"И. Тургенев. Литературные и житейские воспоминания" Под редакцией А. Островского Издательство Писателей в Ленинграде, 1934 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
ПЭГАЗ
Охотники часто любят хвастать своими собаками и пре возносить их качества: это тоже род косвенного самовосхваления. Но несомненно то, что между собаками, как между людьми, попадаются умницы и глупыши, даровитости и бездарности, и попадаются даже гении, даже оригиналы; (1) а разнообразие их способностей «физических и умственных», нрава, темперамента — не уступит разнообразию, замечаемому в людской породе. Можно сказать — и без особенной натяжки — что от долгого, за исторические времена восходящего сожительства собаки с человеком, она заразилась им — в хорошем и в дурном смысле слова: ее собственный нормальный строй несомненно нарушен и изменен, — как нарушена и изменена самая ее внешность. Собака стала болезненнее, нервознее, ее годы сократились; но она стала интеллигентнее, впечатлительнее и сообразительнее; ее кругозор расширился. Зависть, ревность — и способность к дружбе, отчаянная храбрость, преданность до самоотвержения — и позорная трусость и изменчивость; подозрительность, злопамятность — и добродушие, лукавство и прямота, — все эти качества проявляются — иногда с поразительной силой — в перевоспитанной человеком собаке, которая гораздо больше чем лошадь заслуживает название «самого благородного его завоевания» — по известному выражению Бюффона. Но довольно философствовать: обращаюсь к фактам.
У меня, как у всякого «завзятого» охотника, перебывало много собак, дурных, хороших и отличных — попалась даже одна, положительно сумасшедшая, которая и
------------------------------------------------------------
1. Весной 1871 года я видел в Лондоне, в одном цирке — собаку, которая исполняла роль «клоуна», паяца; она обладала несомненным комическим юмором.
-----------------------------------------------------------
кончила жизнь свою, выпрыгнув в слуховое окно сушильни, с четвертого этажа бумажной фабрики; — но лучший, без всякого сомнения, пес. которым я когда-либо обладал — был длинношерстый, черный с желтыми подпалинами кобель, по кличке «Пэгаз», купленный мной в окрестностях Карлсруэ у охотника-сторожа (Jagdhuter) — за сто двадцать гульденов — около восьмидесяти рублей серебром. Мне несколько раз — в последствии времени — предлагали за него тысячу франков. Пэгаз (он жив еще до сих пор, хотя в начале нынешнего года почти внезапно потерял чутье, оглох, окривел и совершенно опустился) — Пэгаз — крупный пес с волнистой шерстью, с удивительно-красивой, громадной головой, большими карими глазами и необычайно умной и гордой физиономией. Породы он не совсем чистой: он являет смесь английского сеттера и овчарной немецкой собаки - хвост у него толст, передние лапы слишком мясисты, задние несколько жидки. Силой он обладал замечательной и был драчун величайший: на его совести, наверно, лежит несколько собачьих душ. О кошках я уже не упоминаю. — Начну с его недостатков на охоте: их немного и перечесть их недолго. Он боялся жары — и когда не было близко воды, подвергался тому состоянию, когда говорят о собаке, что она «зарьяла»; он был также несколько тяжел и медлителен в поиске; но так как чутье у него было баснословное — я ничего подобного никогда не встречал и не видывал — то он, все-таки, находил дичь скорее и чаще, чем всякая другая собака. Стойка его приводила в изумление — и никогда — никогда! он не врал. — «Коли Пэгаз стоит — значит, есть дичь» — было общепринятой аксиомой между всеми нашими товарищами по охоте. Ни за зайцами, ни за какой другой дичью он не гонял ни шагу; но, не получив правильного, строгого, английского воспитания, он, вслед за выстрелом, не выжидая приказания, бросался поднимать убитую дичь — недостаток важный! Он по полету птицы тотчас узнавал, что она подранена; — и если, посмотрев ей вслед, отправлялся за нею, подняв особенным манером голову,— то это служило верным знаком, что он ее сыщет и принесет. В полном развитии его сил и способностей — ни одна подстреленная дичь от него не уходила: он был удивительнейший "ретривер" (retriever — сыщик), какого только можно себе представить. Трудно перечесть, сколько он отыскал фазанов, забившихся в густой терновник, которым наполнены почти все Германские леса, — куропаток, отбежавших чуть не на полверсты от места, где они упали, — зайцев, диких коз, лисиц. Случалось, что его приводили на след два, три, четыре часа после нанесения раны: стоило сказать ему, не возвышая голоса: such, verloren! (шершь, потерял!) — и он немедленно отправлялся курц-галопом сперва в одну сторону, потом в другую — наткнувшись на след, стремительно, во все лопатки пускался по нем... Минута пройдет, другая... и уже заяц или дикая коза кричит под его зубами — или вот уже он мчится назад с добычей во рту. Однажды, на заячьей облаве, Пэгаэ выкинул такую удивительную штуку, что я бы едва ли решился рассказать ее, если б не мог сослаться на целый десяток свидетелей. — Лесной загон кончился; все охотники сошлись на поляне, близ опушки. — «Я именно здесь ранил зайца» — сказал мне один из моих товарищей — и обратился ко мне с обычной просьбой: направить на след Пэгаза. — Должно заметить, что на эти облавы, кроме моего пса, прозванного «l'illustre Pegase», (1) — ни один не допускался. Собаки в этих случаях только мешают; сами беспокоятся и беспокоят своих владетелей — да своими движениями предостерегают и отгоняют дичь. Егери-загонщики своих собак держат на сворах. — Мой Пэгаэ, как только начиналась облава и раздавались крики — превращался в истукана, смотрел внимательно в чащу леса, чуть заметно поднимая и опуская уши — и даже дышать переставал; дичина могла проскочить под самым его носом — он едва дрогнет боками или облизнется — и только. Однажды заяц пробежал буквально по его лапам... Пэгаз удовольствовался тем, что показал пример, будто укусить его хочет. Возвращаюсь к рассказу. — Я скомандовал ему: Such, verloren! он отправился — и через несколько мгновений мы услыхали крик пойманного зайца — и вот уже мелькает по лесу красивая фигура моего пса — скачет он прямо ко мне. — (Он никому другому не отдавал своей добычи.) — Внезапно, в двадцати шагах
-------------------------------------------------------------
1. «Знаменитый Пэгаз». Ред.
--------------------------------------------------------------
от меня, — он останавливается, кладет зайца на землю — и марш-марш назад! Мы все переглянулись с изумлением... «Что это значит? — спрашивают у меня. — Зачем Пэгаз не донес до вас зайца? Он этого никогда не делал!» Я не знал, что сказать, ибо сам ничего не понимал — как вдруг опять в лесу раздается заячий крик — и Пэгаз опять мелькает по чаще с другим зайцем во рту! Дружные, громкие рукоплескания его приветствовали. Одни охотники могут оценить, какое тонкое чутьё, какой ум и какой расчет должны быть у собаки, которая, с только-что убитым, теплым зайцем во рту — в состоянии, на всем скаку, в виду хозяина, учуять другого раненого зайца — и понять, что это издает запах именно другой, а-не тот заяц, которого он держит между зубами! В другой раз его навели на след раненой дикой козы. Охота происходила на берегу Рейна. — Он добежал до берега, бросился направо, потом налево — и, вероятно, рассудив, что дикая коза, хоть и не дала больше следа, пропасть, однако, не могла — бухнулся в воду, переплыл рукав Рейна — (Рейн, как известно, против великого герцогства баденского делится на множество рукавов) — и, выбравшись на противолежащий, заросший лозниками, островок, схватил на нем козу. Еще вспоминаю я зимнюю охоту в самых вершинах Шварцвальда. — Везде лежал глубокий снег, деревья обрасли громадным инеем, густой туман наполнял врэдух и скрадывал очертанья предметов. Сосед мой выстрелил — и когда я, по окончании облавы, подошел к нему — сказал мне, что он стрелял по лисице — и вероятно ее ранил, потому что она взмахнула хвостом. Мы пустили по следу Пэгаза — и он тотчас же исчез в белой мгле, окружавшей нас. Прошло пять минут, десять, четверть часа — Пэгаз не возвращался. Очевидно, что мой сосед попал в лисицу: если дичь не была ранена, и Пэгаза посылали по-пустому, он возвращался тотчас. — Наконец, в отдалении раздался глухой лай: он примчался к нам точно с другого света. Мы немедленно двинулись по направлению этого лая: мы знали, что когда Пэгаз не в состоянии был принести добычу — он лаял над нею. Руководимые изредка раздававшимися, отрывочными возгласами его баса, мы шли; — и шли мы точно как во сне — не видя почти, куда ставим ноги. Мы поднимались в гору, спускались в лощины, в снегу по колени, в сыром и холодном тумане; стеклянные иглы сыпались на нас с потрясенных нами ветвей... Это было какое-то сказочное путешествие. — Каждый из нас казался другому призраком — и все кругом имело призрачный вид. Наконец, что-то зачернело впереди, на дне узкой ложбины; то был Пэгаз. Сидя на корточках, он свесил морду — и, как говорится, «насуровился»; — а перед самым его носом, в тесной яме, между двумя плитами гранита, лежала мертвая лисица. Она заползла туда прежде, чем околела — и Пэгаз не в состоянии был достать ее. Оттого он и оповестил нас лаем. У него над правым глазом был незаросший шрам глубокой раны: эту рану нанесла ему лисица, которую он нашел еще живою, шесть часов после того, как по ней выстрелили — и с которой он вступил в смертный бой.
Вспоминаю я еще следующий случай. — Я был приглашен на охоту в Оффенбург, город, лежащий недалеко от Бадена. — Эту охоту содержало целое общество спортсменов из Парижа: дичи в ней, особенно фазанов, было множество. — Я, разумеется, взял с собой Пэгаза. Нас всех было человек пятнадцать. У многих были отличные, большею частью английские, чистокровные собаки. Переходя с одной облавы на другую, мы вытянулись в линию по дороге вдоль леса; налево от нас зачиналось огромное, пустое поле; посредине этого поля — шагах от нас в пятистах — возвышалась небольшая кучка земляных груш — (topinambour). Вдруг мой Пэгаз поднял голову, повел носом по ветру и пошел размеренным шагом прямо на ту отдаленную кучку засохших и вытянутых, сплошных стеблей. Я остановился и пригласил г-д охотников итти за моей собакой — ибо «тут наверное что-нибудь есть». Между тем, другие собаки подскочили, стали вертеться и сновать около Пэгаза, нюхать землю, оглядываться — но ничего не зачуяли; а он, нисколько не смущаясь, продолжал итти, как по струнке. — «Заяц, должно быть, где-нибудь в поле залег», заметил мне один парижанин. Но я по фигуре, по всей повадке Пэгаза, видел, что это не заяц, и вторично пригласил г-д охотников итти за ним. — «Нашей собаки ничего не чуют» — отвечали они мне в один годос — «вероятно, ваша ошибается». — (В Оффенбурге тогда еще не знали Пэгаза.) Я промолчал, взвел курки, пошел за Пэгаэом, который лишь изредка оглядывался на меня чрез плечо — и добрался, наконец, до кучки земляных груш. Охотники — хотя и не последовали за мною, однако все остановились и издали смотрели на меня. — «Ну, если ничего не будет?»— подумал я — «осрамимся мы, Пэгаз, с тобою...» Но в это самое мгновенье целая дюжина самцов-фазанов с оглушительным треском взвилась на воздух и я, к великой моей радости, сшиб пару, что не всегда со мной случалось, — ибо я стреляю посредственно. «Вот-мол вам, г-да парижане, — и вашим чистокровным собакам!» — С убитыми фазанами в руках возвратился я к товарищам... Комплименты посыпались на Пэгаэа и на меня. Я, вероятно, выказал удовольствие на лице; а он — как ни в чем не бывало! даже не скромничал. Без преувеличения могу сказать, что Пэгаз сплошь да рядом зачуевал куропаток за сто, за двести шагов. И несмотря на свой несколько ленивый поиск, как обдуманно он распоряжался, ни дать, ни взять, опытный стратегик! Никогда не опускал головы, не внюхивался в след, позорно фыркая и тыкая носом: он действовал постоянно верхним чутьем, dans le grand style, la grande maniere, как выражаются французы. — Мне, бывало, почти с места сходить не приходилось: только посматриваю за ним. Очень забавляло меня охотиться с кем-нибудь, кто еще не знал Пэгаза; получаса не проходило, как уже слышались восклицанья: «вот так собака! Да это — профессор!» Понимал он меня с полуслова: взгляда было для него достаточно. Ума палата была у этой собаки. В том, что он однажды, отстав от меня, ушел из Карлсруэ, где я проводил зиму — и четыре часа спустя очутился в Баден-Бадене, на старой квартире, — еще нет ничего необыкновенного; но следующий случай показывает, какая у него была голова. В окрестностях Баден-Бадена как-то появилась бешеная собака и кого-то укусила; тотчас вышел от полиции приказ: всем собакам без исключения надеть намордники. — В Германии подобные приказы исполняются пунктуально: и Пэгаз очутился в наморднике. Это было ему неприятно до крайности; он беспрестанно жаловался — т. е, садился напротив меня — и то лаял, то подавал мне лапу... но делать было нечего, надлежало покориться. — Вот, однажды моя хозяйка приходит ко мне в комнату и рассказывает, что накануне Пэгаз, воспользовавшись минутой свободы, зарыл свой намордник!— Я не хотел дать этому веры; но несколько мгновений спустя, хозяйка моя снова вбегает ко мне и шопотом зовет меня поскорее за собою. Я выхожу на крыльцо — и что же я вижу? Пэгаз с намордником во рту пробирается по двору украдкой, словно на цыпочках — и, забравшись в сарай, принимается рыть в углу лапами землю — и бережно закапывает в нее свой намордник! Не было сомнения в том, что он воображает таким образом навсегда отделаться от ненавистного ему стеснения. Как почти все собаки, он терпеть не мог нищих и дурно одетых людей — (детей и женщин он никогда не трогал) —а главное: он никому не позволял ничего уносить; один вид ноши за плечами или в руке возбуждал его подозрения — и тогда горе панталонам заподозренного человека — и, в конце-концов, — горе моему кошельку! — Много пришлось мне за него переплатить денег. Однажды слышу я ужасный гвалт в моем палисаднике. Выхожу — и вижу — за калиткой — человека дурно одетого — с разодранными невыразимыми — а перед калиткой Пэгаз в позе победителя. Человек горько жаловался на Пэгаза и кричал... но каменщики, работавшие на противоположной стороне улицы, с громким смехом сообщили мне, что этот самый человек сорвал в палисаднике яблоко с дерева — и только тогда подвергся нападению Пэгаза. Нрава он был — нечего греха таить — сурового и крутого; но ко мне привязался чрезвычайно, до нежности.
Мать Пэгаза была в свое время знаменитость — и тоже пресуровая нравом; даже к хозяину она не ласкалась. — Братья и сестры его также отличались своими талантами; но из многочисленного его потомства ни один даже отдаленно не мог сравниться с ним. В прошлом — (1870) году он был еще превосходен — хотя начинал скоро уставать; но в нынешнем ему вдруг все изменило. — Я подозреваю, что с ним сделалось нечто в роде размягчения мозга. Даже ум покинул его — а нельзя сказать, чтоб он слишком был стар. — Ему всего девять лет. — Жалко было видеть эту поистине великую собаку, превратившуюся в идиота; на охоте он то принимался бессмысленно искать — т. е. бежал вперед по прямой линии, повесив хвост и понурив голову — то вдруг останавливался и глядел на меня напряженно и тупо — как бы спрашивая меня, что же надо делать — и что с ним такое приключилось! — Sic transit gloria mundi! (1) Он еще живет у меня на пенсионе — но уж это не прежний Пэгаз — это жалкая развалина! — Я простился с ним не без грусти. — «Прощай!» — думалось мне — «мой несравненный пес! Не забуду я тебя ввек, и уже не нажить мне такого друга!» Да едва ли я теперь буду охотиться больше.
Париж. Декабрь, 1871.
---------------------------------------------------
1. Так проходит слава мира! Ред.
