З. Давыдов. Звезды на башнях. Москва, 1963 г. OCR Biografia.Ru
Публикуется с сокращениями.
Славен город
Темнеет рано... В сгустившейся мгле уже не видно кремлевских башен, а звезды на них кажутся вмонтированными прямо в черный бархат московской ночи. И звезды на башнях словно перекликаются друг с другом, «звезда с звездою говорит»...
Кремлевским башням эта ночная перекличка не в новинку: они и в старину, перекликаясь, пели русскую славу ночи напролет.
В допетровской Москве каждый вечер часовщик на платформе Спасской башни зорко следил за прихотливой игрой заката: вспыхнут на зеленых башенных шатрах позолоченные флюгера и потускнеют; на одном еще держится малая искорка, да и та погасла... Тогда часовщик, подтянувшись, уцепившись руками за часовой круг, переводил кремлевское «часомерье» на ночной счет. Ворота в Кремле заперты, мосты подняты, решетки опущены. И сторожа на башнях заводят свою песню, ночную перекличку старокремлевских караулов.
- Славен город Москва!-возгласил на Спасской башне кто-то невидимый в сумраке наступившей ночи.
- Славен город Владимир! - подхватил следующий на ближайшей башне - Глухой, теперь именуемой Сенатской.
- Славен город Суздаль! - бросила в неоглядную ночь Никольская башня.
- Славен город Ростов! - пошло дальше, вдоль топкого берега Неглинки, где теперь Александровский сад.
- Славен город Чернигов!..
- Славен город Смоленск!..
И, пройдя по всем башням, пробежав по всей двухверстной кремлевской стене, славословие замолкло на последней, на маленькой башне, Подзорной, ближайшей к Спасской со стороны Москвы-реки.
Тогда все сторожа и все караулы на всех стенах и всех башнях, у дворцов внутри Кремля, у соборов кремлевских, у погребов и амбаров, у пищалей и у пушек, у житниц и винниц, один за другим запели похвальный стих - стихиру, положенную на этот день.
А после стихиры началось все сначала. И от башни к башне отдавалось и гремело: девятнадцать древних башен - и девятнадцать старейших славнейших городов старорусской земли.
Звонари у набатов.
Их и теперь девятнадцать по кремлевской стене, по всем трем ее сторонам. Как родные сестры, стоят они здесь, кремлевские башни, и у каждой свое имя, свой рост и своя стать. У всех у них есть что-то общее в характере, «фамильное» сходство, но у каждой свое лицо, и ни одна ни в чем не совпадает с другой. Четыре с половиной столетия бодрствуют они в славе над древней рекой и великим городом. В прозрачные дни бабьего лета они легко уходят в бирюзовое небо - одна своей рубиновой звездой, другая - золоченым флюгером, третья - изящным металлическим цветком. Обаяние древности исходит от них... Чары русской сказки дремлют в затененных бойницах и за проемами вышек. Кажется, вот-вот глянет оттуда в замоскворецкую даль бородач в кольчуге либо московская царевна в жемчужном венце.
Однако, когда Иван III создавал в конце XV века свой дошедший до наших дней Кремль, Кремль-крепость, великий князь, строитель Кремля, мало думал о живописных эффектах. Москва все еще была под ударом, и заезжие инженеры воздвигли великому князю могучую фортецию по всем правилам тогдашней передовой науки. Башни Ивана III были крепки, как солдатки; они стояли без верхушек; они были приземисты и неубранны. Но спустя два века многое изменилось.
Недалеко от стольного города отодвинулись границы государства. Уже не великие князья, а великие цесари правили единою Русью. И давно устарели все ухищрения средневековой фортификации, все тонкие расчеты прославленных магистров инженерных работ. Богом войны стала артиллерия. Осадные пушки могли в несколько часов превратить любую крепость в строительный мусор.
Так самоупразднился Кремль-крепость, но остался Кремль-резиденция, Кремль-святыня, Кремль - хранилище великих воспоминаний.
За зубчатыми стенами высились золотые главы соборов. В приказах кремлевских вершились дела государства. По давно установленному чину протекала в Кремле жизнь и деятельность московского властелина, правившего всей Великой и Малой и Белой Россией. И тоже по давно установленному чину все еще перекликались на кремлевских башнях караулы.
- Славен город Москва!..
- Славен город Смоленск!..
Звонари у башенных набатов, как и встарь, поглядывали и послушивали, но не ордынцев высматривали они с Серпуховки и не литвинов со стороны Дорогомилова... Все это прошло, и другой им был даден наказ:
«Будет загорится в Кремле, бить во все три набата в оба края, поскору. Будет загорится в Китае, бить в один Спасский набат в один край, скоро же. Будет - в Белом городе, в Спасский набат в оба края потише, В Земляном городе - в набат на Тайницкой башне, в один край, тихим обычаем, бить развалом, с расстановкою».
Так ходом истории и указами «великих государей» боевые башни Ивана III были в XVII веке разжалованы в пожарные каланчи.
Впрочем, эта перемена пошла на пользу нашим башням. Семнадцатый век был веком нарядности. Уже вскоре после изгнания из Кремля в 1612 году польских интервентов с их немецкими наемниками начинается художественная реконструкция кремлевских башен. Это как раз в ту пору архитектор Христофор Галовей надстроил Спасскую башню, так что она потянулась вверх, как растение, и словно запела чистым голосом своих архитектурных линий и звонкими руладами своих орнаментальных завитков. А потом пришла в конце века, XVII века, целая плеяда национальных строителей, русских мастеров чудесных превращений. К сожалению, до нас не дошли их имена. Но мы знаем, что это были замечательные русские умельцы, вышедшие из толщи одареннейшего народа. Однажды весной, раным-рано, чуть ли не с восходом солнца, они появились в Кремле со своим нехитрым инструментом- топорами, резаками, тесаками... И вот - один за другим - стали подниматься на кремлевских башнях глазурованные черепичные шатры и такие же, поверх шатров, шатрики; завертелись флюгарки на золоченых шарах - «яблоках», и утвердились «яблоки» на медных воронках; забелелись на башнях каменные пирамидки и столбики, закрутились резные пояса и жгутики... Словом, явлен был миру весь набор красоты старорусской, ясной и правдивой, сквозь века идущей от сердца к сердцу.
Целых пятнадцать лет, с 1672 года, висели в люльках, карабкались по карнизам и подтягивались на канатах эти старинные верхолазы наши, крепостные князя Барятинского, -каменщики, и кровельщики, и резчики... Они тесали и складывали, и постукивали, и насвистывали. Кончался XVII век, последний век допетровской Руси. Мастера дали в обновленных кремлевских башнях художественный образ своей эпохи, целую станицу из девятнадцати башен, единую при всем разнообразии, как разнообразно и едино было государство, уже собранное, завершенное и окрепшее.
На последней башне последний мастер устанавливал на шпиле пук латунных цветов и золотую птицу, словно слетевшую сюда с заоблачных небес, из сказочного рая. Четырнадцатилетний царь Петр I стоял внизу и, запрокинув голову, с любопытством разглядывал на башне нарядное «завершение». Но придет пора, -она не за горами, - и молодой царь отвернется от этой прелести, и заморские мастера Трезини и Растрелли воздвигнут ему на невских берегах совсем другой рай - «парадиз». А ослепительная птица с павлиньим хвостом и девичьей головой - жар-птица народной Руси - останется на этой башне, в покинутой Петром Москве.
Царь-башня.
Обойдем Кремль от башни к башне и заглянем каждой из них в лицо.
Спасская башня - главная башня Кремля - стоит во всем высоком достоинстве своем прочив главного места Московского государства - против Лобного места на Красной площади. Над Спасскими воротами прямо на камне был когда-то написан древний образ Спаса, и от этого образа получили свое название главные ворота Кремля с их на редкость жизнерадостной башней.
Архитектурные линии кремлевской царь-башни уравновешены; гарнитур украшений на ней исключительно богат; выше всех других кремлевских башен - на 72 1/2 метров - подняла она к небу свою рубиновую звезду. Башня молчит, и - мельница времени - вдруг разразится она мелодическим громом своих «перечасных» колоколов!..
Хвалите его все люди, - начертано на одном из них, - хвалите его все народы: Клавдий Фрем меня сделал в Амстердаме в лето 1628».
Колокола, конечно, трофейные. Московская Русь не ввозила колоколов из Амстердама. Она располагала своими первоклассными мастерами колокольного литья. А колокол Клавдия Фрема висел где-нибудь в Ливонии на замковой звоннице, пока не попал в Москву вместе с отбитыми у неприятеля пушками, знаменами и фанфарными трубами.
Но вот засветились циферблаты на Спасской башне, и ночь плывет над миром.
Далеко-далеко, за Волгой, за Камой, уральский завод, один из многих, глядит не мигая воспаленными от бессонницы глазами.
В другом конце, за Кавказским хребтом, на Араксе либо на Чорохе, - пограничная застава. В просторной комнате горит на столе лампа, разостлана карта, и водит по ней карандашом молодой лейтенант. А за окном сгустилась тьма, мрак обступил...
Из конца в конец нашей великой страны перебегают - по оврагам, по перелескам, по бесчисленным селитьбам человеческим - шорохи, шелесты, вздохи. Это дышит широкой своей грудью русская ночь.
И вдруг все настораживается. 23 часа 59 минут. Влево-вправо, влево-вправо... Огромный маятник на кремлевской башне словно отсекает куски времени и сбрасывает их вниз с высоты девятого этажа. Кажется, что это не просто качание маятника... Точно великое сердце родины гулко стучит в ожидании торжественной минуты. Мгновение! И даже сердце уже не стучит. Кремлевские часы начинают вызванивать четверти. Главные часы государства выпускают из стрельчатых проемов башни первую звонкую стаю. И тотчас, друг дружку обгоняя, летит следующая, и третья, и четвертая... На запад, на восток, в полярную мглу и в бархатную негу теплых морей. Державный звон, рожденный в лоне кремлевской башни, летит по дорогам и без дороги, он бьется в бесчисленные репродукторы страны, и тогда мы видим ее, единственную и несравненную Спасскую башню единственного и несравненного Московского Кремля. Перед нами встает капитолий великого города. Сколько вместил этот обнесенный зубчатою стеною холм событий, трагедий, торжеств и беды! Народ может глядеться в эти стены, как в зеркало, и узнавать себя. В размеренном бое наших национальных часов мы слышим твердую поступь нашей истории.
Часы бьют полночь на первой башне государства, на прекраснейшей башне Кремля, поднявшейся десятью этажами над кремлевской горой. Стройная башня, нарядная как невеста, надевшая на себя все свои украшения из граненого камня и ажурного кружева! И ее ведь не зря наряжали и князья, и цари, и зодчие, и каменотесы. Спасская башня - это главные ворота Кремля.
Над воротами была надпись на каменной доске, торжественная, как бой большого башенного колокола, гордо возвещавшая на бессмертной латыни, что „Ioannes Vasilii, dei gratia magnus dux Volodimeriae, Moscoviae...et aliarum, totius Russiae d-nus, anno 30 imperii sui hos turres condere jussit; et statuit Petrus-Antonius Solarius mediolanensis anno nativitatis domini 1491".
Да, «Иоанн Васильевич, божией милостью великий князь Владимирский, Московский... и иных, всея Русии государь, в лето 30-е государствования своего сии башни повелел воздвигнуть; а поставил Петр Антоний Соларий миланец в лето от воплощения господня 1491».
В царстве дерева и соломы, над моховым рынком, , где проходит теперь Моховая улица, над гатями, елками, избами, был сооружен каменный рай:
С златоглавыми церквами,
С теремами и садами....
Москвичи дивились этой красоте и заглядывались на нее. Иностранцы, подъезжая к стольному городу московитов, долго не могли прийти в себя, когда замечали с Поклонной горы или с гор Воробьевых белокаменную крепость, возникшую серебряным видением посреди широкошумных пригородных рощ. И все же как далек еще был этот Кремль от того, что представляется нашему взору теперь; как не похожа была Спасская башня, сооруженная Петром Антонием миланцем в 1491 году, на нашу башню, чистую и звонкую в своем взлете и блеске!
Подобно другим башням Кремля, Спасская башня Петра Антония была умеренной высоты; она лишена была многих украшений, подаренных ей позднее тароватыми московскими царями; она была просто крепостной башней, суровой в своей наготе.
Государство Русское еще только-только ставило твердую стопу на матёрую землю. Ему еще предстояло сломить и татарский наезд, и литовский наскок. Кремль был крепостью прежде всего, и Спасская башня тоже была, прежде всего крепостной башней. В таком виде Спасская башня, именовавшаяся тогда Фроловской, простояла 134 года, до исхода первой четверти XVII века.
Семнадцатый век - эпоха высокого расцвета Кремля, все время растущего вместе с ростом и самоутверждением государства. Расцвет Кремля в XVII веке - это яркое выражение политического и культурного подъема после великого московского разорения в «Смутную пору». Да и новая династия, которая пошла с Михаила Федоровича и правителя Филарета-патриарха, - новая династия добивалась величия в подобающей ее положению внешней обстановке. И тогда на крепостных подножиях кремлевских башен вырастают сказочные купола-верхи, Плеяда неведомых русских строителей, надстраивавшая в XVII веке кремлевские башни, мыслила образами русского, искони деревянного, зодчества и знала, что русский равнинный пейзаж тоскует по вышкам и шпилям, по высоким куполам и нарядным крестам. Но и шотландец Христофор Галовей не был в разладе с этой основной установкой русских каменных дел мастеров.
Как появился он на кремлевских стенах, этот загадочный человек, архитектор и часовщик, механик и фонтанный мастер? Призван ли он был сюда «великими государями» Михаилом и Филаретом, подобно другим зодчим, строить и надстраивать, одевать колокольни и башни в каменное кружево, вонзать золотые флюгера в голубое небо, оглашать ночную заснеженную, очарованную лунным обаянием старую Москву хрустальным звоном нового кремлевского «часомерья»?.. «Самозвонно и самодвижно, - как писал когда-то о кремлевских часах восхищенный современник, - страннолепно некако сотворено есть человеческою хитростью, преизмечтано и преухищрено».
Может быть, Христофора Галовея и впрямь сюда звали, а может быть, он и незваный прикатил к границам государства, как и вся прочая братия - иноземные художники, разного рода искусники, литейщики пушек, игрецы на органе, шпионы, купцы, бродяги, наемные солдаты, лютеранские попы и лекари-аптекари. Получив соизволение «великих государей», он двинулся в глубь страны, к легендарной Москве по тогдашним «автострадам» - по замерзшим рекам, и за ним гонялись волки, русский ветер оглушал его свистом, русский мороз колол его в спину сквозь шубу, и полушубок, и кафтан, и камзол... В редких селениях голубые дымы распускались перед ним в морозном воздухе невиданно огромными флагами... А он все ехал от селения к селению, отогревался в курных избах сивушной водкой, медовым сбитнем, горячими щами... И опять ухабы, вой, свист, снег, ветер. Но Москва все ближе, великий город, о котором кто-то сказал, что это новый Рим.
Тайнопись на камне.
У заставы стрелецкий сотник проверяет у шотландца проезжую грамоту. Перед Христофором Галовеем раскинулась Москва. Она напоминает огромный муравейник: людей много, они деловиты и торопливы, и вообще все здесь в непрестанном движении.
Возок, миновав заставу, катит дальше, Дорогомиловской слободой, и путешественник уже различает вдали подобные шелковым тюрбанам купола Василия Блаженного и кремлевские башни, построенные еще при Иване III, почти полтораста лет тому назад. Ему, Христофору Галовею, архитектору и механику, московский властелин доверит главную башню, суровую крепостную башню, накрытую тогда совсем еще невысоким шатром.
Христофор Галовей надстраивает Спасскую башню в 1625 году. Он строит в духе своего времени, придавая нашей башне позднеготические черты, смягченные в орнаментике легким дыханием новой эпохи. Всякий раз, проходя по Красной площади и заглядываясь на башню, мы различаем готические стрелы ее архитектурных компонентов - «щипцов» фронтона и тех, что выступают из-под восьмигранного шатра... Мы видим, как тянутся вверх подпорные арки, пирамидки и балясины. Но колонны, на которые опираются эти «щипцы», и вся элегантность белокаменных украшений! Это Ренессанс цветет на Спасской башне четвертый век, не увядая.
Точно любимую женщину, одарил архитектор кремлевскую башню ювелирными поясками из белого камня, раковинами, розетками, пирамидками, зубчиками. Он работал над своей башней, как над драгоценным кубком. И, словно боясь за свое сокровище, он увешал башню амулетами и приставил - охранять ее - каменных зверей.
Это был странный человек, молчаливый и самоуглубленный, но, бесспорно, имевший что сказать миру языком камня, меры и числа. Выходец из страны, где еще жили в полной силе древние традиции замкнутых корпораций каменщиков и зодчих, он принес в снега приютившего его города свое «хитростройное художество» вместе с международной символикой строителей готических соборов. Нам знакомы эти звери на башнях. Они называются в архитектуре химерами, и мы можем видеть их в большом числе по выступам и нишам грандиозных сооружений средневековья. Звероподобные исчадия эти притаились в щелях и впадинах древнего Амьенского собора; они ощерились на портале одной из церквей в Дьепе; они выступают на парапеты собора Парижской богоматери, - знаменитый собор, истолкованный и воспетый Виктором Гюго, «каменная симфония... фантазия рабочего, дисциплинированная гением художника»... Когда Квазимодо бродил по площадкам и переходам этого готического обиталища «покровительницы Парижа», то на его пути «там и здесь раскрывались глаза и пасти, слышен был лай каменных псов, шипение сказочных змей и каменных драконов, которые денно и нощно с вытянутыми шеями и разверстыми зевами сторожили громадный Собор».
Впрочем, воображение москвичей находилось в ту пору под обаянием совсем других грез. Да и «химеры» Христофора Галовея - это химеры особого порядка. Не змеи, не драконы, не саламандры и горгоны, не василиски и аспиды, рожденные в европейскую ночь, караулят кремлевскую башню. Каменный медведь - совсем русский мишка - присел на задние лапы на одной из арочек седьмого этажа... Лев держит в передних лапах шар... Что-то еще, такое же четвероногое, пусть фантастическое, но вполне благожелательное, любезное сознанию и не смущающее сердца.
Зачем же понадобилось архитектору расставлять свой бесспорно аллегорический зверинец на восемнадцатисаженной высоте, так, что снизу и не отличишь льва, царя зверей, от «индрика-зверя» русских сказок? Что это за таинственные письмена начертаны зодчим на камне башни? Остатки их мы найдем под нынешними циферблатами. Еще лет сорок тому назад они явственно выступали и на северном фасаде. Это знаки зодиака, солнца и луны, алхимические знаки Меркурия, серы и соли. Зачем же долговязый шотландец притащил это к нам из горных ущелий островной своей родины и кому в века подавал он этим знак, звучащий как пароль?
Патина времени.
Ниши Спасской башни вверху, между колонками портика, давно пустуют: там белеют одни круглые пьедесталы, на которых теперь нет ничего. Но в XVII веке на пьедесталах были статуи-обычные для той эпохи изображения стихий и божеств. Такими Петр I впоследствии украсил аллеи Летнего сада в своей новой, невской столице. Однако фиговые листки на обнаженных статуях совсем не соответствовали ни московскому климату, ни старорусским понятиям о нравственном и прекрасном. Тогда по приказу «великого государя» Михаила Федоровича статуи были одеты в настоящие кафтаны-однорядки из настоящего цветного сукна.
Попробуем же перенестись на мгновение в XVII век, на нашу Красную площадь. Взглянем на тогдашнюю Спасскую башню с ее золотым орликом, взлетевшим в голубое небо; с ее надворотным во весь рост образом Христа благословляющего, одетого в бархат с золотыми разводами; с ее лазоревым циферблатом, усеянным частыми звездами, серебряными и золотыми; с ее статуями, на которых москворецкий ветер колеблет цветные кафтаны - зеленые, малиновые, голубые; с ее жонглирующим шарами на одной из кровель зверьем - косолапыми медведями, сказочными «индриками», готическими львами... Какой нарядный, какой динамический, какой русский XVII век! На башне, может быть, не хватало разве только белки, последней забавы-красы, пленившей воображение старомосковских людей времен «тишайшего» царя.
Но и без хлопотуньи белки вся башня была как бы в движении со своими четвероногими жонглерами и разодетыми в цветное платье стихиями, ветер-озорник рвал там в нишах шушуны с богинь, и медленно вращался подобный небесному своду циферблат, именно циферблат, «указанный круг», тогда вращался, а часовая стрелка, в виде солнечного луча, оставалась неподвижной.
И вот бьют часы. Как и в наши дни, бой начинается с «перечасья», с вызванивания четвертей. С башни спадают вниз большие звуковые разноцветные капли.
Павел из Алеппо, архидиакон, приехавший в Москву в начале 1655 года, не прошел мимо этой, как он говорит, «удивительно редкостной вещи», «чудесных городских часов, знаменитых во всем свете по своей красоте и устройству и по громкому звуку своего большого колокола, который слышен был не только во всем городе, но и в окрестных деревнях, более чем на десять верст».
Мы можем сказать, что камни Спасской башни вибрируют теперь, как скрипичная дека. Они как бы подернуты патиной времени и пропитаны насквозь гулом и звоном. Ведь больше трех столетий качается в девятом этаже надстроенной башни двухпудовый маятник. Ровно, мерно; вправо-влево; тик-так; секунда; шестьдесят секунд; шестьдесят раз шестьдесят... И часы бьют... Четвертое столетие бьют на Спасской башне часовые колокола.
Шли годы; башня, как и весь Кремль, не раз горела в страшные московские пожары; часы на время выбывали из строя.
«...Да октября (в 1654 году), государи, в 5 числе, в 4 часу ночи, учинился пожар на Фроловской (Спасской) башне: что было какова деревянного строения, и то выгорело, и часы испортило, и часовой колокол упал, и свободы во Фроловской башне проломило, и колокол разбился... А часовник Игнашка Яковлев в расспросе сказал, что заводил он часы без огня, а от чего на башне загорелося, про то, сказал, не ведает».
Поколение за поколением сменялись на Спасской башне часовщики, все эти приставленные к государеву часовому делу Игнашки Яковлевы, Федьки Ивановы, Андреяны Даниловы да Гришки Алексеевы. Они и жили в самой башне, получали поденного корму (то есть жалованья) ровно на гривенник в день, круглый год блюли на часах ход и звон и гордо носили свое звание Спасской башни часовщиков. При вступлении в должность они обязывались «у дела на Спасской башне в часовниках не пить и не бражничать, зернью и карты не играть и вином и табаком не торговать и воровским людем стану и приезду не держать и с воровскими людьми не знатца и часы водить со всяким опасением, без помешки».
Часы надо было тогда действительно водить, а не только заводить. Стоит только взглянуть на сохранившееся изображение циферблата этих часов, чтобы убедиться, что это были совсем особенные часы, соответствовавшие старорусскому делению времени на часы дневные и ночные. Дневные часы начинались с первым солнечным лучом, ударявшим с востока в Спасскую башню. Когда же последний луч зари погасал на кремлевских флюгерах, часовщик переводил часы на ночной счет. Барон Мейерберг, посланник императора Леопольда при царе Алексее Михайловиче, отмечает в своих записках, что «русские разделяют сутки вообще на двадцать четыре часа и считают часы по присутствию или отсутствию солнца... В летний солнечный поворот, когда бывают самые долгие дни, Спасские часы показывают и бьют до семнадцати, и тогда ночь продолжается семь часов».
К исходу века, году в 1688-м, москвичи стали замечать, что знаменитые часы хотя и идут, часовой круг со звездами, солнцем и луной, с аршинными славянскими буквицами, обозначавшими цифры, вращается... но стрелки, что ли, пошаливают от ветхости или, может быть, это выводок бесенят устроился в башне и озорничает там, и «басурманит», и путает?..
Так продолжалось едва ли не целый год, пока дело не разъяснилось. А разъяснилось оно довольно просто.
«В прошлом 1688 году часовника Спасской башни Андреяна Данилова не стало, а по смерти осталась его вдова Улита бездетна и безродна, и живет она на той Спасской башне, и часы держит она не уставно: по многие времена часы мешаюца, передачею часов дневных и нощных бывает у нее один час продлитца против дву часов, а в нынешнее время бывает в одном часе два часа поскорит».
Эта вошедшая в историю Спасской башни Улита была, конечно, баба неученая. Около часов она ходила, как около печки или корыта. Улиту, разумеется, от часового дела отставили, и дальнейшая судьба этой Улиты покрыта мраком неизвестности.
Таковы были будни Спасской башни, частичка ее прежней физиологии, кусочек плотного быта ее недр, осколок жанра, скрытого за великолепными парадами четырех ее фасадов.
Часы с курантами.
Но кончался век, отходила в прошлое старая Русь, долгополая, длиннобородая, крестопоклонная. Не «тишайший» царь Алексей Михайлович тешил теперь свой слух колокольной капелью кремлевских часов с их старозаветным делением времени на часы дневные и «нощные». Многошумный и беспокойный отпрыск «тишайшего», молодой царь Петр Алексеевич, уже рыскал по свету, приглядывался, примерялся, учился жадно и других учил, никого не щадя. С решительностью, до того беспримерной, Петр сокрушил обветшалые формы старорусской жизни и поставил при этом крест и на давно устаревшем неуклюжем счете времени («часы дневные и нощные»), содержавшем в себе какую-то смутную ориентацию на древнее петушиное спросонок «кукареку».
К городу Архангельску, к корабельной пристани, причалило однажды голландское судно, с которого грузчики-шкивидоры стали сносить на берег огромные ящики с колесами, гирями, колоколами. И потянулся через северные леса в далекую Москву тяжело нагруженный обоз с заморскою кладью. Это было новое оснащение для Спасской башни, изготовленное в Голландии по заказу великого царя.
Конечно, о часах дневных и «нощных» не могло быть теперь речи. Было и прошло; пробил час и для этих, староспасских, часов.
На тридцати подводах доставлены были на место новые, амстердамские, часы, с валом для курантов, с новым трехцветным циферблатом... И 9 декабря 1706 года с 9 часов утра перешла матушка Русь на общепринятый счет времени, а в 12 часов, в полдень того же числа, разнеслись по старомосковским вражкам и кулижкам причудливые звуки - «танцы» - новой колокольной игры.
Некоторое представление об этих часах может дать сохранившийся список материалов, потребовавшихся спустя четверть века для ремонта петровского «часомерья», пришедшего к тому времени в неисправность. Для починки часов понадобилось 11 пудов стали, 24 пуда железа, полпуда проволоки, 100 сажен посконного каната, три гири но 10 пудов каждая и прочее в соответственных количествах.
Теперешние часы были установлены на башне в 1770 году. Спустя восемьдесят два года они подверглись значительной реконструкции, и тогда же им были приданы их дошедшие до наших дней сплошь черные циферблаты. С тех пор, в течение шестидесяти пяти лет, двадцать пять «певчих» колоколов Спасской башни два раза в день славили «господа в Сионе» и дважды в день исполняли Преображенский марш. Началось это с Николая I и кончилось с Николаем последним. 26 октября 1917 года Кремль был занят революционными войсками.
Короток осенний день, и ночь приступила темная. Не горели дуговые фонари на улицах. Широкие витрины торговых рядов напротив Кремля напоминали бельма слепого. В эту ночь юнкера оцепили Кремль, обманом проникли они наконец и в самый Кремль... Поздний рассвет забрезжил; потом совсем рассвело... И вдруг в Кремле раздались крики:
- Выходи на улицу!
- Все выходи!
- На поверку без оружия выходи!
Когда гарнизон вышел из казарм, юнкера открыли по безоружным солдатам огонь. Пять, десять, пятнадцать минут строчили в Кремле пулеметы, визжали пули, пока перезвон «перечасья» не грянул со Спасской башни четыре раза. Затем часы пробили девять.
Стояло серенькое осеннее утро. На площади кремлевского арсенала корчились в предсмертных судорогах московские, рязанские и вологодские парни, одетые в солдатскую форму. Кремль перешел в руки контрреволюции, и юнкера с кремлевских башен и стен поливали из пулеметов Красную площадь и Охотный ряд.
Днем 2 ноября Кремль был окружен войсками Советов. Наступлением Красной гвардии на Кремль руководил лично Михаил Васильевич Фрунзе. Советская артиллерия била по Никольским воротам в упор. Жаркие бои разгорелись и у Троицких ворот. 3 ноября на рассвете красногвардейцы Москвы, Иванова и Шуи овладели Кремлем, и над ним с тех пор развевается Знамя Советов.
Но в октябре грозового семнадцатого года, когда над Кремлем уже рвались снаряды, Спасская башня, как бы заблудившись в веках, все еще тянула заунывно, по старинке:
Коль сла-авен наш госпо-одь в Сио-оне-е...
И вдруг в разгаре боя четыре орудийных снаряда угодили в часы. Циферблат, выходящий на Красную площадь, был разбит вдребезги. Части единственного в своем роде часового механизма оказались одни измятыми, другие переколоченными.
Главные часы государства остановились.
Ленин в Кремле.
Кремле теперь часы не бьют, - сокрушается в известной пьесе Николая Погодина старый инженер Забелин. Испортились главные часы государства. Молчат кремлевские куранты.
Конечно, Спасская башня - это не просто башня, это символ, и ее немотой был опечален больше всех Владимир Ильич Ленин.
Это было 12 марта 1918 года, на другой день после переезда Советского правительства из Петрограда в Москву. Рыхлый снег под кремлевской стеной уже тронут был веселым весенним солнцем. К Троицким воротам Кремля подъехала большая черная машина.
- Кто едет? - раздался оклик часового.
- Председатель Совета Народных Комиссаров Ленин.
Машина прошла в ворота.
- Вот он и Кремль, - сказал Владимир Ильич, выходя из машины. - Как давно я не видел его!
Одна башня (угольная, Беклемишевская) стояла без верха, срезанного снарядом. Четыре месяца прошло и с того дня, как онемела Спасская башня. Зияющие раны были видны в Кремле и в других местах. И тем не менее эти каменные массы, столь торжественно распределенные, и теперь выражали не что иное, как высокое достоинство государства.
Ленин пошел по Кремлю в обход. Он шел и расспрашивал, все ли сохранено во дворцах кремлевских, налицо ли сокровища патриаршей ризницы и Оружейной палаты в Кремле... И был очень доволен, когда услышал, что в грозе и буре Октября все это, однако, в Кремле уцелело: и несметной цены короны, теперь принадлежавшие народу, и золотые сосуды соборных ризниц, и древние рукописи славянские и греческие, и золотой запас, хранившийся в кремлевских погребах.
Но с этого дня Владимир Ильич не раз с Красной площади поглядывал на то место, где раньше щеголевато чернел с давних пор знакомый циферблат. Увы, даже часовая стрелка была перебита снарядом, и остались на циферблате только две неповрежденные циф-ры: XI и XII.
- Это очень плохо, - говорит Ильич в пьесе Погодина. - На Кремле никогда не должны молчать часы... Найдите часовщика.
Стали искать часовщика, механика, инженера, кто исправил бы часы столь необычайных размеров и наладил по-новому колокольную игру. Часы вызвался починить старый слесарь кремлевских мастерских Николай Васильевич Беренс. Впрочем, это был не просто слесарь, а слесарь-механик и сын слесаря-механика, когда-то работавшего на Спасской башне. Под руководством
Беренса и был выкован новый маятник, была спаяна сломанная стрелка, исправлены валы и шестерни, натянуты для гирь канаты. Что же до курантов, то ими занялся художник и притом музыкант Михаил Черемных. Он изучил механику кремлевского «клокшпиля» - кремлевской колокольной музыки, разобрался в колоколах, по-другому расставил на медном валу механических звонарей - колки, задевающие за идущие вверх, к колоколам, железные прутья. И в октябре восемнадцатого года Владимир Ильич услышал, как первые часы государства трудящихся послали в мировое пространство торжественные звуки призыва к борьбе и надежды на обновление:
Это есть наш последний и решительный бой...
- Слышите... а? Играют! - восклицает Ленин в погодинской пьесе. - Это великое дело, товарищи, это уж навсегда. И когда сбудется все, о чем мы мечтаем и спорим, они будут отсчитывать новое время... И те будущие люди поймут и оценят наш труд, наши жертвы...
На одной из прогулок Ленина по Кремлю внимание его привлек памятник Александру II, настолько же помпезный, насколько и безвкусный. С галереи памятника открывался прекрасный вид на Замоскворечье. Владимир Ильич залюбовался развернувшейся перед ним панорамой, потом оглянулся назад, увидел купола соборов...
- Толстого где предавали анафеме, когда отлучали от церкви? - спросил он вдруг своего спутника.
- Здесь, в Кремле, в Успенском соборе прежде всего, а потом, как полагается, во всех церквах.
- Вот тут-то и надо поставить ему памятник, - заметил Владимир Ильич. - Вот этого снести. - И он показал на бронзового царя в порфире. - Все это преобразить, и сюда - Толстого, обличающего церковь, громящего царей, бичующего богатство, собственность, роскошь...
В Кремле в это время еще не убраны были части переносных лесов, доски и кирпич - все, что было заготовлено для реставрационных работ. В дни октябрьских боев Кремль получил немало ран. Ближайший год прошел в Кремле в восстановительной суете. Ленин хотел, чтобы все было восстановлено «в прежнем виде».
- Восстанавливайте все, как было, - наказывал он архитектору. - Делайте прочно и хорошо.
Настало время, когда все башни были исправлены, все раны в Кремле залечены. На куполе Совнаркома реял красный флаг советской державы. Каждые пятнадцать минут колокола национальных часов исполняли положенную интродукцию. В своем кабинете, один, Ленин отрывался на минуту от исписанного листа бумаги. «Самозвонно и самодвижно», как и встарь, часы на главной башне государства били полночь.
Смутно за окнами кабинета вычерчивался стрельчатый, готический силуэт Троицкой башни. Из Кремля бой кремлевских часов уходил в необозримую ночь. Там была Россия, старая Россия, ее хляби и топи, разруха, рыхлость и вековой сон, потревоженный раскатами гражданской войны. На ее многочисленных фронтах вооруженный интервенцией мертвец хватал за горло почти безоружного живого... Отсюда, из кабинета Ленина в Кремле, бежали по прямому проводу телеграммы и телефонограммы комиссарам и командармам; здесь находился аккумулятор великой энергии, поднявшей Россию на дыбы для львиного прыжка.
Квартира Ленина в Кремле, на третьем этаже здания Совета Министров, сохраняется в том виде, в каком она находилась и при жизни вождя. По длинному коридору проходил Владимир Ильич в свой кабинет, где не было ни одного лишнего предмета, кроме разве пальмы в кадке. Владимир Ильич привык к ее размашистым листьям, и его огорчало, когда пальма почему-либо начинала хиреть. Разборные книжные шкафы в простенках, вертящиеся этажерки для подручной литературы, подставка для географических карт в углу... Мы в мастерской величайшего труженика, виртуозно распоряжавшегося своим временем и своими рабочими действиями.
На письменном столе и теперь лежат на прежних - всегдашних - местах карандаши и перья, ножницы и клей. И стоит перед письменным столом Ильича его кресло с плетеным сиденьем. Сидя в этом кресле, чуть нагнувшись вперед, Владимир Ильич слушал собеседника и подбадривал и вставлял отрывистые фразы. Работать с ним было легко, и люди уходили от него окрыленными, на всю жизнь унося с собой воспоминание о минутах, проведенных с Лениным в Кремле. С боем кремлевских часов неизменно встает в их сознании эта комната с двумя выходящими на кремлевский двор окнами и образ человека-горы, как сидит он в своем кресле, «коренастый, плотный, с черепом Сократа и всевидящими глазами».
В недрах Спасской башни.
Попробуем теперь подняться на Спасскую башню, посмотрим, что таит в себе этот величественный каменный орган.
По крутой лестнице, пробирающейся пролет за пролетом между двойными стенами нижних ярусов башни, мы начинаем наше проникновение в ее таинственные недра. Мы идем, мы поднимаемся все выше, считая каменные ступени. Вот мы насчитали их пятьдесят, вот их уже восемьдесят, за сотню уже перевалило... Свет, рвущийся сквозь внутренние окна, где сверху, где сбоку, как бы отсек крупные куски мрака и плотно уложил их то тут, то там на всем нашем пути. После сто семнадцатой ступени, с шестого этажа башни, вверх завивается уже чугунная винтовая лестница, сто тридцать четыре ступени которой выведут нас на верхний, десятый, этаж.
Поднимаясь по винтовой лестнице, мы останавливаемся в этажах и в восьмом этаже видим тыльную сторону часовых циферблатов башни и огромный механизм, водящий часовые стрелки. Стержень зубчатого колеса, приводящего в движение стрелки всех четырех циферблатов, - стержень этот проходит вверх, в девятый этаж, где включается в механизм, объем частей которого измеряется метрами, а вес пудами. Четыре заводных вала служат здесь: один - для ведения стрелок, другой- для боя часов, третий - для вызванивания четвертей, четвертый - для игры курантов. Все они приводятся в движение наборными гирями, вес которых доходит до 11 пудов для каждого вала. Здесь, в самом чреве башни, мы подле стержней, валов и колес замечаем маятник, регулирующий биение ее металлического сердца. Маятник - величиной с былинный меч - ровно и мерно, неумолимо, неотвратимо отсекает прочь отжитые мгновения, которые уже не вернутся никогда. Упустил - не поймаешь, прошло - не воротишь. Вот отмерло еще 15 минут из скудного запаса времени, отпущенного человеку, составляющего короткий наш век. И тогда вал для боя четвертей идущими от него железными прутьями приводит в движение девять колоколов «перечасья», висящих вместе с другими колоколами на самом верху, на десятом этаже. Бам-бам-бам-бам, - словно радужными шарами зареяло там отработанное, отслужившее время и, пройдя в открытые проемы десятого этажа, разошлось вокруг и вот уже исчезло бесследно, как дым, как пар, как прошлогодний снег.
В этом древнем колокольном братстве, на десятом этаже Спасской башни, размещено тридцать пять колоколов звонких и голосистых, как и встарь. Они не потускнели от времени и от боя не охрипли. Один из них, самый большой, отбивает часы, в нем 135 пудов весу, и отлил его при Екатерине русский мастер Семен Можжухин. Вот целое гнездо из девяти колоколов. Это колокола «перечасья», колокола, отбивающие четверти. Остается еще двадцать пять колоколов для курантов - двадцать пять «певчих» колоколов, - целая капелла, большая колокольная игра, знаменитый кремлевский «клокшпиль».
Часы только что выбили четверть. И вся звонкая стая молчит пока. Клокотание жизни едва сюда доносится снизу. Мы переходим от одного оконного проема к другому. И видим облака над Василием Блаженным... И различаем кремлевские сады в цвету... Раздольно, на четыре стороны света, лег по обоим берегам исторической реки великий город.
По тем же переходам и лестницам мы начинаем обратный путь вниз и по дороге касаемся рукою кирпичей, среди которых есть такие, что помнят еще Ивана III и Петра Антония Солария «медиоланца». Эти камни помнят Степана Разина, и они дышали озоном октябрьской грозы. И Спасская башня стоит как маяк в бурном море нашей истории, как причальная мачта великих исторических событий. Взглянуть на нее приходят люди с Беломорья и с Каспия, из казахских степей и с отрогов
Карпат.
Башни-сторожихи и башни-красавцы.
Отсюда, от Спасской воротной башни, мы пойдем туда, где позади Мавзолея стоит словно в бессменном карауле Сенатская башня. Она отчетливо вырисовывается на кремлевской стене и на фоне широкого купола на здании Президиума Верховного Совета, где когда-то помещался сенат. По сенату и пошла называться Сенатской старая Глухая башня, вытянувшая на 36 метров свой нижний массив, удлиненный шатер и -над ним - невысокий шатрик.
С Сенатской башней соседствует 66-метровая Hикольская. Под нею, как и под Спасской башней, тоже проездные ворота в Кремль, а над воротами раньше также помещался образ Николы, давший название башне. Но как сильно разнится Никольская башня от Спасской, да и от других башен Кремля! Ведь нынешний верх Никольской башни был надстроен лишь в первой четверти XIX века. В 1812 году французы, уходя из Москвы, взрывали кремлевские строения, и весь старый верх Никольской башни взлетел на воздух. Новый Двухъярусный верх башня получила в 1816 году. Архитектор Бове создал во вкусе эпохи «ложноготическую» башню, нацеленную ввысь стрельчатыми окнами, маленькими угловыми башенками, узким шатром шпиля, вонзившимся в небо как восьмигранный кинжал. В октябре 1917 года, в те «десять дней, которые потрясли мир», здесь, у ворот Никольской башни, разгорелись жаркие бои.
Но есть среди кремлевских башен, легких, нарядных, приукрашенных, и суровые «стрельни», грузные, ширококостные, такие, что шуток не шутят и улыбкой не дарят. Это подлинно башни-сторожихи, на веки вечные замкнувшиеся в своем назначении стоять на страже в особенно ответственных местах. Еще с площадки у Никольских ворот мы видим такую. Это башня-богатырь. Она застыла на углу, там, где кремлевская стена делает поворот на юго-запад, в Александровский сад. Боярин Данило Собака жил в Кремле подле этой грозной, в 62 метра вышиной, твердыни.
Наискосок от башни пробежал троллейбус; цепь машин рванулась под изумрудное око светофора; никто не помнит боярина Собаку. Его прозвище донесла к нам из дали времен только башня, Собакина башня.
Подлинное детище средневековья, Собакина башня бесподобна в своих подземельях, куда ведут длинные узкие щели в стенах и мокрые стертые ступени. Тускло светит фонарь, ни один звук не доносится сюда из живого мира, слышно только - где-то капли звенят... Ступенька за ступенькой, все ниже - и вдруг нога попадает в большой резервуар совершенно прозрачной воды. Вглядываешься - и различаешь наконец: смутно чернеет посреди резервуара колодец, и низко нависла серая опрокинутая чаша свода. Стоишь подавленный, а потом, точно после наваждения какого-то, пробиваешься обратно сквозь толщу стены, хватаясь в темноте за проржавевшие поручни. И вот - как легко! - снова горячее солнце и синее небо, и дети копаются в песке подле клумб с георгинами в Александровском саду.
Аллеи Александровского сада проложены вдоль западной стены Кремля, над взятой еще в 1818 году в трубу речкой Неглинкой, защищавшей когда-то Кремль с этой стороны. К кремлевской стене вплотную примыкает здесь бесконечное здание арсенала. Арсенальная башня точно вросла в арсенал, подняв над его кровлей свой шатер, дозорную вышку с широкими окнищами на четыре стороны света и шатрик с флюгаркой.
Но затем садовую аллею пересекает сложлая конструкция. Это Троицкие ворота. Подворье Троице-Сергиевой лавры в Кремле находилось неподалеку, и оно-то и дало воротам и башне их прозвание, дошедшее до наших дней. Троицкая воротная башня очень похожа на Спасскую, и можно подумать, что это башни-близнецы. У обеих одинаковый шатровый верх, и ту и другую очень красят «щипцы» фронтонов, стрельчатые арочки и многогранные пирамидки. Но Троицкая башня на 3 метра ниже, на ней меньше кружев из белого камня, скупее резьба, беднее ювелирная работа каменных дел мастеров. Зато от Троицкой башни идет вниз каменный мост с зубцами на парапетах, а впереди, как часовой на въезде, стоит особая башня, Кутафья, - предмостное укрепление Троицких ворот. При всей своей ажурности эта приземистая белая башня все-таки несколько неуклюже расселась перед Кремлем, расселась, как бабища-кутафья. По мосту от Кутафьи и дальше, через Троицкие ворота, проник в Кремль авангард «великой армии» Наполеона; а спустя тридцать четыре дня деморализованные банды императора французов выступили через эти же ворота в обратный поход, чтобы обрести себе могилу в русских снегах.
В XVIII веке, когда столица была перенесена в Петербург, для Кремля наступили долгие годы запустения и упадка. Безначалие дошло до того, что в Троицкой башне почему-то поселился дьякон Успенского собора, который на кремлевской стене развел огород и сажал там подсолнухи и капусту. Дьякон был цепкий, и выселить его было невозможно. Наконец, как доносил начальник кремлевской экспедиции, дьякона «с превеликим трудом я насилу выжил в прошедшем годе».
Впрочем, дьякон этот не был одинок. У него, как мы увидим из дальнейшего, были предшественники и, как это ни странно, в XVII веке, веке наивысшего расцвета Кремля. А в годы упадка одновременно с дьяконом ютился в этом месте уголовный люд. Дьякон жил в башне, а внизу, под сводами Троицкого моста, срубили себе избы московские громилы и мошенники. Отсюда они выходили по ночам на промысел, сюда возвращались с награбленным. Длилось это годами, и конец этому притону наступил не скоро.
В одном из соседних зданий, в Потешном дворце, помещался московский комендант. Подле из кремлевской стены словно вырастает, как кипарис, Комендантская башня, тоже называвшаяся в старину Глухою. Пропорции этой башни сильно разнятся от того, что мы видим в ряде других случаев: Комендантская башня (38 1/2 метров) располагает необыкновенно высоким низом, а потому верх ее соответственно укорочен. Она очень стройна. Но, пожалуй, не меньше грации и у ее ближайшей соседки, у башни Оружейной, хотя соотношение верха и низа здесь совсем другое: и верх и низ Оружейной башни имеют одинаково по 15 метров. Красуясь, статная и лиричная, стоит Оружейная башня близ поворота кремлевской стены к Москве-реке; вместе с верхним этажом Оружейной палаты и Боровицкими воротами она создает архитектурную группу, исполненную живописности и своеобразия.
Боровицкие ворота - это колыбель Кремля, колыбель Москвы. Восемьсот лет тому назад на высоком мысу при впадении Неглинки в Москву-реку стояла здесь посреди глухого бора забранная тыном княжеская усадьба, хозяйственное сельцо князя Юрия Долгорукого, а вместе с тем и форпост, выдвинутый от Суздальской земли в сторону верхнего Днепра, Западной Двины и Немана. Но прошли века, и на мысу этом выросла великолепная воротная башня, Боровицкая, поднявшаяся на 60 метров своей ступенчатой пирамидой и приведшая этим в восторг знаменитого Гумбольдта. «Кремль полон бесконечното интереса, - писал великий натуралист, побывавший в 1829 году в России.-В Москве есть башни наподобие ступенчатых пирамид, как в Индии и на Яве».
Индия, Индия... Она мерещилась в этих местах и Наполеону, вступившему в Кремль через Боровицкие же ворота. Отсюда шел кратчайший операционный путь на Герат и Кандагар, и «ключи» от стран «азиатических» с давних пор были в руках московских царей. Бонапарту в Москве казалось, что он уже побрякивает этими ключами. «Говорят о походе в Индию», - записал в своем московском дневнике наполеоновский офицер, впоследствии маршал, Бонифаций де Кастеллян.
Дальше, к башне Баклемихе.
Но совсем в другой мир уводит нас Водовзводная башня, ближайшая к Боровицкой. Водовзводная башня подошла совсем к Москве-реке, стала почти у самой воды. На стрелке кремлевского мыса между Москвой-рекой и речкой Неглинкой, на месте, которое, по словам Великого Петра, сама «натура зело укрепила», мы тем не менее видим круглую, как бы шахматную туру (и притом туру вышиной в 61 метр), а над турой этой - над Водовзводной башней - различаем артистическую комбинацию верха. Он состоит из двухъярусного основания с колонками, на котором утвержден усеченный шатер, в свою очередь несущий на себе дозорную вышку с фронтончиками над окнами. Из-за фронтончиков выступает и возносится кверху шатрик с великолепной рубиновой звездой. Все это чудесных пропорций и высокого вкуса, создание гармонического гения, горячего и трезвого, не затуманенного обольстительными и расслабляющими «чарами Востока».
В башне был когда-то колодец, и Христофор Галовей поставил там водовзводную машину, подававшую воду в кремлевские сады и дворцы.
Но, увы, наша радость не полна: перед нами не подлинная работа выдающегося мастера, а башня, так сказать, в третьем издании. Вследствие обнаруженных в ней «ветхостей» и трещин Водовзводная башня была в 1805 году разобрана вся и спустя два года выведена вновь «по данному рисунку» на старом фундаменте. Это было второе рождение башни, но не долог был ее век: подрывники из французского арьергарда обратили ее в обломки кирпича и черепицы. Ее очаровательный силуэт, приобретший в новом «издании» черты русского, «александровского», классицизма, снова вырисовался на фоне московского неба в 1819 году.
За парапетом Кремлевской набережной плещет речная волна, а напротив уходят к Москворецкому мосту башни южных прясел кремлевской стены. Башня первого прясла - Благовещенская, - вышиной в 30 метров, долгое время служила колокольней церкви Благовещения, находившейся позади башни, в Кремле. А до того, при Иване Грозном, была в башне тюрьма.
За линию кремлевской стены, вперед к Москве-реке, значительно выступает тяжелый 40-метровый массив прежде воротной Тайницкой башни. К Москве же реке вел и ее подворотный тайник. В башне и теперь колодец, но «водные течи» давно ушли куда-то в сторону, и колодец стоит без воды.
В XVII веке часовщики Тайницкой башни слезно молили «милосердного государя царя и великого князя» о выдаче причитающейся зарплаты, дабы им, часовщикам, «вконец не погибнуть и голодной смертью не умереть». Тем не менее один из них устроился вполне комфортабельно, соорудив себе на стоявшей тогда еще без шатра башне деревянные «хоромы» из двух изб, чулана, сеней и прочего. И жил да поживал в этих хоромах своих, «не бив челом, без указу», никак не меньше десяти лет.
Следующие две башни обе носят название Безымянных: 1-я Безымянная и 2-я Безымянная. -Это едва ли не единственное, что их роднит. А то ведь у них и вышина разная (34 метра и 30 1/2 метров), и шатрики непохожие, и вся осанка у каждой своя.
Если одному из кремлевских часовщиков настолько приглянулась башня Тайницкая, что он поставил на ней хоромы со службами, то в те же 50 - 60-е годы XVII века соседнюю, 1-ю Безымянную башню облюбовал себе какой-то Самойло, «дияк патриарш». Подобно соседу своему, часовщику, и Самойло этот, видимо, чувствовал себя на кремлевской стене неплохо, ибо, никого не спро-сясь, помаленьку прожил себе там ни много ни мало двадцать лет.
Впечатление тяжеловесности, неповоротливости производит идущая вслед за 2-й Безымянной башня Петровская, в которой до 1771 года помещалась церковь Петра-митрополита. Башня незатейлива и несколько буднична; она не имеет вовсе верхнего шатрика; и росту у нее всего 27 метров. Действительно обездоленная строителем, она стоит как-то особняком в ряду своих веселых подруг.
И за всем этим - вдруг снова «экзотика» в подобной минарету круглой Беклемишевской башне. Она поставлена «мастерами» Ивана III близ двора Никиты Беклемишева в Кремле, у Москвы-реки, на углу, на самом опасном месте. И то сказать, как раз эта башня обычно принимала первые удары. Потому-то подле нее особенно ярко оживают в сознании картины давно умолкших сражений - русские шишаки между зубцами башни, искаженные лица ордынцев внизу, пение стрел и выкрики боя.
Архитектурно полноценная, вышиной в 51 метр, башня Беклемиха снабжена узкими бойницами не только по стенам, но и в шатре. Ее контуры полны изящества и экспрессии. Башня особенно выразительна в лунные ночи, когда облака, то серебряные, то аспидно-серые, бегут и бегут над ее восьмигранным шатриком, острым как наконечник копья. Но мрачна романтика, которою овеяны эти стены: надо думать, что уже с Ивана III эта «наугольная стрельница» служила тюрьмой, где годами, иногда даже «до кончины живота», томились «в тесном заключении» государевы супостаты.
Они томились здесь после того, как «допрос с пристрастием» чинили им в Константино-Еленинской башне, ближайшей за поворотом к Красной площади. Здесь, по соседству с церковью во имя Константина и Елены, под свесившеюся с подволока пыточной снастью, стояли (в существовавшей тогда в Константино-Еленинских воротах отводной башне-пристройке) искатели правды и просто «гулящие люди», еретики и прорицатели, донские атаманы и мужицкая голь - непокорливая, антибоярская, антикупцовская мятежная Русь. В XVII веке эта отводная башня прямо называлась Пыточною без всяких прикрас.
И наслушалась же грузная, как сидень, архитектурно бесстрастная 36-метровая Константино-Еленинская башня разговоров и стонав, признаний и бреда.
«...В застенке он расспрашивай накрепко со многою пригрозою, и поднимай и к огню приношен».
Скоро, однако, конец нашему странствию по векам, мимо древних башен Московского Кремля. Нам остаются еще только две башни: Набатная, вышиной в 36 метров, стройная как тополь и тем не менее лишенная права бить в набат, после того как она в чумный 1771 год своим набатным колоколом подняла бунт, стоивший жизни московскому митрополиту Амвросию; и, наконец, Подзорная башня,-строго говоря, не башня, а маленькая вышка на кремлевской стене. Эта «смотрильная» палатка, «полубашня», вышиною всего в 17 метров, сооружена была в 1680 году. Обращенная к Василию Блаженному и Лобному месту, она была предназначена для членов царской семьи. С этого обсервационного пункта видны были во всех подробностях происходившие время от времени на Красной площади церемонии - главным образом, конечно, церковные.
Подле этой башни на Васильевской площади, между Василием Блаженным и кремлевской стеной, мы закончим наш обход.
Звезды на башнях.
Суровая необходимость, мы уже упоминали об этом,-она породила на кремлевской горе весь этот патетический ансамбль из девятнадцати башен. За полторы тысячи лет до их сооружения великий римлянин Витрувий учил: «Башни должны прерывать ход по стенам. Если неприятель завладеет одной частью стены, остальные будут от него отрезаны».
Но и кроме того: башня обычно выступает вперед, за линию крепостной стены, и с башни поэтому можно бить по штурмующему неприятелю не только прямо, но и с боков (фланковая оборона). Вместе с тем с высоких кремлевских башен хорошо видны были боевые порядки врага. И хотя в руках у советского воина не лук и стрелы, а тульский автомат... хотя вместо этих кирпичных столпов современная фортификация знает вращающиеся башни из железа и стали... но и седые кремлевские башни заслуживают воинских почестей, потому что боевая слава их не померкла, а рубцы почетных ран донесли они до наших дней.
Эти башни Петр I делал непременными участницами всенародных торжеств, когда праздновал в Москве свои «одоления на враги», блистательные свои виктории. И тогда башни обряжались флагами и знаменами, разноцветными огнями, светящимися транспарантами и гирляндами цветов.
Уже в советскую эпоху, в 1937 году, пяти кремлевским башням даны рубиновые звезды: всем четырем воротным и еще одной - Водовзводной. Едва засумерничает, и на башнях начинает рдеть ровный рубиновый свет.
Что же, прячут кремлевские башни в своих недрах, под своими краснозвездными шатрами? Неудержимо влекут к себе эти необычайные сооружения, при посредстве которых строитель в каждом случае так своеобразно организовал пространство для существовавших некогда исключительных целей. Анатомия кремлевских башен, бесспорно, неповторима, ибо их структуру навсегда определила первоначальная их функция. Но давно уже в башнях нет ни зелейной казны, ни «пушечного наряда», ни пыточной снасти, ни тюремных затворов. В Спасской башне гулко и мерно стучат часы; в Собакиной-водоем «под спудом»; во всех пяти краснозвездных башнях размещено так называемое «звездовое хозяйство»; в Оружейной, Беклемишевской, Константино-Еленинской - просто нет ничего. Но ветер то тут, то там, врываясь в проемы, перебегает по старым лестницам из яруса в ярус, посвистывает и позванивает... Присмирев на минуту, он словно прислушивается к голосам новой жизни, приглушенно, но неустанно бьющей в эти древние стены: гудки автобуса на мосту, рычание пропеллера над звездой, вечное движение.
Принцесса византийская. Архитектор - болонец.
Но было время, когда на Ивановской площади в Кремле, перед Иваном Великим, дьяки кричали на всю Ивановскую, и сруб громоздился здесь на сруб, и прируб лепился к срубу, как соты лепятся к сотам. А до того, еще совсем вначале, мы видим небо и воду, моховое болото в низине, дремучий бор на кремлевской горе - на высоком мысу между речкой Неглинкой и Москвой-рекой.
Восемьсот лет отделяют нас от той поры, когда суздальский князь Юрий Владимирович Долгорукий созывал гостей в Москву на пир. А вся-то Москва была тогда княжеской усадьбой за Боровицкими воротами в Кремле, с сельцом подле, с тыном вместо нынешних каменных стен. От Боровицких ворот, что у Каменного моста, от этого угла, пошел Кремль, пошла русская народная столица.
Март 1147 года был на исходе. Гости торопились попасть в Москву к князю Юрию до того, как полая вода разнесет дороги. Текст пригласительного билета сохранила нам летопись: «Приди ко мне, брате, в Москову!.. Буди, брате, ко мне на Москву!»
Званый обед князя Юрия Владимировича состоялся в Кремле 4 апреля. Пир князя Юрия, вошедший в летопись, - это первое летописное упоминание о Москве. В Кремле родилась она, чтобы стоять, как писалось в старинных пергаментах, - до скончания века, покуда мир стоит.
Иван Калита сломал в 1340 году сосновый тын вокруг Кремля и окружил кремлевский холм дубовыми стенами. Такое сооружение было под силу князю-скопидому и его крепнущему городу. На рубленных из векового дуба кремлевских башнях, под всполошными колоколами были расставлены лучники. Они всматривались во все стороны, потому что враг мог появиться отовсюду.
Но скоро из всех пазов рубленого города полезла неукротимая трава. И горело все это по-прежнему, горело, как лучина. С деревом - с сосной ли, с дубом - надо было кончать.
При Димитрии Донском в 1367 году русские мастера впервые возводят кремлевские стены из камня. Они послужили великому князю и Руси, но через столетие обветшали, во многих местах обвалились, и снова буйная трава лезла наружу из щелей и трещин. И вот так уж повелось... Истлеет снег, пройдет лед, и великий князь Иван Васильевич, Иван III, уже шагает вдоль стен кремлевских. Где перстом ковырнет, где ударит носком сапога, окованным медью... Крошится, ползет, осыпается- труха, а не камень! И великий князь показывает: здесь заплату, там заплату... Плотники ставили заплаты, и с годами деревянные заплаты совсем пожрали серый мячковский камень, из которого за сто лет до того сложил свой каменный Кремль-город Димитрий Донской.
За сто лет, от Димитрия Донского до Ивана III, хотя и осыпался каменный Кремль, но Русь разрослась и окрепла, и народы Запада, обернувшись, увидели на востоке Европы сильную державу, управляемую умным, неподатливым и расчетливым «королем». Этот «король», как его называли на Западе*, а в действительности пока еще великий князь Иван Васильевич, ходивший вдоль кремлевских стен и считавший заплаты, тем не менее уже мог видеть себя преемником византийских кесарей. Византийская принцесса Софья Палеолог без сожаления покинула палаццо в Риме для деревянного терема в Московском Кремле. Ее суженым оказался не маркиз Фредерико Гонзаго, не князь Карачиоло и не Иаков,
* Ивана Фрязина, посла Ивана III, в Виченце называли «казначеем и секретарем русского короля». По приказу папы Лоренцо и Джулиано Медичи выдали принцессе Зое (Софье), «королеве русской», на дорожные расходы четыре тысячи дукатов. В летописях города Витербо сохранилась запись о проезде на Север «жены русского короля». Случилось, что сами послы Ивана III (например, братья Ралевы) именовали своего государя королем, хотя Иван III официально и отклонял предложение о королевском титуле из рук папы либо императора.
король острова Кипра, а этот самый «русский король», вдовый великий князь Иван III.
Пока в Московском Кремле шли уборки и починки, принцесса византийская торжественно подвигалась на север, от города к городу, через блестящую Италию эпохи Возрождения, Италию ловких дипломатов, звонких поэтов и гениальных художников. Перед нареченной женой «русского короля» широко раскрывались ворота Сиены, шелковые флаги трепетали в Болонье на ренессансных башнях, в Виченце Софья выходила на балкон дворца, и сюда сбегался народ взглянуть на «русскую королеву» в парчовой горностаевой мантии поверх пурпурового платья. Золото и жемчуг в черных волосах, и черные глаза, и белая кожа... Принцесса была несколько тучна на итальянский вкус, но в глазах старорусских людей пышные формы только красили невесту.
Как не устрашилась молодая гречанка долгого пути и неизвестного будущего на далеком Севере, в неведомой стране? Римские папы, венецианские дожи и флорентийские герцоги только к этому времени пытаются как-то связаться с московским властелином, у которого можно заимствоваться и горностаем на мантию и ловчими птицами для благородной соколиной охоты. С ним можно торговать... Может быть, его удастся втянуть в густую сеть европейской политики и обратить его полки против турок? Будущее, однако, показало, что Москва охотно вела торг со всеми, но ни в какую сеть не шла.
О державе Ивана III все еще рассказывали баснословия, и Софья Палеолог не могла их не знать. У нее было достаточно времени для всего, чем тешилась знатная дама эпохи Возрождения. В модном итальянском сборнике она могла прочитать вот что:
«Однажды европейские купцы, прибыв в Польшу и не желая ехать дальше ради закупки мехов, пригласили на берег Днепра для переговоров подданных соседнего северного князя. Северяне, очевидно опасаясь быть взятыми в плен поляками, остались на своем берегу, западные купцы-на польском, да так и начали торговаться, громко перекликаясь через реку. Однако так как дело происходило зимой, то вследствие невероятной стужи слова, не достигая противоположного берега, замерзали в воздухе. Чтобы выйти из затруднения, разложили посередине реки на твердом как мрамор льду огромный костер. Слова, долгое время висевшие в воздухе обледенелыми, от пламени костра начали таять, струиться с тихим журчанием и, наконец, были явственно услышаны на польской стороне, хотя северяне давно уже удалились с противоположного берега».
И вот в этот край, где даже слова превращаются на морозе в ледяные сосульки, направлялась теперь молодая гречанка, сопровождаемая целым табором итальянских ремесленников и греческих авантюристов. Папский легат Антонио Бонумбре возглавлял эту компанию; торжественно въезжая в какой-нибудь город на пути, он надевал красные перчатки кардинала; латинские монахи, гнусавя: «Gloria deo, gloria!»-«Слава тебе, господи!», везли в открытых санях перед посланцем папы католический крест на высоком древке.
Псковичи и новгородцы рады были великой княгине Софье Фоминичне и дивились легату, его митре и перчаткам и латинскому «крыжу» на длинной палке. Впрочем, уже перед самой Москвой «крыж» пришлось убрать в сани. Великий князь шутить не любил. Антонио Бонумбре понял, что хотя и Москва, подобно Риму, стоит на семи холмах, но обедню здесь поют по-другому.
После вечного города на берегах Тибра, после Сиены и Болоньи, лежавших по пути, глухим и однообразным мог показаться тогдашний Московский Кремль знатной матроне*, дочери покойного наследника рухнувшей в 1453 году под ударами турок Византийской империи. Из окон ветхого дворца, поставленного еще Димитрием Донским, перед царицей-грекиней завернулась путаница кремлевских улочек - переулки и заулки, площадки и тупички. И на дворе ноябрь. Реют снежинки без конца. Большие снежные шапки уже нахлобучены на крытые, резные кресты, расставленные в Кремле где только можно. Под белыми этими шапками беззвучно мигают красные подколодные, подснежные неугасимые огоньки. И тем не менее, это резиденция сильного потентата Ивана III. Повелитель огромного царства, покоритель Перми и Новгорода может теперь выступить претендентом и на престол византийских базилевсов, с которыми московский «великий макиавеллист» ** породнился через эту темноокую, несколько грузную женщину***. Придет время, и византийский
*«Матроной» называет Софью (Зою) Палеолог папа Сикст IV: «Знатная матрона Зоя, дочь законного наследника Константинопольской империи Фомы Палеолога».
**К. Маркс. Хронологические выписки. Архив Маркса и Энгельса, т. VIII, стр. 159.
*** «Яснейшая республика» Венеция, «царица морей», одно время сама владевшая частью Константинополя и Византийской империи признала в 1473 году за супругом Софьи Иваном III права на византийское наследство.
двуглавый орел начнет широко парить в грамотах, скрепленных большой великокняжеской печатью.
Долги, неисходны были зимой кремлевские ночи. Над снегом, над чешуйчатыми куполами, над кубами и бочками кровель застыли в холодном небе колкие звезды. Но жарко натоплен спальный покой во дворце. Здесь только мышь пискнет под полом либо посыплется что-то с трухлявых стен, и снова тихо... Не в такие ли ночи говорилось у правнука Донского о величии Русского царства, о непреложности власти великого князя и о том, как тускло, как простецки незатейливо на кремлевской горе. Не такого бы нынче надо. Не стен в заплатах, не рубленых изб, не церковок деревянных.
От своего опекуна и воспитателя, кардинала Виссариона, Софья еще в Риме услышала о славном мастере Аристотеле Фиораванти. Впрочем, жить в Италии и ничего не знать о Фиораванти было мудрено. Артистическая семья, где деды, отцы и внуки, дядья и племянники были зодчими, сделала известным имя Фиораванти во многих городах и по сю и по ту сторону Альп.
Болонья, город ученых диспутов и мирных искусств, была родиной Аристотеля. Софья не могла не знать, что это он, Аристотель, раскопал и доставил на ватиканский холм монолитные колонны древнего храма богини Минервы; он поднял в Болонье новый большой колокол; он в той же Болонье благополучно передвинул на 36 футов в сторону колокольню церкви святого Марка со всеми колоколами; он по приглашению венгерского короля возводил оборонительные укрепления на Дунае, за что был посвящен в звание рыцаря; он изготовил новую модель дворца дель Подеста.
Ширилась с годами слава Аристотеля Фиораванти болонца, но и множились его враги. Настал и для Аристотеля черный день, когда он попал в западню.
Подозрительная история, где действуют конкуренты, клеветники и завистники, а речь идет об изготовлении фальшивой монеты. Козни и происки... Аристотель попадает в Риме в тюрьму, схваченный «propter mone-tas falsas» - «по причине фальшивой монеты». Весьма неопределенно, и улик никаких. Скоро Фиораванти снова на свободе. Но Рим опротивел ему, и он покидает берега Тибра, чтобы больше не появиться на них никогда.
Представим себе этого человека среднего роста, всегда опрятно одетого, крепкого и выносливого. Вряд ли полученная травма сколько-нибудь его надломила. Но оставить на время родину он тем не менее был вовсе не прочь. В какую же сторону он повернет коня, строитель крепостей, гидравлик, чеканщик, литейщик и архитектор маэстро Аристотель болонец?
