В чем расходятся пути познания политической экономии?
Подчас можно встретить простое определение политической экономии как «науки о хозяйственных отношениях людей». Те, которые прибегают к такой формулировке, думают обойти трудность конституции «народного хозяйства» и мирового хозяйства таким путем, что они обобщают проблему до полной неопределенности и говорят о хозяйстве «людей» вообще. Но вопрос, благодаря этому растеканию в голубом пространстве, не становится яснее, а, наоборот, еще запутаннее. Ибо здесь возникает вопрос: нужна ли вообще и к чему нужна особая наука о хозяйственных отношениях «людей, т. е. всех людей, во все времена и при всех условиях?
Возьмем какой-либо пример из любых хозяйственных взаимоотношений людей,—возможно простой и ясный пример. Перенесемся в то время, когда еще не существовало современное мировое хозяйство, когда товарный обмен процветал лишь в городах, а в деревне как в крупных поместьях, так и в маленьких крестьянских хозяйствах, господствовало натуральное хозяйство, т. е. производство для собственного потребления. Возьмем к примеру описание Дугальдом Стюартом (D. Stewart) в 50-х годах прошлого века положения вещей в горной Шотландии:
«В некоторых горных частях Шотландии... многие пастухи овец и когтеры (домовники) с женами и детьми, согласно статистическим отчетам, ходили в башмаках, которые они сами шили из кожи, выделанной ими самими, в одеждах, до которых не притрагивалась никакая другая рука, кроме их собственной, и материал для которых им доставляли овцы, которых они сами стригли, а лен для одежд они сами возделывали. При изготовлении одежды едва ли употреблялись какие-либо купленные предметы, за исключением шила, иглы, наперстка и очень немногих частей железных инструментов, употребляемых при ткачестве. Краски добывались самими женщинами из деревьев, кустарников, трав и т. д.».
Или возьмем пример из быта России, где совсем еще недавно, в конце 70-х годов, крестьянское хозяйство выглядело следующим образом:
«Земля, которую он (крестьянин Вяземского уезда, Смоленской губ.) обрабатывает, доставляет ему и пищу, и одежду, и почти все необходимое для его существования: хлеб, картофель, молоко, мясо, яйца, холст, сукно, овчины и шерсть для теплой одежды... За деньги он приобретает только обувь и некоторые мелочные принадлежности туалета, как, например, кушак, шапку, рукавицы и пр., а также некоторые необходимые предметы из домашней утвари—деревянную и глиняную посуду, чугуны,, ухваты и т. п.».
Теперь еще подобные крестьянские хозяйства существуют в Боснии и Герцеговине, в Сербии и Далмации. Если бы такому крестьянину из горной Шотландии или России, из Боснии или Сербии, ведущему самодовлеющее хозяйство, предложили обычные профессорские вопросы из политической экономии «о цели хозяйства», о «возникновении и распределении богатства» и т. п., то он только раскрыл бы широко глаза от удивления. «Почему и для какой цели я и моя семья работаем, или как вы учено выражаетесь: какие «мотивы» побуждают нас «к хозяйствованию»,—воскликнул бы такой крестьянин,—да просто потому, что мы должны жить, а жареные голуби не летят нам в рот. Если бы мы не работали, мы должны были бы умереть с голоду. Мы, следовательно, работаем, чтоб пробиться, быть сытыми, чисто одетыми д иметь кров над головой. Что мы производим, «в каком направлении» мы работаем? Опять-таки весьма наивный вопрос. Мы производим то, в чем мы нуждаемся, что необходимо для жизни каждой крестьянской семье. Мы сеем рожь и пшеницу, овес и ячмень, сажаем картофель, разводим овец и коров, кур и уток. Зимой женщины прядут, а мы, мужчины, топором, пилой д молотком дзготовляем то, что необходимо для хозяйства. Назовите это, если угодно, «сельским хозяйством» или «промыслом», во всяком случае мы должны заниматься всем понемногу, потому что дома и на поле мы нуждаемся в разных вещах. Как мы «распределяем» эту работу? Вот ,еще удивительный вопрос! Мужчины, разумеется, делают то, что требует мужской силы, а женщины ведут хозяйство, заботясь о коровах и птичьем дворе, дети помогают то тут, то там. Или вы думаете, что я должен был бы послать жену рубить дрова, а сам доить коров?» (Прибавим от себя; что этот простак не знает, что у многих примитивных народов, как, напр., у бразильских индейцев, именно женщины отправляются в лес собирать дрова, выкорчевывать корни и срывать плоды, а у пастушеских народов в Африке и Азии мужчины не только заняты уходом за скотом, но и доят коров. Теперь еще можно наблюдать в Далмации женщин, которые тащат на спинах тяжести в то время, как их дюжие мужья, расположившись удобно верхом на ослах, раскуривают трубки. Это «разделение труда» кажется там столь же естественным, как для нашего крестьянина само собой разумеется, что он рубит дрова, а жена доит коров). И дальше: «что я называю своим богатством? Ведь это опять-таки понимает каждый ребенок в деревне: богат тот крестьянин, который имеет полные амбары, много коров и овец, большой птичий двор; беден же, понятно, тот, кому уже к, Пасхе нехватает муки и чья крыша в дождливую пору протекает. От чего зависит «увеличение моего богатства»? О чем тут спрашивать? Если бы я имел большой кусок хорошей земли, я был бы, понятно, богаче. И если летом, упаси боже, выпадет сильный град, то втечение 24 часов мы все в деревне разорены». Мы заставили крестьянина терпеливо отвечать на ученые вопросы политической экономии, но мы уверены, что раньше чем профессор, приехавший с записной книжкой и карандашом для научного обследования на такой крестьянский двор в горной Шотландии или Боснии, дошел бы до половины своих ученых расспросов, ему было бы уже указано на дверь. В действительности все отношения в таком крестьянском хозяйстве так просты и прозрачны, что их расчленение посредством экономического скальпеля должно казаться праздной игрой.
Нам могут, понятно, возразить, что мы избрали неудачный пример, остановившись на мелком крестьянском хозяйстве, в котором крайняя простота обусловлена маленькими его размерами и жалкими средствами. Возьмем тогда другой пример. Оставим маленький крестьянский двор, который влачит свое жалкое существование где-нибудь в богом забытом уголке, и обратим свои взоры к хозяйству стоявшего во главе колоссальной империи Карла Великого. Этот император, который сделал в начале IX в. Германскую империю самой могущественной в Европе, который для увеличения и укрепления своего государства предпринял не менее 53 военных походов, объединив под своим скипетром, кроме нынешней Германии, еще Францию, Италию, Швейцарию, северную часть Испании, Голландию и Бельгию, очень интересовался экономическим положением своих поместий и дворов. Он издал закон, содержащий не менее, собственноручно составленных им, 70 параграфов о принципах ведения хозяйства в его поместьях, знаменитое Capitulare de villis, т. е. закон о поместьях, и этот документ, представляющий огромную историческую ценность, к счастью, уцелел для нас в пыли архивов. Он заслуживает особенного внимания с двух точек зрения. Во-первых, из большинства поместий Карла Великого выросли впоследствии крупные имперские города, как, напр., Аахен, Кельн, Мюнхен, Базель, Страсбург и др. Вовторых, методы ведения хозяйства, применявшиеся Карлом, стали образцом для всех крупных поместий светских и духовных лиц раннего средневековья; поместья Карла Великого перенесли традиции древнего Рима и утонченный образ жизни его патрицианских вилл в более грубую среду молодого германского военного дворянства. И предписания Карла в области садоводства, огородничества, разведения виноградников, птицеводства и т. д. были событием культурно-исторического значения.
Хозяйственные распоряжения Карла были в действительности правительственными актами, показывает сама их форма: они составляют один из 65 законов Карла, которые были составлены императором и оглашались ежегодно на имперских собраниях сановников и князей; и предписания о редиске и винных бочках исходили из той же полноты власти и составлялись в том же стиле, как, напр., призыв к духовенству в Capitula Episcoporum—«законе об епископах»—где Карл в энергичных выражениях напоминает слугам господним, чтобы они ре ругались, не напивались, не посещали дурных мест, не содержали женщин и не продавали слишком дорого святые таинства. Сколько и где бы мы ни искали в средневековых хозяйствах, мы нигде не найдем земледельческого хозяйства, для которого вышеописанное хозяйство Карла не было бы образцовым и типичным, поскольку речь идет о дворянских владениях, или же мы натолкнемся на простые крестьянские хозяйства—самодовлеющее хозяйство крестьянской семьи или общинное хозяйство (марку).
В обоих случаях самым характерным является то обстоятельство, что основные потребности человеческой жизни так непосредственно влияют определяющим образом на труд и результат труда, так точно соответствуют цели и потребности, что, благодаря этому, в крупном или малом масштабе, получается удивительная простота я прозрачность всех отношений. Мелкий крестьянин в своей избе и великий монарх в своих поместьях совершенно точно знают, чего они хотят достичь своим производством. И не нужно быть особенно проницательным, чтобы это понимать: оба хотят удовлетворить естественные потребности человека в пище, одежде и известных жизненных удобствах. Разница лишь в том, что крестьянин спит на соломе, а крупный помещик на мягкой перине, один пьет пиво и мед или простую воду, а другой имеет на своем столе топкие вина. Разница лишь в количестве и качестве производимых благ. Основа хозяйства и его задача—непосредственное удовлетворение человеческих потребностей—остаются теми же самыми. Труду, вытекающему из этой естественной задачи, вполне соответствуют его плоды. Но и здесь опять-таки, в самом процессе труда, есть разница: крестьянин работает сам вместе с членами своей семьи, и плоды его работы приносят ему лишь столько, сколько может произрасти на том участке земли, который составляет его долю в общинном владении, или, вернее, поскольку речь идет о средневековом барщинном крестьянине,—столько, сколько оброк и работы на помещика и церковь оставляют ему. Император или всякий помещик-дворянин не работает сам, а заставляет работать себя своих подданных и барщинных крестьян. Работает ли крестьянин с своей семьей на себя или все крестьяне вместе под управлением деревенского старосты или управляющего работают на помещика,—плоды труда являются не чем иным, как определенным количеством жизненных припасов в широком смысле слова т. е. как раз тем, что необходимо для удовлетворения потребностей, и приблизительно в таком количестве, сколько их нужно. Можно такого рода хозяйство вертеть со всех сторон,— в нем не удастся найти никаких загадок, которые требовали бы глубокомысленного исследования их особой наукой. Самый глупый крестьянин знал в средние века совершенно точно, от чего зависело его «богатство» или, вернее, его бедность, если не считать стихийных бедствий, которые время от времени разражались как на крестьянских, так и на помещичьих землях. Он знал совершенно точно, что его крестьянская нужда имеет простые и прямые причины: вопервых, безграничные вымогательства помещиков по части оброка и барщины, а вовторых, мошеннические проделки этих господ по части общинной земли, леса, лугов и воды. И то, что крестьянину было ведомо, он громогласно возвестил всему миру во время крестьянских войн, когда он пускал своим кровопийцам красного петуха. Что оставалось приэтом научно исследовать,—это исторические причины и процесс развития этих отношений, вопрос о том, как это могло случиться, что во всей Европе свободные прежде крестьянские земли превратились в собственность помещиков и обложены были оброком и барщиной, а свободное некогда крестьянское сословие было подчинено и превращено в барщинно-обязанных, а затем и в крепостных людей.
Совершенно иначе выглядит дело, как только мы обращаемся ж любому явлению современной экономической жизни. Возьмем, к примеру, одно из самых примечательных явлений: торговый кризис. Каждый из нас уже неоднократно бывал свидетелем крупных торговых и промышленных кризисов и знает о собственным наблюдениям этот классически описанный Фридрихом Энгельсом процесс:
«Обращение останавливается, рынки переполняются, продукты лежат массами без покупателей, наличные деньги исчезают из обращения, кредит приостанавливается, фабрики безмолствуют, рабочие массы нуждаются в средствах существования, потому что они произвели слишком много этих средств, банкротство следует за банкротством, аукционы за аукционами. Годами продолжается застой, производительные силы, как и продукты, растрачиваются и разрушаются массами, пока, наконец, нагроможденные горы товаров, благодаря большему или меньшему обесценению их, не сбываются; тогда производство и обмен мало-помалу вновь становятся на ноги. Затем, постепенно ход промышленности ускоряется, переходит в рысь, промышленная рысь в галоп, а последний в свою очередь в необузданный карьер полной промышленной, коммерческой, кредитной и спекулятивной скачки с препятствиями; но, в конце концов, эта скачка, после самых головокружительных прыжков приводит промышленность вновь к пропасти краха».
Мы все знаем, что подобного рода кризисы являются бедствием для любой современной страны, и весьма характерны уж самые признаки, дающие возможность судить о приближении кризиса. После нескольких лет подъема и успешного хода дел, в печати то тут, то там начинают появляться неясные намеки, на бирже всплывают тревожные слухи о предстоящих банкротствах, затем намеки в печати становятся все более определенными, беспокойство на бирже возрастает, государственный банк повышает учетный процент, т. е. затрудняет и ограничивает кредит, и, наконец, как ливень обрушиваются известия о банкротстве и приостановке дел. А когда кризис в полном разгаре, тогда завязываются споры о том, кто является виновником кризиса. Коммерсанты взваливают вину на банки, сурово отказывающие в кредитах, банки—на спекулятивный ажиотаж биржевиков; последние приписывают вину промышленникам, а промышленники винят во всем недостаток денег в стране и т. д. Когда вновь начинается оживление, биржи и газеты с облегчением отмечают первые признаки улучшения, и общая уверенность и спокойствие опять устанавливаются на некоторое время. Приэтом замечательнее всего то, что кризис рассматривается всеми задетыми им и всем обществом, как нечто, лежащее вне пределов досягаемости человеческой воли и человеческого усмотрения, как удар судьбы, ниспосланный невидимой силой, как небесное испытание, вроде сильной грозы, землетрясения или наводнения. Торгово-промышленные газеты в статьях о кризисе любят даже употреблять такие обороты, как: «Ясное до сих пор пебо делового мира начинает покрываться мрачными тучами», или же, когда предстоит сильное повышение учетного процента, то это известие неизменно преподносится под заголовком: «Признаки бури»; точно так же впоследствии мы читаем о промчавшейся грозе и проясняющемся горизонте. Эти обороты речи выражают нечто большее, чем отсутствие вкуса у чернильных кули делового мира, они именно типичны для этого своеобразного действия кризисов, протекающих с закономерностью явления природы.
Современное общество с ужасом замечает приближение кризиса, дрожа сгибает спину под его сильными ударами, выжидает конца этого испытания, вновь затем подымает голову, сначала с опаской и недоверием, и понемногу затем успокаивается. Это напоминает приблизительно то состояние, в котором в средние века народ ждал наступления голода или чумы, или состояние, испытываемое в настоящее время крестьянином при сильной гроза е градом: то же бессилие и та же растерянность перед лицом тяжелого испытания. Но голод и чума,—явления, в конечном счете, социальные,—в первую очередь представляют собой однако непосредственные последствия естественных явлений: плохого урожая, распространения бацилл, вызывающих болезни и т. п. Гроза есть стихийное явление природы, и никто, по крайней мере при нынешнем состоянии естествознания и техники, не в состоянии вызвать грозу или предотвратить ее. Между тем что представляет собою современный кризис? Как мы знаем, он состоит в том, что было произведено слишком много товаров, которые не находят сбыта, что вследствие этого образуется застой в торговле и промышленности. Но производство товаров и продажа, промышленность и торговля суть отношения между людьми. Ведь это сами люди производят и покупают, торговля ведется людьми, и во всех обстоятельствах, сопровождающих современные кризисы, мы не находим ни одного элемента, который лежал бы вне пределов человеческих действий. Не кто, иной, следовательно, как человеческое общество периодически вызывает кризисы. И в то же время мы знаем, что. кризис является подлинным бичом человеческого общества, что его встречают с ужасом и переносят с отчаянием, и что никто его не желает и не призывает. Не считая единичных биржевых волков, которые надеются во время кризиса на быстрое обогащение за счет других, но при этом сами часто попадают впросак, кризис сулит всем опасности или, по меньшей мере, расстройство дел. Никто не хочет кризиса, но тем не менее он приходит. Люди создают его собственными руками и тем не менее они ни за что на свете не хотят его иметь. Тут перед нами действительная загадка хозяйственной жизни, которой никто из участников не может нам разъяснить. Средневековый крестьянин производил на своем маленьком участке, с одной стороны, то, чего требовал от него помещик, а с другой стороны, то, что ему самому было нужно: рожь и скот, предметы необходимости для себя и для семьи. Крупный помещик средневековья заставлял производить. для себя то, чего он хотел и в чем испытывал потребность: рожь и скот, хорошие вина и дорогие платья, жизненные припасы и. предметы роскоши для себя и своих приближенных. Современное же общество производит то, чего ему не нужно и чего оно не желает: кризисы; оно производит время от времени жизненные припасы, которые оно не может потреблять, и периодически терпит голод при переполненных складах, в которых находятся не имеющие сбыта продукты. Потребность и удовлетворение, задание и результат труда уже не соответствуют друг другу, между ними вклинивается нечто неясное и загадочное.
Возьмем другой, весьма известный, а рабочим всех стран слишком хорошо известный пример: безработицу.
В отличие от кризиса безработица в настоящее время не есть катастрофа, время от времени обрушивающаяся на общество,— она в большей или меньшей степени стала постоянным спутником хозяйственной жизни. Наилучше организованные и оплачиваемые категории рабочих, ведущие статистику безработицы, насчитывают из года в год, из месяца в месяц и из недели в неделю« непрерывную цепь безработных; число безработных колеблется, но никогда не доходит до нуля. Как беспомощно современное-общество перед лицом безработицы,—этого страшного бича рабочего класса,—становится особенно ясным каждый раз, когда это зло принимает широкие размеры и вынуждает законодательные органы обратить на него внимание. Обычно после долгих словопрений эти обсуждения заканчиваются постановлением о необходимости анкетного обследования числа безработных. По существу ограничиваются определением размеров этого зла в каждый данный момент, наподобие того, как при наводнении измеряют уровень воды; в лучшем случае прибегают к слабым паллиативам в виде пособия безработным, большею частью за счет занятых рабочих, без попытки устранить самое зло.
В начале XIX века великий пророк английской буржуазии поп Мальтус со свойственным ему трогательным цинизмом возвестил следующий принцип: «Человек, появившийся на свет, уже занятый другими людьми, если он не получил от родителей средств для существования, на которые он вправе рассчитывать, и если общество не нуждается в его труде, не имеет никакого права -требовать для себя какого-либо пропитания, ибо он совершенно лишний на этом свете. На великом пиршестве природы для него нет.прибора. Природа приказывает ему удалиться и, если он не может прибегнуть к состраданию кого-либо из пирующих, она сама принимает меры к. тому, чтобы ее приказание было приведено в исполнение». Современное официальное общество со свойственным ему «социал-реформистским» лицемерием воспрещает столь грубую откровенность. В действительности же, ,это общество обрекает каждого безработного пролетария, «в труде которого оно не нуждается», на то, чтобы он так или иначе, быстро или медленно «удалился» из сего мира, о чем свидетельствует статистика роста болезней, смертности грудных младенцев и преступлений против собственности в периоды больших кризисов.
Как раз примененное нами сравнение безработицы с наводнением обнаруживает тот поразительный факт, что по отношению к стихийным явлениям природы мы менее беспомощны, чем по отношению к явлениям чисто общественного, человеческого характера. Периодические наводнения, которые весной причиняют столько вреда в восточной Германии, в конце концов являются лишь следствием запущенности нашего водного хозяйства. Техника, даже в ее нынешнем состоянии, дает достаточно средств для защиты сельского хозяйства от водной стихии, более того, она указывает средства для ее использования, но эти средства применимы лишь на высшей ступени рационально организованного водного хозяйства, при котором возможно было бы регулирование рек, перемещение полей и лугов и устройство плотин и шлюзов на землях, пашням и лугах, подвергающихся затоплению.
Такого рода реформа не предпринимается отчасти потому, что ни государство ни частные капиталисты не хотят предоставить необходимые для подобного рода начинаний средства, отчасти же потому, что при крупных размерах той площади, о которой идет речь, эта реформа натолкнулась бы на препятствия в виде различных частновладельческих прав. Но современное общество располагает уже средствами для борьбы с этими опасностями и для обуздания бешеной водной стихии, хотя оно и не в состоянии ими воспользоваться. Средство же для борьбы с безработицей еще не изобретено в современном обществе. А между тем, это не стихия, не физическое явление природы, не сверхчеловеческая сила, а чисто человеческий продукт хозяйственных отношений. И здесь мы снова стоим перед экономической загадкой, перед явлением, к которому никто не стремится, которого никто сознательно не хочет и которое, тем не менее, приходит с закономерностью явлений природы, в известной степени через головы людей.
Но нет вовсе надобности обращаться к столь резким явлениям современности, как кризис и безработица, к бедствиям и явлениям исключительного характера, которые по общему представлению составляют лишь исключение в общем ходе вещей. Возьмем самый обыкновенный пример из повседневной действительности, который тысячекратно Повторяется во всех странах: колебания товарных цен. Каждый ребенок знает, что цены всех товаров не только не отличаются устойчивостью и постоянством, но почти ежедневно, а то и ежечасно, колеблются в ту или другую сторону. Возьмем любую газету, раскроем в ней страницу, содержащую отчет об операциях товарной биржи, и мы прочтем о движении цен на предыдущий день следующее: с пшеницей утром—слабое настроение, в полдень—некоторое оживление, к концу биржи цены поднялись или наоборот. То же самое о медью и железом, с сахаром и репным маслом. И то же самое мы опять-таки наблюдаем на фондовой бирже, в отношении акций различных промышленных предприятий, государственных и частных ценных бумаг. Колебания цен представляют непрерывное, повседневное, совершенно «нормальное» явление современной экономической действительности. Но вследствие этих колебаний происходят ежедневно и ежечасно перемены в имущественном положении владельцев этих товаров и ценных бумаг. Если цены на хлопок повышаются, моментально возрастают состояния всех тех торговцев и фабрикантов, которые имеют запасы хлопка; если, наоборот, цены падают, то состояния соответственно тают. Если цены на медь идут вверх, то обладатели акций медных рудников богатеют, если цены падают, они, наоборот, беднеют. Так, благодаря одной биржевой телеграмме, люди могут втечение нескольких часов превратиться в миллионеров или нищих, и на этом по существу, и покоится биржевая спекуляция с ее мошенничествами.
Средневековый помещик мог разбогатеть или обеднеть вследствие хорошего или плохого урожая, он мог разбогатеть, благодаря хорошей добыче при разбойничьем нападении на проезжего купца; или же—и это было самым испытанным и излюбленным средством—он увеличивал свое богатство путем увеличения барщины и оброка своих крепостных крестьян, выжимая из них больше, чем раньше. В настоящее время человек может внезапно разбогатеть или обеднеть без какого бы то ни было участия с своей стороны, не шевельнув даже пальцем, без влияния каких-нибудь стихийных сил и без того, чтобы кто-нибудь подарил ему что-нибудь или ограбил его. Колебания цен представляют из себя как бы таинственные, руководимые незримой силой за спиной людей, движения, вызывающие непрерывные перемещения и колебания в распределении общественного богатства. За этим движением просто следят, как за движением температуры по термометру -или давлением воздуха по барометру. И, тем не менее, товарные цены и их движение, очевидно, дело рук человека, а |не колдовство. Не кто иной, как сам человек обоими руками производит товары и определяет их цены, но опять-таки их действия приводят к чему-то, что не входило ни в чьи намерения; и здесь потребность, цель и результат хозяйственных действий людей оказываются поразительно несогласованными между собой.
Как это происходит и что это за скрытые законы, согласно которым за спиной людей их собственная хозяйственная жизнь приводит к столь странным результатам? Выяснить это можно лишь путем научного исследования. Необходимо прибегнуть к напряженной исследовательской работе, к глубоким размышлениям, к анализу и сравнениям, чтобы разрешить все эти загадки, т. е. обнаружить ту скрытую внутреннюю связь, которая приводит к тому, что последствия хозяйственной деятельности людей не соответствуют больше их намерениям, их воле и вообще их сознанию. Таким образом задачей научного исследования является именно то, что обнаруживается как недостаток сознания в общественном хозяйстве, и здесь мы непосредственно подошли к самым корням политической экономии.
Дарвин рассказывает нам в своем описании кругосветного путешествия о жителях Огненной Земли:
«Часто дикари страдают от голода: я слышал от г. Лоу, тюленьего промышленника, хорошо знающего здешних туземцев, любопытный рассказ о положении, в котором находилась партия человек в полтораста на западном берегу,—люди эти, чрезвычайно исхудавшие, испытывали большую нужду. Непрерывные порывы ветра препятствовали женщинам собирать раковины по утесам; по этой же причине они не могли выехать на своих лодках на ловлю тюленей. Однажды утром небольшая партия этих людей отправилась, как говорили г. Лоу и остальные индейцы, в четырехдневное путешествие для добычи пищи. Лоу вышел к ним навстречу после их возвращения, и нашел их крайне изнуренными; каждый из них нес большой квадратный кусок разложившегося китового сала с отверстием посредине, сквозь которое они продели свои головы, как делают гаучосы со своими пончо или плащами.
Как только сало было внесено в вигвам, один старик отрезал от него тонкие ломтики и, пробормотав что-то над ними, поджарил их немного на огне, после чего роздал их истомленным и голодным людям, принесшим сало и все время стоявшим в глубоком молчании».
Так протекает жизнь одного из самых отсталых племен земного шара. Здесь еще чрезвычайно узки те рамки, в пределах которых могут царить воля и сознательная организация хозяйства. Люди слишком еще ходят на помочах у окружающей природы и всецело зависят от ее милости и гнева. Но в пределах этих тесных границ в этом маленьком обществе в каких-нибудь 150 индивидуумов замечается известная организованность. Забота о будущем проявляется пока лишь в виде скудного запаса гнилого китового сала. Но этот скудный запас с соблюдением определенных церемоний распределяется между всеми, а в труде по изысканию пищи также участвуют все под известным планомерным руководством.
Возьмем греческий «ойкос»,—античное рабовладельческое домашнее хозяйство, которое в общем и целом действительно представляло «микрокосм», маленький самодовлеющий мир. Здесь уже господствует весьма сильное социальное неравенство. Примитивная скудность уступила место известному избытку плодов человеческого труда. Но физический труд стал проклятием одних, досуг—привилегией других, а сами трудящиеся стали собственностью нетрудящихся. Но из этих отношений господства также вытекает самая строгая планомерность и организованность хозяйства, процесса труда и распределения. Все определяющая воля господина является ее основой, а кнут надсмотрщика—поддержкой.
В феодальном помеетьи средневековья деспотическая организация хозяйства уже рано отливается в форму определенного, заранее разработанного кодекса, в котором предусматривается план труда, разделение труда, и который ясно и точно определяет права и обязанности каждого. К началу этой исторической эпохи и относится тот замечательный документ, с которым мы уже ознакомились выше—Capitulare de villis Карла Великого—документ, проникнутый еще солнечной радостью, почерпнутой в той полноте удовлетворения физических потребностей, на достижение которого единственно и была направлена хозяйственная деятельность. В конце этой эпохи стоит мрачный кодекс законов о барщине и оброке, продиктованный разнузданной алчностью феодальных господ и приведший в XV веке к крестьянской войне в Германии, а два столетия спустя превративший французского крестьянина в то жалкое полуодичавшее существо, которое лишь звонким набатом Великой революции было разбужено для борьбы за свои человеческие и гражданокие права. Но пока метла революции не смела феодальное поместье, непосредственное господство, даже в тех жалких условиях, прочно и ясно, как неизбежный рок, определяло весь ход феодального хозяйства.
Ныне мы не имеем ни господ, рабов, ни феодальных баронов, ни крепостных. Свобода и равенство перед законом формально устранили все деспотические отношения, по крайней мере в старых буржуазных государствах; в колониях однако, как известно, рабство и крепостничество часто лишь вводятся этими государствами. Там же, где буржуазия находится у себя дома, над всеми хозяйственными отношениями господствует единственный закон—свободная конкуренция. Но именно благодаря этому современное хозяйство лишено какого бы то ни было плана, какой бы то ни было организованности. Понятно, если мы заглянем в отдельное частное предприятие, в современную фабрику или в мощный комплекс фабрик и заводов, например, крупповских, или в богатую сельскохозяйственную ферму Северной Америки, мы там найдем самую строгую организацию, самое развитое разделение труда, самую законченную, основанную на научных данных закономерность. Там все, управляемое единой волей, единым сознанием, идеально слажено.
Но стоит нам только выйти за ворота фабрики или фермы, как мы уже попадем в царство хаоса. В то время как бесчисленные отдельные части,—а частное предкриятие, даже самое крупное, есть лишь частица огромной хозяйственной системы, охватывающей весь мир,—в то время, следовательно, как эти части строжайше организованы, само целое, так называемое «народное хозяйство», т. е. капиталистическое мировое хозяйство, совершенно неорганизовано. В этом целом, охватывающем океаны и части света, нет никакого плана, никакой сознательности, никакого регулирования; лишь слепое господство неизвестных, необузданных сил, прихотливо царит в хозяйственной жизни людей. Конечно, и в настоящее время над трудящимися массами господствует могучий владыка—капитал. Но его форма правления— не деспотия, а анархия.
И эта анархия виной тому, что общественное хозяйство приводит к неожиданным и загадочным для его участников результатам, что общественное хозяйство стало для нас чуждым, внешним, независящим от нас явлением, до законов которого мы так же должны докапываться, как мы должны исследовать явления внешней природы и законы, управляющие жизнью растительного и животного мира, или законы, лежащие в основе изменений земной коры и движений небесных тел. Научное познание должно задним числом открывать смысл и законы общественного хозяйства, не продиктованные заранее сознательным планом.
Теперь понятно, почему буржуазные экономисты не могут ясно определить сущность своей науки, вложить персты в раны своего общественного порядка и обнаружить всю его внутреннюю слабость. Осознать и признать, что анархия есть жизненная стихия капиталистического господства, значит в то же время произнести ему смертный приговор, значит признать, что дни его сочтены.
Ясно теперь, почему официальные научные адвокаты капиталистического стороя стараются при помощи всяких словесных ухищрений затушевать вопрос и отвлечь внимание от внутреннего содержания всей проблемы к ее внешней оболочке, от мирового хозяйства к «народному хозяйству».
Уже с первых шагов экономического исследования, уже при первом основном вопросе, что представляет собою, собственно, полическая экономия и в чем ее основная задача, расходятся в настоящее время пути буржуазного и пролетарского познания. Уже этот основной вопрос, как бы абстрактен и безразличен для социальной борьбы современности он на первый взгляд ни казался, восстанавливает специфическую связь между политической экономией, как наукой, и современным пролетариатом, как революционным классом.
