Стоит нам стать на вышеизложенную точку зрения, как многое из того, что раньше стояло под вопросом, становится для нас
ясным.
Прежде всего выясняется возраст политической экономии. Наука, имеющая задачей выяснение законов анархического капиталистического способа производства, очевидно не могла возникнуть до тех пор, пока не сложился этот самый способ производства, пока постепенно не созданы были работой столетий, путем политических и экономических сдвигов, исторические предпосылки классового господства современной буржуазии.
Профессору Бюхеру возникновение современного общественного порядка представляется весьма простым делом, имеющим весьма мало общего с предшествовавшим экономическим развитием. Оно, видите ли, явилось просто продуктом высочайшей воли ц возвышенной мудрости самодержавных князей.
«Развитие народного хозяйства,—рассказывает нам Бюхер,— а мы уже знаем, что понятие «народного хозяйства» для буржуазного профессора есть лишь мистифицирующее описание капиталистического способа производства,—является главным образом плодом политической централизации, начавшейся к концу средних веков с возникновением территориальных государственных союзов и завершившийся в новое время созданием единого национального государства. Объединение экономических сил идет рука об руку с подчинением сепаратных политических интересов высшим целям единого государственного целого. В Германии носителями идеи современного государства были государи отдельных крупных территорий, которые боролись за нее с поместным дворянством и городами».
Но и в остальной Европе—в Испании, Португалии, Англии, Франции и Голландии—княжеская власть совершала те же подвиги.
«Во всех этих государствах, хотя и в различной степени, происходит борьба с феодальным дворянством, городами, провинциями, духовными и светскими корпорациями. Ближайшей целью ее, конечно, было уничтожение сохранившихся со средневекового периода самостоятельных груди, препятствовавших политическому объединению страны. Но в глубине этого движения, приведшего к развитию государственного абсолютизма, таится всемирно-историческая идея того, что для новых, более значительных культурных задач человечества необходима единая организация целых народов, широкая, живая общность интересов, которая однако могла вырасти лишь на почве общего хозяйства».
Здесь перед нами прекраснейший образец того лакейства мысли, с которым мы встречались уже у, немецких профессоров политической экономии. По мнению профессора Шмоллера, экономическая наука возникла по команде просвещенного абсолютизма. А если следовать мнению профессора Бюхера, то и весь капиталистический строй представляет собой не что иное, как плод суверенной воли и возвышенных планов абсолютистских князей. Вот это действительно значит совершить большую несправедливость по отношению крупным испанским и французским деспотам и к маленьким германским «деспотишкам», заподозрив их в том, что они пеклись о каких-то «всемирно-исторических идеях» или «культурных задачах человечества» во время своих свалок с зазнавшимися феодалами в конце средних веков или при кровавом крестовом походе против нидерландских городов. Вот это поистине значит перевернуть историю вверх ногами.
Конечно, образование крупных централизованных бюрократических государств было необходимой предпосылкой капиталистического способа производства, но оно, с своей стороны, было в такой же степени следствием новых хозяйственных потребностей; так что с большим правом можно было бы перевернуть утверждение Бюхера, сказав: политическая централизация «по существу» явилась лишь плодом назревшего «народного хозяйства», капиталистического производства.
П скольку однако абсолютизм бесспорно принимал с своей ны участие в этом подготовительном историческом процессе, гьку он с такой же бессмысленной тупостью слепого орудия тенденций исторического развития выполнял эту свою роль, с какой он при каждом удобном случае готов был сопротивляться им. Так обстояло дело, например, когда средневековые деспоты божьей: милостью рассматривали находившиеся с ними в союзе против юодалов города просто как объекты вымогательства, которые они при первой возможности вновь продавали феодалам. Так обстояло дело, когда они вновь открытую часть света со всем ее населением и культурой сейчас же стали рассматривать исключительно как удобный объект самого коварного, самого грубого грабежа во имя «возвышенной культурной задачи» скорейшего наполнения княжеской казны золотыми слитками. Так обстояло дело в особенности в более позднюю эпоху, когда они оказывали ожесточенное сопротивление стремлению поставить между монархом божьей милостью и «его верным народом» клочок бумаги, именуемый буржуазно-парламентарной конституцией, которая ведь для беспрепятственного развития капиталистического господства так же необходима, как политическое единство и сами централизованные крупные государства.
Фактически тут действовали совсем другие силы; и в конце средневековья произошли крупные изменения в хозяйственной жизни европейских народов, которые и привели к новым формам хозяйства.
После того как открытие Америки и путешествие вокруг Африки, то есть открытие морского пути в Индию, вызвали невиданный до того подъем и принесли с собой изменения в торговле, началось быстрое отмирание феодализма, а также цехового строя в городах.
Огромные завоевания, земельные приобретения, грабительские походы в новооткрытые страны, внезапный и мощный приток благородных металлов из Нового Света, обширная торговля пряностями с Индией, широкая торговля рабами, которая поставляла американским плантациям африканских негров,—все это в короткое время создало в Западной Европе новые богатства и новые потребности.
Вскоре на место торговца выступает на арену капиталист, производящий товары, но он это делает еще весьма осторожно, выступая под маской почтительного лакея в передней феодальных господ. Богатство—вовсе не золото, которое ведь является лишь посредником в товарной торговле,—возвещают французские просветители XVIII века. Что за детское ослепление видеть в этом блестящем металле залог счастья народов и государств! Разве может металл нас насытить, когда мы испытываем голод, разве может он защитить нас от холода, когда мы, голые, зябнем? Разве персидский царь Дарий, обладая золотыми сокровищами, не терпел адские муки жажды в походе, и разве не отдал бы он охотно все эти сокровища за один глоток воды? Нет, богатство— это те дары природы в форме средств питания и сырых материалов, посредством которых мы все, от короля до нищего, удовлетворяем наши потребности. Чем полнее население удовлетворяет свои потребности, тем богаче государство, так как тем больше может приэтом достаться ему в форме налогов. Кто извлекает однако у природы зерно для хлеба, волокно, из которого мы ткем одежду, лее, из которого мы строим наши жилища, и руды, из которых мы делаем орудия? Это делает сельское хозяйство. Оно, а не торговля представляет истинный источник богатства. Это значит, что сельское население, крестьянская масса, чьи руки творят богатство всех, должна быть спасена от безмерной нужды, защищена от феодальной эксплуатации; ее благосостояние должно быть поднято (дабы я нашел рынок сбыта для моих товаров,— прибавлял про себя, при этом мануфактурный капиталист). Следовательно, крупные помещики и феодальные бароны, в руки которых стекается все богатство, извлекаемое из сельского хозяйства, одни только должны платить налоги и содержать государство (дабы я, якобы не создающий никакого богатства, не должен был платить налогов,—бормотал, ухмыляясь себе в ус, капиталист). Таким образом стоит только освободить сельское хозяйство—труд на лоне природы—от всех уз феодализма, чтобы все источники богатства, как народа, так и государства, потекли в своем естественном изобилии, и наивысшее счастье всех людей само собою с необходимостью привело бы к естественной гармонии всего целого.
Если уже в этом учении просветителей можно было внятно расслышать приближающиеся раскаты штурма Бастилии, то очень коро капиталистическая буржуазия почувствовала себя достаточно сильной, чтобы сбросить с себя маску подчиненности, выступить смело вперед и без обиняков потребовать перестройки всего государства по своему образу и подобию. Сельское хозяйство вовсе не является единственным источником богатства,—заявляет Адам Смит в Англии на исходе XVIII в. Богатство создает всякий наемный труд, применяемый для производства товаров, будь то в сельском хозяйстве или в мануфактуре. (Всякий труд, говорит Адам Смит; но и он и его последователи уже в такой мере были рупором нарождающейся буржуазии, что трудящийся рисовался им по природе своей капиталистическим наемным рабочим). Ибо всякий наемный труд, помимо заработной платы, необходимой для содержания рабочего, создает еще ренту для содержания помещика и прибыль—источник богатства владельца капитала, предпринимателя. И это богатство возрастает тем сильнее, чем большее количество рабочих трудится в одной мастерской, под командой одного капиталиста, чем точнее и тщательнее проведено разделение труда между ними. И это, следовательно, и есть подлинная и естественная гармония, в этом и заключается подлинное богатство народов: всякий труд приносит трудящемуся заработную плату, поддерживающую его жизнь и вынуждающую его к дальнейшему труду, помещику—ренту, достаточную для его беззаботного существования, и предпринимателю—барыш, достаточный для того, чтоб не отбивать у него охоты продолжать свое предприятие.
Таким образом все удовлетворены без помощи старых громоздких методов феодализма. Содействовать, следовательно, «богатству народов», значит содействовать. обогащению капиталистического предпринимателя, который, благодаря ведению предприятия, поддерживает все общество и умеет извлекать золото из золотой жилы современного богатства, т. е. наемного труда. А потому долой все путы и препятствия доброго старого времени, равно как и новоизобретенные приемы отеческого попечения государства о счастии подданных! Свободная конкуренция, свободное развитие частного капитала, подчинение всего налогового и государственного аппарата интересам капиталистического предпринимателя приведут к тому, что все пойдет наилучшим образом в этом лучшем из миров.
Таково было экономическое евангелие буржуазии, освобожденное от всех покровов, и в этой форме политическая экономия получила, наконец, свое настоящее крещение. Правда, все советы и предложения практических реформ, адресованные буржуазией феодальному государству, терпели безнадежное фиаско, как и все исторические попытки вливать молодое вино в старые меха. Лишь молот революции справился в 24 часа с тем, чего не могло добиться все реформистское штопание втечение полустолетия. Завоевание политической власти дало буржуазии в руки условия для ее господства. Наряду с философскими, естественно-правовыми и социальными теориями эпохи просвещения, политическая экономия, заняв первое место, стала средством самоопределения и формулировкой классового сознания буржуазии, и в качестве таковой она дала толчок к революционным действиям. Идеи классической политической экономии вплоть до самых бледных эпигонов этого направления стали впоследствии знаменем народившегося и укрепившегося буржуазного строя Европы. В Англии буржуазия, в период ее бури и натиска в борьбе за свободу торговли, знаменовавшую начало ее господства на мировом рынке, заимствовала свое оружие из арсенала Смита-Рикардо. А реформы Штейна—Гарденберга—Шарнгорста, при помощи которых пытались после ударов при Иене подновить и оживить феодальную Пруссию, черпали свои идеи из английских классиков: молодой экономист Марвиц в 1810 году писал, что рядом с Наполеоном Адам Смит является самым могущественным властителем в Европе.
Если нам понятно теперь, почему политическая экономия возникла лишь полтора века тому назад, то, применяя тот же метод исследования, мы поймем и дальнейшие судьбы этой науки: если политическая экономия представляет собой науку о специфических законах капиталистического способа производства, то ее существование связано с последним, и она теряет свою базу, коль скоро прекращается этот способ производства.
Иными словами: политическая экономия, как наука, отомрет с того момента, как анархическое хозяйство капитализма уступит место планомерному, сознательно организованному и руководимому всем трудящимся обществом хозяйственному строю. Победа современного рабочего класса и осуществление социализма означают таким образом конец политической экономии, как науки. Тут обнаруживается особая связь между политической экономией и классовой борьбой современного пролетариата.
Если в задачи политической экономии входит выяснение законов возникновения, развития и распространения капиталистического способа производства, то из этого неминуемо вытекает, что вслед за этим она должна вскрыть и тенденции, ведущие к гибели капитализм, который, как и предыдущие хозяйственные формы, не вечен, а представляет собою лишь преходящую историческую фазу, лишь одну ступень общественного развития. И учение о происхождении капитализма логически приводит к учению о его закате, наука о капиталистическом способе производства— к научному обоснованию социализма, а теоретическое орудие господства буржуазии превращается в орудие революционной классовой борьбы за освобождение пролетариата.
Эту вторую часть общей проблемы политической экономии не разрешили, понятно, ни французские ни английские и еще менее германские буржуазные ученые. Конечные выводы из теории капиталистического способа производства были сделаны Карлом Марксом, с самого начала ставшим на точку зрения революционного пролетариата. Этим самым социализм и рабочее движение были впервые поставлены на твердую почву научного познания. Как идеал общественного порядка, основанного на началах равенства и братства людей, как идеал коммунистического общества, социализм имеет тысячелетнюю историю. У первых апостолов христианства, у различных религиозных сект средневековья, во время христианских войн социалистическая идея постоянно вспыхивала, как наиболее радикальное выражение возмущения против существующего обществелного строя. Но именно как идеал, который можно было рекомендовать в любое время и в любой исторической обстановке, социализм был не чем иным, как прекрасным сном отдельных мечтателей, как прекрасной фантазией, столь же далекой и мало досягаемой, как сияние радуги среди облаков.
В конце XVIII и в начале XIX вв. социалистическая идея проявляется впервые с громадной настойчивостью и силой, освобожденная от религиозно-сектантской мечтательности. Она скорее явилась отражением тех ужасов и опустошений, которые поднимающийся капитализм произвел в обществе. Но и в эту пору социализм в основе своей представлял не что иное, как мечту, как изобретение отдельных смелых голов. Если мы обратимся к первому предтече революционных выступлений современного пролетариата, к Гракху Бабефу, который во время Великой французской революции сделал смелую попытку установления социального равенства путем насилия, то мы увидим, что единственным фактом, на который он стремится опереться в своих коммунистических устремлениях, является вопиющая несправедливость существующего общественного порядка. Он неутомимо рисует в самых мрачных красках эту несправедливость как в своих страстных статьях и памфлетах, так и в своем последнем слове подсудимого перед трибуналом, который вынес ему смертный приговор.
Его евангелие социализма представляет собою настойчивое повторение обвинений против несправедливости существующего строя, против страданий и мук, бедствий и унижений трудящихся масс, за счет которых кучка тунеядцев обогащается и господствует. По мнению Бабефа, достаточно было притти к заключению, что существующий порядок заслуживает уничтожения, чтобы стало возможным, уже сто лет назад его фактическое устранение при помощи группы отважных людей, которые овладели бы государственной властью и ввели бы режим равенства, подобно тому, как якобинцы в 1793 году овладели политической властью и ввели республику.
На совсем иных методах, но по существу на той же основе покоятся те социалистические идеи, которые с большим блеском и талантом отстаивали в 20-х и 30-х годах прошлого века три крупных мыслителя: Сен-Симон и Фурье во Франции и Оуэн в Англии. О революционном захвате власти для осуществления социализма, конечно, никто из этих деятелей и в отдаленной степени не думал; наоборот, как все поколение, следовавшее за Великой революцией, они разочаровались в политике и социальных переворотах и были решительными сторонниками исключительно мирных средств пропаганды. Но основа социалистической идеи была у них всех та же самая: это был по существу лишь проект, изобретение гениальной головы, рекомендовавшей осуществление этого проекта измученному человечеству, чтобы освободить его от ига буржуазного общественного строя.
И все эти социалистические теории, несмотря на всю силу их критики и обаяние их идеалов, не могли оказать сколько-нибудь значительного влияния на движение и борьбу того исторического периода. Бабеф с кучкой своих друзей погиб в волнах контрреволюции, как утлое суденышко, не оставив после себя никакого другого следа, кроме краткой и яркой строки на страницах истории революции.
Сен-Симон и Фурье достигли лишь того, что вокруг них образовались секты талантливых и восторженных последователей, которые через некоторое время рассеялись или пошли по новому аправлению, предварительно чрезвычайно оплодотворив социальную мысль и распространив ценные критические идеи. Больше всего повлиял на пролетарские массы Оуэн, но и его влияние, после того как ему удается в 30-х и 40-х годах воодушевить небольшую группу английских рабочих, тоже теряется бесследно.
В 40-х годах выступает новое поколение социалистических вождей: Вейтлинг в Германии, Прудон, Луи Блан и Бланки во Франции. С своей стороны, уже и рабочий класс начал борьбу против капиталистического режима и подал в стихийных восстаниях лионских ткачей и в чартистском движении в Англии сигнал к классовой борьбе. Но между этим стихийным движением эксплоа-тируемых масс и различными социалистическими теориями не было никакой непосредственной связи. Революционирующиеся пролетарские массы не имели в виду определенной социалистической цели, и точно так же социалистические теоретики не пытались опереться в осуществлении своих идей на политическую борьбу рабочего класса. Их социализм должен был осуществляться путем хитро придуманных учреждений, вроде народного банка для справедливого обмена товарами Прудона, или производительных ассоциаций Луи Блана. Единственным социалистом, который усматривал в политической борьбе средство для осуществления социальной революции, был Бланки, являвшийся поэтому в ту пору единственным действительным представителем пролетариата и его революционных классовых интересов. Но и его социализм в основе своей был проектом, который можно во всякое время осуществить как результат решимости революционного меньшинства, совершающего внезапный переворот.
Кульминационным пунктом и в то же время кризисом раннего социализма во всех его видах суждено было стать 1848 году. Под влиянием традиций прежних революционных боев, взбудораженный разными социалистическими системами, парижский пролетариат страстно увлекался туманными идеями о справедливом общественном строе. Как только рухнула буржуазная монархия Луи Филиппа, парижские рабочие использовали временные сильные стороны своего положения, чтобы на этот раз потребовать у напуганной буржуазии осуществления «социальной республики» и новой «организации труда». Для осуществления этой программы пролетариат предоставил буржуазии знаменитый трехмесячный срок, втечение которого рабочие голодали и ждали, а буржуазия и мелкое мещанство втихомолку вооружались, готовя поражение рабочим. Этот период окончился знаменитой июньской бойней, потопившей в потоках крови парижского пролетариата идеал «социальной республики», оторванной от времени и пространства. Революция 1848 г. не осуществила царства социального равенства, а укрепила политическое господство буржуазии и привела к режиму неслыханной капиталистической эксплоатации при второй империи. Но в то самое время, когда социализм старых школ был навеки похоронен под разрушенными баррикадами июньского восстания, социалистическая идея Маркса и Энгельса получила совершенно новую основу. Оба искали опорных пунктов для социализма не в моральной испорченности существующего общественного порядка, они не изощрялись в придумывании пленительных и заманчивых планов, как бы контрабандным путем протащить социальное равенство при сохранении современного государства. Они занялись исследованием экономических отношений современного общества. И тут, в самих законах капиталистической анархии, Маркс открыл действительный опорный пункт для социалистических устремлений. Если французские и английские классики политической экономии открыли законы, по которым капиталистическое общество живет и развивается, то Маркс, полстолетия спустя, занялся продолжением их исследования в том самом пункте, на котором они его прервали. Он, с своей стороны, открыл, что те же самые законы, которые лежат в основе современного хозяйственного порядка, ведут его к гибели, так как, благодаря росту, анархии, они все более угрожают существованию общества и вызывают ряд политических и экономических катастроф. Следовательно, как это доказано Марксом, сами тенденции развития капиталистического господства на определенной ступени своего развития ведут с необходимостью к переходу к планомерному, сознательно организованному всем трудящимся обществом хозяйству; в противном случае общество и человеческая культура погибнут в конвульсиях необузданной анархии.
И господствующий над обществом капитал сам все энергичнее приближает этот роковой час, все большими массами объединяя своих будущих могильщиков,—рабочих. Распространяясь по всему миру, капитал создает анархическое мировое хозяйство и. вместе с этим, создает базис для объединения рабочих всех стран в мировую революционную силу для устранения капиталистического классового господства.
Этим самым социализм перестал быть проектом, красивой фантазией или экспериментом отдельных рабочих групп, действующих в каждой стране на свой страх и риск. Как общая политическая программа действий международного пролетариата, социализм является исторической необходимостью, представляя собой продукт экономических тенденций развития капитализма. Теперь ясно, почему Маркс поставил свое собственное экономическое учение вне пределов официальной политической экономии, назвав его «Критикой политической экономии». Законы капиталистической анархии и ее предстоящего исчезновения, развитые Марксом, понятно, являются лишь продолжением политической экономии, созданной буржуазными учеными, но это продолжение в своих конечных выводах стоит в резком противоречии с исходными пунктами егсг предшественников. Марксистское учение—это дитя буржуазной экономии, но дитя, рождение которого стоило матери жизни. В марсистской теории политическая экономия нашла свое завершение и свой конец. За этим должно—если не считать разработки марксистского учения в частностях—последовать лишь претворение этого учения в действие, т. е. борьба международного пролетариата за осуществление социалистического хозяйственного строя. Конец политической экономии как науки означает таким образом всемирно-историческое событие: претворение в действительность планомерно организованного мирового хозяйства. Последняя глава политической экономии— ото социальная революция мирового пролетариата.
Специфическая связь между политической экономией и современным рабочим классом оказывается, таким образом двусторонней. Если, с одной стороны, политическая экономия, как она развита Марксом, более чем какая-либо другая наука составляет необходимую основу пролетарского образования, то, с другой стороны, классово-сознательный пролетариат является в настоящее время единственной аудиторией, способной понять и воспринять политическую экономию. Еще имея перед глазами разлагающееся старое феодальное общество, Кенэ и Буагильбер во Франции, Адам Смит и Рикардо в Англии с гордостью и воодушевлением встречали молодое буржуазное общество и, полные твердой веры в грядущее тысячелетнее царство буржуазии и его «естественную» социальную гармонию, бесстрашно проникали своим орлиным взором в глубины капиталистического общества.
С тех пор все более мощно нарастающая пролетарская классовая борьба и в особенности июньское восстание парижского пролетариата давно разрушили веру буржуазного общества в его божественную гармоничность. И с тех пор, как оно вкусило от древа познания современных классовых противоречий, его отталкивает классическая оголенноеть, с которой творцы его собственной, буржуазной политической экономии однажды показали его миру. Теперь ведь ясно, что именно из этого научного арсенала идеологи «современного пролетариата позаимствовали свое смертоносное оружие.
Благодаря этому уже втечение десятилетий не только социалистическая, но и буржуазная политическая экономия, поскольку, она была когда-то действительной наукой, не находит среди имущих классов никакого отзвука. Неспособные понять учение своих собственных великих предков и еще менее способные принять вытекающее из него учение Маркса, сулящее буржуазному обществу гибель,—современные буржуазные ученые под видом политической экономии преподают бесформенный винегрет из обрывков всевозможных научных мыслей и тенденциозных заблуждений, причем они не преследуют больше цели исследования истинных тенденций капитализма, а, наоборот, преследуют обратную цель: из апологетических соображений затушевать эти тенденции, представить капитализм как наилучший, единственно возможный вечный хозяйственный порядок.
Забытая и преданная буржуазным обществом, научная политическая экономия вербует своих последователей лишь из среды проникнутых классовым самосознанием пролетариев, с целью встретить у них не только теоретическое понимание, но и действенное завершение.
К политической экономии относятся, в первую очередь, известные слова Лассаля:
«Наука и работники, эти два крайние полюса общества, слившись воедино, раздавят в своих железных объятиях все препятствия, стоявшие на пути культуры»...
