Наши сведения о древнейших примитивных хозяйственных формах весьма недавнего происхождения. Еще в 1847 году Маркс и Энгельс в первом классическом документе научного социализма, в «Коммунистическом манифесте», писали: «История всего предшествующего общества есть история борьбы классов». Как раз в то время, когда основоположники научного социализма высказали это мнение, оно стало под влиянием новых исследований со всех сторон оспариваться. Почти каждый год приносил исследования, содержавшие неизвестные дотоле сведения о древнейших хозяйственных состояниях человеческого общества, на основании которых можно было придти к выводу, что в историческом прошлом были чрезвычайно длительные эпохи, не знавшие никакой классовой борьбы, не знавшие ни деления на разные общественные классы, ни различия между богатством и бедностью, ни частной собственности.
В 1851—1853 годах появилась в Эрлянгене первая, открывшая собой эпоху, работа Георга-Людвига фон-Маурера: «Введение в историю марки поместья, деревни и города и публичной власти», пролившая новый свет на германское прошлое и на социальную и экономическую структуру средневековья. Уже на протяжении нескольких десятилетий наталкивались в отдельных местностях, то в Германии, то в северных странах на острове Исландии, на достопримечательные пережитки первобытных деревенских учреждений, указывавшие на существование некогда в этих местах общественной собственности на землю, на существование аграрного коммунизма. Но на первых порах значение этих пережитков не поддавалось объяснению. Согласно прежнему взгляду, пользовавшемуся со времени Мёзера и Киндлингера общим признанием, обработка земли в Европе началась с отдельных усадеб, и каждый двор был окружен участком земли («Feldmark»), составлявшей частную собственность владельца. Только в позднейшем средневковьи, как полагали, распыленные до тех пор жилища были для большей безопасности объединены в деревни, и отдельные дотоле усадебные участки—в общедеревенские. Сколь неправдоподобным ни представляется это воззрение при более точном рассмотрении,— а для его обоснования нужно допустить невозможнейшие вещи, а именно, что жилища, часто далеко друг, от друга отстоявшие, были снесены лишь для того, чтобы потом быть построенными на новом месте, что люди добровольно отказывались от преимуществ удобного расположения своих земель, окружающих двор, и самостоятельного хозяйствования на них—для того, чтобы потом разбить свои поля на узкие, рассеянные между других полей полосы, и вести на них хозяйство в полной зависимости от своих деревенских соседей,—как неправдоподобна ни была эта теория, тем не менее она оставалась господствующей вплоть до середины прошлого столетия. Лишь фон-Маурер объединил результаты отдельных исследований в одну смелую, всеобъемлющую теорию и окончательно установил, на основании огромного фактического материала и серьезнейшего изучения старинных архивов, документов, правовых институтов, что общественная собственность на землю возникла впервые не в позднейшее средневековье, а была вообще типической и всеобщей древнейшей формой германских поселений в Европе.
Таким образом, две тысячи лет назад, и еще раньше, в ту седую древнюю пору жизни германских народов, о которой писаная история ничего не знает, среди германцев господствовали порядки, в корне отличные от современных. Не было государства с принудительными писаными законами; никакое деление на богатых и бедных, на господствующий класс и класс трудящихся (эксплуатируемых) не был тогда известен германцам. Они образовывали вольные племена и роды, которые долго кочевали по Европе, пока не оседали сперва временно, а затем окончательно. Первоначальная обработка земли производилась в Германии, как показал фон-Маурер, не отдельными людьми, но целыми родами и племенами, в Исландии—значительными по величине обществами, называвшимися «френдалидами» и «скульдалидами»,—нечто вроде «товариществ» и «братств».
Наиболее ранние сведения о древних германцах, дошедшие до нас от римлян так же, как и изучение пережитков древних учреждений, являются порукой правильности этих соображений. Впервые Германия была заселена кочевавшими в тех местах пастушескими народами. Как это было и у других кочевых народов, основой существования было скотоводство, а также владение богатейшими пастбищами. Однако и они принуждены были перейти с течением времени к земледелию, как то было с другими кочевыми народами в древнее и более позднее время. И как раз в таком состоянии, в состоянии сочетаемого с земледелием кочевого хозяйства, при котором главным промыслом являлось скотоводство, а, обработка земли—подсобным, находились во времена Юлия Цезаря, почти тысячу лет назад, из известных ему народностей германские племена свэбов или швабов.
Аналогичные учреждения, порядки и обычаи существовали также и у франков, аллеманов, вандалов и других германских племен. Группами племен и родов оседали все германские народности, сперва на короткое время, обрабатывали землю и снова снимались с места, если сильнейшие племена оттесняли их вперед или заставляли подаваться назад, если пастбищ больше нехватало. Лишь когда кочующие племена обретали покой и не теснили более друг друга, они оставались на более длительное время в своих поселениях и обретали все более и более прочное место жительства. Оседание обычно совершалось целыми племенами и родами,—как в древнее, так и в более позднее время,—занимавшими либо вольную землю, либо древние римские или славянские владения. При этом как каждое племя, так и каждый род внутри племени занимали определенную область, которая с этого момента принадлежала всем сообща. «Мое» и «твое» были неизвестны древним германцам в отношении земли. Напротив, каждый род при оседании образовывал так называемый общинный союз (Markgenossenschaft), марку, которая хозяйствовала во всем принадлежащем ей районе, распределяла земельные участки и обрабатывала их сообща. Каждый получал по жребию отдельный участок земли, который предоставлялся ему в пользование лишь на определенное время, причем соблюдалось строжайшее равенство при распределении участков. Все хозяйственные, правовые и общие дела такого "союза, одновременно представлявшего собой дружину способных носить оружие людей, решались непосредственно собранием членов союза, готорое избирало также вождя и лиц на разные другие общественные должности.
Лишь на горах, в лесах или болотистых местностях, где недостаток места или годной для обработки земли делал невозможным создание больших поселений, как то было, например, в Оденвальде в Вестфалии, на Альпах,—-германцы селились единичными дворами, но и: они образовывали между собой общинные союзы, причем, правда, не поле, но зато луга, лес и пастбища представляли собой общее достояние всей деревни, составляя так наз. альменду, и все общественные дела решались общиной.
Племя, как объединение многих, по большей части оотни таких общинных союзов, выступает преимущественно лишь как высшая судебная и военная единица. Эта общинная организация, как доказал фон-Маурер в 12 томах своего большого труда, образует, вплоть до новейшего времени, основу, и в то же время основную клеточку всей социальной ткани раннего средневековья, так что, в сущности, из таких общинных союзов, обломки которых мы по сегодняшний день находим в отдельных районах средней и северной Европы, создались путем различных модификаций феодальные поместья, деревни и города.
С тех пор как стали известны первые исследования о первобытной общинной собственности на землю в Германии и северных странах, возникла теория, согласно которой мы имеем здесь дело с особенным, специфически германским институтом, который можно понять, лишь исходя из своеобразия германского народного характера. Несмотря на то, что сам Маурер остался свободен от этого национального понимания аграрного коммунизма германцев и указал на аналогичное явление у других народов,— главным образом в Германии продолжает считаться твердо установленным то положение, что древняя сельская марка представляет собой особенность германских общественных и правовых отношений, продукт «германского духа».
Но почти одновременно с первыми трудами Маурера о первобытном деревенском коммунизме германцев появились в свет новые исследования о совершенно другой части европейского континента. В 1847—1852 гг. вестфальский барон фон-Гакстгаузен, в начале сороковых годов по желанию русского царя Николая I совершивший путешествие по России, опубликовал в Берлине свое «Исследование внутренних отношений народной жизни и в особенности сельских учреждений России». Из этого труда удивленный мир узнал, что на востоке Европы еще в настоящее время наблюдаются совершенно аналогичные явления. Первобытный деревенский коммунизм, обломки которого с трудом извлекаются из-под наслоений последующих столетий и тысячелетий в Германии, неожиданно оживает перед всеми во всей своей реальности в соседнем гигантском государстве на востоке. В упомянутом выше, как и в позднейшем своем, вышедшем в Лейпциге в 1866 г., труде «Сельское устройство России», фон-Гакстгаузен показал, что русские крестьяне совершенно не знают частной собственности на землю, луга и леса, что собственником является вся деревня, отдельные же крестьянские семьи получают земельные участки лишь во временное пользование по жребию, так же как древние германцы.
В то время, когда Гакстгаузен объезжал страну и исследовал ее, в России господствовало крепостное право в полной силе; тем более поразительным казалось с первого взгляда то положение, что под железным прессом жестокого крепостничества и деспотической государственной машины русская деревня оставалась узким, замкнутым мирком, построенным на деревенском коммунизме и товарищеском разрешении всех общественных дел посредством деревенского схода, мира. Немецкий исследователь этого своеобразного явления объяснял русскую крестьянскую общину как продукт древних славянских семейных товариществ, какие еще встречаются у южных славян, в балканских странах, и доказательства существования которых мы находим в древних русских судебных книгах еще в XII веке и позже. Открытие Гакстгаузена было встречено с восторгом целым идейно-политическим направлением в России, славянофильством: это направление, стремившееся к возвеличению славянского мира и присущего ему своеобразия, противопоставлявшее «неистощенную силу» славянства «гнилому западу» с его германской культурой, нашло для себя сильнейшую точку опоры в коммунистическом институте русской крестьянской общины. В течение 2—3 ближайших десятилетий, в зависимости от того, имеем ли мы дело с реакционным или революционным крылом славянофильства, крестьянская община то становится одним из трех истинно-славянских з русского духа: православия, царского абсолютизма и крестьянски-патриархального деревенского коммунизма, то, напротив, выступает как опорный пункт для того, чтобы в ближайшем провести в России социалистическую революцию и, минуя фазу капиталистического развития, значительно ранее Западной Европы совершить прыжок прямо в обетованную страну, социализма. Оба противоположных полюса славянофильства были однако солидарны в том убеждении, что русская деревенская община представляет собой специфически-славянское, объясняющееся своеобразным народным характером славянских племен, явление.
Тем временем в истории европейских народов наступил новый момент, приведший их в соприкосновение с новыми частями земного шара и познакомивший их наглядно с своеобразными общественными институтами у народов, не принадлежащих ни к германской, ни к славянской группе. В данном случае речь шла не об ученых исследованиях и научных открытиях, но о реаль« ных интересах капиталистических стран Европы и об их опыте в области практической колониальной политики. В XIX столетии, в век капитализма, европейская колониальная политика. проложила себе новые пути. Речь не шла уже больше—как то было в XVI столетии, в период первого наступления на Новый Свет—о возможно более быстром расхищении сокровищ и естественных богатств вновь открытых тропических стран с их благородными металлами, пряностями, драгоценными украшениями и рабами, чем особенно поживились испанцы и португальцы. Речь также не шла больше о широких торговых авантюрах, при которых из заокеанских стран ввозилось на европейские ярмарки разнообразное сырье, в обмен за которое туземцам этих стран навязывалась неимеющая никакой цены дрянь,—авантюрах, начало которым положили в XVIII столетии голландцы, подавая пример англичанам. Сейчас речь шла, наряду со старинными методами колонизации, которые при случае и по сегодняшний день расцветают пышным цветом и не вышли еще из употребления, и о новых методах более длительной и систематической эксплуатации населения колоний в целях обогащения «метрополии». Этой цели должны были служить: во-первых, овладение землей, представляющей собой основной материальный источник благосостояния каждой страны, и, во-вторых, налоговое обложение широких народных масс. В проведении этой двойной задачи европейские колониальные державы должны были натолкнуться во всех экзотических странах на непреодолимое препятствие; это был господствующий у туземцев своеобразный вид собственности, который оказывал упорнейшее сопротивление хищничеству европейцев.
Чтобы вырвать землю из рук ее прежних владельцев, необходимо было предварительно установить, кто же является владельцем земли. Чтобы не вводить налоги впустую, а иметь возможность их и собирать, нужно было установить налоговую ответственность облагаемых. Тут европейцы натолкнулись на совершенно чуждые им отношения, которые прямо поставили на голову все их представления о святости частной собственности. Аналогичными были результаты опыта англичан в южной Азии и французов в северной Африке.
В самом начале XVII столетия закончилось завоевание англичанами Индии; после постепенного овладения побережьем и Бенгалией, им удалось, наконец, лишь в XIX столетии подчинить себе важную область Пенджаб на севере. Но только после политического подчинения края началось наиболее трудное дело систематической эксплоатации Индии. Англичанам приходилось натыкаться приэтом на каждом шагу на сильнейшие неожиданности: они открыли самые разнообразные, большие и маленькие, крестьянские общины, уже втечение тысячелетий сидевшие на земле, разводившие рис, чья тихая жизнь протекала в освещенных традицией установившихся формах; но—о, ужас!—нигде в этих тихих деревнях нельзя было встретить ни одного частного владельца земли. Никто не смел называть своим обрабатываемый им участок земли, так же как не мог его продавать, сдавать в аренду, отдавать в залог или закладывать в покрытие недоимок. Все члены таких общин, охватывавших либо значительные роды, либо лишь немногие отщепившиеся от родов семьи, держались дружно, вместе; кровная связь друг с другом являлась всем, собственность отдельного человека—ничем. Да, англичане вынуждены были, к своему удивлению, открыть на берегах Индии и Ганга такие образцы деревенского коммунизма, по сравнению с которыми и коммунистические порядки древне-германских общинных союзов или славянских деревенских общин должны были казаться некоим впадением в грех частной собственности.
«Мы не видим там,—гласит отчет английского податного ведомства за 1845 г. из Индии,—постоянных земельных наделов. Каждый владеет земельным участком лишь поскольку он его обрабатывает. Если какой-либо участок остается необработанным, он возвращается в общину и может быть передан другому под условием его обработки».
Около того же времени правительственный отчет по управлению Пенджабом за 1849—1851 гг. сообщает: «Чрезвычайно интересно наблюдать, как сильно в этих обществах чувство кровного родства и сознание общности происхождения. Общественное мнение так упорствует в сохранении этой системы, что мы нередко видим, как люди, предки которых втечение одного или даже двух поколений не принимали никакого участия в общинном владении, допускаются к нему».
«При этой системе землевладения,—пишет отчет английского государственного совета об индийских родовых общинах,—ни один член клана (рода) не может доказать не только, что он владеет тем или другим участком общинной земли по праву собственности, но даже по праву временного пользования. Продукты общественного хозяйства поступают в одну общую кассу, из которой и покрываются все потребности». Итак, здесь мы не имеем вообще никакого общего дележа земли, хотя бы даже на один сельскохозяйственный период; нераздельно и сообща владеют общинные крестьяне землей и обрабатывают поля, вносят урожай в общий деревенский амбар, который капиталистическому взору англичан естественно должен был казаться «кассой», и побратски удовлетворяют свои скромные нужды из плодов прилежного труда. В северо-западном углу Пенджаба, вблизи границы Афганистана, существовали другие, весьма интересные обычаи, представлявшие из себя издевательство над представлениями о частной собственности.
Хотя здесь земельные участки распределялись и периодически переделялись, но—о, чудо!—обменивались своими участками не отдельные крестьянские семьи друг с дружкой, но целые деревни каждые пять лет обменивали свою землю, причем целые группы деревень меняли свое местожительство. «Я не могу,—пишет в 1852 г. английский податной комиссар Джемс из Индии высшим государственным учреждениям,—умолчать о весьма своеобразном обычае, который сохранился до сих пор в некоторых областях: я имею в виду периодический обмен земельными участками между отдельными деревнями и их ответвлениями. В одних районах обмениваются лишь пахотные земли, в других—даже и дома».
Таким образом здесь очевидно вновь открывается своеобразие определенной группы народностей, в данном случае своеобразие «индусское». Но коммунистические институты деревенской общины индусов как своим географическим расположением, так и мощью кровных и родственных уз указывают на свое древнее происхождение.
Исконные формы коммунизма, сохранившиеся особенно в древнейших поселениях индусов на северо-западе, дают основание заключить, что общественная собственность вместе с прочным родственным союзом коренится в древних порядках, имевших место в первых поселениях индусов, на их новой родине, в современной Индии. Профессор сравнительного правоведения в Оксфорде, бывший член правительства Индии, сэр Генри Мэн, уже в 1871 г. избрал индусские аграрные общины темой своих лекций и проводил параллель между этими общинами и выводами фон-Маурера относительно Германии и исследованиями Нассе, относительно английских общинных союзов как первобытных учреждений того же характера, что и германские аграрные общины 1).
1) «Выводы, которые напрашиваются из этих письменных и устных данных, представили бы, может быть, интерес для некоторых лиц, sa исключением тех, которые провели или намерены провести жизнь в управлении Индией; но неожиданное и (если мне позволено говорить о личных впечатлениях) разительное совпадение этих данных с данными, полученными писателями из изучения древне - германских аграрных институтов, приобретает для них особенную ценность и значение. Сразу, с различных сторон, проливается свет на один из самых темных (неясных) периодов в истории права и общества. Для тех, кто знал, сколь сильным было предубеждение против того взгляда, что институт частной собственности представляет результат длительного процесса медленных изменений, втечение которого она выделилась из коллективной земельной собственности семейств или более широких объединений, — факт существования первобытной общины в германских и скандинавских странах представляет -чрезвычайно большой интерес; этот интерес возрастает в сильной степени, если обнаружить, что Англия, которая предполагалась имеющей, со времени завоевания ее норманнами, совершенно исключительную систему по земельной собственности, — на деле имеет многие те же черты общинной собственности и общинной обработки земли, что и северные страны и материк; но наш интерес, думается мне, достигнет кульминационного пункта, когда мы найдем, что это первобытное европейское владение землей и ее обработка составляют содержание действующих в Индии аграрных коммунистических институтов, что определяет собой политику англо-индийского управления». Maine. Village Communities..., стр. 61—62.
Почтенный исторический возраст этих коммунистических институтов дал себя почувствовать удивленным англичанам еще и другим путем, а именно, той стойкостью, с которой они оказывали сопротивление налоговой и административной политике англичан. Лишь в результате долгой, длившейся десятилетия борьбы, им удалось с помощью насилия, обмана и бесцеремонного вмешательства в старинное право и в господствовавшие правовые представления народа создать невообразимый хаос во всех отношениях собственности, всеобщую неуверенность и разорение огромной крестьянской массы. Старые связи были насильственно разорваны, тихая уединенность деревенского коммунизма сменилась распрями, раздорами, неравенством и эксплоатацией. В результате образовались огромные латифундии, с одной стороны, и огромная многомиллионная масса лишенных всяких средств к существованию крестьян-арендаторов—с другой. Частная собственность праздновала свое проникновение в Индию, а вместе с нею и голодный тиф, цынга, появившиеся в качестве постоянных
гостей в долине Ганга.
Все же и после открытий, сделанных английскими колонизаторами Индии, древний аграрный коммунизм, который был уже установлен у трех крупных ветвей великой индо-германекой семьи народов,—у германцев, славян и индусов,—мог еще считаться древней особенностью специально индо-германской группы народов, как ни зыбко это этнографическое понятие. Но далеко за пределы этого круга выводят нас одновременные открытия французов в Африке. Мы имеем в виду открытия, установившие у арабов и берберов на севере Африки наличие таких же институтов, какие были установлены в сердце Европы и на азиатском континенте.
У скотоводческих арабских народов земля была собственностью родов. «Эта родовая собственность,—писал французский исследователь Дарест в 1852 г.,—переходит от поколения к поколению, ни один араб не может указать какой-либо участок земли и сказать: вот это—мой».
У кабилов, которые были ассимилированы арабами и у которых родовые союзы уже значительно распались на отдельные ветви, все же власть народа осталась весьма сильной: они несли сообща ответственность за налоги, они сообща закупали скот, подлежащий распределению между отдельными семейными ветвями для их прокормления; по всем спорным вопросам о земле родовой совет являлся верховным судьей; для поселения кого-нибудь в среде кабилов требовалось согласие рода; необработанной пустошью также распоряжался родовой совет. Как правило однако существовала нераздельная собственность семьи, конечно, не в современном европейском смысле, семьи, состоящей из пары супругов, а типичной патриархальной семьи, как она изображена у древних израильтян в Библии,—большой родственной группы, состоящей из отца, матери, сыновей, их детей, жен, внуков, дядей, теток, племянников и двоюродных братьев. «В этой среде,—говорит другой французский исследователь Летурно в 1873 г.,—обычно распоряжается общей собственностью старейший член семьи, который на этот поет избирается семьей и который должен запрашивать мнение общего семейного совета во всех важнейших случаях, особенно по вопросу о продаже и покупке земли».
Таков был социальный строй населения Алжира к тому моменту, когда французы превратили страну в свою колонию. Франции пришлось таким образом в северной Африке встретиться, аналогичными условиями, как Англии в Индии. Повсюду европейская колониальная политика наталкивалась на стойкое сопротивление древних общественных союзов с их коммунистическими институтами, которые защищали каждого своего члена от эксплоа-таторского нажима европейского капитала и европейской финансовой политики.
Одновременно с этими исследованиями новый свет на вопрос пролило одно старинное полузабытое воспоминание первых дней европейской колониальной политики и ее походов за добычей в Новый Свет. В пожелтевших хрониках испанских государственных архивов и монастырей сохранился втечение долгих столетий легендарный рассказ о стране чудес в Южной Америке, где уже в век великих открытий испанские конквистадоры наткнулись на весьма своеобразные институты. Смутные сведения об этой южно-американской стране чудес проникали уже в XVII и XVIII столетиях в европейскую литературу,—вести о найденном испанцами в нынешнем Перу государстве инков, где под отеческой теократической властью благодушных деспотов народ жил на основе полной общественной собственности. Фантастические представления об этом сказочном коммунистическом государстве в Перу держались так упорно, что еще в 1875 г. один немецкий писатель мог говорить о царстве инков, как о «почти, единственной в истории человечества» социальной монархии,, основанной на теократической основе, где «большая часть того,. что одушевленные идеалом социал-демократы стремятся осуществить в настоящем и чего они до сих пор никогда еще не достигли», уже практически было проведено в жизнь. Между тем был опубликован подробнейший материал об этой замечательной стране и ее порядках.
В 1840 г. во французском переводе появился значительный оригинальный труд Алонсо Зурита, бывшего аудитора королевского совета в Мексике, об управлении и аграрных отношениях в бывших испанских колониях Нового Света. А в середине XIX столетия испанское правительство решилось извлечь на свет из архивов старинные документы, относящиеся к завоеванию и управлению испанцами их американскими владениями. Благодаря этому был сделан новый и весьма важный, основанный на документах вклад в дополнение к материалам о социальных отношениях на древней докапиталистической ступени культуры в заокеанских странах.
Уже на основании сообщений Зурита русский ученый Максим Ковалевский пришел в 70-х годах к заключению, что это сказочное государство инков в Перу представляет собой ни что иное, как страну, в которой господствовали те самые аграрно-коммунистические отношения, какие уже Маурер в свое время всесторонне осветил в отношении древних германцев и которые являлись господствовавшей формой хозяйства не только в Перу, но также в Мексике и вообще во всей завоеванной испанцами новой части земного шара. Позднейшие данные дали возможность тщательно обследовать древние перуанские аграрные отношения и нарисовали новую картину примитивного деревенского коммунизма в другой части земного шара, у совершенно иной расы, на совершенно другой степени культуры, и совсем в другую эпоху, нежели это было в имевших место до сих пор открытиях.
Здесь мы имеем перед собой древнюю аграрно-коммунистическую организацию, которая, господствуя с незапамятных времен среди перуанских племен, еще в XVI веке, ко времени испанского нашествия, сохранила свою полную жизнеспособность. Союз, основанный на родстве, род, и здесь являлся единственным собственником на землю в каждой деревне или в двух-трех деревнях вместе; и здесь также обрабатываемая земля распределялась между жителями деревни путем ежегодной жеребьевки; здесь также все общественные дела разрешались деревенским собранием, которое и избирало своего старейшину. Интересно, что именно в далекой Южной Америке, у индейцев, были найдены живые следы такого развитого коммунизма, какой в Европе казался совершенно невозможным: здесь были найдены огромные строения, вмещавшие целые роды, с общими кладбищами при них. Об одном таком жилье сообщают, что в нем помещалось свыше 4000 мужчин и женщин. Резиденция так называемого короля инков, город Куцко, состоял из нескольких таких огромных жилищ, из которых каждое называлось по имени проживающего
в нем рода.
Большой материал, накопившийся около середины XIX столетия, к 70-м годам, внес непоправимую брешь в старое представление о вечности института частной собственности и его существовании от сотворения мира, не оставив от этого представления и следа. После того, как аграрный коммунизм был открыт вначале в виде своеобразного уклада германского народа, затем в качестве славянского, индусского, арабско-кабильского, древне-мексиканского, в качестве особенности чудесной страны перуанских инков и многих других «специфических» типов народов, во всех частях света,—после этого сам собой напрашивается вывод, что этот деревенский коммунизм вообще не является «народной особенностью» какой-нибудь расы или части света, но что он представляет собой всеобщую типичную форму человеческого общества на определенной стадии его культурного развития. Вначале официальная буржуазная наука, особенно политическая экономия, оказывала упорное сопротивление этому взгляду.
Господствовавшая во всей Европе в первой половине XIX века английская школа Смита-Рикардо решительно оспаривала самую возможность общественной собственности на землю. Точно так же, как некогда абсолютное невежество и ограниченность первых испанских, португальских, французских и голландских завоевателей новооткрытой Америки, совершенно не понимавших аграрных отношений туземцев и не находивших там частных собственников, привели просто к тому, что они объявили всю страну «королевской собственностью», принадлежностью фиска; так же точно поступали в эпоху буржуазного «просвещения» крупнейшие светила экономической учености. В XVII столетии, например, французский миссионер Дюбуа писал об Индии: «Индусы не знают никакой земельной собственности. Обрабатываемая ими земля является собственностью монгольского правительства». А один доктор медицины в Монпелье, г. Франсуа Бернье, который объезжал в Азии земли великого Могола и уже в 1699 году опубликовал в Амстердаме весьма известное описание этих стран, с возмущением взывал: «Эти три, государства—Турция, Персия и Передняя Индия—уничтожили даже всякое представление о моем и твоем в отношении к земельным владениям, то представление, которое является основой всякого добра и красоты на земле». Такое же грубое невежество и непонимание всего, что не создано по образу и подобию капиталистической культуры, проявил в XIX столетии ученый Джеме Милль, отец знаменитого Джона Стюарта Милля, когда писал в своей истории Британской Индии: «На основании всех рассмотренных нами фактов мы можем притти к тому единственному выводу, что земля в Индии принадлежит властелину, потому что, если мы откажемся от этого предположения, мы не сможем вообще сказать, кто является собственником». То, что собственность на землю просто принадлежит индусским крестьянским общинам, втечение столетий обрабатывающим ее, го, что может существовать страна, где земля не является средством эксплоатации чужого труда, но только источником существования самих трудящихся,—все это абсолютно непостижимо для крупного ученого английской буржуазии. Это почти умилительное ограничение духовного горизонта четырьмя стенами капиталистического хозяйства обнаруживает лишь, что официальная наука эпохи буржуазного просвещения обладает бесконечно более узким глазомером и культурно-историческим пониманием, нежели римляне, жившие почти две тысячи лет тому назад, чьи полководцы, как Цезарь, историки, как Тацит, оставили нам чрезвычайно ценные впечатления и описания совершенно чуждых им хозяйственных и социальных отношений германских варваров.
Втечение всего своего существования буржуазная политическая экономия, как орудие идеологического оправдания господствующей формы эксплоатации, меньше всего отличалась пониманием иных форм культуры и хозяйства, и на долю других областей науки, стоящих дальше от противоречий интересов и борьбы между капиталом и трудом, выпало признать в коммунистических учреждениях прежних времен общую господствующую форму хозяйственного и культурного развития на определенной ступени. Впервые пришли к признанию аграрного коммунизма, как международной, распространенной по всем частям света и расам, примитивной формы хозяйственного развития, юристы, как фон-Маурер, Ковалевский и английский профессор Индии, сэр Генри Мэн. Так же точно и на долю американского социолога-юриста Моргана выпало открытие соответствующей социальной структуры первобытного общества в качестве базиса развития этой хозяйственной формы. Значительная роль основанных на родстве союзов в древних коммунистических деревенских общинах бросалась в глаза исследователям как в Индии, так и в Алжире, а также у славян. Германцы, как это твердо установлено исследованиями Маурера, селились по Европе не иначе, как родами, родственными группами. История древних народов, греков и римлян, показывает на каждом шагу, что род играл у них издавна величайшую роль, как социальная группа, как хозяйственная единица, как право-вой институт, как замкнутый круг религиозного культа. Наконец, почти все сообщения путешественнков по так называемым диким странам с замечательным единодушием обнаруживают то обстоятельство, что чем примитивнее народ, тем больше в жизни этого народа роль родственных союзов, более господствуют они в его социальных и хозяйственные отношениях и представлениях.
Перед научным исследованием встала таким образом новая и чрезвычайно важная проблема: что, собственно, представляют собой те родовые союзы, которые в древние времена имели такое большое значение, как они развивались, в какой связи они находились с хозяйственным коммунизмом и хозяйственным развитием вообще? Все эти вопросы впервые осветил исключительно ярко в 1877 году Морган в своем «Первобытном обществе». Морган, проживший большую часть своей жизни среди индейского племени ирокезов в штате Нью-Йорк и исследовавший основательнейшим образом отношения в этом примитивнейшем охотничьем племени, путем сравнения добытых им результатов с данными, известными о других первобытных народах, пришел к новой, широкой теории о формах развития человеческого общества в те огромные промежутки времени, которые предшествуют всяким историческим сведениям. Проложившие совершенно новые пути идеи Моргана, которые до сегодняшнего дня сохранили свою силу, несмотря на полноту появившегося с того времени нового материала, внесшего ряд поправок в его построение, можно резюмировать в следующих пунктах:
1. Морган первый внес в изучение доисторической культуры научную систему тем, что он установил в ней определенные ступени развития и выявил основные движущие силы этого развития. До тех пор огромный период общественной жизни, предшествующей писаной истории, так же, как и общественные отношения в среде современных первобытных народов со всей пестрой массой форм и стадий в них, изображался как более или менее непроходимый хаос, откуда только кое-где могли быть извлечены разрозненные главы и фрагменты на свет научного исследования. Особенное значение придавалось определениям «дикое состояние» и «варварство», которыми обычно суммарно характеризовали эти отношения с отрицательной стороны, как отсутствие всего того, что соответствует понятию «цивилизации», т. е. упорядоченной жизни человека в тогдашнем ее понимании. С этой точки зрения настоящая упорядоченная, достойная человека, общественная жизнь началась лишь с того состояния, которое запечатлено в писаной истории. Все, что относится к «дикому состоянию» и «варварству», образует лишь малоценную, постыдную ступень на пути к цивилизации, полуживотное существование, на которое современный культурный мир может взирать лишь с снисходительным пренебрежением.
Точно так же, как для официальных представителей христианской церкви все первобытные и дохристианские религии представляют длинный ряд заблуждений человечества в поисках истинной религии,—так и для экономистов все примитивные хозяйственные формы представляли собой лишь беспомощные попытки в поисках единственной правильной формы хозяйства: частной собственности и эксплоатации, с которых и начинаются писаная история и цивилизация. Морган нанес решительный удар этому представлению, рассматривая всю первобытную историю культуры как равноценную, даже как более важную часть непрерывной цепи развития человечества, безгранично более важную как по своей бесконечной длительности по сравнению с коротким периодом писаной истории, так и по решающим достижениям культуры, которые были сделаны в тот долгий предрассветный период общественного бытия человечества. Тем, что Морган в первый раз заполнил определения «дикость», «варварство», «цивилизация» положительным содержанием, он сделал их точными научными понятиями и превратил в орудия научного исследования. Дикость, варварство, цивилизация для Моргана—три периода развития культуры, отделенные друг от друга вполне определенными материальными признаками и распадающиеся на низшую, среднюю и высшую ступени, различающиеся опять-таки конкретными определенными успехами и достижениями культуры.
Пусть усердствуют педантичные всезнайки, доказывая, что средняя ступень дикости начинается не с рыболовства, как то полагает Морган, что высшая ступень начинается не с изобретения лука и стрел и т. п., так как во многих случаях существовал обратный порядок, а в иных целые ступени в силу, естественных условий и совсем могли выпасть,—возражения, которые, впрочем, можно делать против всякой исторической классификации, когда ее рабски воспринимают как закостеневшую абсолютную схему, сковывающую подобно железной цепи наше познание, вместо того, чтобы служить ему живой, гибкой, руководящей нитью. Непревзойденной заслугой Моргана остается то, что его первые научные классификации создали предпосылки для исследования первобытной истории, как заслугой Линнея является установление первой научной классификации растений. Между ними существует однако большое отличие. Линней, как известно, принял в основу своей систематики растений очень удобный, но чисто внешний признак половых органов у растений, и этот первый подсобный прием, как впоследствии понял и сам Линней, должен был уступить место живой, подлинной классификации с точки зрения истории развития растительного мира. Морган же, наоборот, как раз, выбором основного принципа, на котором зиждется его систематика, наивысшим образом оплодотворил исследование: в качестве исходного пункта своей классификации он принял то положение, что в каждый данный момент существующие способы общественного труда, т. е. производство, определяют, в первую-очередь, в каждой исторической эпохе, начиная с первых начатков культуры, общественные отношения человека, и решающие успехи производства являются основными вехами общественного развития.
2. Второе крупное достижение Моргана относится к семейным отношениям первобытных обществ. И здесь также, на основании обширного материала, собранного им путем исследования вопроса у всех народов, он установил первую, научно обоснованную последовательность в развитии форм семьи, начиная с отдаленнейших форм самого примитивного общества и кончая господствующей в настоящее время моногамией, т. е. прочного, санкционированного государством брака мужчины и женщины с преобладающей ролью в семье мужа. Правда, с тех пор появился также материал, внесший некоторые коррективы в установленную Морганом схему развития семьи. Однако основные линии его схемы, как первой, строго-разработанной с точки зрения идеи развития, схемы развития форм: человеческой семьи от седой древности до настоящего времени, остаются по сие время драгоценным вкладом в сокровищницу науки об обществе. Но эту область Морган, впрочем, обогатил не только систематикой, но и гениальной основной мыслью о соотношении между семейными отношениями всякого общества и действующей в нем системой родства. Морган первый обратил внимание на тот поразительный факт, что у многих первобытных народов действительные отношения родства и происхождения, т. е. действительная семья, совершенно не согласованы с названиями родства, которыми люди обозначают эти отношения, и с взаимными обязанностями, вытекающими для них из этих названий. Он первый нашел чисто материалистически-диалектическое объяснениеэтого загадочного явления. «Семья,—говорит Морган,—представляет активный элемент. Она никогда не бывает неподвижной, но развивается из низшей формы в высшую, по мере того, как прогрессирует из низшей ступени в высшую общество, и переходит, наконец, из одной формы в совершенно другую, высшую форму. Системы родства, напротив, пассивны. Только через длинные промежутки времени отмечают они прогресс, который сделала с течением времени семья, и испытывают радикальное изменение только тогда, когда радикально изменилась семья». Таким: образом получается, что у первобытных народов еще действует система родства, которая соответствует более ранним, уже преодоленным формам семьи, подобно тому, как представления и идеи, человека большей частью еще долго цепляются за порядки, через которые уже перешагнуло фактическое материальное развитие общества.
3. На основании истории развития семейных отношений Морган дал первое исчерпывающее исследование тех древних родовых союзов, которые мы встречаем у истоков исторического предания у всех культурных народов—у греков и римлян, у кельтов и германцев, У древних израильтян—и которые можно наблюдать еще у большей части первобытных народов, существующих сейчас. Он показал, что эти покоящиеся на кровном родстве и общности происхождения союзы представляют, с одной стороны, лишь высокую ступень развития семьи, а с другой стороны, являются основой общественной жизни народов в целом в течение того длительного периода, когда еще не существовало государства в современном смысле, т. е. не было никакой политической принудительной организации на прочной территориальной основе. Каждое племя, состоявшее из определенного числа родовых союзов или, как их называли римляне, gentes, занимало свой собственный район, целиком ему принадлежавший, и внутри каждого племени родовой союз был единицей, в которой велось общее хозяйство на коммунистических началах, где не было ни богатых, ни бедных, лентяев и работников, господ и рабов, и где все общественные дела разрешались на основе свободного выбора и общего решения. В качестве живого примера этих отношений, через которые некогда прошли все народы современной цивилизации, Морган дает подробную картину родовой организации американских индейцев, какою она была во время завоевания европейцами Америки.
«Все члены (ирокезского рода) были лично свободны и обязаны охранять свободу других; они были равны друг другу в полномочиях и личных правах, так как ни сахем, ни вождь не претендовали ни на какое преимущество; они представляли братство, связанное узами крови. Свобода, равенство и братство были основными, хотя не формулированными принципами рода. Это имеет существенное значение, так как род был единицей всей общественной системы, основанием, на котором было организовано индийское общество. Это достаточно объясняет чувство независимости и личное достоинство в поступках, которые являются общепризнанными чертами индейского характера».
4. Родовая организация приводит общественное развитие до порога цивилизации, которую Морган характеризует как ту непродолжительную новейшую эпоху истории культуры, где на развалинах коммунизма и древней демократии возникает частная собственность, а с нею и эксплуатация, публичная организация принуждения—государство—и безграничная власть мужчины над женщиной, проявляющаяся в государстве, в праве собственности и семье. На этот сравнительно короткий исторический период падают величайшие, чрезвычайно быстрые успехи в области производства, науки, искусства, но в то же время и глубочайший разрыв общества вследствие классовых противоречий, величайшие страдания народных масс и максимальное их порабощение. Вот собственное мнение Моргана о нашей современной цивилизации, которым он заканчивает результаты своего классического исследования.
«С наступлением цивилизации рост богатства стал так огромен, его формы так разнообразны, его применение так обширно, а распоряжение им в интересах собственников так разумно, что это богатство сделалось силой, непреодолимой для народа. Человеческий ум стоит беспомощный и растерянный перед своим собственным созданием. Но настанет время, когда человеческий разум окрепнет для господства над богатством, когда он прочно установит как отношение государства к собственности, которую он охраняет, так и границы прав собственника. Интересы общества стоят безусловно выше частных интересов, и те и другие должны быть приведены в справедливую гармонию. Одна погоня за богатством не есть конечное назначение человечества, если только прогресс, останется законом для будущего, так же, как он служил для прошедшего. Время, протекшее с начала цивилизации, представляет только небольшую частицу как прошедшей жизни человечества, так и предстоящей еще ему жизни. Нам угрожает гибель общества, как конечный результат исторического поприща, единственной целью которого оказывается богатство; ибо такое поприще содержит в себе элементы своего собственного уничтожения. Демократия в управлении, братство в общественных отношениях, равенство в правах, всеобщее образование будут характеризовать следующую высшую ступень общества, к которой постоянно стремятся опыт, разум и наука. Она будет переживанием снова—но в более высокой форме—свободы, равенства и братства древних родов».
Исследование Моргана имело огромное значение для познания хозяйственной истории. Древнее коммунистическое хозяйство, до тех пор лишь в единичных случаях открытое, но не объясненное, он установил как общее явление на широкой основе последовательного развития культуры, в частности родов организации. Первобытный коммунизм с соответствующими ему демократией и социальным равенством, благодаря этому выступил как колыбель, общественного развития. Расширив таким образом горизонт доисторического прошлого, он представил всю современную цивилизацию с ее частной собственностью, классовым господством, властью мужчин, принудительным государством и принудительным браком просто как короткую преходящую фазу, которая, сама вышедши из недр разложившегося первобытного коммунистического общества, в свою очередь должна будет в будущем уступить место высшим социальным формам. Но этим самым Морган заложил прочный новый камень под здание научного социализма. В то время, как Маркс и Энгельс, посредством экономического анализа капитализма, доказали неизбежность исторического перехода общества в близком будущем к коммунистическому мировому хозяйству и этим подвели прочный научный базис под социалистические стремления,—Морган известным образом создал гигантский краеугольный камень для здания, сооруженного Марксом-Энгельсом, показав, что коммунистически-демократическое общество, хотя бы и в других, более первобытных формах, охватывает все долгое прошлое культурной истории человечества, предшествовавшее современной цивилизации. Таким образом благородная традиция седой древности протягивает свою руку революционным стремлениям будущего, круг познания гармонически замыкается, и в этой перспективе современный мир с его классовым господством и эксплуатацией, выдающий себя за сущность и единственное содержание культуры, за высшую цель мировой истории, оказывается просто ничтожным проходящим: этапом в великом культурном шествии человечества.
