Общий процес разложения первобытно-коммунистического хозяйства
Русская община завершает собой изменчивые судьбы первобытного аграрного коммунизма, и ею круг и замыкается. Зародившись как естественный продукт общественного развития, как наилучшая гарантия экономического прогресса, материального и, духовного процветания общества, сельская община кончает здесь свое развитие в качестве орудия злоупотребления политической и хозяйственной отсталостью. Тот факт, что русский крестьянин в угоду царскому абсолютизму подвергался своими сообщниками телесным наказаниям розгами, является самой жестокой исторической критикой узких рамок примитивного коммунизма и самым наглядным выражением того, что и эта общественная форма подвержена диалектическому принципу, согласно которому «разумное становится бессмыслицей, а благодеяние - мукой».
Два факта прежде всего бросаются в глаза, когда внимательно рассматриваешь судьбу общинного союза в разных странах и в разных частях света. Не являясь ни в какой мере неизменным шаблоном, эта высшая и последняя форма первобытно-коммунистической хозяйственной системы прежде всего поражает своим бесконечным разнообразием, гибкостью и приспособляемостью, выступая в каждой исторической среде в различных формах. В каждой среде к при всех условиях она проделывает внутренний процесс медленного изменения, который именно ввиду воей медленности сперва мало заметен, но который постепенно приводит к тому, что внутри общества старые отживающие формы сменяются новыми. При всякой политической надстройке, будь то туземное или чужеземное государственное устройство, общинный союз в своей хозяйственной и социальной жизни непрерывно видоизменяется, возникает и гибнет, развивается и распадается.
В то же время эта общественная форма, именно благодаря своей эластичности и приспособляемости, отличается исключительным упорством и долговечностью. Она сопротивляется всем бурям политической истории или, вернее, пассивно их выносит, дает им пронестись над своей головой и терпеливо, втечение столетий, переносит гнет всякого завоевания, всякого чужеземного господства, любой деспотии и эксплоатации. Одного лишь соприкосновения она не переносит и пережить не может, это— соприкосновения с европейской цивилизацией, т. е. с капитализмом. Столкновение с последним повсюду наносит смертельный удар старому обществу, и капитализм достигает того, чего втечение тысячелетий не могли добиться самые дикие восточные завоеватели, а именно—распада всей внутренней социальной структуры, разрыва всех традиционных уз и превращения общества в кратчайший срок в бесформенную груду обломков.
Но смертоносное дыхание европейского капитализма является лишь последним, но не единственным фактором, который рано или поздно неизменно приводит к гибели первобытного общества. Зародыши этого коренятся во внутреннем устройстве самого этого общества.
Если мы окинем взглядом все те пути, которыми оно приходит к гибели, как мы видели на различных примерах, то получается известная историческая последовательность.
Коммунистическое владение орудиями производства при строго организованном способе хозяйства на долгое время обеспечивало общине наибольшую производительность труда и давало наилучшую материальную гарантию ее процветания и развития. Но именно этот обеспеченный, хотя и весьма медленный прогресс производительности труда должен был с течением времени притти в конфликт с коммунистической организацией хозяйства. После того как в лоне этой организации совершился решительный шаг по пути сельскохозяйственного прогресса, а именно, переход к обработке плугом, и общинный союз на этой основе прочно оформился, дальнейшее развитие производственной техники и интенсивной обработки земли стало необходимостыо. Но на тогдашней ступени развития сельскохозяйственной техники этого можно было достичь лишь путем интенсификации мелкого производства и усиления личной связи между работником и землей. Необходимой предпосылкой более заботливой обработки земельного участка являлось более длительное обладание им. В частности удобрение земли как в Германии, так и в России привело к более редким земельным переделам. В общем можно повсюду наблюдать, как общинный союз постепенно удлиняет сроки переделов, что рано или поздно приводит к тому, что надел переходит в наследство. Что переход от общественного к частному земельному владению идет рука об руку с интенсификацией труда, видно из того факта, что леса и пастбища значительно дольше остаются во владении общины (альменда), между тем как более интенсивное земледелие значительно раньше приводит к разделу общинной земли и наследственной передаче земли. С установлением частной собственности на пашню еще не устраняется общая хозяйственная организация, поддерживаемая чересполосицей полей и вынуждаемая совместным владением лесами и выгонами. Точно так же не устранено еще хозяйственное и социальное равенство старого общества. Внутри его сперва создается лишь единообразная масса мелких крестьян, которые в общем живут и работают втечение столетий в одинаковых условиях, согласно прежним традициям. Но наследственная передача земель, связанные с нею майораты (право старшего в роде быть единым наследником недвижимого имущества), в особенности же право продажи и вообще отчуждения крестьянских владений открывают дорогу будущему неравенству.
Однако этот процесс разрушения традиционной общественной организации протекает весьма медленно. Имеются налицо другие исторические факторы, которые гораздо основательнее и быстрее ведут к этому разрушению; речь идет о тех более широких общественных задачах, с которыми общинный союз ввиду своих тесных рамок не может справиться. Мы видели уже, какое огромное значение для сельского хозяйства на востоке имеет гскусственное орошение. Достигаемая благодаря последнему интенсификация труда и необычайный рост его производительности зиводят к значительно более важным последствиям, чем переход к удобрению на западе. Уже проведение искусственного орошения требует организации труда в крупном масштабе. Но общинная организация не располагает соответственными органами для этого, и создаются специальные органы, стоящие над общиной. Мы знаем уже, что власть касты жрецов и ее исключительное влияние на востоке вытекали из ее руководящей роли в организации орошения. Но и на западе имелись повсюду различные общественные задания, которые, как бы просты они ни были по сравнению с современной государственной организацией, требовали в первобытном обществе специальных органов, а с ростом и развитием его усложнялись еще более. Повсюду в Германии, как п в Перу, в Индии, как и в Алжире, мы могли установить, как линию развития,—тенденцию к постепенному превращению общественных должностей в первобытном обществе из выборных в наследственные.
Сперва этот переход, совершавшийся медленно и незаметно, не знаменовал еще собой разрыва с основами коммунистического общества. Наследственность общественных должностей как бы естественно вытекала из этого обстоятельства, что и здесь, как и во всем устройстве первобытного общества, традиция и лична накопленный опыт лучше всего обеспечивали успешное управление делами. Однако с течением времени наследственность должностей в определенных семьях неминуемо должна была привести к образованию мелкой туземной аристократии, превращающейся из слуги общества в его господина. Так, например, неразделенные общинные земли у римлян, так наз. ager publicus, которые естественно находились в непосредственном ведении общественных властей, весьма содействовали сословному возвышению этого дворянства. К грабежу неразделенных или необрабатываемых земель регулярно прибегали как туземные, так и пришлые властители, поднимаясь над крестьянской массой и политически ее порабощая. Там, где речь шла о замкнутом народе, мало соприкасавшемся с культурным миром, первобытное дворянство мало отличалось в своем образе жизни от широкой массы, непосредственно еще принимало участие в производственном процессе, так что известная демократическая простота нравов ещэ затушевывала имущественные различия. Так, напр., якутская родовая аристократия лишь богаче скотом и пользуется большим влиянием в общественной жизни, чем широкая масса. Когда же такой народ вступает в соприкосновение с более цивилизованными народами и начинается более оживленный товарообмен, то вскоре к обычным привилегиям дворянства присоединяются утонченные потребности, а также отвыкание от труда, и происходит действительная сословная диференциация общества Типичным примером этого является Греция в цослегомеровский период.
Таким образом, разделение труда в первобытном обществе рано или поздно неизбежно приводит к взрыву политического и экономического равенства изнутри. Приэтом один общественный род деятельности—именно военная деятельность—играет выдающуюся роль и значительно ускоряет этот процесс по сравнению со всеми видами деятельности мирного характера. Являясь сперва делом всего общества, военная деятельность с течением времени, ввиду прогресса производства, становится специальностью определенных кругов первобытного общества. Чем развитее, правильнее и планомернее процесс труда в данном обществе, тем менее он выносит связанное с войной нарушение порядка и расточение времени и сил. Если в период скотоводства и охотничества военные походы от времени до времени прямо вытекают из хозяйственной системы, то земледелие, связанное с большим миролюбием и пассивностью крестьянской массы, вызывает необходимость создания особого военного сословия, на которое и ложится функция защиты общества. Так или иначе, являясь выражением низкого уровня производительности труда, войны играют у всех древних первобытных народов большую роль и с течением времени повсюду приводят к новому виду разделения труда. Выделение военного дворянства или военных вождей повсюду наносит самый сильный удар социальному равенству первобытного общества.
Таким образом, повсюду, где мы наталкиваемся на еще поныне существующие примитивные общества или изучаем их по историческим преданиям, мы совсем не находим той свободы и общего равенства, которые рисует нам Морган на счастливом примере ирокезов. Наоборот, повсюду неравенство и эксплуатация являются отличительной чертой всех известных нам примитивных обществ, являющихся уже продуктом длительного процесса разложения. И это относится как к господствующим кастам Востока, так и к родовой аристократии якутов, к «начальникам кланов» у шотландских кельтов, к военному дворянству греков, римлян и германцев эпохи переселения народов и, наконец, к маленьким деспотам негритянских государств в Африке. Если мы обратимся, напр., к знаменитому государству племени Muata Кasembe в центре Южной Африки, в восточной части государства Лунда, в которое португальцы проникли в начале XIX века, то мы даже здесь, в сердце Африки, куда редко проникали; европейцы, находим у примитивных негров такого рода общественные отношения, в которых и помину нет о свободе и равенстве членов. Так, напр., экспедиция майора Монтейро и капитана Гамитто, проникшая в 1831 году в эту страну из Замбези с торговыми и исследовательскими целями, рисует нам местные условия следующим образом. Сперва экспедиция прибыла в страну племени марави, занимающегося первобытным мотыжным земледелием, живущего в маленьких конусообразных бревенчатых домиках и носящего в виде одежды лишь кусочек материи вокруг бедер.
В то время, когда Монтейро и Гамитто объезжали страну марави, в ней деспотически господствовал вождь, носивший титул «неде». Он разрешал все споры в своей столице Муциенда, и никто не имел права протестовать против его решений. Для формы он собирал совет старейшин, которые, однако, всегда должны были придерживаться его взглядов. Страна распадается на провинции, управляемые так называемыми «мамбос». Провинции распадаются на области, во главе которых стоит «фунос». Все эти должности наследственны. 8 августа экспедиция добралась до резиденции Муканды, самого могущественного начальника племени «чева». Муканда, которому были посланы подарки в виде различных хлопчатобумажных материй, красного сукна, бус, соли и ужовки (каури) и т. п., прибыл на следующий день в лагерь верхом на негре. Муканда—человек лет 60—70, приятной величественной наружности. Его единственная одежда состояла из грязной тряпки, повязанной вокруг, бедер. Он оставался около двух часов и при прощании в дружеской, но не терпящей отказа форме выпрашивал от каждого подарки. Похороны начальников сопровождаются у «чева» исключительно варварскими церемониями. Все жены покойника запираются с ним в одно помещение, до тех пор, пока все готово для похорон. Затем похоронная процессия направляется к могиле, куда опускается любимая жена покойного и еще семь других жен, которые усаживаются там с вытянутыми ногами. Этот живой постамент покрывается покрывалами, на него опускают труп, а на него кладут еще шесть жен, которым предварительно перерезывают горло. Затем могила закрывается, и потрясающая церемония заканчивается тем, что двух юношей сажают на кол и устанавливают их по бокам могилы, одного с барабаном—в головах, а другого с луком и стрелой—в ногах могилы. Майор Монтейро был во время своего пребывания в стране «чева» очевидцем таких похорон.
Отсюда экспедиция направилась в гору к центру царства. Португальцы прибыли в возвышенную, пустынную, совершенно лишенную средств продовольствия местность; повсюду видны были следы опустошения предыдущими военными походами, и голод начал в сильной степени угрожать экспедиции. Были отправлены послы с подарками к ближайшему «мамбо» с просьбой о проводниках, но посланные вернулись с печальным известием, что они застали «мамбо» с его семьей умирающим с голоду, покинутым в деревне. Прежде чем успели добраться до центра царства, путешественники имели возможность наблюдать образчик обычного там варварского судопроизводства: нередко попадались по пути молодые люди без ушей, рук, носа и пр. членов, отрезанных им в наказание за ничтожные проступки. 19 ноября последовал, наконец, въезд в столицу, причем осел, на котором ехал капитан Гамитто, немало всех поразил. Вскоре экспедиция въехала на улицу, длиной в три четверти часа пути, огороженную с обеих сторон плетеным забором вышиной в 2— 3 метра и устроенным так правильно, что он имел вид стены. По обеим сторонам, на известных расстояниях, виднелись в этих соломенных стенах маленькие открытые двери. В конце улицы находился маленький четырехугольный барак, открытый лишь к западу, в средине которого на деревянном постаменте находилась грубо сделанная из дерева человеческая фигура в 70 сантиметров вышиной. Перед входом находилась куча из 300 слишним черепов. В этом месте улица переходила в четырехугольную площадь, в конце которой находился большой лес, отделенный от площади лишь забором. На наружной стороне забора, по обеим сторонам ворот и над ними, для украшения приделаны были в одну линию около 30 человеческих черепов. После этого последовал прием у Муаты, который вышел к португальцам со всей варварской пышностью, окруженный всей своей военной силой, состоявшей из 5—б тысяч человек. Он сидел на покрытом зеленым сукном стуле, который был поставлен на кучу шкур леопардов и львов. Головным убором ему служила ярко-красная конусообразная шапка, сделанная из длинных перьев в полметра длины. Вокруг лба его вилась диадема из блестящих камней. Шея и плечи его были покрыты чем-то вроде воротника из раковин, четырехугольных зеркальных кусков и фальшивых камней. На руках была повязка синего сукна, отделанная мехом; предплечья были, кроме того, украшены браслетами из синих камней. Нижняя часть тела была покрыта желтой материей, окаймленной красным и синим, укрепленной поясом. Ноги были так же, как руки, украшены синими камнями. Муата гордо восседал под тенью семи пестрых зонтиков, защищавших его от солнца; скипетром служил ему хвост гну; двенадцать негров с метлами в руках были заняты тем, что удаляли каждую пылинку и всякий сор с освященной его присутствием земли. Властелина окружала очень разнообразная свита. Вонервых, его трон охраняли два ряда фигур ростом в 40 сантиметров, в виде изображений негров, украшенных рогами; между этими фигурами сидели два негра, сжигавших ароматные листья на жаровне. На почетном месте сидели две главных его жены, из которых первая была одета точно так же, как сам Муата. Позади выстроился весь гарем, состоявший из 400 жен; дамы эти, если не считать набедренной повязки, были совсем голы. Кроме того, туг же стояли в ожидании приказаний еще 200 черных женщин. Внутри четырехугольника, образованного женщинами, на шкурах львов и леопардов сидели высшие сановники государства— «килоло», каждый со своим зонтиком, одетые как Муата; различные оркестры из своеобразных инструментов производили оглушительный шум. Тут же шныряли дворцовые шуты, украшенные рогами и одетые в шкуры, дополняя обстановку. В этом окружении Казембе, столь достойно подготовившись, поджидал прибытия португальцев. Муата является самодержавным властелином этого народа, и титул этот означает просто «господин». Ему подчинены «килоло», т. е. дворянство, в свою очередь распадающееся на два класса: к знатнейшим дворянам принадлежат наследник, ближайшие родственники Муаты и главный начальник войска. Но даже жизнью и собственностью этих дворян Муата распоряжается неограниченно. Когда тиран плохо настроен, он велит отрезать уши тому, кто плохо расслышал его приказ и переспросил, дабы «научить его лучше слышать». Каждая кража из его имущества наказывается отрезанием ушей или рук; кто встречается с кем-либо из его жен или разговаривает с ней, тот подвергается смертной казни или искалечению. Властелин пользуется у этого суеверного народа таким почетом, что по его мнению нельзя прикоснуться к нему без риска умереть от его чар. Но так как, не всегда можно избежать такого прикосновения, они придумали средство избавления от этой смерти. Тот, кто прикоснулся к властелину, опускается перед ним на колени, после чего он таинственным образом кладет свою руку на руку колено-преклонного и этим избавляет его от смертоносных своих чар.
Такова картина этого общества, весьма далекая от первоначальных основ всякого первобытного общества,—от равенства и демократии. Это вовсе не означает, однако, что при такой форме политического деспотизма не могли существовать общинные отношения, общественное владение землей и общественно-организованный труд. Португальцы, так тщательно присмотревшиеся к мишурному блеску нарядов и приемов, как все европейцы, очень мало смыслили в экономических отношениях, особенно в тех, которые противоречат европейскому понятию частной собственности, и не проявили к ним никакого интереса. Во всяком случае, социальное неравенство и деспотизм примитивных обществ весьма существенно отличаются по крайней мере от тех форм, которые господствуют в цивилизованных обществах и которые были ими привнесены впоследствии в примитивное общество. Возвышение первобытного дворянства и деспотическая власть первобытного вождя в такой же мере представляют естественный продукт развития этого общества, как и все прочие его жизненные условия. Они являются лишь иным выражением той беспомощности по отношению к природе и собственным общественным отношениям, которую испытывает это общество,—беспомощности, проявляющейся в такой же степени, в колдовстве, практикуемом им, как и в периодически наступающих голодовках, от которых деспотические вожди целиком или частично гибнут вместе с подвластной им массой.
Это господство дворянства и вождей находится в полной гармонии с материальными и духовными условиями жизни общества в тот период. Это видно из того знаменательного факта, что политическая власть первобытных властелинов постоянно самым тесным образом переплетается с первобытной естественной религией и с культом умерших предков.
С этой точки зрения властелин негров Лунда-Муата-Казембе, которого 14 живых жен сопровождали в могилу и который по собственному капризу решал вопросы жизни и смерти своих подданных, потому что он был убежден в том, что он—могущественный кудесник, в чем его еще более укрепляла непоколебимая уверенность в том народа, или же тот деспотический «князь Кадонго» на реке Ломами, который 40 лет спустя приветствовал англичанина Камерона в женском платье, украшенном шкурами обезьян, с грязным платком вокруг головы, танцуя вприпрыжку с двумя своими голыми дочерьми, окруженный своей свитой и дародом,—эти властелины представляли собой менее абсурдное и смешное явление, чем «власть божьей милостью» одного человека, которого и злейший враг не может заподозрить в колдовстве, над 67-миллионным народом, из которого вышли Кант, Гельмгольц и Гёте.
Собственное внутреннее развитие первобытно-коммунистического общества ведет к неравенству и деспотии. Но оно от этого не разрушается, а способно существовать втечение тысячелетий в этих самобытных условиях. Обыкновенно, однако, подобное общество рано или поздно становится предметом чужеземного завоевания и подвергается приэтом более или менее далеко идущему социальному преобразованию. Наибольшее исторически важное значение имеет в этом смысле мусульманское владычество, ибо оно в Азии и Африке на больших пространствах предшествовало европейскому.
Повсюду, где магометанские охотничьи народы, будь то монголы или арабы, проводили и укрепляли свое владычество в завоеванной стране, начинался социальный процесс, который Генри Мэн и Максим Ковалевский характеризуют как феодализацию страны. Не завладевая самой землей, эти завоеватели обращали свое внимание на две цели: сбор податей и военное укрепление своего господства в стране. Достижению этих целей служила особенная административно - военная организация, при которой страна делилась на несколько наместничеств, отдававшихся в своего рода лен мусульманским чиновникам, являвшимся одновременно сборщиками налогов и военными начальниками. При этом крупные участки необработанных общинных земель отводились под военные колонии. Это устройство, вместе с распространением ислама, несомненно, вызвало глубокие изменения в общих условиях существования первобытных обществ. Однако их экономические условия приэтом мало изменились.
Основа и организация производства остались те же самые и не изменялись втечение столетий вопреки эксплуатации и военному гнету. Однако, мусульманское владычество далеко не всюду считалось с жизненными условиями туземцев. Так, напр., арабы на восточно побережье Африки в широких размерах практиковали вывоз из султаната Занзибар для торговли негритянских рабов. Эта торговля вызывала обезлюденье и разрушение целых негритянских поселений, усиливала деспотическую власть туземных вождей, которые видели в продаже арабам своих собственных подданных или подчиненных соседних племен прибыльное для себя дело. Но этот столь глубокий переворот в судьбах африканского общества явился лишь следствием европейского влияния, так как торговля черными рабами начала процветать лишь после открытий и завоеваний европейцев в XVI веке, когда им понадобились рабы для эксплоатации плантаций и рудников в Америке и Азии.
Проникновение европейской цивилизации является во всех отношениях роковым для первобытного общественного устройства. Европейцы являются первыми завоевателями, которые не ограничиваются экономической эксплуатацией и покорением туземцев, а стремятся завладеть самими средствами производства, захватив в свои руки землю. Этим самым европейский капитализм лишает первобытный общественный порядок его базиса.
Появляется то, что хуже всякого порабощения и эксплуатации, а именно, полная анархия и специфически-европейская необеспеченность социального существования. Покоренное население, оторванное от своих средств производства, рассматривается европейским капитализмом лишь как рабочая сила, и поскольку оно годится для целей капитализма, оно обращается в рабство,— в противном случае оно истребляется.
Мы познакомились с этим методом на примере испанских, английских и французских колоний. Перед натиском капитализма первобытный общественный порядок, переживший все прежние исторические фазы, капитулирует. Последние остатки этого строя исчезают с лица земли, а его элементы, рабочая сила и средства производства, высасываются капитализмом. Таким образом, первобытно-коммунистическое общество повсюду пало в конечном счете потому, что оно отстало от экономического прогресса и должно было уступить место новым более развитым формам. Этому развитию и этому прогрессу суждено втечение долгого времени осуществляться подлыми методами классового общества, пока и оно не будет дальнейшим развитием преодолено и его дальнейшему развитию не будет положен предел. Насилие и здесь является лишь слугой экономического развития.
