Наиболее важно то, что сам народ теперь осознает и чувствует свою власть. За десять дней стачки и за три дня, прошедшие с момента ее прекращения, родилось подлинное классовое сознание... Всеобщая стачка объединила рабочий класс.
«Лейбор вумэн» (орган лейбористской партии), июнь 1926 г.
В одном отношении, имеющем большое значение, анализ стачки, данный Генеральным советом, был абсолютно правильным: нельзя считать, что всеобщая стачка потерпела полное поражение. Даже наиболее строгие критики вынуждены были признать, что такое проявление единства чуть ли не 4 миллионами организованных рабочих (из 5,5 миллиона членов профсоюзов) было совершенно исключительным явлением в истории Англии. Уже один этот факт говорит отнюдь не о ее провале. Стачка была изумительным достижением левых, но в то же время и чудовищным торжеством правых. Противники всеобщей стачки, а к числу их принадлежали наряду с открытыми противниками социализма и некоторые лейбористы, относились ко всему происходящему с большим опасением. Каждая политическая группа жаждала найти объяснение стачке и установить причины и следствия. Довольно долгий период времени теоретики выдвигали всевозможные постулаты и немедленно сами же их опровергали. В поисках объяснений все передрались между собой. Противники стачки, по причинам, которые стали теперь совершенно ясными, с особым жаром доказывали рабочим, что, по существу, ее значение не столь уж велико, да и, во всяком случае, разве мы не сумели ее завершить типичным для Англии путем — путем компромисса? Долой вражду, возьмемся теперь за работу. Крах стачки опять поставил на повестку дня вопрос, является ли всеобщая стачка эффективным оружием как метод революционной борьбы или ее цели строго ограничиваются — особенно в Англии — возрастающей мощью государственной машины в высокоразвитом промышленном капиталистическом обществе.
Теоретические споры длились месяцами, и тем временем из всеобщей стачки извлекались заведомо неверные уроки. Наиболее показательны комментарии лидеров ортодоксальных лейбористов, например таких людей, как Артур Гендерсон, который, в конечном счете, был намного искреннее, чем некоторые из его коллег. Гендерсон заметил, что стачка открывает «ужасную перспективу» крушения существующего социального и политического строя. Председатель Национального союза железнодорожников С. Т. Крэмп кричал: «Это никогда не повторится». А Рамзей Макдональд внес невероятную путаницу своим заявлением о том, что рабочему движению необходимо почти совсем отказаться от практики проведения всеобщих стачек. Он считал, что в том случае, если они не поддержаны вооруженными силами, к ним нельзя прибегать ни при конфликтах в промышленности, ни при политических конфликтах. Поскольку эта стачка была направлена против «общества», «общество» (то есть государство) вынуждено было защищаться. Отнюдь не удивительно было услышать этот потрясающий образец софистики из уст подстрекателя из Лоссимауса. Но, правда, надо отдать ему должное, он никогда не скрывал, что всеобщая стачка ему не по душе. Он чувствовал себя гораздо лучше в кругу знатных людей, когда попивал коктейль в обществе не слишком разборчивых аристократов. Рамзей всегда содрогался при мысли о действительно успешной всеобщей стачке. Это означало бы позорную отставку для лидера лейбористской партии.
Но гораздо более серьезным фактом, чем банкротство правого крыла лейбористской партии, была дискредитация левого крыла. Опасность теперь состояла в том, что организованный рабочий класс начал терять доверие к так называемым лидерам левого крыла. В более ранний период эти люди боролись против Макдональдсе и томасов лишь для того, чтобы позже примкнуть к ним; последние перетянули их на свою сторону, льстиво взывая к их «здравому смыслу». Наибольшее негодование вызывали именно эти люди, особенно в горняцких поселках, где мрак, уныние и голод окутали все подобно смертоносному облаку ядовитого газа.
Горняки продолжали борьбу одни. Одиноко прозвучали их призывы к солидарности; руководители других профсоюзов молчали, а правительство было чудовищно равнодушно.
Коммунисты убеждали горняков не обвинять своих товарищей — членов других профсоюзов; обвинять следовало лидеров, которые «продали» стачку и предали их. Но трудно было разъяснить это людям, в глаза которых глядел голод, которые еще так недавно чувствовали близость победы, людям, чье мрачное будущее не сулило им никаких надежд.
Вдали от угольных бассейнов, в тепле и тиши палаты общин, Уянстон Черчилль разглагольствовал о том, во что обошлась стачка. Он говорил, что прямые расходы страны составили приблизительно 750 тысяч фунтов стерлингов, но косвенные — гораздо больше. А как обстояло дело в союзах? По имеющимся сведениям, Национальный союз железнодорожников выплатил, по крайней мере, миллион фунтов стерлингов. Помимо сумм, внесенных другими союзами, Генеральный совет выплатил Федерации горняков 63 тысячи фунтов стерлингов. В особом же фонде горняков имелось 93 тысячи фунтов стерлингов, сумма, крайне незначительная для удовлетворения их нужд. Стачка повлекла за собой колоссальные затраты: огромные суммы были выплачены за ведение тяжб, таких затрат раньше не производил ни один зарегистрированный профсоюз. Общие фонды профсоюзов снизились с 12750 тысяч фунтов почти до 8500 тысяч фунтов стерлингов. Только в 1921 году, когда союзы выдали безработным 7 миллионов фунтов стерлингов, их фонды были также сильно опустошены. Правительство, конечно, не признавалось в тот период, что к моменту окончания стачки молочный пул, созданный правительством в Гайд-парке для снабжения столицы, принес прибыль в размере 73 тысяч фунтов стерлингов.
Тот факт, что всеобщую стачку «продали», вызвал в рабочем движении отчаяние и растерянность, а это привело к тому, что большое количество рабочих вышло из профсоюзов и, что было еще более важно с точки зрения организации движения, профсоюзные фонды резко сократились. Между 1926 и 1934 годами профсоюзное движение было сильно ослаблено. «Глубокий послевоенный кризис в начале двадцатых годов, — пишет профессор Н. Бару, — сильно отразился на профсоюзах, и оии были в гораздо более тяжелом положении, чем в период 1914—1918 годов. Но за все годы между двумя войнами наиболее примечательным было то, что количество членов профсоюзов непрерывно уменьшалось в период последовавшего оживления в экономике (1927— 1929 годы). Совершенно несомненно, что поражение всеобщей стачки в 1926 году было основной причиной, помешавшей росту профсоюзов в конце двадцатых годов».
В настоящее время никто уже не может серьезно сомневаться в том, что поражение всеобщей стачки и тот факт, что рабочее движение тщательно не проанализировало причины ее поражения, привели к ослаблению лейбористской партии и профсоюзов, а также ослабили боевой дух всей организации рабочего класса. Поражение стачки сломило сопротивление рабочих, которым грозила массовая безработица, и привело в конце концов к расколу в лейбористской партии и к предательству Рамзея Макдональда в 1931 году. Всему рабочему движению пришлось в дальнейшем тяжело поплатиться за ошибки его лидеров, совершенные ими как до начала всеобщей стачки, так и во время стачки.
Несомненно то, что, хотя всеобщая стачка и не потерпела поражения в широком политическом смысле, все же ей было нанесено поражение в промышленности. В связи с этим рассмотрим, каким образом ее поражение причинило еще один огромный ущерб рабочему движению. Ослабленные действиями нерешительного руководства, профсоюзы сократили сферу своей деятельности. Это дало возможность ожесточенному и жаждавшему мести правительству повести наступление на права профсоюзов. Наступление это закончилось изданием в 1927 году закона о конфликтах в промышленности. Закон этот был наиболее мстительным из всех политических законов, издававшихся каким-либо правительством консерваторов с начала первой мировой войны. Почва для него была тщательно подготовлена, предварительная работа спланирована до мелочей. Что касается приготовлений правительства к борьбе со стачкой, то оно четко все заранее продумало, проявив большое знание дела. Правительство видело, что настроение рабочих таково, что если бы у них было боевое руководство, то немедленно последовало бы повторение всеобщей стачки. Следовательно, необходимо было предотвратить ее, пресечь ее в корне. Для этого правительство издало закон 1927 года. В 1926 году из-за стачки было потеряно 160 миллионов рабочих дней. Болдуин и его кабинет решили, что 1926 год не должен повториться...
Одно обстоятельство — только одно— задерживало контрнаступление правительства: продолжавшееся сопротивление горняков. Пока горняки еще боролись, ни одно правительство не осмелилось бы прибегнуть к такому суровому законодательству, поскольку оно привело бы именно к тому явлению, которое собирались пресечь, — к единству рабочего класса. Борьба горняков, длившаяся в течение шести долгих месяцев и принесшая горнякам невероятные лишения, заслуживает того, чтобы ей была посвящена отдельная книга. В ноябре 1926 года, когда голод и истощение погнали горняков обратно на работу, закончился один из наиболее величественных этапов в борьбе рабочего класса. Вспомним, что горнякам был объявлен локаут за несколько дней до начала всеобщей стачки. Им пришлось принять на себя главный удар и больше всех пострадать. Теперь горняки возвращались на работу, не имея ни гроша за душой, ожесточенные и полные ненависти, той ненависти, которая и по сей день светится у них в глазах, когда кто-нибудь напомнит о «скверных былых днях».
Сразу же после возобновления работы были предприняты новые шаги, чтобы свести горняков с правительством. Но 17 мая постоянный помощник министра угольной промышленности сделал весьма интересное заявление по поводу меморандума Сэмюэля. Он заявил Федерации горняков, что «предложения правительства следует рассматривать как совершенно не связанные с предложениями, содержащимися в меморандуме Сэмюэля: последний документ не имеет никакой официальной силы, и если бы горняки приняли его, имея в виду, что правительство поступило так же, то тогда для всех заинтересованных сторон создалось бы невыносимое положение».
Только за два дня перед этим лейборист, член парламента Уитли, опросил премьер-министра, высказывал ли тот когда-нибудь во время стачки желание принять меморандум Герберта Сэмюэля за основу для разрешения конфликта в угольной промышленности. Болдуин сказал: «Я отвечаю на это отрицательно».
Горняки никогда не обольщались обещаниями, которые раньше им давали как официальные, так и неофициальные лица. Но последние два высказывания заставили их относиться с недоверием чуть ли не к каждому предпринимаемому шагу.
Они категорически отказались от другого «предложения» Болдуина, согласно которому правительство брало на себя следующее обязательство: принять другие рекомендации отчета правительственной комиссии Сэмюэля, в случае если бы горняки согласились на общее 10-процентное сокращение заработной платы. На следующий же день после того, как премьер-министр сообщил о своем предложении (1 июня), закон о чрезвычайных полномочиях был снова пущен в ход. Этот закон оставался в силе на протяжении всего периода борьбы горняков, и на основании его в 1926 году было осуждено 6 тысяч человек.
Через две недели правительство совершило свой наиболее скандальный поступок: оно пошло вспять и отменило закон о семичасовом рабочем дне, утвержденный в 1919 году. Это означало, что теперь горняков заставят не только получать более низкую заработную плату, но вдобавок и удлинят их рабочий день. Это шло вразрез с предложениями правительственной комиссии. Кроме того, удлинение рабочего дня оставило без работы еще десятки тысяч горняков — «в некоторых районах управляющие позаботились о том, чтобы рабочие, принимавшие активное участие в стачке, увольнялись бы с работы в первую очередь». Члены парламента лейбористы открыто обвиняли премьер-министра в том, что он «подкуплен» шахтовладельцами. На удар он ответил ударом, заявив, что проведет закон о реорганизации (но не национализации) угольной промышленности, если стороны договорятся, другими словами, если горняки капитулируют.
Но недобросовестность правительства выразилась не только в этом. Оно приложило все усилия к тому, чтобы сломить стачку: сотни пикетчиков и рабочих, принимавших активное участие в стачке, были арестованы и брошены в тюрьмы. На собраниях в шахтах широко практиковалась палочная расправа — горняков буквально избивали. Кроме того — и это было наибольшей жестокостью, — принимались меры к тому, чтобы не пропустить помощь голодающим горнякам и их семьям, поступающую из разных концов страны и из-за границы. Местным властям были даны указания задерживать помощь и прекратить обслуживание, например бесплатную раздачу молока младенцам и бесплатного питания школьникам — детям наиболее нуждающихся родителей. Был даже издан закон, дающий министерству здравоохранения право временно прекращать работу попечительских советов, не подчинившихся инструкциям Уайтхолла о прекращении обслуживания. Положение было настолько бедственным, что некоторые попечительские советы взяли дело в свои руки и бросили тем самым вызов министерству. Но их деятельность была быстро прекращена. Злоба правительства не ограничивалась пределами своей страны. Накануне того, как в августе 1926 года делегация горняков прибыла в Соединенные Штаты, Болдуин направил американским властям письмо, заявляя в нем, что в угольных бассейнах Англии горняки не испытывают особой нужды. Национальное общество защиты детей от жестокого обращения поддержало Премьер-министра; оно представило отчет, в котором говорилось, что дети горняков не нуждаются ни в какой экстренной помощи. В своей книге «Женщины и локаут горняков» доктор Марион Филлипс пишет, что, когда одного из руководителей Национального общества защиты детей от жестокого обращения один из журналистов спросил, не может ли в результате этого отчета прекратиться финансовая помощь горнякам, получаемая ими как от населения своей страны, так и из-за границы, он ответил: «Именно на это мы и рассчитываем».
Но не все добровольные организации поддерживали государственную власть. Большую помощь оказывали жителям горняцких поселков в угольных бассейнах Британии простые люди, которые глубоко сочувствовали горнякам — этим стойким мужчинам и женщинам, принесшим все, что у них было, на алтарь борьбы рабочего класса.
Женский комитет по оказанию помощи женам и детям горняков, возглавляемый доктором Марион Филлипс (она ведала в лейбористской партии работой среди женщин), провел огромную работу. Он собрал 313 тысяч фунтов стерлингов и распределил эту сумму среди горняков. Несмотря на попытку правительства задержать помощь из-за границы, помощь горнякам шла из СССР, из Америки и от европейских профсоюзов, особенно бельгийских. Наиболее крупная сумма поступила в фонд помощи горнякам от советских профсоюзов — около миллиона фунтов стерлингов. Эта сумма была получена в результате добровольного сбора, проведенного среди русских рабочих. В отличие от Генерального совета, Федерацию горняков нельзя было запугать тем, что эту помощь заклеймят как «золото Москвы».
В начале июня Генеральный совет решил назначить конференцию исполнительных комитетов профсоюзов, чтобы провести расследование по поводу всеобщей стачки. Сначала Генеральный совет не очень был склонен это делать, но затем согласился под давлением филиальных отделений союзов. Лидеры этих союзов испытывали потребность в центральном руководстве, которое помогло бы им противостоять серьезному недовольству рядовых членов профсоюзов. Коммунисты и участники «движения меньшинства» уже предъявили Конгрессу тред-юнионов требование о проведении сбора средств среди всех работающих членов профсоюзов и о наложении эмбарго на ввоз угля из других стран. Когда в Борнемуте в 1926 году собрался конгресс тред-юнионов, в отношении сбора еще ничего не было сделано, но постепенно давление снизу настолько усилилось, что была созвана специальная конференция, выразившая согласие организовать проведение добровольного сбора. За два месяца было собрано свыше 43 тысяч фунтов стерлингов: «Фонд горняков, формально созданный Генеральным советом раньше, собрал только 9525 фунтов стерлингов за 19 недель». Что же касается бойкота угля, ввозимого из-за границы, этот вопрос больше не поднимался, и в конце концов о нем совершенно перестали говорить. В сентябре Международная федерация горняков сообщила, что готова объявить международную стачку, если британский Конгресс тред-юнионов одобрит это, но ее предложение не получило отклика.
Между тем в июне профсоюзные массы с нетерпением ожидали конференции исполнительных комитетов, на которой должен был полностью выясниться вопрос о том, как и почему была прекращена стачка. Была установлена дата созыва конференции — 25 июня. Генеральный совет подготовил пространный отчет для представления исполнительным комитетам профсоюзов. Затем забили отбой. За три дня до открытия конференция была неожиданно отменена. Сообщили, что Конгресс тред-юнионов и Федерация горняков решили отложить «расследование» до прекращения локаута горняков. Говорили, что этот шаг предпринят с тем, чтобы ничто не могло помешать горнякам в их борьбе. Доказывали также, что на конференции могут обнаружиться факты и взгляды, которые могут дискредитировать обе стороны. Поэтому договорились, что, пока продолжается локаут, следует согласиться на перемирие и отказаться от взаимной критики, что Артуру Дж. Куку надлежит временно прекратить выпуск его наиболее популярной брошюры о стачке под названием «Девять дней» (в ней резко критиковались действия Генерального совета) и что не следует предпринимать ничего такого, что могло бы подвергнуть риску дело горняков. Казалось, что главным стремлением было не допускать на этот период никаких публичных обсуждений. Но с такой же горячностью другая сторона доказывала, что участники профсоюзного движения имеют право немедленно узнать положение дел. Каждый, бастовавший в течение девяти дней имеет право требовать отчета от руководителей. В доводах каждой стороны было рациональное зерно, хотя трудно представить себе, что, собственно, могли потерять горняки в результате открытого обсуждения вопроса. Однако Кук в соответствии с волей свйего исполнительного комитета выразил мнение, что локаут и так доставляет достаточно забот и что при существующей конъюнктуре не стоит осложнять положение борьбой с Генеральным советом. В качестве компромисса вместо конференции предлагались неофициалыные встречи исполнительных комитетов, по крайней мере на некоторое время.
Итак, «июньский пакт» (такое название получило соглашение между Конгрессом тред-юнионов и горняками) не нарушался. Только в сентябре на конгрессе тред-юнионов в Бернемуте достаточно большое количество членов профсоюзов получило наконец возможность обсудить стачку, но и это обсуждение велось больше на основании предположений и догадок, поскольку запрет «июньского пакта» сказался также и на работе конгресса. Однако-это не помешало Генеральному совету продолжать нападать на «позицию» горняков, и в отчете, подготовленном для июньской конференции, которая была отложена, го v някам был брошен следующий язвительный упрек: «Стачка была прекращена на основании только одной веской причины, а именно потому, что, в связи с позицией, занятой Федерацией горняков, продолжение ее было бесцельным». Какой вздор! Провозглашать подобно невинным агнцам, что Федерация горняков должна была не посчитаться с предстоящим сильным снижением заработной платы большинству ее членов только лишь для того, чтобы не выступать против предавшего горняков Генерального совета. Другими словами, согласиться с политикой отступления, которая, как доказано фактами, ни в чем не имела никаких официальных гарантий.
Артур Пью в своем обращении к Борнемутскому конгрессу по существу свел на нет аргументацию своего собственного совета, когда сказал: «Конфликт в угольной промышленности, как бы он ни был важен по своим немедленным последствиям, явился лишь кульминационным пунктом чего-то такого, что гораздо важнее самого этого события. Стачка отразила возрастающее недовольство рабочих всей структурой и политикой промышленной системы; она отразила также их решимость сопротивляться установившемуся представлению о том, что убыточную отрасль производства можно сделать прибыльной, экономику — жизнеспособной и промышленность — оздоровленной только путем понижения уровня жизни рабочих». Трагично то, что такое высказывание совершенно противоречило позиции, которую Генеральный совет занял во время стачки.
Джек Таннер, который был в то время лидером левого крыла Объединенного профсоюза машиностроителей, пытался добиться обсуждения отчета, с тем чтобы начать на конгрессе дискуссию по поводу всеобщей ставки. У. С. Лебер, от Национального союза железнодорожников, поддержал его. Но их попытки ни к чему не привели в основном из-за вмешательства А. Дж. Кука, просившего делегатов считаться с «июньским пактом».. В то время Кук пользовался огромным авторитетом. Если бы он тогда же отверг «июньский пакт», он, бесспорно, увлек бы за собой всех делегатов конгресса, но горняки были верны соглашению, и, хотя их действия были неблагоразумны, как показали последующие события, никто не может отрицать, что их честность была непоколебимой.
Боб Смилли, член парламента и член Генерального совета, который в прошлом сам был горняком, довел конгресс до слез своим взволнованным выступлением: он говорил о необходимости удвоить усилия в деле сбора денег для горняков и их семей. Его громкий голос гремел: «В каждом горняцком городе и деревне — я сам это видел в некоторых местах — случалось, что мужья
из-за невыносимо тяжелых условий дома начинали терять присутствие духа. И я тогда слышал, как женщины говорили: «Ни шагу назад! Не надо возвращаться на работу, пока не будет справедливого решения...»
И именно тогда произошла одна из наиболее поразительных сцен, когда-либо разыгрывавшихся на каком-нибудь конгрессе тред-юнионов. Джон Бромлей — секретарь Ассоциации паровозных машинистов и кочегаров, единомышленник Дж. X. Томаса — был избран Генеральным советом в помощь Бобу Смилли, ведающему сбором денег. Вряд ли совет мог сделать более бестактную вещь. Горняки были возмущены: приблизительно за два месяца перед этим Бромлей совершенно вопиющим образом нарушил «июньский пакт». В июльском номере журнала своего союза Бромлей опубликовал почти весь отчет, который Генеральный совет должен был представить так и не состоявшейся специальной июньской конференции. В тот период этот отчет еще не оглашался, и естественно, что вслед за Бромлеем его немедленно опубликовала вся пресса. Это вызвало огромную шумиху, поскольку «позиция» горняков во время всеобщей стачки подвергалась резкой критике. Хатт пишет: «Статью Бромлея можно считать вопиющим, даже если не преднамеренным, нарушением «июньского пакта»; во всяком случае, из-за этой статьи пакт потерял всякий смысл. Вполне вероятно, что позиция Генерального совета станет нам более ясна, если мы учтем, что Генеральный совет на конгрессе в Борне-муте при официальном разрешении проблемы оказания помощи горнякам избрал своим представителем именно мистера Бромлея».
Как только назвали фамилию представителя, делегация горняков подняла страшный шум. Горняки разбросали стулья и построились четырехугольником, как бы готовясь к драке; некоторые делегаты горняков попытались прорваться к трибуне. Когда наконец председателю удалось добиться относительной тишины, он отложил заседание. Горняки ушли, распевая «Красное знамя». Этот беспрецедентный случай наглядно свидетельствует о напряженности, царившей на конгрессе. Потребовалась только искра, чтобы на конгрессе со всей силой вспыхнул пожар: посыпались взаимные обвинения, проявилась затаенная вражда. «Инцидент с Бромлеем» отнюдь не способствовал улучшению отношений между Генеральным советом и горняками, но к этому времени озлобление было уже настолько велико, что он их и не ухудшил.
Еще до Борнемутского конгресса вновь делались попытки заставить горняков и шахтовладельцев прийти к соглашению, но все они оказывались тщетными из-за старого непреодолимого препятствия — сокращения заработной платы. В июле свог посредничество предложила церковь. Она рекомендовала шахтовладельцам согласиться «а общенациональные соглашения и не проводить снижения заработной платы. Исполнительные комитеты горняков приняли это предложение, и когда они передали его на рассмотрение районов, оно было принято большинством их; правда, при общем подсчете выяснилось, что число голосов, поданных против предложения, было больше — хотя и незначительно — числа голосов, поданных за него (367 650 и 333 036). Но из этого ничего не вышло, поскольку правительство категорически отказалось от предложения епископа. Несколько позже, в том же месяце, парламентская фракция лейбористской партии предложила обсудить все возможности достижения соглашения; но предложения фракции были менее благоприятны для горняков, чем предложения церкви, и горняки с негодованием отвергли их. Встречи между горняками и правительством, происходившие в августе, не дали никаких положительных результатов. В октябре конференция делегатов горняков снова отвергла компромисс и даже обострила конфликт, присоединившись к резолюции Южного Уэльса, требующей прекращения работы всеми рабочими так называемой «службы безопасности». На этой конференции группа из угольных бассейнов Мидленда и Ноттса пыталась вызвать раскол между горняками, но это почти ни к чему не привело, и большая часть горняков решительно поддержала своих лидеров.
К этому времени лидеры коммунистов были выпущены из тюрьмы, но министр внутренних дел Джойнсон Хикс настаивал на том, чтобы наблюдение за ними не прекращалось. Он даже издал приказ, которым Уильяму Галлахеру запрещалось выступать с речами в графстве Дургам. Но все же вопреки запрещению Галлахер сумел произнести целый ряд речей на собраниях местных профсоюзных организаций горняков, и всегда ему удавалось сделать это раньше, чем приходила полиция. Сам Галлахер пишет:
«Наши товарищи твердо решили, что я буду выступать всюду, где уже об этом известили горняков. И каждый раз я выступал на многолюдных собраниях горняков, на которых даже присутствовали все руководители местных организаций. Когда выступления были в полном разгаре, меня проводили в дом, и я немедленно начинал говорить; обычно мое выступление длилось сорок или сорок пять минут; затем меня выпускали прежде, чем полиция успевала добраться до дома, где я выступал. Полиция никогда не знала — да и я сам не знал, — где я буду выступать в следующий раз...»
Во время всеобщей стачки и на протяжении долгих месяцев борьбы горняков коммунистическая партия, «движение меньшинства», во главе которого стоял Гарри Поллит, и Национальное движение безработных, которым руководил Уол Ханнингтон, развернули большую кампанию в защиту горняков. Все их усилия были направлены на поддержание борьбы. Но коммунистическая партия была еще малочисленна и не располагала необходимыми средствами. Все же ее влияние возрастало, и уже к осени 1926 г. число ее членов удвоилось (с 5 тысяч до 10 тысяч членов). В то же время все охотнее раскупались коммунистические газеты и журналы, тираж которых непрерывно увеличивался. Но только на основании этого нельзя еще было делать никаких выводов, так как число членов коммунистической партии еще в период «конференции единства» в 1921 году доходило до 10 тысяч, но затем к 1923 году снизилось до 5 тысяч человек. Было совершенно ясно, что необходимые уроки не были извлечены, и к концу 1927 года число членов коммунистической партии опять снизилось до 5 тысяч. В основном такие колебания в численности состава объяснялись расправами с рабочими и длительной безработицей. Фактически это может служить наглядным доказательством того, что одно только ухудшение условий существования и понижение жизненного уровня не может само по себе привести к расширению коммунистического движения. И на самом деле, рабочее движение резко ослабло за три года, прошедшие после всеобщей стачки. Сама же лейбористская партия понесла очень большой урон в связи с изданным в 1927 году законом о конфликтах в промышленности и о профсоюзах. Теперь при желании сделать взнос в фонд партии надо было подать специальное заявление, в то время как раньше заявления подавались лишь в случае отказа от уплаты взносов.
Национальное движение безработных вело в угольных бассейнах широкую агитацию против безработицы и нищеты. После окончания всеобщей стачки, в период затянувшихся локаутов, это движение встало на защиту горняков. Под необычайно энергичным руководством Уола Ханнингтона комитеты безработных проводили кампании в угольных бассейнах еще в 1927 и даже в 1928 году. Именно в результате этих кампаний в ноябре 1927 года отправились в поход в Лондон горняки заброшенных шахт Ронты. Комитеты безработных подготовили и поход шотландских горняков в Эдинбург в 1928 году. Но к этому времени Генеральный совет Конгресса тред-юнионов уже полностью предал интересы горняков; он не только отказался помогать им в борьбе против нищеты, но делал все, что было в его силах, чтобы саботировать походы горняков. Генеральный секретарь Конгресса тред-юнионов Ситрин, действуя по поручению Генерального совета, разослал советам профсоюзов письма с указанием не участвовать в организации встречи отправившихся в поход горняков.
Ханнингтон живо описывает сцены, разыгрывавшиеся в те дни в угольных бассейнах. Он пишет: «В разных угольных бассейнах, например в Южном Уэльсе, было множество горняков, дошедших до предела нищеты и не получавших никакой поддержки. Им приходилось платить за жилье, так как за неуплату их бы выгнали из домов, и тысячи семей в буквальном смысле слова голодали. Правительство консерваторов, хотя оно было прекрасно осведомлено о бедственном положении горняков, заявило, что не располагает средствами для оказания помощи. Различные постановления, принятые министерством труда на основании закона страхования от безработицы, давали возможность лишать горняков права на получение пособия под самыми разнообразными предлогами. Людей лишали права на пособие потому, например, что «не было перспектив на предоставление работы»; других лишали этого права на том основании, что будто бы они «не прилагают достаточных усилий, чтобы найти работу»; некоторым отказывали в пособии потому, что они слишком стары, другим — потому, что они слишком молоды; им говорили, что их должны содержать родственники, если в их доме доход превышал 13 шиллингов в неделю на человека».
26 октября 1926 года Генеральный совет Конгресса тред-юнионов решил опять взять на себя инициативу свести обе стороны; через четыре недели после того, как без конца вносились предложения и контрпредложения, было объявлено, что ожесточенная борьба закончена. Но даже и в это время большинство горняков считало необходимым ее продолжать.
В результате предпринятых Конгрессом тред-юнионов шагов правительство внесло следующее предложение: порайонные соглашения; распределение чистого дохода между рабочими и хозяевами в соотношении 87 : 13 или 85 : 15; определенные гарантии, ограничивающие размер снижения заработной платы. В ноябре горняки согласились поставить это предложение на голосование в двадцати районах. Итоги голосования были таковы: за предложение правительства — 313200, против — 460806. Однако одиннадцать районов проголосовало за, семь — против, а два района воздержались от голосования.
Крупные районы угледобычи — Дургам, Южный Уэльс, Ланкашир и вся Шотландия — все еще настаивали на продолжении борьбы. Дербишир, Мидлендс и йоркшир возражали против этого. Но, несмотря на то, что теперь люди отказывались от борьбы, исполнительный комитет Федерации горняков ясно сознавал, что только необычайное присутствие духа помогало им выдерживать стачку. Их сопротивление было сломлено голодом, истощением и страданиями. На протяжении всех летних месяцев и в начале зимы они мужественно боролись, надеясь, что их борьба послужит примером для всех других профсоюзов и что те тоже к ней примкнут. Но наступил конец. 19 ноября конференция делегатов горняков рекомендовала районам приступить к самостоятельным переговорам, добиваться возможно лучших условий и направлять соглашения на утверждение Национальной конференции. Начались порайонные переговоры — и привели в некоторых местах к очень плачевным результатам. Силы рабочего движения истощились, и 26 ноября конференция делегатов официально объявила о прекращении стачки.
Невозможно описать все страдания, пережитые горняками, все преследования, которым они подвергались в дни этой исторической борьбы. Мы можем надеяться лишь на то, что нам удастся немного приоткрыть завесу, чтобы увидеть хоть мельком то ужасное положение, в котором они находились, и безжалостную невозмутимость всей государственной машины, направленной на то, чтобы их сломить.
Какой огромной, какой ожесточенной, потрясающей была эта битва! Как могли так долго продержаться эти мужчины, женщины и дети, когда их одежда уже висела клочьями, когда по их глазам было видно, как они голодны, когда отчаяние и уныние царили в их домах? Бесполезно искать причины этого; бессмысленно придумывать теории или искать внутренние побуждения. Эти люди боролись по тысяче разных причин, но все же была и одна основная: они испытали силу единства, они уже знали, что значит стоять плечом к плечу со своими братьями; интуитивно они видели возможный ответ на все это в будущем; они заражались уверенностью своих товарищей рабочих. Ведь что еще могло поддерживать огонь их надежды, когда все кругом было испепелено?
Горняки всех угольных копей опять стали рабами...
В четверг, 20 января 1927 года, в Сентрал-холле в Вестминстере проходила двухдневная специальная конференция исполнительных комитетов профсоюзов. Это было долгожданное расследование всеобщей стачки, проводившееся «посмертно». Возможно, что за все время существования профсоюзного движения не было другой конференции, на которой так сильно проявилась бы смертельная вражда. Большая часть отчета Генерального совета — следует напомнить, что отчет этот был подготовлен для отложенной июньской конференции 1926 года, — стала известна уже задолго до того, как была созвана январская конференция. Генеральный
совет знал, что его действия подвергнутся резкой критике, и хорошо к ней подготовился; горняки же решили высказаться без обиняков. Почти никто ничего не выиграл за эти два дня, полных взаимных упреков. Но зато конференция превратила в крупного профсоюзного деятеля человека, который в последующие годы стал центральной фигурой всего профсоюзного движения.
До этого времени Уолтер М. Ситрин исполнял обязанности генерального секретаря. На Экклестон-сквере он добился многого, но зато и приобрел там нескольких врагов среди лиц, стремящихся к власти, которые видели в нем не политического противника, конечно, а опасного соперника. Среди руководства Генерального совета было несколько человек вполне заслуживающих названия карьеристов. В ряде случаев им явно мешала восходящая звезда — Уолтер Ситрин. Но Ситрин изучил технику достижения успеха: он решительно шел к намеченной цели. Впервые он ослабил вожжи в Сентрал-холле в тот знаменитый день, когда гибла репутация людей, стоявших у власти в течение многих лет. Когда в конференц-зале люди набросились друг на друга с ожесточенными взаимными упреками и чуть ли не со звериным рычанием, Ситрин попытался внести успокоение. Он все время выступал в незаметной роли миротворца и не становился на защиту ни одной из сторон. Одно время он благоволил к горнякам и составил план подготовки всеобщей стачки, который в дальнейшем Генеральный совет отверг. С другой стороны, он никогда не проявлял себя активным сторонником стачки, и, таким образом, ни у одного из членов совета не было повода обвинить его в чем-либо и сказать: «Ситрин — бунтовщик». Теперь, в критический для профсоюзов период, он выступал как сторонник разумных действий. В этой атмосфере взаимных упреков он выступил с блестящей речью и призывал всех забыть старую вражду и работать совместно на пользу рабочего движения. Это был смелый ход, но для него удачный. С этого момента среди членов Генерального совета не осталось ни одного человека, который мог бы сравниться с Уолтером Ситрином.
На этой конференции Ситрин выступил непосредственно после уничтожающего нападения на Генеральный совет со стороны Артура Дж. Кука. Он торжественно заявил: «Это важная конференция, возможно, — одна из наиболее важных конференций, а может быть, даже и самая важная из всех конференций в истории нашего движения...»
Он блестяще защищал полную неподготовленность Генерального совета, хотя сам и подготовил план. Он обвинял горняков в медлительности. В заключение он сделал следующее заявление, которое хорошо объясняет те приемы, к которым прибегал Ситрин:
«Этому Генеральному совету и нашему Конгрессу, если он стремится открыть основные причины поражения, придется провести расследование гораздо более тщательно, чем это делалось раньше. Я надеюсь, что придет время, когда, вместо того чтобы признавать правыми то Генеральный совет, то горняков, мы рассмотрим вопрос объективно и установим все недостатки. Пока мы этого не сделаем, мы ничего не добьемся ни тем, что сменим лидеров, ни тем, что пожертвуем головой Джимми Томаса. Вы можете отделаться от всех ваших лидеров, если вам угодно; я слишком скромен, чтобы применить этот термин к себе. Я предпочитаю, чтобы меня называли представителем. Я знаю, что есть люди, которые называют себя лидерами и тут же говорят, что все, что они делают, делается по воле рядовых членов профсоюзов. (Смех.) Мне кажется, что если уж называешь себя лидером, то будь готов к критике и бери на себя ответственность. За то, что произошло, нельзя снять ответственность ни с Федерации горняков, ни с Генерального совета. Я прошу вас не обвинять отдельные личности и отнестись ко всему объективно: скажите себе сами — в чем состояли ошибки? Поступили ли бы при сложившихся обстоятельствах другие люди иначе?».
Возможно, что в своей речи Ситрин многое и пропустил; он, например, не ответил на множество вопросов, заданных Куком, но все же совершенно бесспорно то, что он сумел привлечь конгресс на свою сторону. Если считать, что какая-либо речь способствовала победе Генерального совета (2840 тысяч голосов против 1095 тысяч), то это была речь Ситрина. Однако все же вражда не кончилась; на следующий же день у делегата Федерации горняков С. О. Дэвиса (теперь лейборист, член парламента) произошла крупная стычка с председателем Национального союза железнодорожников С. Т. Крэмпом. Покойный Чарльз Дьюкс, генеральный секретарь Союза неквалифицированных рабочих и коммунальников, поднял старый и горячо дебатировавшийся вопрос о полномочиях во время всеобщей стачки. Он заметил, что конференция в Мемориал-холле создала у него такое впечатление, что все исполнительные комитеты «отказались от своей самостоятельности и передали все свои полномочия Генеральному совету». При этом замечании послышались крики «нет». Но не приходится сомневаться, что сам Генеральный совет придерживался взглядов мистера Дьюкса и никогда не скрывал этого факта от Федерации горняков. Почти последним на конференции выступил молодой делегат Федерации горняков Питер Чемберс; в конце своей речи он повернулся к трибуне и бросил следующий вызов Генеральному совету: «Мы объявим следующую всеобщую стачку без вас — и мы ее выиграем».
Две диаметрально противоположные фразы звучали в ушах делегатов, когда они покинули Сентрал-холл в сумрачный январский день: «Это никогда не повторится» — Крэмпа и «Мы объявим следующую всеобщую стачку» — Чемберса. Делегаты, несмотря на все обращения к ним, были непримиримы. Они едва ли понимали — а может быть и понимали? — каким репрессиям их подвергнут в течение следующих нескольких месяцев. Правительство знало, что, в то время как между лидерами можно создать раскол, рабочие вряд ли скоро забудут единство действий, вкус к которому они уже почувствовали. Болдуин считал, что для того, чтобы предотвратить новые выступления рабочих, законодательная машина должна действовать быстро. Поэтому он и действовал быстро и безжалостно; в феврале, когда дебатировалась речь короля, он провел позорный закон о конфликтах в промышленности (1927 г.), или, как его обычно называли, «хартию штрейкбрехеров».
Этот чисто политический закон, бесспорно, был проведен правительством со злобным намерением отомстить за всеобщую стачку; этот закон был неотъемлемой частью политики, направленной на недопущение повторения всего, что произошло; он являлся также шагом вперед в программе правительства, стремящегося привести рабочих к эре «счастливых отношений в промышленности», несколько сходных с отношениями в «корпоративном государстве» Муссолини.
Есть много доказательств того факта, что этот закон подготавливался в течение долгого времени и что Болдуин только ожидал подходящего момента, чтобы его провести. Какой же момент мог быть более подходящим, чем тот, когда профсоюзы никак не могли договориться по вопросу о том, какие ошибки были допущены во время всеобщей стачки. Какой же момент мог быть более подходящим, чем тот, когда многие союзы еще выплачивали крупные суммы в качестве компенсации предпринимателям, начавшим судебные процессы из-за нарушений контрактов во время стачки? Уже 8 мая 1926 года, в самый разгар стачки, Артур Стил-Мейтленд, член кабинета Болдуина, писал Герберту Сэмюэлю по поводу попыток последнего выступить в роли посредника: «...если бы Вам удалось добиться окончания всеобщей стачки путем переговоров, то это самым роковым образом помешало бы правительству оправиться с задачей, которую оно' как опекун общества считает своим долгом разрешить... Правительство полагает, что всеобщая стачка нарушает конституцию и что она незаконна. Правительство должно предпринять меры, которые сделают повторение стачки невозможным. Поэтому ясно, что оно не может согласиться ни на какие переговоры, которые... могут помешать проведению таких законов, которые правительство считает необходимым провести в связи с недавними событиями».
Согласно закону 1927 года о конфликтах в промышленности и о профсоюзах, устанавливался новый вид «незаконных стачек»; когда же стачка подпадала под эту категорию, издавалось предписание, запрещавшее оказывать ей поддержку из фондов профсоюзов. Но закон этот был направлен не только на то, чтобы задушить стачку, он предназначался для нанесения удара, и самого болезненного удара, по профсоюзному движению как организации. Накладывая запрет на деньги профсоюзов, закон не только почти лишал профсоюзы возможности не соглашаться на условия, которые им навязывали, но и пресекал также источник пополнения фондов лейбористской партии. Партии правого крыла широко финансировались крупными промышленниками и богатыми семьями. Но лейбористская партия существовала почти исключительно на деньги, собираемые профсоюзами — член профсоюза платил около шиллинга в год в политический фонд своего профсоюза, если только он не подавал специального заявления об отказе от уплаты взносов. Закон изменил этот порядок, сделав обязательным для отдельных членов профсоюзов подавать заявление при желании делать взносы. Это был, конечно, ловкий маневр, рассчитанный на недостаточную политическую сознательность рядового члена профсоюза, который не захочет возиться с заполнением бланков для получения разрешения делать взносы. В 1910 году на судебном процессе, возникшем в связи с иском Осборна, было вынесено решение, согласно которому снималось обязательство уплаты взносов в фонд партии; законом о профсоюзах от 1913 года практика взимания взносов снова была легализована. В 1927 году консерваторы ввели, как писал тогда «Обсервер», типично «классовое законодательство». 3акон этот почти свел на нет право рабочих на стачку. Всякий, кто высказывается за стачку, подстрекает или побуждает других принять в ней участие или еще как-нибудь способствует проведению стачки, объявляется действующим незаконно и может быть приговорен к тюремному заключению сроком на два года! Сам термин «незаконные стачки» давал реакционному пра-.вительству неограниченную возможность произвольно толковать вопрос, и, бесспорно, все действия, которые хотя бы в какой-то мере напоминали всеобщую стачку, немедленно были бы заклеймены как совершенно «незаконные». Но этим дело не ограничивалось. Запрещение распространялось на все стачки, которые охватывали больше одной отрасли промышленности и «были рассчитаны на то, чтобы принудить правительство пойти на уступки или путем непосредственных действий стачечников, или путем причинения ущерба обществу». Наряду со стачками запрещались и локауты, как это делалось и во всех других законах о конфликтах в промышленности. Но это ничего не меняло, поскольку действия, юридически определяемые как локауты, очень редки. Обычно предприниматели достаточно умны: они вынуждают рабочих отказаться от «новых соглашений» и провоцируют их тем самым на стачку; вдобавок они изображают дело так, что будто бы обстоятельства вынуждают их объявить локаут. В основном закон был рассчитан на то, чтобы помешать профсоюзам прибегать к объявлению стачек, которые, как предполагалось, могли повлечь за собой длительные тяжбы сторон после вынесения судебных решений. Следовательно, закон был рассчитан скорее на то, чтобы служить предостережением, нежели орудием непосредственного притеснения. Но все же, поскольку этот закон лишал рабочих возможности добиваться лучших условий при переговорах и, следовательно, отразился на их жизненном уровне, влияние его было точно таким же, какое оказало бы и законодательство, рассчитанное на непосредственное притеснение рабочих.
Этот закон давал судам возможность широчайшего его толкования. Кроме того, для рабочих, занятых в основных отраслях промышленности, в связи с наличием пункта о «незаконных стачках» вообще было опасно объявлять стачки, даже если у них имелись вполне законные основания для недовольства.
Закон также ограничивал пикетирование; он запрещал государственным служащим вступать в профсоюзы, связанные с Конгрессом тред-юнионов и лейбористской партией; он запрещал местным властям руководствоваться при найме на работу тем, является ли нанимаемый членом союза, и создавать для членов союза лучшие условия. Последний пункт был явным намеком на то, что лицам, работающим на государственной службе в местных учреждениях, совершенно не обязательно вступать в профсоюзы — у них будут равные с членами профсоюзов права и в то же время они будут освобождены от взносов. Тот же принцип распространялся и на тех, кто работал по передоверенным контрактам местных властей; это означало, что закон распространялся на весьма большую часть местной торговли и промышленности. В законе также имелся пункт, согласно которому нарушение контракта рабочим «основных отраслей промышленности» считалось наказуемым преступлением. Как подчеркивал Дж. Д. X. Кол, «это было возвратом
к старому закону о хозяине и слуге, замененному в 1875 году законом о предпринимателях и рабочих».
Все пункты закона — а в законе было семь пунктов, непосредственно касающихся ограничения стачек, — свидетельствовали о том, что новое законодательство было явным шагом назад в отношении политической свободы. Пункт 1 объявил незаконными всеобщие стачки и стачки солидарности и предоставлял судам право широкого толкования. Пункт 2 предусматривал охрану штрейкбрехеров. Пункт 3 делал пикетирование почти невозможным, во всяком случае, согласно этому пункту, пикетирование могло повлечь за собой серьезные последствия. Пункт 4 запрещал союзам финансировать своих представителей в общественных организациях. Пункт 5 запрещал почтальонам и другим государственным служащим присоединяться к организациям рабочего класса. Пункт 6 запрещал муниципалитетам принимать на работу только членов профсоюзов, и, согласно этому же пункту, если служащие муниципальных предприятий организовывали стачку без предупреждения, это являлось преступлением. Пункт 7 превращал генерального прокурора в сторожевого пса: ему поручалось следить за профсоюзами и быть арбитром (стоящим даже над законом) их добропорядочного поведения.
Уолтер Ситрин отметил, что с принятием закона о конфликтах в промышленности «погибнет почти все, чего удалось добиться за пятьдесят лет, и организованные рабочие окажутся больше чем когда-либо во власти организованного капитала».
Но несмотря на гневный протест со стороны профсоюзных организаций, законопроект был утвержден парламентом простым большинством голосов, которыми располагало правительство Болдуина. Профсоюзы продолжали организацию широкой кампании против этого закона. Но те же самые люди, которые теперь больше всех кричали и возмущались законом, довели рабочих до «безнадежного уныния»; они выпустили из своих рук инициативу, и, начиная с этого времени, в течение многих лет подряд консерваторам предстояло наслаждаться своей местью.
Закон 1927 года сильно отразился также и на лейбористской партии. Число членов партии сократилось с 3388 тысяч в 1926 году до 2077 тысяч за последующие два года. За этот же период число членов профсоюзов сократилось с 5218 тысяч до 4804 тысяч. В период между 1927 и 1929 годами лейбористская партия потеряла свыше четверти своего дохода, получаемого от взносов членов партии. Сокращение профсоюзных фондов также означало, что союзы вынуждены были сильно сократить финансирование лейбористской партии. Начиная с этого года и вплоть до второй мировой войны работа лейбористской партии была затруднена препятствиями, сознательно чинимыми ей партией тори. Хотя бы уже по одной этой причине первым же актом лейбористского правительства, когда оно вернулось к власти в 1945 году, была отмена порочного закона 1927 года.
Прекращение всеобщей стачки имело еще ряд серьезных последствий. Рабочих подвергли еще большему унижению, и не только консерваторы правительства Болдуина, но и те самые люди, которые их предали в мае 1926 года. На этот раз все проходило под лозунгом «эра мира в промышленности» и доказывалась целесообразность сотрудничества с организованным капиталом на основе участия в прибылях. Много говорилось о необходимости увеличить выпуск продукции, улучшить промышленную технику и т. д. Другими словами, повторялись те же самые избитые фразы, которые мы так часто слышим и теперь. В 1927, 1928 и 1929 годах эти фразы использовались в других целях, но все они служили одной основной задаче — сохранению капитализма. Руководство рабочим движением перешло в руки людей, способных на все, но только не на честное толкование социализма. Уже появлялись трещины, приведшие к разгрому 1931 года. Но только очень небольшое число людей, помимо коммунистов, понимало в то время, насколько слабо руководство рабочего движения.
Принцип «участия в прибылях» увлек Генеральный совет, и к середине 1927 года, в то время как еще велась кампания против закона о конфликтах в промышленности, лидеры взяли на себя инициативу предложить предпринимателям попытаться «совместными усилиями добиться большей эффективности в работе промышленности и повышения жизненного уровня рабочих», —
с такими словами обратился к конгрессу тред-юнионов в Эдинбурге в 1927 году его председатель Джордж Хикс, который до всеобщей стачки считался в Генеральном совете «левым».
В конце года группа, состоявшая из 20 крупнейших промышленников, возглавляемая покойным лордом Мелчеттом (в то время — сэр Альфред Монд), основателем огромного капиталистического объединения — Имперского химического треста, сообщила Генеральному совету, что она согласна обсудить общий вопрос о том, как «реорганизовать промышленность и отношения между предпринимателями и рабочими». 12 января 1928 года, когда не прошло еще и года после проведения закона о конфликтах в промышленности, состоялось первое совместное заседание представителей профсоюзов и промышленников в беспристрастной атмосфере сурового Берлингтон-хауза.
Мондизм — так назвали теорию, проповедовавшую «мир в промышленности», — просуществовал долгое время. Во многом мы не отказались от него еще и до сих пор. И теперь еще существует точка зрения, что капитализм надо совершенствовать, подправлять, не дать ему погибнуть в результате присущих ему противоречий; что это каким-то образом принесет рабочим пользу, что к социализму можно прийти «мирным путем». Такая точка зрения даже и теперь затуманивает сознание участников рабочего движения. Уже через шесть лет после того, как правое крыло рабочего движения официально признало мондизм, Дж. М. Кейнс опубликовал свою знаменитую «Общую теорию», в которой он развивал следующую экономическую концепцию: капитализм можно спасти от самого себя необычными мерами в области налоговой политики и капиталовложения.
Лейбористское правительство 1929 года довело мондизм до его логического завершения. Оно пошло на тайный сговор с лондонским Сити, с крупными банкирскими домами и с крупным промышленным капиталом, но в конце концов (и это было неизбежно) мондизм потерпел крах. Мондизму были присущи и другие возмутительные черты. «Доклад Монда» в завуалированной форме предлагал фабрикантам организовать свои союзы для борьбы с профсоюзами рабочих. Не удовлетворившись тем, что стачки были объявлены вне закона, мондисты требовали подавления всякого стремления рабочих к боевой деятельности. Член профсоюза, лишенный предпринимателем работы за участие в стачке, мог оказаться вне поля зрения «Доклада Монда» и поэтому мог лишиться права претендовать на помощь своего союза. Его даже могли совсем исключить из союза.
По мере того как организованным рабочим все яснее становился истинный смысл «мира в промышленности», участников профсоюзного движения начало охватывать все большее волнение. Внутри профсоюзов непрерывно усиливалась борьба за то, чтобы заставить уклонявшихся лидеров защищать интересы рабочего класса. И когда началась борьба с предпринимателями, враг был разоблачен. Но когда появилась необходимость преодолеть препятствие, возникшее в рядах рабочего класса — предательство руководства, — сделать это оказалось чрезвычайно трудно: с рабочими расправлялись жестоко, безжалостно — у них не оставалось больше никаких иллюзий. Вот что означали мондизм и «классовое сотрудничество» тогда. То же самое означают они и теперь.
