Тимирязев считал, что истина познается не вся сразу. Наука стремится ко все более и более глубокому познанию истины, но не претендует на полноту и абсолютную безгрешность своих знаний, на окончательность своих выводов. «Первый и самый общий вывод, который может быть сделан, — тот, что всякий окончательный вывод был бы преждевременен». Наука прямо и откровенно заявляет, что знания ее далеко не полны, что их следует все более и более углублять, не успокаиваясь на достигнутых успехах и не ставя никакого предела познанию истины. «Если наука говорит: „не знаю" там, где люди менее сведущие говорят: „знаем", то этим только доказывается большая требовательность науки, а также заявляется факт, что она еще не успела, не имела времени разрешить те вопросы, которые ей предлагаются практикой». В природе нет явлений необъяснимых, а есть только пока «необъясненные, еще ожидающие объяснения». Тимирязев подходит, таким образом, к правильному пониманию соотношения абсолютной и относительной истин.
Он подчеркивает огромное, принципиальное значение правильного решения вопроса о познаваемости мира. Уверенность в силе человеческого разума вооружает нас на новые научные изыскания. Агностицизм, напротив, расслабляет нашу волю к борьбе за истину. Убедив себя заранее, что имеешь перед собой неразрешимую тайну, желая найти оправдание для этого убеждения, лишаешь себя необходимого стимула в практической и научной деятельности. Агностики, исходя из убеждения в бессилии человеческого ума познать сущность предметов и явлений в природе, приходят к выводу, что задача науки — не объяснять, а лишь описывать наблюдаемые явления. Так утверждали Мах, Оствальд, Петцольд, Пирсон, пытаясь при этом подкрепить свою точку зрения ссылкой на виднейших естествоиспытателей, в частности на Кирхгофа. Тимирязев показывает, что ссылка на Кирхгофа — клевета; Кирхгоф действительно предлагал заменить «объяснение» «описанием», но он имел при этом в виду только механику, изучающую простейшую форму движения материи. Всякая иная, более сложная форма движения, говорит Тимирязев, не может не нуждаться в объяснении, что и делает соответствующая ей наука.
Трусливый прием махистов — обосновывать свою вздорную теорию ссылкой на крупных ученых, извращая при этом подлинный смысл их высказываний, был еще ранее разоблачен В. И. Лениным в его книге «Материализм и эмпириокритицизм». Ленин обнажил всю фальшь попытки Маха приравнять свои взгляды к взглядам Кирхгофа и Грассмана. Ленин писал: «Ну, разве же это не образец путаницы? „Экономия мысли", из которой Мах в 1872 году выводил существование одних только ощущений (точка зрения, которую он сам впоследствии должен был признать идеалистической), приравнивается к чисто материалистическому изречению математика Грассмана о необходимости согласовать мышление с бытием, приравнивается к простейшему описанию (объективной реальности, в существовании которой Кирхгоф и не думал сомневаться!)». Ленин показал, таким образом, что описание у Кирхгофа и описание у Маха принципиально различны. Первый говорит об описании объективной реальности, а второй — лишь своих личных переживаний.
Определение, которое дает термину «объяснение» К. А. Тимирязев, не оставляет никаких сомнений в его материалистическом характере: «Объяснение предполагает понимание самого процесса, установление его зависимости от условий, при которых он происходит...».
Тимирязев отбрасывает попытки виталистов «доказать», что в органической природе имеются какие-то потусторонние сущности, недоступные человеческому разуму. На полях журнальной статьи одного из столпов вейсманизма — Бэтсона, в которой тот сравнивал природу с неприступной скалой, Тимирязев с гневом замечает: «Вот скотина-то». Бичуя Бэтсона за его утверждение непознаваемости мира, Тимирязев пишет: «Основная мысль Бэтсона, выражаясь словами Щедрина: „наш век — не век великих задач". Стоит прочесть введение в его книгу „Materials for the study of variation», вся она как будто сводится к основному лозунгу: „поп possumus". Вопрос о происхождении видов — неразрешим. Вопрос о приспособлениях — неразрешим... Остается, как некогда похвалялся по этому же поводу Бланшар, „только определять и описывать, описывать и определять"».
Тимирязев требует критического подхода ко всякой возникающей идее, проверки ее на опыте. Приведя слова Ла-марка: «В конце концов, пожалуй, лучше, чтобы вновь открытая истина была обречена на долгую борьбу, не встречая заслуженного внимания, чем чтобы любое порождение человеческой фантазии встречало обеспеченный благосклонный прием», Тимирязев продолжает: «В этих словах звучит та вера в человеческий разум, в конечное торжество истины, которою было проникнуто могучее поколение деятелей восемнадцатого века».
Критерием истины Тимирязев считает опыт, практику.
«Главное дело, — говорит он, — не в том, чтобы высказать мысль, хотя бы и вполне верную, а в том, чтобы подтвердить ее на опыте. Nulllus in verba теперь, как и столетия тому назад, должно быть руководящим правилом всякого исследователя».
Эта мысль повторяется у Тимирязева неоднократно. Тимирязев отвергает, как совершенно ненаучный, взгляд, согласно которому критерий истины заключается не в практике, а в распространенности тех или иных мнений среди людей. Высмеивая решение вопроса об истинности знаний голосованием, Тимирязев приводит доводы, сходные с теми, которые использует В. И. Ленин, разоблачая абсурдность подобной же точки зрения махистов.
«Нас прежде всего, — говорит Тимирязев, — призывают прислушиваться к заветам мудрости народов. Целые народы, индусы, например, верят, что у растений есть душа. Но ведь наш народ тоже верит, что у кошки не душа, а пар. Одно верование, по меньшей мере, уравновешено другим. Но оставим в стороне это непривычное для науки решение вопросов простым голосованием масс...».
Говоря о связи, о единстве теории и практики, Тимирязев исходит из того, что практика является не только критерием истинности науки, но также основой и стимулом ее развития. И хотя Тимирязев имеет здесь в виду главным образом научный эксперимент, научный опыт, а не всю общественно-историческую практику людей, включаемую в понятие критерия истины марксистской философией, все же в понимании роли теории и практики в процессе познания он близко подходит к позиции диалектического материализма.
Свои материалистические взгляды в области философии, так же как и в области естествознания, Тимирязев отстаивает и развивает в непримиримой борьбе с идеализмом.
Он беспощадно критикует субъективных идеалистов, пытающихся представить мир как комплекс ощущений. Полнее всего такая критика представлена в его работах: «Наука», «Погоня за чудом, как умственный атавизм у людей науки», «Год итогов и поминок», «И. И. Мечников — борец за научное мировоззрение».
Тимирязев бьет по тем же представителям «модного» в конце XIX — начале XX в. эмпириокритицизма — Маху, Оствальду, Петцольду, Юшкевичу и др., которые были разгромлены В. И. Лениным в его книге «Материализм и эмпириокритицизм».
Тимирязев вскрывает идейную связь Маха с Беркли, показывает реакционную сущность махизма. «Только Мах и его фанатические поклонники вроде Петцольда, идя по стопам Беркли (в чем сам Мах и признается), доходят до признания, что истинные и единственные элементы мира — наши ощущения (Мах). Петцольд в своем фанатизме доходит до полного отрицания различия между „кажется" и „есть" и утверждает, что, когда горы издали нам кажутся малыми, они не кажутся, а действительно малы... Таковы Геркулесовы столбы, до которых доходят необерклиянцы».
Тимирязев указывает на то, что вся история науки свидетельствует о ложности утверждений махистов. Ощущения не могут быть «истинными и единственными элементами мира». Наука обнаруживает ряд явлений природы, которые непосредственно нами не ощущаются, но тем не менее существуют и могут быть обнаружены при помощи соответствующих вспомогательных приборов. Человек не видит атомов, но с помощью спинтарископа, камеры Вильсона и других приборов теория атомного строения вещества нашла свое неопровержимое подтверждение.
Вместе с другими русскими учеными — Менделеевым, Столетовым, Умовым, Лебедевым — Тимирязев ведет борьбу против отрицания Оствальдом атомной теории. Чувство возмущения вызывает у Тимирязева книга Оствальда «Натурфилософия», в которой автор объявляет атомы фикцией. Тимирязев понимает всю абсурдность подобного утверждения и с огромной радостью воспринимает эксперимент Крукса, наглядно доказавший объективное существование атома. Вот что он пишет о впечатлении, произведенном на него прибором Крукса: «Когда я пришел в себя от волнения, понятного только ученому, перед блестящим завоеванием человеческого ума, первая мысль, пришедшая мне в голову, была: „Ну, что теперь скажут гг. Оствальд и К0? Куда упрячет он свое пророчество, не пережившее и нескольких недель?". С тех пор прошло семь лет. Физики не только видят целые рои, но и улавливают отдельные атомы. Оствальд, кажется, раскаялся, но тот философ, которому посвящена „Naturphilosophie" (Мах. — Г. П.), даже в эту минуту, после окончательного торжества атомизма, продолжает обнаруживать упорство, достойное лучшего дела».
Свой отказ признать реальность атомов Мах лицемерно пытался объяснить тем, что он дорожит своей «свободой мысли», а атомная теория основана якобы всего лишь на вере. Тимирязев беспощадно разоблачает эту неуклюжую попытку Маха спрятаться за ширму «свободомыслия» и показывает, что истинным побуждением Маха является стремление оправдать теологию: «Какие трескучие фразы! Свобода от чего? От строго научно доказанного факта, опровергающего излюбленную философскую теорийку. А еще недавно Мах просил своих читателей считать его ученым, а не философом. Как неудачно это глумление над физиками, это обзывание их общиной верующих в устах человека, выбывшего когда-то из рядов физиков, чтобы стать адептом учения его преосвященства, епископа Клойнского! (Беркли)».
Исходя из своих субъективно-идеалистических взглядов, махисты считают, что дело науки — исследование и классификация ощущений. Они отрицают при этом объективное существование предметов, явлений материального мира, отражением которых являются ощущения. Тимирязев подчеркивает, что современная наука говорит как раз об обратном — она рассматривает ощущения как отражение внешнего мира.
«... Современные физики делают... заключения, диаметрально противоположные тем, которые делает группа философов необерклиянцев (Мах, Оствальд, Петцольд, к сожалению, отчасти и Пирсон), утверждающих, что наука должна ограничиваться этими чувственными восприятиями, а не пытаться проникнуть в объективную область тех внешних явлений, которыми вызываются эти ощущения». Тимирязев высмеивает махистов, испытавших панический страх в связи с абсурдным заявлением английского физика лорда Кельвина о неизбежности скорой гибели человечества от якобы имеющего место прогрессивного сокращения количества кислорода в воздухе. Тимирязев пишет по поводу «беспокойства» махистов: «Еще за несколько минут они были готовы, во всеоружии своей диалектики, убеждать меня в том, что этот внешний мир не имеет объективного бытия, что это — только форма моего сознания, в реальном источнике которой я не могу быть уверен, что это тот же сон, мираж, грезы на яву... И, тем не менее, они, как и простые смертные, были также озабочены слухом, будто от этого сна можно скоро пробудиться, будто эти грезы могут рассеяться в очень недалеком будущем» 2. В самом деле, чего бы тревожиться о гибели мира тем, кто считает его не более как комплексом своих ощущений. Своей тревогой по этому поводу махисты только еще раз доказали, что, вопреки своим «научным» трактатам, в своей практической жизни они придерживаются того «наивного реализма», в котором упрекают материалистов. Наряду с зарубежными махистами Тимирязев разоблачает и их российских приверженцев. Взгляды Юшкевича, например, он презрительно называет «метафизятиной». Тимирязев саркастически высмеивает Челпанова за его попытку, с одной стороны, утверждать, что философия есть «царица науки», а с другой стороны, — поставить ее на посылки «не только теологии, но даже культа».
