"О творчестве Горького", сборник статей под ред. И.К.Кузьмичева Горьковское книжное издательство, 1956 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
Т. A. MAPAXOBA. ИСТОКИ АВТОБИОГРАФИЧЕСКОЙ ТРИЛОГИИ В РАННЕМ ТВОРЧЕСТВЕ М. ГОРЬКОГО
Трилогия М. Горького является первым классическим произведением автобиографического жанра в литературе социалистического реализма. Благодаря огромному познавательному и воспитательному значению этого произведения и его принципиально новым качествам как автобиографии социалистического реализма, представляет глубокий интерес не только анализ трилогии, но и вопрос о том, как зарождался и формировался жанр этого произведения, каково идейно-тематическое и художественное соотношение между первыми набросками автобиографии, датированными 1893 и 1894 годами, и уже сложившимся художественно-автобиографическим полотном трилогии. Эти вопросы и являются основным предметом настоящей статьи. Классическая литература прошлого и литература социалистического реализма знают много таких писательских талантов, творчеству которых необычайно присущ элемент автобиографизма. Одним из них является Горький. Автобиографические произведения в творчестве пролетарского писателя занимают очень большое место. Стоит хотя бы только указать на автобиографическую трилогию, на попытки создать ее в 90-е годы, на сборник рассказов «По Руси», а также на множество очерковых и автобиографических рассказов, написанных в разное время. Выделяя специально в творчестве Горького произведения мемуарно-автобиографического характера, мы можем заметить, что интерес к ним у автора проявляется неравномерно. Есть такие периоды, когда в творчестве писателя почти отсутствуют произведения этого рода (с начала 900-х годов до 1911 г.). А есть периоды, когда субъективно-лирическое авторское начало присутствует во многих, н иногда даже в большинстве произведений. В этом плане особо следует выделить 90-е годы, 1912—1917 годы и отметить творчество Горького советских лет (1917—1936) с акцентом на 20-е годы.
Отсутствие субъективно-лирического начала в период с 1900 по 1912 годы объясняется одним из тех обстоятельств, которые долгое время мешали Горькому приступить к осуществлению замысла написать автобиографию. Ему не хотелось хоть чем-нибудь, хоть издалека походить на современных ему буржуазных писак, которые подавляли все важное и значительное в жизни утомительно длинными, нудными разговорами о своей внутренней опустошенной личности. В письме к Венгерову от 5 мая 1912 года Горький писал: «Неловко говорить о себе в то время, когда и так уж современное писательское «я» раздулось в литературе нашей серою тучей и совершенно закрывает социальные горизонты и бытовой пейзаж». В период с 1912 по 1917 год Горький возвращается к автобиографическому жанру. Это определяется условиями нового революционного подъема в стране, когда нужно было прибегнуть к особенно убедительному материалу, чтобы помочь современникам осознать всю гнусность «свинцовых мерзостей» царской России, внушить ненависть к этой «живучей, подлой правде», убедить читателя в том, что в жизни все-таки должно победить «яркое, здоровое и творческое». Таким материалом и явились воспоминания писателя о своем прошлом. Поэтому в письме к Неведомскому от декабря 1911 года Горький писал: «Никогда еще перед честными людьми России не стояло столь много грандиозных задач, и очень своевременно было бы хорошее изображение прошлого, в целях освещения путей к будущему». Интерес Горького к автобиографическому жанру не угасал и после октября 1917 года. Это объясняется желанием писателя рассказать советской молодежи, как жестоко и бесчеловечно было прошлое их отцов и дедов, чтобы она, эта молодежь, научилась ценить настоящее. Об
этом свидетельствуют высказывания Горького, рассеянные по разным письмам тех лет. Существеннейшей особенностью автобиографизма Горького является то, что писатель повествует не только и не столько о самом герое, сколько об окружающей его среде. Благодаря горьковскому «видению мира» автогерой своей личностью не заслоняет многообразия человеческих типов и драм, встречавшихся ему на его жизненном пути. Наоборот, в трактовке Горького они становились особенно выпуклыми, яркими. Эта особенность видна не только в зрелых произведениях писателя, но и в рассказах 90-х годов. Говоря о «проходящем», странствующем по беспредельным просторам России, автор определяет его место среди страждущего народа. Особенно четко эта мысль выражена в сборнике рассказов «По Руси». Горький пишет в рассказе «Герой», что неисчислимы нити, связующие «его сердце с миром», и что этим «босым сердцем» он шел «по мелкой злобе и гадостям жизни, как по острым гвоздям, по толченому стеклу», и всех этих людей он чувствовал «как свое тело, а себя — сердцем этих людей» (М. И. Калинин). Следует также отметить, что трилогия Горького как классический образец социалистической автобиографии прошла сложный процесс своего «конструирования» в тех малых и средних автобиографических повествовательных жанрах, которые обрамляют ее как бы со всех сторон. Все эти рассказы вместе с трилогией составляют целостную автобиографическую систему. В настоящей работе мы остановимся на произведениях, написанных Горьким в 90-е годы, так как именно в них трилогия берет свои истоки.
Еще в ранний период творчества Горький пытался создать целостное автобиографическое полотно, о чем свидетельствуют «Изложение фактов и дум...» (т. 1, стр. 61—78), «Биография» (стр. 78—86). Но этим попыткам не суждено было в полной мере завершиться. Однако сам замысел автобиографии в начальный период творчества писателя не был случайностью. Он свидетельствует, что молодой Горький уже в 90-е годы, повидимому, начал, хотя и смутно, осознавать, что его жизненный путь имеет очень много общего с путем развития молодой России. Но выразить это великое общее в социально-философском
плане он еще не был в состоянии в силу недостаточной творческой зрелости. В автобиографической же трилогии А. М. Горький уже предстал вполне сложившимся писателем, сумевшим слить в одно целое «правду художественную и правду научной мысли». А тем самым он сделал свою трилогию не только большим фактом искусства, но и очень важным источником познания мира, источником, основанным на глубоком понимании закономерностей общественно-исторического развития. Но можем ли мы то же самое сказать применительно к первым пообам автобиографического жанра? Всегда ли мог молодой Горький ппевратить явление факта в явление большого искусства? Ответить на эти вопросы положительно нельзя. В этом плане очень показательно отношение автогероя к бабушке и матери. И в «Изложении...», и в «Биографии» путь бабушки еще не осмыслен как путь многострадальной русской женщины. В автобиографической же трилогии этот обоаз дается через призму великой социальной поавды. Благодаря этому образ бабушки становится образом народной сказительницы, умеющей будить в человеке лучшие стороны души. Сказки же ее превращаются в источник народной мудрости, из которого Алеша Пешков черпает духовную силу. Отношение автогероя к своей матери было продиктовано его личной обидой на нее, суровой к сыну и даже оставившей его у деда. Поэтому, рассказав в «Изложении...» о случайно подслушанном признании матери, что она не может любить сына, потому что он мешает ей жить («А с такой колодкой на ноге недалеко упрыгаешь»), Горький тут же замечает: «Едва ли когда я любил ее, а уважал, наверное, потому, что боялся». Создавая же повесть «Детство», Горький сумел воспроизвести в памяти и расположить вокруг матери иной материал, характеризующий ее всесторонне, глубоко, психологически убедительно. Все случайное, нехарактерное было опущено. Благодаря этому факт действительности превратился в факт искусства. В свою очередь это свидетельствовало также и о расширении роли вымысла в трилогии, что делало ее произведением истинно художественным. Художник и автобиограф здесь уже выступают на равных правах. К фактам и лицам Горький уже относится не просто как к запасам памяти, а как к материалу, которому можно придать определенную художественную ценность. «Изложение...» же и «Биографию» в большей степени следует считать явлением факта, чем явлением искусства. Преобладание правды факта над правдой искусства в этих первых набросках автобиографии настолько значительно что они ближе стоят к мемуарам, чем к художественной автобиографии.
По мере духовного роста пролетарского писателя, зревшего вместе с самым революционным, до конца последовательным классом, изменялось соотношение между автором и материалом, между правдой факта и правдой художественной. Дело в том, что Горький все больше и глубже осмысливал свой запас зчаний о мире как большой социальный материал, все тверже и увереннее становился в позицию борца и судьи обреченного на гибель мира. Потому и автобиографизм его приобретал все более наступательный и действенный характер. Авторское «я» из простого очевидца и слушателя превратилось в героя активного революционного действия. Соотношение же между автором и материалом изменилось таким образом, что суждение, рассказ и действие уже стали исходить от самого рассказчика, а сам он очень тесно сросся с повествуемым материалом. Внимание же к изображаемому миру не только не уменьшилось, а наоборот, возросло. Это видно как по автобиографической трилогии, так и по сборнику рассказов «По Руси». Перейдем к вопросу о соотношении ранних автобиографических рассказов и набросков с трилогией по содержанию, а отчасти и по вопросам художественной формы. В качестве исходного пункта укажем на то, что автобиографические произведения молодого Горького, воспроизводя определенные моменты жизни писателя, дополняют материал трилогии, являясь порой вариацией целых ее кусков, или представляют собой прямое продолжение периода «Моих университетов». К произведениям, дополняющим трилогию, следует отнести первые автобиографические опыты, из которых «Изложение фактов и дум...» соответствует по материалу периоду «Детства», «Биография» — периоду, описанному в повести «В людях». Эти два произведения являются, в известном смысле, вариантами первых двух частей трилогии. К дополняющим третью часть автобиографии следует отнести рассказ «Коновалов». Это произведение расширяет представление читателя о казанском периоде жизни А. Пешкова. Не должно смущать, что это произведение было написано чуть ли не за 20 лет до появления «Моих университетов», в которых, кстати, ничего не говорится об истории, поведанной в «Коновалове». Не без оснований можно предполагать, что жанр автобиографии, как и всякий иной жанр, имеет свои границы, а потому он не может вобрать в себя всего того обилия впечатлений о жизни, которыми автогерой был перенасыщен. Большинство же автобиографических рассказов 90-х годов связано с впечатлениями Горького периода странствий по Руси и построено на материале личного знакомства его с даровитым, талантливым, красивым душой русским народом. Таковы рассказы: «Весельчак» и «Мальва» (период работы А. Пешкова в рыболовецких артелях на Каспии), «Вывод», «Ma-аленькая», «Крымские эскизы», отчасти «Коновалов», «На соли», «Мой спутник», «Макар Чудра» и др., повествующие о странствиях автогероя по украинским просторам, Черноморскому побережью, по Кавказу вплоть до Тбилиси. О предельной конкретности и убедительности этих рассказов свидетельствует то, что автор иногда приводит даты и указывает на места, где происходил тот или иной случай. Так в рассказе «Вывод», повествуя о жестоком наказании крестьянином изменившей жены, Горький замечает: «это я видел в 1901 году 15 июля в деревне Кандыбовке, Херсонской губернии Николаевского уезда». По идейному содержанию, по объекту изображения, по убедительности и конкретности повествования эти рассказы соотносительны с циклом рассказов «По Руси», писавшихся почти одновременно с первыми двумя частями трилогии.
Некоторые из рассказов, обладающие той или иной степенью автобиографичности, повествуют о нижегородском и самарском периодах жизни писателя — «Бабушка Акулина», «Зазубрина», «Женщина с голубыми глазами», «Несколько дней в роли редактора провинциальной газеты». Немалое количество автобиографических рассказов Горького 90-х годов посвящено философским размышлениям писателя о смысле жизни («За бортом»), о задачах и качествах подлинно-народной литературы и борьбе с литературой лжи и обманов («Читатель», «О чорте», «Еще о чорте» и др.). Особенно следует остановиться на произведениях, дополняющих трилогию, ибо они явились первой ступенью в деле определения писателем принципов подхода к автобиографическому материалу, в деле осмысления его отношения к тем персонажам, многие из которых вошли в автобиографическую трилогию.
Остановимся в плане этих рассуждений на рассказе «Бабушка Акулина», который, по нашему мнению, является в значительной степени также автобиографическим (т. 2, стр. 142—153). Если сравнивать образ бабушки в этом рассказе с ее изображением в «Изложении фактов и дум...» и «Биографии», то мы можем отметить, что в двух последних отрывках образ бабушки еще не обрел полной очерченности характера, в нем остается налет некоторой неопределенности. В этих отрывках мы видим лишь намек на то, какую правду исповедовала бабушка и каков был ее принцип отношения к людям. Мы никогда не видим ее участницей диких ссор из-за наследства, она не осуждает поведение дочери Варвары и даже готова принять ее незаконнорожденного ребенка, у нее всегда были ласковые глаза. В рассказе «Бабушка Акулина» образ героини отличается уже той конкретностью и ясностью, которая приближает ее к тому, как она будет изображена в автобиографической трилогии. Маленькая, сгорбленная старостью нищенка, она живет не для себя, а для того, чтобы прокормить голодных обитателей босяцкой ночлежки. Не случайно полицейский Никифорыч зовет ее «святой душой на костылях», «матерью» бесприютных людей. Даже умирая, она говорила жадным, не любившим и издевавшимся над ней людям «дна»: «Я любила вас». Во всем этом мы видим всепрощающую слепую любовь бабушки Акулины к людям без разбора, ее отвлеченный гуманизм. «Все мы люди одинаковые»,— говорила она. Не случайно сам Горький в конце этого рассказа пишет: «Так-то вот хоронили бабушку Акулину, воровку, нищую и филантропку с задней Мокрой улицы». Мы видим, что ее неразумный, всепрощающий гуманизм губит ее в конце концов, — ведь она разбилась, собирая милостыню для босяцкой голытьбы, «ко всему враждебной» и смотрящей на все с точки зрения «озлобленного скептицизма». В рассказе «Бабушка Акулина» мы видим завершение судьбы героини. Материалом же и пафосом автобиографической трилогии Горький позднее будет утверждать, что жизнь Акулины Ивановны должна была пойти именно таким, а не другим путем. Зрелый автобиограф, он осуждал бабушку за то, что она равно жалела всех людей и просила для всех них у бога милости. Однако следует подчеркнуть, что Горький смотрел на мир уже с точки зрения опыта первой русской революции и зреющего в стране нового революционного подъема. Потому осуждение классово-аморфной психологии бабушки в повестях «Детство» и «В людях» дано более резко и непримиримо, чем в 90-е годы, и сам ее образ стал более полнокровным и законченным, чем в первоначальных произведениях. Образ бабушки в раннем творчестве был первоисточником этого образа в трилогии и в смысле портретной характеристики. И здесь и там это — женщина небольшого роста, с «большущим красным, изрытым морщинами носом, с обилием густых черных волос на голове. И еще у нее были глаза черные, большие, всегда, даже когда она сердилась на меня, ласковые» («Изложение...»). Однако заметим, что только в автобиографической трилогии в портрете бабушки Горький подчеркнул то мягкое, шарообразное, цельное, что было присуще ей. Характеризуя бабушку в повести «Детство», Горький писал: «Вся она темная, но светилась изнутри — через глаза — неугасимым, веселым и теплым светом. Она сутула, почти горбатая, очень полная, а двигалась легко и ловко, точно большая кошка,— она и мягкая такая же, как этот ласковый зверь» (т. 13, стр. 15). О глубокой человечности и благородстве характера бабушки свидетельствует ее огромное благотворное влияние на духовный рост А. Пешкова, что мы видим и в первых вариантах автобиографии, и в окончательном ее тексте. Первую часть трилогии Горький даже хотел назвать «Бабушка». В «Детстве» Горький прямо говорит об этом ее влиянии: «До нее как будто спал я, спрятанный в темноте, но явилась она, разбудила, вывела на свет, связала все вокруг меня в непрерывную нить, сплела в разноцветное кружево и сразу стала на всю жизнь другом, самым близким сердцу моему, самым понятным и дорогим человеком,— это ее бескорыстная любовь к миру обогатила меня, насытив крепкой силой для трудовой жизни», (т. 13, стр. 15). Образ деда в первых автобиографических набросках также является исходным в трактовке его в трилогии. Это мы видим и по его портретной характеристике — в обоих случаях он рисуется как злой, рыжий, с колючими зелеными глазами старик, — и по его внутренним качествам человека, в котором Алеша «сразу почувствовал... врага...» («Детство»). Образы деда и бабушки явились для Алеши воплощением тех двух начал, которые помогли автогерою определить свое отношение к окружающей действительности, научили его ценить в ней все разумное, справедливое и ненавидеть все то, что мешало человеку свободно жить и дышать. Это воспитывало его, заставляя еще в детстве вступать в конфликт с темными, злыми силами. Правда, в «Изложении...» социальная трактовка этих злых сил крайне слаба; здесь еще даже отсутствует история восхождения деда от бурлака до хозяина-собственника. В «Биографии» социальная сторона вопроса становится более четкой. Однако в этих двух текстах в целом основная тенденция двух начал жизни в образах бабушки и деда вполне обозначена, хотя развернута только в трилогии. Как и в трилогии, в «Изложении...» и «Биографии» ведущей является проблема формирования характера А. Пешкова как «непрерывно растущего человека». Однако в трилогии этот рост показан в плане становления характера будущего борца, писателя, человека нового духовного склада, являющегося выразителем интересов передовой русской нации. Рассматривая духовное развитие авторского «я» в вариантах мы еще не можем сказать со всей определенностью, что перед нами будущий передовой представитель русской нации, хотя прогрессивность и воинствующий дух присущи ему уже теперь. Эта недостаточная определенность объясняется прежде всего тем, что все окружающее дается Горьким в преломлении через личную обиду, а это затушевывает рост социального зрения в герое. Потому и «конфликт» его с окружающей средой носит пока частичный характер. Да и сам Алеша чувствовал себя жертвой родных, нежели общества. Характерен в этом плане случай, происшедший во время свадьбы его матери. Еще до прихода гостей Алеша забрался под диван, желая проверить — вспомнят ли о нем в этот торжественный день. Тем самым он хотел рассеять в самом себе настроение заброшенности и одиночества. О нем действительно вспомнили, но через много часов. Однако никто не побежал искать его, напротив, мать и дед отозвались о нем недружелюбно, называя его «сорванцом» и «несуразным парнем». В трилогии же столкновения героя с окружающим осмысляются в плане социального конфликта личности с обществом. Но уже в набросках «Биографии» в авторском «я» подчас ощутимы черты будущего передового человека. Горький пишет: «Я наполнял пространство картинами своей будущей жизни. Она всегда была скроена вся из поучительно добрых поступков. Вот я брожу с места на место и всем помогаю, уча грамоте и еще чему-то. Меня все любят и ласкают» («Биография»). Но пока что автогерой чувствовал себя все-таки «маленьким, бессильным мальчиком», которому «неоткуда ждать помощи...». Однако заслугой автогероя и симптомом пробуждения в нем человека нового духовного склада явилось то, что он не хотел мириться со своими бессилием и одиночеством. Он понял еще в период детства и особенно работы в людях, что человека создает его сопротивление окружающей среде. Эта мысль со всевозрастающей силой присутствует и в «Изложении...», и в «Биографии». Используя прием некоторой гиперболичности, Горький даже предполагает, что в первом крике только что появившегося на свет Алеши было заключено негодование и протест против несправедливой действительности. Алеша стремился сделать и сказать все наперекор этому мещанскому, своекорыстному типу жизни. Иногда это получалось по-ребячьи наивно, иногда даже довольно серьезно. Любопытна история с кражей крашеных яиц. Когда Алешу заподозрили в участии в этой краже, он отказался и даже побожился, — ему поверили. Когда дед порол Сашу Яковова за содеянное и за поклеп на Алешу, последний неожиданно признался, внутренне протестуя против того, чтобы дед хоть в чем-нибудь был прав. В «Биографии» автор замечает, что он «в скорости имел быть раздавлен жизнью». Чтобы избежать этого, он стремился «чему ни то научиться и приобрести себе точку опоры». Однако содержание, которое вкладывалось в понятие противостоящей Алеше среды, было в первых набросках слишком узким, ограничиваясь, например в «Изложении...», представлением почти только об окружающих родных. Так, вспоминая о том, как Алеша, убежав из дома, лежал в саду, Горький пишет: «Мне нравилась эта отчужденность — в ней есть нечто льстящее самолюбию и подымающее человека выше его собратий. И всегда после двух-трех часов такого уединения мои родные казались мне похуже меня» («Изложение...»). В «Биографии» же понятие среды несколько расширяется, четче становится ее социальный состав. С одной стороны — это хозяева, у которых работал Алеша, его алчный дед, а с другой стороны «те интересные люди», с которыми он впервые встретился на пароходе. И в рассказах этих людей, «и в тоне их было столько теплоты, задушевности, хорошего и доброго, учившего меня понимать и любить человека». Но только в автобиографической трилогии с высоты достижений пролетарской революции Горький выступил против той среды, под которой подразумевалось все буржуазно-дворянское общество. Потому в первой части трилогии «Детство» он заявляет: «...Правда выше жалости, и ведь не про себя я рассказываю, а про тот тесный, душный круг жутких впечатлений, в котором жил — да и по сей день живет простой русский человек» (т. 13, стр. 19). В «Моих университетах», чувствуя за плечами огромный жизненный и творческий опыт, писатель еще более глубоко осмыслил сопротивление своего автогероя социально-враждебной ему среде как важнейший закон развития здоровой человеческой личности в классово-антагонистическом обществе. Он писал: «Я не ждал помощи извне и не надеялся на счастливый случай, но во мне постепенно развивалось волевое упрямство, и чем труднее слагались условия жизни — тем крепче и даже умнее я чувствовал себя. Я очень рано понял, что человека создает его сопротивление окружающей среде» (там же, стр. 516). Благодаря такому сопротивлению Пешков еще в детстве сумел отстоять свою личность от всяких пагубных влияний. Этому способствовало то, что он с раннего возраста был выломившимся из породившей его мещанской среды, хотя в «Изложении...», по сравнению с «Детством», этот процесс «выламывания» героя был менее ярко выражен. Горький пишет, что его автогерой, как и все мальчики мещанского круга, гулял на дворе, учился читать по часослову и псалтырю и писать на грифельной доске, бегал на улицу драться. Однако главным в характере Алеши было все-таки умение переламывать себя, чтобы не быть похожим на окружающих или не стать их жертвой. Так, например, в «Биографии» автор пишет: «Это (думы о жизни) доводило меня до слез, которые я тщательно скрывал, и рождало унылое, нелюдимое настроение, заставлявшее меня избегать людей, но я не избегал их и моей репутации веселого и живого парня, не портил, — смутно чувствуя, что я делаю не дурно, переламывая себя». Хотя понятие среды и ограничено в первых вариантах автобиографии, тем не менее нельзя согласиться с Горьким; который пишет в «Изложении...», что Алеша «жил самой шаблонной жизнью ребенка зажиточно-мещанского круга». Жизнь маленького героя была скорее протестом против мещанских норм и правил жизни. Поэтому когда дядя Михаил, во время ссоры из-за наследства, замахивается на Варвару, мать Алеши, последний больно его кусает за икру ноги. И с этого момента Горький начинает «историю развития своей самостоятельности и уважения к себе» («Изложение...»). Мальчик всегда деятельно протестовал против побоев дедом бабушки. Однажды, защищая бабушку, он бросился на деда с кулаками, опрокинув по дороге зажженную лампу. «И таких случаев,— пишет Горький,— было много, и я всегда играл в них активную роль, вследствие чего бабушка полюбила меня еще более, а дед еще более не взлюбил» («Изложение...»). Не случайно, что В. Каширин называл внука «разбойником». В «Биографии» герой уже пытается «вникать, уяснять, разлагать» жизнь, чтобы понять ее несправедливости. Поэтому матросы говорили о нем: «Дошлый мальчишка, Ленька этот». Результатом этого протеста и раздумий было лишь то, что у Алеши порой «больно сжималось сердце», ибо он еще не мог понять корней социального зла. Все это в целом свидетельствовало о пробуждении в автогерое новой правды, уже отличающейся от правды бабушки, хотя еще и не совсем отпочковавшейся от нее, особенно в «Изложении...». Последнее подтверждается и «Детством», в котором автор вспоминает, что ему тогда «очень нравился бабушкин бог». В «Изложении...» говорится и о том, что Алеша пламенно ненавидел того бога, «подлую правду» которого исповедовали мещане. Росту новой правды в автогерое способствовала все обостряющаяся в нем наблюдательность. Еще первые кошмарные впечатления детства разбудили в нем чуткую внимательность к людям. Все это наполняло его память впечатлениями, которые будут позднее осмыслены М. Горьким как «свинцовые мерзости» царской России, усиливало его энергию сопротивления окружающему. Эта наблюдательность не только отличала Алешу от мещанской среды, но и поднимала его над ней. Герой трилогии стал особенно чуток не только и не столько к личной боли, сколько к боли других людей. Автор пишет в «Детстве»: «...точно мне содрали кожу с сердца, оно стало невыносимо чутким ко всякой обиде и боли, своей и чужой». Благодаря этой социальной наблюдательности герой трилогии понял, например, что дед зол не по природе своей, а в силу каких-то особых жизненных обстоятельств. Эти обстоятельства жизни деда раскрываются как прошлое бурлака и водолива. И дед в воображении мальчика «быстро, как облако, рос... превращаясь из маленького сухого старичка в человека силы сказочной,— он один ведет против реки огромную серую баржу». Алеша понял, что злым его сделали условия буржуазного мира. В вариантах же трилогии дед — только неприятный человек, раздражительный неизвестно по какой причине.
В отрывках и в трилогии мы видим, что Алеша рос, не умея ничего забывать, хотя зреющий в нем протест и выливался пока в мальчишеском озорстве. В первой части трилогии он просто не примет наставлений бабушки жить только «детским разумом», не вникать в вопрос, «кто в чем виноват». Таким образом, и в первых вариантах трилогии, и в ней самой герой шел к подлинно человеческой правде не путем отцов и дедов, а своим особым путем. Причем, несравненно большая сознательность и ясность этого пути в трилогии основывается на богатом революционном опыте самого писателя. Герой же «Изложения...» и «Биографии» больше ощущал жизнь, чем размышлял над ней. Потому только в «Детстве» так сильно, так значительно расхождение с бабушкиной правдой. В вариантах оно только намечается. Останавливаясь на «Биографии», отметим, что здесь, хотя и эскизно, все-таки обозначены основные факты, определяющие развитие характера Алеши Пешкова — подростка, которые подробно развернуты в повести «В людях». Говоря об этих факторах, формирующих личность автогероя, выделим, прежде всего, труд. Являясь единственным средством существования, труд свидетельствовал и об особом социальном пути Алеши Пешкова, который несравним с жизнью героев всех классических автобиографий прошлого. В самом деле, для Н. Иртеньева (Л. Толстого), Багрова-внука (Аксакова), героя «Истории моего современника» Короленко и даже для Герцена («Былое и думы»), к традициям которого Горький был особенно внимателен, отрочество было временем систематического приобретения знаний в гимназии или дома. Сами герои были опекаемы и оберегаемы родителями от какого бы то ни было труда, да и нужды в нем не было никакой вследствие неплохой материальной обеспеченности семьи. По «Биографии» мы узнаем, что Пешков работал мальчиком в доме чертежника, поваренком на пароходе, затем по воле обстоятельств он попадает мальчиком в иконописную мастерскую. В повести «В людях» перечень работ, через которые прошел автогерой, несколько шире. Но дело не в размерах перечня, а в том, что как бы ни был порой унизителен и неблагодарен труд, он все-таки закалял характер Алеши, повышал его сопротивляемость среде, научил его ценить людей по их отношению к труду, проводить грань между работниками и хозяином. Пройдя через многие разновидности физического труда, подросток почувствовал себя серьезным и взрослым не по годам. Об этом свидетельствуют те думы о жизни, которых особенно много в «Биографии». Сам автор вспоминает: «... я знал ее (жизнь) больше, чем всякий другой в мои лета» («Биография»). В повести «В людях» эта мысль развивается дальше: «Мне только что минуло 15 лет, но иногда я чувствовал себя пожилым человеком. Я как-то внутренне разбух и отяжелел от всего, что пережил, прочитал, о чем беспокойно думалось».
Труд расширял и связи Алеши с внешним миром, знакомил его с людьми разных социальных положений. Особенно много дало общение с людьми низов общества, с которыми он тесно сблизился во время работы на пароходе. Горький пишет об этом периоде своей жизни: «Мне нравилась эта бойкая, разнообразная впечатлениями жизнь с постоянной сменой лиц и картин природы». Алеша считал «непередаваемо хорошими и возвышающими душу» беседы с людьми на пароходе. Общение с этой многообразной Россией позволило Пешкову познать жизнь так, как не могла ему рассказать об этом ни одна книга. Оно, это общение, породило в нем и великое чувство коллективизма, сведя к нулю даже малейшие признаки обособленности, которые, хотя и в очень малой степени, но все-таки чувствовались в «Изложении...». Он уже начал мечтать о том, чтобы быть «всем родным» и чтобы все были «родны и дороги» ему. Герой начинает мечтать о том, чтобы сделать свою жизнь полезной народу. «Я наполнял пространство картинами своей будущей жизни. Она всегда была скромна и вся из поучительно добрых поступков,— вспоминает Горький,— вот я брожу с места на место и всем помогаю, уча грамоте и еще чему-то» («Биография»). Благодаря всему этому протест Пешкова против эксплуататорского мира начинает приобретать социальную окраску. Внутренним, боевым пафосом «Биографии», хотя еще и не во весь рост, но становится мысль, прозвучавшая в «Песни старого дуба»: «Я в мир пришел, чтобы не соглашаться». Но настоящих средств борьбы автогерой еще не знал, поэтому он доходит порой до отчаяния, ему становится «тошно и грустно», в голове иногда шевелились мысли о самоубийстве. Ему еще не под силу было разгадать «мутные пузыри человеческих отношений» в этом социально-несправедливом мире. Но все-таки не эти мрачные настроения были основным в Пешкове, человеке труда, а его глубокая вера и торжество хорошего, доброго человека, «...публичные покаяния, — вспоминает автор рассказы людей на пароходе,— давали понять ясно и просто,— как не дадут 50 томов книг,— что человек все-таки хорош, и если он грязен и пошл, то это как будто бы не его вина, а так уж требуется кем-то или чем-то...» («Биография»). Вторым решающим и направляющим моментом в развитии характера автогероя была книга. Правда, в противоположность повести «В людях», в «Биографии» не подчеркнута роль повара Смурого в приобщении Алеши к чтению. По этому отрывку мы видим, что он любил читать книги и до встречи с поваром. Очевидно, впоследствии материал памяти был более упорядочен. Рассказывая об иной жизни, иных людях, книги не отрывали Алешу Пешкова от действительности, не превращали его в мечтательного романтика, а напротив, помогали ему разбираться в жизни, учили его, что надо любить и что ненавидеть. Хотя в «Биографии» эти мысли еще только намечены, тем не менее они послужили истоком для детальной разработки во второй части трилогии. Однако и здесь ясно указано на огромное воспитательное значение книг, призывавших равняться на их благородных героев. Алеша уже тогда понял, что не все книги хороши, есть и такие, которые искажают жизнь. Горький писал, что о «жизни они не давали ни малейшего представления...» («Биография»). Только в повести «В людях» Горький сумел глубоко осознать, что настоящие книги помогли ему понять, в период работы у хозяев, что он «не один на земле» и не пропадет, что таких, как он, на земле много.
Наконец, третьим определяющим началом в развитии Алеши Пешкова была природа. Природа возбуждала в мальчике необычайную восприимчивость к красивым началам в жизни, еще резче оттеняла мир социальных несправедливостей. Поэтому автор замечает, что «...нигде так хорошо и легко не думается, как в поле». Работая на пароходе, Алеша наблюдал, что люди, с которыми он беседовал, созерцая картины природы, становились лучше, красивее, чище. Горький пишет: «И чем позднее становилось, тем более разговор утрачивал грубый, скотский характер и принимал более чистый, человеческий. Это объяснялось тем, что луна всегда так ласково и нежно обливала реку, и та мягким, примиряющим звуком плескалась о берега» («Биография»).
Однако, в отличие от трилогии, в «Биографии» слишком преувеличено значение природы для духовного роста Пешкова. Этим вовсе не отрицается важность ее для героя, но ведущими были все-таки факторы социального порядка — труд и чтение книг. Таким образом, хотя и менее конкретно, чем в автобиографической трилогии, Горькому все-таки удалось в «Изложении...» и в «Биографии» рассмотреть в Алеше Пешкове, ребенке и подростке, те положительные жизненные начала, которые потом приведут его в стан революционных борцов. Это было, несомненно, творческой удачей, молодого писателя, умевшего подходить к действительности с позиции философии активного отношения к жизни. Однако из поля зрения автора выпали первые симптомы пробуждения в Пешкове творческой личности. В трилогии же этот вопрос занимает значительное место.
Наконец, очень кратко остановимся на некоторых моментах художественной формы первоначальных набросков автобиографии.
Прежде всего, говоря о художественном методе этих произведений, следует указать, что они являются одним из первых этапов на пути М. Горького к социалистическому реализму. Поэтому наряду с реалистически верным изображением действительности, что составило истоки автобиографической трилогии, здесь встречаются и элементы романтики. Ведь и «Изложение...», и «Биография» писались в период наибольшего увлечения автором романтическим планом творчества. О некоторой романтичности этих произведений свидетельствует недостаточная четкость социальных характеристик персонажей, порой перевес частной правды над правдой общественной, что мы видели в предыдущих главах. В этом плане следует указать и на некоторую суммарность, отвлеченность в анализе конкретных жизненных процессов. Потому, например, в вариантах недостаточно раскрыта история деда и бабушки. Непонятно, почему дед так зол, а бабушка пьет вино. В отрывках даже присутствует условно-романтический образ некой Адели, пародирующий антигуманную мещанскую литературу и сатирически бичующий все то рабье, низменное, мелочное, что мешает видеть в человеке человека. Эта характеристика Адели вмещена в три-четыре фразы. При всей широте типических свойств этого образа в нем нельзя выделить ни одной конкретно-неповторимой черты. Горький пишет: «Адель! Ты, которая всегда так дурно перетолковываешь все, что я тебе ни скажу! Твой длинный нос, вытянутый тебе авторитетами и предубеждениями, привычками и предрассудками,— твой несчастный нос, рабски нюхающий суждения великих умов, — твой жалкий нос, за который тебя так часто водят разные шарлатаны,— этот феноменально тупой нос всегда при суждениях о ближнем чихает громко и резко и почти никогда не чихнет справедливо! О Адель, Адель! Когда-то в моей чистой любви к тебе не было ни жалости, ни презрения, когда-то я, дурачок, полагал, что ты есть нечто самостоятельное не только в гадком и мелком, но и в прекрасном и великом, и ах, Адель, Адель! как мне было горько, когда я убедился, что ты не делаешь чести прекрасному и великому своим участием в нем» («Изложение...»). Об элементах романтики в вариантах свидетельствует и то, что писатель слишком большое внимание уделяет природе, как важнейшему началу в деле формирования характера автогероя. Он находил утешение от неприятностей своекорыстного мира, только убежав ближе к птицам, траве, шороху листьев или созерцая красоты родной Волги. Так было и в те времена, когда он жил в доме деда и когда работал у хозяев. Писатель вспоминает: «Я лежал и иногда плакал о чем-то, а иногда стискивал зубы и, задерживая дыхание, вслушивался в шелест деревьев сада» («Изложение...»). Или, говоря о периоде своей работы на пароходе, автор замечает: «И чорт знает, до чего глупо и хорошо жилось под сладкую музыку из поэм природы с шопотом волны и звучных, детски чистых грез» («Биография»). В плане романтики следует также отметить некоторую хаотичность в развертывании событий и даже туманность их изображения. Так, однажды ночью Алеша видит свою мать необыкновенно ласковой, внимательной и к нему, и к какому-то таинственному гостю, пришедшему к ней. И мальчик не может понять, да и читатель несколько затрудняется, происходит ли это во сне или наяву. В сюжете «Изложения...» и «Биографии» мы должны отметить некоторую фрагментарность, отрывочность в развертывании событий жизни автора. Порой это придает им характер частичной композиционной нестройности, что объясняется еще недостаточной опытностью писателя. Сюжет классических автобиографий обычно представляет собой строй жизненных обстоятельств, через которые проходит автогерой в определенные периоды своей жизни, обстоятельств, знакомых автору по его жизненному опыту. Именно такой сюжет положен в основу автобиографической трилогии самого Горького. В набросках же автобиографии 90-х годов многие обстоятельства опущены, благодаря чему в изложении событийной канвы произведения мы видим явные пробелы. Здесь, например, мы мало узнаем о подробностях разорения деда. Можно даже подумать, что действие в «Изложении...» происходит только на Съезде, тогда как известно, что, став бедным, дед переехал на Полевую, потом на Канатную, затем в канавинские трущобы, ничего не говорится о вечерних сборищах, где бабушка рассказывала сказки. Совсем отсутствует и сормовский период жизни героя. «Биография» же начинается возвращением Алеши в дом чертежника Сергеева из больницы, а что было до больницы, как он попал в нее — это остается неизвестным. О работе его в модном обувном магазине мальчиком при дверях вовсе не говорится, как впрочем и о многом другом. Сам же отрывок завершается незаконченной фразой. Многие образы, занимающие важное место в трилогии, в разбираемых набросках даже и не упоминаются. Таковы: образы Цыганка, мастера Григория, «Хорошего дела», королевы Марго и др. Очевидно, молодой писатель еще недостаточно четко продумал их значение в его жизни. Большое место в сюжетной ткани трилогии занимают рассказы писателя, воспроизводящие воспоминания его родных и знакомых о давно прошедших и недавних временах, например, о молодых годах деда и бабушки, о кратковременном счастье отца и матери. Это подчеркивало соответствие сюжета естественному ходу жизни, в котором воспоминания рождаются непроизвольно или по контрасту с действительностью, или по аналогии с ней. В «Изложении...» же и «Биографии» воспоминания близких и знакомых еще только намечаются. Они находятся здесь в еще небольшом количестве. Таковы, например, воспоминания бабушки и матери об отце Алеши.
Благодаря небольшому количеству отступлений о прошлом, хроникальная последовательность событий в набросках автобиографии почти совпадает с сюжетным расположением в них материала. Эта особенность сюжета «Изложения...» и «Биографии» приближает их к мемуарам, где так важна хроникальная последовательность событий. Таким образом, сюжетная структура этих произведений более бедная, чем автобиографической трилогии. Только в ней писатель сумеет через сложность сюжета передать сложность самой жизни, построенной на взаимоотношениях различных классов и общественных групп. Для художественного изображения этой сложности Горький в начале 90-х годов не обладал еще четким пролетарским сознанием. Итак, мы видим, что «Изложение фактов и дум...» и «Биография» являются исходным моментом в создании автобиографической трилогии. Работая над ней, Горький многое из изображенного прежде отбросил, многое ввел вновь, сохраненное же доработал, расширил, глубже обдумал и изложил в более ясной художественной форме.
