Община на Вест-Индских островах и американском материке
Обратимся к древнему государству инков в Южной Америке. В этом государстве, занимавшем территорию современных республик Перу, Боливии и Чили, т. е. пространство в 3,36 млн. кв. километров, с населением в настоящее время в 14 млн. жителей, хозяйство велось во времена завоевания его испанцем Пизарро таким же образом, как и столетиями до того. Раньше всего мы находим здесь точно те же учреждения, что и у древних германцев. Каждая родовая община, одновременно охватывающая сотню боеспособных мужчин, занимает определенную область, принадлежащую ей как марке, и удивительным образом во всем, вплоть до названия «Маrса», похожа на германскую марку. Из площади марки была выделена пахотная земля и разделена на отдельные участки, которые ежегодно перед посевом путем жребия распределялись между семьямн. Величина участков соответствовала количественному составу семьи, т. е. ее потребностям. Деревенские старшины, должность которых ко времени образования государства инков, т. е. около X и XI вв., уже перестала быть выборной и стала наследственной, получали самый большой участок. В северной части Перу обработка участков производилась не каждым отцом семейства в отдельности, а группами в десять человек под управлением руководителя, и некоторые факты указывают на то, что этот обычай встречался и у древних германцев. Эти десятки поочередно обрабатывали участки всех членов, также и отсутствующих, когда они отбывали военную службу или отрабатывали барщину на инков. Каждая семья получала продукты, произраставшие на ее участке. На пахотный участок мог претендовать лишь тот, кто жил в марке и принадлежал к роду. Но каждый был обязан лично обрабатывать свой участок. Кто в течение нескольких лет (в Мексике в течение 3 лет) оставлял свой участок необработанным, терял свое право на него. Участки не могли дариться и продаваться. Строго запрещалось оставлять собственную марку и переходить в другие, что стояло, очевидно, в связи с сильными еще кровными связями деревенских родов. Возделывание земли в прибрежных областях, где дожди выпадают лишь периодически, издавна требовало искусственного орошения посредством каналов, которые сооружались общими усилиями всей марки. Употребление воды и ее распределение между отдельными деревнями и внутри их подвергалось строгой регламентации. Каждая деревня имела «поля для бедных», которые возделывались всеми членами марки, и жатву с этих полей глава деревни распределял между стариками, вдовами и прочими нуждающимися жителями. Вся остальная область, помимо полей, составляла так наз. Маrcapacha — альменду. В горах, где земледелие было невозможно, убогое скотоводство, с полным почти преобладанием лам, составляло основу существования жителей, которые время от времени приносили в долину свой главный продукт — шерсть — и выменивали ее у земледельцев на маис, перец и бобы. Здесь, в горных местностях, уже в эпоху завоевания имелись частные стада и значительное имущественное неравенство. Обыкновенный член марки владел 3—10 ламами, а главный вождь мог уже обладать 50—100 ламами. Но земля, лес и выгоны и здесь находились в общественном владении, и, помимо частных стад имелись деревенские стада, которые не подлежали разделу. В определенные сроки часть общественных стад убивалась, и мясо и шерсть распределялись между отдельными семьями. Специальных ремесленников не было, и каждая семья изготовляла все нужное дома, но существовали деревни, которые особенно отличались в том или ином ремесле, в ткачестве, гончарном деле или обработке металлов. Каждая деревня возглавлялась первоначально выборным, а впоследствии наследственным деревенским старшиной, который наблюдал за обработкой полей и во всех важных случаях созывал звуками трубы, которой служила раковина, всех совершеннолетних, с которыми и держал совет.
В этом смысле старая перуанская марка во всех существенных чертах является точной копией германской марки. Но те особенные черты, которыми она все-таки отличается от знакомой нам типичной картины, еще больше помогают нам уяснить особенности этой социальной системы, чем черты ее сходства с германской маркой. Особенность древнего государства инков заключается в том, что это — завоеванная страна, в которой утвердилось чужое господство. Пришлые завоеватели, инки, правда, тоже принадлежали к индейским племенам, но они покорили себе мирные оседлые племена кекуа (Kechua), именно благодаря оторванности их деревень от внешнего мира, когда каждая марка заботилась лишь о самой себе, не поддерживая связей с округами на далеких расстояниях, не интересуясь ничем за пределами марки. Этот чрезвычайный партикуляризм социальной организации, который в такой мере облегчил инкам их завоевательный набег, в общем остался нетронутым ими. Но они привили ему утонченную систему экономической эксплоатации и политического господства. Каждая завоеванная марка должна была выделить известную часть своей земли в качестве «полей инков», или «солнечных полей», остававшихся, правда, собственностью марки, но доход с которых в натуре поступал в распоряжение господствующего племени инков и его жреческой касты. Точно так же горные марки, занимавшиеся скотоводством, должны были часть своих стад отделять в качестве «господских стад» и сохранять их для нужд своих властителей. Уход за этими стадами, как и барщинная обработка полей для инков и их жрецов лежали на обязанности всех членов марки в целом. К этому прибавлялся барщинный труд в горном деле и общественные работы по сооружению дорог и мостов под руководством инков, «основанная на строгой дисциплине военная служба и, наконец, особая дань, в виде молодых девушек, которые частью служили жертвами при религиозном культе, частью же становились заложницами инков. Но эта суровая система эксплуатации оставила, однако, нетронутой внутреннюю жизнь марки и ее коммунистически-демократическое устройство; барщина и оброк коммунистически раскладывались, как общее бремя, на всех. Но замечательнее всего то, что деревенская коммунистическая организация не только оказалась, как это часто бывало в истории, солидной и прочной основой многовековой системы эксплоатации и порабощения, но что и сама эта система, в евою очередь, была организована коммунистически. Инки, удобно устроившиеся на шее порабощенных перуанских племен, сами жили родовыми «союзами на началах общинного товарищества. Их столица, город Куцко, был ни чем иным, как объединением полутора дюжин массовых жилищ, каждое из которых являлось центром коммунистического хозяйства целого рода с общим кладбищем в середине,—следовательно, с общим культом. Вокруг этих больших родовых жилищ расположены были общинные владения инкских родов с неразделенными лесами и выгонами и разделенной пашней, которая также возделывалась сообща. Как примитивный народ, эти эксплуататоры и властелины не отреклись еще от труда, а пользовались своим господствующим положением лишь для того, чтобы жить лучше, чем покоренные ими племена, и приносить лучшие жертвы своим богам. Современное искусство— читаться исключительно плодами чужого труда и делать собственную праздность отличительным признаком своего господства—было еще чуждо этой общественной организации, в которой общественная собственность и всеобщая трудовая повинность «были глубоко вкоренившимся народным обычаем. Точно так же л политическое господство было организовано в виде общей функции всех родов инков. Правители, назначаемые инками для управления всеми провинциями Перу, напоминающие по своим функциям голландских резидентов на Малайском архипелаге, были делегатами своих родов, сохраняли свое помещение в общих жвартирах в Куцко и продолжали считаться членами своих марок... Ежегодно, к празднику солнца, эти делегаты возвращались в Куцко, чтобы дать отчет о своей служебной деятельности и участвовать вместе с соплеменниками в большом религиозном празднестве.
Тут перед нами как бы два социальных слоя, чья внутренняя организация была коммунистической, но которые находились, между собой в отношениях эксплоататора и порабощенного. Это явление, находящееся в резком противоречии с принципами равенства, братства и демократии, лежавшими в основе организации общинного союза, может показаться непонятным на первый: взгляд. Но тут перед нами как раз живое доказательство того,, как мало общего первобытно-коммунистическое устройство имело в действительности с какими-либо принципами всеобщего равенства и свободы людей. Эти «принципы», относящиеся к; абстрактному «человеку», следовательно, распространяющиеся на, всех людей, по крайней мере, поскольку речь идет о «цивилизованных» странах, т. е. о странах капиталистической культуры,, появились лишь впоследствии, в качестве продукта современного буржуазного общества, и были провозглашены впервые во время революции в Америке и Франции. Первобытно-коммунистическое общество не знало общих принципов для всех людей;, равенство и солидарность вытекали здесь из традиций общих, кровных уз и из общего владения средствами производства. Ж лишь на тех, на кого распространялись эти узы крови и это-владение, распространялось также равенство прав и солидарность интересов.
Что лежало вне этих интересов,—а они не выходили за пределы четырех пограничных столбов деревни или в лучшем случае-, за пределы областной границы племени,—было чуждо и, следовательно, могло стать враждебным. Более того, построенные на, началах хозяйственной солидарности коллективы могли и должны были, вследствие недостаточного развития производства, недостаточности или истощения источников питания при возрастающем: населении, вступать периодически в конфликты с другими аналогичными общинами. В таких случаях вопрос решался борьбой не на жизнь, а на смерть, войной, которая приводила к истреблению одной из борющихся сторон, или чаще всего к покорению одной из них другой и следовавшей вслед за ним эксплуатацией. В основе первобытного коммунизма лежали не абстрактные принципы равенства и свободы, а железная необходимость, продиктованная низкой ступенью развития человеческой культуры, беспомощность людей перед внешней природой, которая вынуждала их объединенными усилиями и планомерным трудом вести борьбу за существование. Но эта же слабая степень господства над природой приводила к тому, что общий план труда и общее его выполнение были мыслимы лишь в пределах незначительных по размерам природных пастбищ или возделываемых первобытным способом деревенских участков, что делало применение общественного труда в широком масштабе невозможным. Примитивное состояние сельского хозяйства ограничивало культурное развитие рамками деревенской марки и ставило весьма узкие границы солидарности интересов. И то же недостаточное развитие производительности труда вызывало противоречие интересов отдельных общественных союзов и толкало к грубому насилию, как единственному средству разрешения этих конфликтов. Война стала, таким образом, постоянным методом разрешения конфликтов между общественными коллективами, методом, которому суждено господствовать вплоть до момента наивысшего развития производительности труда, т. е. до полного овладения человеком силами природы, которое устранит, наконец, противоречие материальных интересов.
Но на исход этих, ставших постоянным явлением, столкновений первобытно-коммунистических общин решающее влияние имело опять-таки данное развитие производительности труда. Так, где дело касалось конфликта двух пастушеских племен, занимавшихся скотоводством и вступивших в борьбу из-за пастбищ, грубая сила могла лишь решить вопрос о том, какое племя останется па месте и какое будет вытеснено в более плохие, мало плодородные области или будет совсем истреблено. Где, однако, сельское хозяйство настолько уже было развито, что оно могло хорошо и наверняка прокормить данных обитателей, не поглощая всего их времени и всех рабочих сил, там заложена уже была основа для эксплуатации этих земледельцев чужими завоевателями... И мы видим, как возникают подобные отношения в Перу, где один коммунистический коллектив становится эксплоататором другого. Эта своеобразная структура государства инков потому важна, что она дает нам ключ к пониманию целого ряда аналогичных образований в классической древности, особенно на пороге греческой тории. Если, например, писаная история сообщает нам краткие ведения о том, что на острове Крите, на котором господствовали дорийцы, покоренные должны были отдавать весь продукт своих иолей, за исключением самого необходимого для их собственного уничтожению ее основы—формы собственности на землю взорвана - покоренные превращаются в собственность господствующей общины, которая распределяет их коммунистически, «в государственных интересах», наподобие земельных участков между отдельными общинниками, в качестве рабочей силы. Господствующие спартанцы сами живут еще в строго общинных отношениях, подобные же отношения в той или иной степени, невидимому, господствовали в Фессалии, где прежние обитатели пенесты или «бедняки» были покорены эолийцами, в Вифинии, где мариандины были порабощены фракийскими племенами. Но паразитическое существование неудержимо вносит и в господствующую общину элементы разложения. Уже факт завоевания и необходимость упрочить эксплоатацию, как постоянное явление, вызывают сильное развитие военщины, которое мы наблюдаем как в государстве инков, так и в спартанских государствах. Этим самым закладывается первая основа для неравенства и выделения из среды первоначально равноправной и свободной крестьянской массы привилегированных сословий. Если к этому присоединяются благоприятные географические и культурно-исторические условия, содействующие путем столкновения с более образованными народами развитию более утонченных потребностей и оживленного обмена, тогда неравенство быстро развивается и среди господствующих племен, коммунистическая спайка ослабевает, уступая место частной собственности с ее делением на богатых и бедных. Классическим примером этих процессов служит ранняя история греков после их столкновения со старыми культурными народами Востока. Так порабощение одного примитивно-коммунистического общества другим рано или поздно приводит к тем же результатам: к разрыву традиционных коммунистических общественных связей как у победителей, так и у побежденных, и к созданию новой общественной формации, в которой, взаимно друг друга порождая, одновременно появляются на свет частная собственность, неравенство и эксплуатация.
И история общинного союза в классической древности приводит к двойному противоречию интересов: с одной стороны, задолженная масса мелкого крестьянства противостоит дворянству, присвоившему себе крупную земельную собственность из неразделенных общинных владений и монополизировавшему в своих руках как торговлю, так и государственную и в частности военную службу; с другой стороны, этому обществу свободных граждан в целом противостоят эксплоатируемые рабы. От этих многообразных форм натурально-хозяйственной эксплоатации со стороны целых общин порабощенных ими племен оставался один лишь шаг к покупке рабов отдельными лицами. И этот переход быстро совершился в Греции, в государствах, расположенных на островах и на морском побережье, благодаря морскому сообщению и международной торговле. Чикотти также различает два типа рабства: «самая древняя, самая распространенная и значительная форма хозяйственной подчиненности, которую мы встречаем на пороге греческой истории, это—не рабство, а такая форма подчиненности, которая, по-моему, почти напоминает вассальную... Так Теопомпус замечает: «первыми греками, пользовавшимися рабами, были после фессалийцев и лакедемонян хиосцы (жители малоазиатского острова Хиоса), но они приобретали этих рабов не так, как те... Можно установить, что лакедемоняне и фессалийцев превратили в рабов эллинов, населявших до них эту землю, таким образом, что они принудили ахейцев, фессалийцев, перребов и магнетов работать на них и назвали покоренных илотами и пенестами. Хиосцы же приобретали в качестве рабов варваров (не-греков), платя за них определенную цену». «И причина этой разницы,—не без основания прибавляет Чикотти,—вытекала из различной степени развития континентальных народов, с одной стороны, и обитателей островов—с другой. Полное отсутствие или незначительность накопленного богатства, равно как и незначительное развитие торговли исключали в данной стране непосредственный роет производства, и прямое применение рабов приводило вместо этого к более первобытной форме дани и к такому разделению труда и классовому расслоению, при котором господствующий класс составлял вооруженную армию, а порабощенные— земледельческое сословие».
Внутренняя организация перуанского государства инков вскрыла нам важную сторону в самой сущности примитивной формы общества и одновременно она обнаружила нам определенный исторический путь ее гибели. Совсем в другом виде предстают перед нами судьбы этой общественной формы, когда мы знакомимся с дальнейшей историей перуанских индейцев, как и с историей лрочих испанских колоний в Америке. Тут перед нами совершенно новый метод завоевания, совершенно отличный от того, который практиковался инками. Господство испанцев,—первых; европейцев в Новом Свете,—с первых же шагов сопровождалось самым немилосердным истреблением покоренного населения. Па» собственному свидетельству испанцев, число истребленных ими:. втечение немногих лет после открытия. Америки индейцев достигало 12—15 миллионов. «Мы считаем себя вправе утверждать,—говорит Лас-Казас,—что своим чудовищным и бесчеловечным обращением испанцы извели 12 миллионов человек, считая в том числе женщин и детей». «По моему личному мнению,— продолжает он далее,—число вымерших за это время туземцев-превышает даже 15 миллионов».
«На острове Гаити,—говорит Гандельман,—число найденных испанцами туземцев в 1492 году равнялось одному миллиону, в 1508 году от миллионного населения уцелело всего 60000, а, девять лет спустя—всего 14000, так что, для того, чтобы располагать необходимым числом рабочих рук, испанцам пришлось, обратиться к вывозу индейцев с соседних островов. В один 1508 год было перевезено в Гаити и обращено в рабство 40 000 туземцевс Багамских островов». Испанцы устраивали регулярные охоты, на краснокожих, как это описано свидетелем и участником этих охот итальянцем Джироламо Бензони. «Частью по недостатку; пищи, частью от скорби, причиненной им разлукою с их отцами, матерями и детьми,—говорит Бензони,—4000 краснокожих, захваченных некиим Петра де Калец, испанским капитаном, занимавшимся ловлею туземцев на одном из островов Вест-Индского архипелага, Кумагне, большая часть взятых в рабство туземцев погибла по дороге и в порту Кумани. Каждый раз, когда те или; другие из невольников не в состоянии были, по причине усталости, идти так же быстро, как их товарищи, испанцы, боясь, чтобы они не остались позади с целью напасть на них с тылу, пронзали их сзади своими шпагами и избивали бесчеловечно... Раздирающим душу зрелищем было видеть эти несчастные существа, совершенно голые, измученные, израненные и до такой степени изнуренные голодом, что едва могли держаться на ногах. Железные цепи сковывали им шею, руки и ноги. Не было ни одной девственницы в числе их, которая не была бы изнасилована этими разбойниками (испанцами), предавшимися в данном случае такому омерзительному разврату, что многие из них остались навсегда изъеденными сифилисом... Все захваченные в рабство туземцы клеймятся раскаленным железом. Затем капитаны оставляют часть их за собою, а остальных делят между солдатами. Купцы, приобретши этот товар обменом за вино, муку, сахар и другие предметы первой необходимости, увозят рабов в те части испанских колоний, в которых на них имеется наибольший спрос. Во время переезда часть этих несчастных погибает вследствие недостатка в воде и спертого воздуха кают, оттого, что купцы скучивают всех невольников на самом дне корабля, не оставляя им ни достаточно места для сидения, ни достаточно воздуха для дыхания». Чтобы, избавиться, однако, от трудов по охоте за краснокожими: и от издержек по их покупке, испанцы ввели в своих вест-индских владениях и на американском континенте так называемую систему Repartimientos, т. е. разделения областей. Вся завоеванная область разделялась губернаторами на определенные участки, деревенские старшины которых—«кацики»—были обязаны доставлять, испанцам требуемое число рабов из туземцев. Каждый испанский колонист периодически получал от губернатора любое количество рабов «под условием заботиться об обращении их в христианство». Плохое обращение колонистов с рабами превосходило, все границы. Даже смерть казалась индейцам спасением. «Все захваченные испанцами в рабство туземцы,—рассказывает один современник,—принуждаются ими к утомительным и усиленным работам в рудниках, далеко от их родины и семейств и под угрозой постоянных телесных наказаний. Неудивительно поэтому, что целые тысячи невольников, не видя другого средства избавиться от своей лютой доли, не только сами оканчивают жизнь насильственным образом,—повешением, или утоплением, или другим каким-либо видом самоубийства,—но и убивают предварительно своих жен и детей, чтобы таким путем разом покончить с их общим несчастным и безвыходным положением. С другой стороны, женщины обращаются к вытравливанию плода или избегают сожительства с мужчинами, не желая рождать невольников».
Наконец, колонистам удалось, при посредстве императорского духовника, набожного патера Гарсия де Лойоза, добиться от Карла V Габсбурга декрета, который объявлял все индейское население наследственными рабами испанских колонистов. Бензони, правда, полагает, что этот декрет распространялся лишь на караибских людоедов, но в действительности он толковался расширительно и применялся ко всем индейцам вообще. Чтобы оправдать свои зверства, испанские колонисты систематически распространяли самые ужасные слухи про людоедство и прочие пороки индейцев. Этим объясняется, например, то, что французский историк той эпохи Марли де Шатель в своей «Всеобщей истории Вест-Индии» (Париж 1569) мог писать об индейцах следующее: «Бог поверг их в рабство за их злодейства и пороки, так как сам Хам не согрешил в такой степени против своего «отца Ноя, как индейцы против господа бога». Однако приблизительно в то же время испанец Акоста писал в своей «Historia natural у moral de las Indias» (Барселона 1591) о тех же индейцах, что они являются «добродушным народом, всегда готовым услужить европейцам,—народом, обнаруживающим в своем поведении столь трогательную искренность и наивность, что люди, не лишившиеся окончательно человеческого облика, не могли бы иначе относиться к ним, как с мягкостью и любовью».
Конечно, были и попытки противодействовать этим ужасам. В 1531 году папа Павел III издал буллу, в которой он объявлял, что индейцы принадлежат к человеческому роду и не должны поэтому быть рабами. Испанский королевский совет для Вест-Индии несколько позже в свою очередь объявил, что он против рабства, но его повторные декреты больше свидетельствуют о бесплодности его стремлений, чем об их искренности.
Индейцы были освобождены от рабства не благодаря вмешательству набожного католического духовенства и не благодаря протестам испанских королей, а лишь благодаря тому простому факту, что, в силу своего физического и духовного склада, они оказались абсолютно непригодными для тяжелого рабского труда. Против этого голого факта испанцы ничего не могли поделать, хотя бы они и прибегали к самым изощренным жестокостям. Краснокожие умирали в рабстве, как мухи, бежали, кончали самоубийством, одним словом, дело оказалось в высшей степени неприбыльным. И лишь после того, как горячий и неутомимый защитник индейцев, епископ Лас-Казас, обратил внимание на то, что вместо непригодных индейцев можно ввозить из Африки в качестве рабов более крепких негров, все бесплодные эксперименты с индейцами были приостановлены. Это практическое открытие подействовало быстрее и глубже, чем все памфлеты Лас-Казаса против жестокостей испанцев. Через несколько десятилетий индейцы были освобождены от рабства, и началось рабство негров, длившееся в течение четырехсот лет. В конце XVIII века один честный немец, «старый бравый Неттельбек» из Кольберга, в качестве капитана вез на своем корабле сотни негритянских рабов из Гвинеи в Гвиану в Южной Америке, где другие «бравые восточные пруссаки» разводили плантации. Неттельбек купил их в Африке вместе с другими товарами и вез их скученными в нижнем трюме, как это делали в XVI веке испанские капитаны. Прогресс гуманного века просвещения сказался лишь в том, что Неттельбек, дабы охранить рабов от меланхолии и смертности, заставлял их ежевечерне танцовать на палубе под звуки музыки и треск кнута, что не приходило еще в голову грубым испанским работорговцам. А в конце XIX века благородный Давид Ливингстон, проведший 30 лет в Африке в поисках источников Нила, писал в 1871 г. в знаменитом письме американцу Гордону Беннету следующее: «Если бы мои разоблачения с положении вещей в Уджиджи положили конец ужасной торговле рабами в Восточной Африке, я расценивал бы это завоевание гораздо выше, чем открытие всех истоков Нила вместе взятых. У вас дома рабство повсюду отменено, протяните нам свою мощную руку помощи, дабы и нам добиться того же. Над этой прекрасной страной тяготеет как бы проклятие всевышнего».
Впрочем, участь индейцев в испанских колониях мало изменилась к лучшему, благодаря замене их негритянскими рабами. Изменилась лишь система колонизации. Вместо прежних Repartirai en tos, приспособленных для отношений непосредственного рабства, были введены так называемые Encomiendas. Формально при этом признавалась личная свобода обитателей и их полная собственность на землю. Но эти области отдавались в административное управление испанских колонистов, в первую голову потомков первых конквисдаторов (завоевателей), которые в качестве так наз. Encomenderos должны были опекать индейцев и в особенности распространять среди них христианство» Для покрытия расходов по постройке церквей для туземцев и за собственные труды по опеке над последними Encomenderos получили право взимать с населения «умеренный налог деньгами и натурой».
Этого постановления было достаточно, чтобы вскоре превратить эту систему (Encomiendas) в настоящий ад для индейцев. Земля им была, правда, оставлена в виде неразделенной собственности племени. Но испанцам угодно было распространить это лишь на пашни, находившиеся под плугом. Всю остальную часть марки, равно как неиспользованные земли и часто даже поля, находившиеся под паром, испанцы обычно присвоивали себе как «заброшенные земли». Они это делали с таким бесстыдством и с такой настойчивостью, что Зурита писал по этому поводу: «Нет ни одного поземельного участка, ни одной фермы, которая не была бы признана собственностью европейцев, помимо нарушения интересов и имущественных прав туземцев, принуждаемых этим путем к оставлению заселенных ими издревле пространств... Нередко у них отымают даже обрабатываемые ими земли, под предлогом, что они засеяли их лишь для того, чтобы иметь повод, удержать их за собой и помешать присвоению их европейцами. Благодаря этой системе, испанцы в некоторых провинциях настолько расширили свои владения, что туземцам вовсе не остается земли для обработки».
В то же время «умеренные налоги» так бесстыдно были повышены испанскими Encomenderos, что индейцы задыхались под их непосильным бременем. «Все достояние индейца,—говорит тот же Зурита,—недостаточно для уплаты падающих на него налогов. Много встречается между краснокожими людей, коих имущество не равняется даже одному пезо и которые живут лишь поденным трудом. Таким образом у этих несчастных не остается даже достаточно средств на содержание их семейства. Вот почему молодые люди так часто предпочитают небрачное сожитие браку, особенно, когда их родители не располагают четырьмя или пятью реалами. Индейцы только с трудом могут позволить себе роскошь одежды; многие, не имея на что купить платье, поставлены в невозможность ходить к богослужению. Неудивительно, если большинство из них впадает в отчаяние, не находя средств доставить своим семействам необходимую им пищу... Во время моих недавних, разъездов я узнал, что многие индейцы повесились с отчаяния, предварительно объявивши женам и детям, что делают это ввиду невозможности уплатить требуемые с них налоги».
В дополнение к земельному грабежу и налоговому давлению, в конце концов, прибавился и принудительный труд. В начале XVII века испанцы вернулись к системе, от которой они формально отказались в XVI веке. Правда, рабство отменено было для индейцев, но его заменила своеобразная система принудительного наемного труда, которая по существу ничем не отличалась от рабства. Уже в середине XVI века Зурита следующим образом описывает положение индейских наемных рабочих у испанцев. «Индейцы не имеют за все это время других средств к пропитанию, кроме маисовых хлебцев и лепешек. Энкомендер заставляет их работать с .утра до ночи, оставляя их полунагих под утренней и вечерней стужей, бурей и грозою и не давая им другой нищи, кроме полусгнивших хлебцев и окаменевших лепешек. Индейцы проводят ночь под открытым небом. Так как жалованье выплачивается им к концу периода насильственного найма, то они не имеют средств купить нужную им теплую одежду... Неудивительно, что при таких условиях работы у энкомендеров труд чрезвычайно истощает индейцев, и в этом можно усмотреть одну, из причин их быстрого вымирания». Эта система принудительных работ была законодательным путем официально введена испанским правительством в начале XVII века. Закон мотивирует это тем, что индейцы не хотят добровольно работать и что без них, даже при наличии негров, работа в горных копях не может производиться. Индейские деревни обязываются поэтому, поставлять необходимое число рабочих (в Перу 7-ю часть, а в Новой Испании 4 % всего населения). Эти рабочие отдаются на милость энкомендеров. Ужасные последствия этой системы вскоре обнаружились. В одной из анонимных записок, представленной Филиппу IV и озаглавленной: «Отчет об опасном состоянии королевства Чили в светском и духовном отношении», сообщается следующее: «Известной причиной быстрого уменьшения числа туземцев является система принуждения их к работам в рудниках и обработке земель энкомендеров. Хотя испанцы и располагают громадным числом негров, хотя они обложила индейцев несравненно большими налогами против тех, которые они платили своим старейшинам до завоевания, тем не менее они но считают возможным освободить их от системы принудительного труда». Вследствие принудительных работ индейцы часто оказывались не в состоянии обрабатывать свои поля, что опять-таки давало испанцам повод присвоивать себе эти земли как, «заброшенные». Разгром индейского сельского хозяйства создал благоприятную почву для ростовщичества. «При своих туземных властелинах,—говорит Зурита,—индейцы не знали ростовщиков». Испанцы заставили их познакомиться с этими последствиями: денежного хозяйства и дали им основательно почувствовать налоговое бремя. Обремененные долгами земли индейцев, поскольку они не были расхищены испанцами, массами переходили в руки, испанских капиталистов, причем способ оценки этих земель в свою очередь свидетельствует о глубокой подлости европейцев. Земельный грабеж, налоги, принудительный труд и ростовщичество, вместе взятые, подорвали существование индейской общины. Распад хозяйственной основы общинного сельского хозяйства разрушил традиционный порядок и крепкие социальные узы, соединявшие индейцев. С другой стороны, испанцы всячески подрывали их разрушением традиционных авторитетов. Начальники племен и деревень должны были утверждаться в своих должностях энкомендерами, которым это нужно было для того, чтобы замещать эти должности своими ставленниками и самыми низкими лицами из среды индейского общества. Излюбленным средством испанцев было также систематическое возбуждение индейцев против их вождей. Под предлогом христианского попечения о туземцах, с целью освобождения их от эксплуатации вождей, испанцы освободили индейцев от традиционных налогов их вождям. «Испанцы,—говорит Зурита,—утверждают, что старейшины племен обирают последние, но они сами несут ответственность за эти вымогательства, так как они и никто другой лишили прежних старейшин их положения и заменили их новыми из числа своих ставленников и т. д.». В то же время они провоцировали мятежи, когда начальники деревень и племен протестовали против незаконного отнятия земли испанцами у того или иного члена общины. Результатом этого являлись хронические бунты, бесконечная цепь судебных процессов о незаконной продаже земель самими туземцами. К разрухе, голоду и рабству присоединилась еще анархия, окончательно превратившая жизнь индейцев в ад.
Итог этой испанско-христианской опеки можно выразить двумя словами: переход земли в руки испанцев и вымирание индейцев. «Во всех испанских владениях в Индии,—говорит Зурита,— туземные племена в действительности или совершенно исчезают,, или становятся малочисленными, хотя некоторые лица решаются: утверждать противное. Туземцы оставляют свои жилища и земли, не имеющие для них ценности, ввиду обложения их непомерными натуральными и денежными платежами; они переселяются в другие страны, переходя беспрестанно из одной местности в другую, или скрываются в лесах, под опасением рано или поздно сделаться добычей диких животных. Многие кончают жизнь самоубийством, как я сам имел случай не раз убедиться в том: из личных наблюдений и расспросов местных жителей». Пятьдесят лет спустя другой видный испанский чиновник в Перу, Хуан Ортес де-Сервантес, писал в своем отчете: «Туземное население в испанских колониях становится все реже и реже; оно покидает свои прежние жилища, оставляет землю без обработки, так что испанцы лишь с трудом могут найти нужное им число земледельцев и пастухов. Так называемые митайос, племя, без которого производство раскопок в золотых и серебряных рудниках становится невозможным, или совершенно покидают населенные испанцами города, или, оставаясь в них, вымирают с изумительной быстротой».
Нужно поражаться поистине фантастической выдержке индейцев и устойчивости их общинных учреждений, если принять во внимание, что остатки их уцелели вплоть до XIX века, вопреки режиму испанцев.
