В своем предисловии к книге Ф. Берге «Иллюстрированная естественная история» Тимирязев высказывает интересную мысль о размерах иллюстраций для детей. Он считает, что дети особенно любят не большие, а маленькие картинки.
Одним из способов расширения кругозора учащихся и воспитания у них интереса к науке Тимирязев считает знакомство с жизнью и деятельностью великих ученых-новаторов науки.
У Тимирязева можно встретить и другие весьма интересные мысли о воспитании детей и работе начальной и средней школы. Многие из них не потеряли своей значимости и по настоящее время. Касаясь, например, огромной роли учителя в воспитании народа, Тимирязев призывает русских учителей поднять народ на борьбу за покорение стихийных сил природы: «Немецкий учитель, говорят, победил под Седаном. Будем утешать себя надеждой, что наш учитель поведет наш народ к иной победе — бескровной и не угрожающей отместкой, — к победе над природой, над невежеством и его неизменной спутницею — нищетою».
Будучи сам на протяжении многих лет работником высшей школы, Тимирязев, естественно, обращает внимание больше всего на работу высших учебных заведений. Он резко отзывается о реакционном университетском уставе 1884 т., отменявшем даже ту ограниченную автономию, которая ранее имела место в университетах. Согласно новому уставу университеты были полностью подчинены власти попечителей учебных округов. Студенты лишались права устройства студенческих собраний, научных кружков и касс взаимопомощи. За нарушение устава устанавливались наказания, вплоть до карцера и увольнения из университета.
В своей статье «Академическая свобода» (1904) Тимирязев бичует реакционный устав 1884 г., требуя его отмены и предоставления университетам самоуправления, являющегося их «жизненным нервом». При этом он подчеркивает, что «право университетского самоуправления является, конечно, не самодовлеющей целью, а только средством осуществления гораздо более важного общего блага — обеспечения одного из коренных и первичных источников свободной мысли — свободы преподавания».
Тимирязев требует отмены «бюрократической опеки» в лице назначаемых царскими властями попечителей, ректоров и деканов, которые сами очень часто оказывались не столько блюстителями закона, сколько «охранителями нарушений закона», усугублявшими его реакционный характер.
Наряду с требованием «академической свободы» для профессорско-преподавательского состава Тимирязев выступает за расширение прав студенчества. Считая, что годы, проведенные в университете, являются самой важной эпохой в жизни человека, когда формируется его будущий облик, Тимирязев требовал создания в университете такой обстановки, которая благоприятствовала бы воспитанию в молодом человеке благородных качеств истинного гражданина, борца за народное счастье. Тимирязев видел, насколько условия воспитания студенчества в царской России были далеки от осуществления этого требования. Он рисует мрачную картину господства тайной и явной полиции в жизни университета. «Университетская и внеуниверситетская, тайная и явная, в форме педеля или старшего дворника, субинспектора или околоточного, жандарма или таинственной безмундирной личности, — полиция, бесконечно переплетающаяся в своем воздействии, то взаимно поддерживая и прикрывая, то расходясь в оценке того же поступка, но всегда безответственная, без тени какого-либо суда и защиты, могущая разбить молодую жизнь, навсегда прервать ее мирное течение, оказать свое зловещее влияние даже долго по окончании университета и негласно закрыть молодому человеку пути к разумной, полезной для общества деятельности, на которую дают ему право годы добросовестного труда, засвидетельствованные официальными дипломами. Неудивительно, что при этой безнадежной обстановке учащаяся молодежь привыкает видеть и в университетских властях не законных своих защитников, а более выдающихся представителей той же со всех сторон охватывающей ее полиции».
Тимирязев клеймил позором реакционный устав, согласно которому запрещался прием женщин в университет. Он возмущался тем, что образование в царской России «является предметом ведения казенного ведомства, по какой-то оскорбительной иронии судьбы носящего титул министерства просвещения».
Требуя предоставления университетам права на самоуправление, Тимирязев вместе с тем никогда не был сторонником проповедовавшейся некоторыми профессорами изоляции университетов от общественной жизни, от интересов народа, замыкания университетов в своей собственной скорлупе. Напротив, Тимирязев подчеркивал, что умственный и нравственный уровень представителей университетской науки может быть обеспечен только при условии полного контроля их действий со стороны народа. «Право университетских коллегий избирать своих членов, — пишет Тимирязев, — конечно, должно являться в то же время самой ответственной и священной их обязанностью. И, конечно, не действуя втихомолку, под покровом канцелярской тайны, научатся бесправные коллегии исполнению этой самой важной своей гражданской обязанности — проникнуться сознанием, что за каждое свое избрание они должны нести ответ перед общественным судом, перед теми плательщиками податей, из чьих трудовых грошей слагаются поглощаемые университетами миллионы»2. Таким образом, Тимирязев, выступая за академические свободы, ратовал не за независимость университетов от контроля трудящихся, а за освобождение университетов от постоянного вмешательства со стороны царского правительства. Это коренное отличие Тимирязева от сторонников реакционной университетской автономии особенно ярко проявилось после Великой Октябрьской социалистической революции, когда Тимирязев выступил с решительной поддержкой мероприятий советского правительства по перестройке всей системы высшего образования в стране.
Тимирязев всегда подчеркивал необходимость увязки преподавания с теми практическими задачами, которые стояли перед народом необходимость воспитания гражданского самосознания у студенчества. В период подготовки и проведения революции 1905—1907 гг. эта мысль находит у него особенно четкие и ясные формы. Тимирязев обрушивался на тех, кто считал, что студенты не должны заниматься политикой, что все их внимание нужно сосредоточить только на усвоении академических дисциплин. «Желая говорить с учащимися, — писал он, — учащие должны сознавать, что в большей части случаев говорят с людьми, превосходно знающими цену знанию и прямо заинтересованными в его приобретении, н о знающими, чувствующими и еще кое-что помимо этого похвального стремления к знанию. Нужно раз навсегда отказаться от мысли, что есть что-то, что можно говорить учащимся и чего им нельзя говорить».
Утверждению «официальных педагогов», что лучшей школой для студенческой молодежи, так же как и для учащихся средних школ, является якобы изучение классической древности, Тимирязев противопоставляет требование приучать студенческую молодежь присматриваться к современной политической жизни своей страны. В этом он видит важнейшее условие правильного воспитания учащихся. Только при гармоническом сочетании задач науки и жизни можно воспитать молодое поколение, способное строить жизнь на разумных началах. Воспитанием в широком смысле слова Тимирязев считает воздействие на человека окружающей его социальной среды. «Это могущественное средство, — пишет Тимирязев, — верно оценивали наши шестидесятники в поднятом позднее насмех выражении „среда заела". Конечно, как социальный двигатель, это сознание вредного и благотворного действия живой среды было важнее сменившей его в следующие десятилетия проповеди внутреннего самосовершенствования, шедшего рука об руку с каким-то равнодушным отношением к среде, каким-то квиетизмом, являвшимся несомненным фактором регресса. Не забудем, что современная наука признает в организме не вечно неподвижную форму, а нечто сохраняющее с собою сходство только при одинаковости условий — откуда и зависимость нравственного типа человека от нравственной среды, его окружающей, на него влияющей, но и от него зависящей».
Эта мысль Тимирязева показывает, что он был решительным противником идеалистической теории наследственной обреченности развития личности с вытекающим из нее квиэтизмом, т. е. пассивно-выжидательным, безразличным отношением к формированию личности. Подобные взгляды под наименованием педологии получили в конце XIX—начале XX в. особенно широкое распространение в буржуазной науке. Педологи утверждают, что развитие человека предопределено его наследственностью, а также какой-то неизменной социальной средой, в которой осуществляется его воспитание. Согласно реакционным построениям педологов наиболее одаренными являются представители эксплуататорских классов, как имеющие якобы лучшую наследственность и наиболее благоприятную обстановку для своего развития.
Тимирязев, напротив, неоднократно подчеркивал, что наиболее одаренные деятели яауки и культуры выходят не из буржуазной, а из народной среды. При этом он приводил в пример Ломоносова, Фарадея, Бербанка и других выдающихся ученых, выходцев из семей трудящихся. Тимирязев выступал против идеалистических и реакционных выводов о предопределенности характера и степени развития личности ее наследственными признаками, указывая, что даже в биологии научным может считаться лишь взгляд об изменчивости наследственности в соответствии с изменением среды, окружающей организм. Тимирязев писал: «... Человек таков, каким его делает социальная среда и прежде всего воспитание. Именно эта точка зрения и налагает на каждого мыслящего гражданина не только обязанность поддерживать высокий уровень этой среды, но и вступать в борьбу со всем, что его принижает». Таким образом, Тимирязев отнюдь не считал человека пассивным по отношению к среде, только испытывающим на себе ее влияние, но не способным изменять ее, как это имело место у французских материалистов.
Взгляды французских материалистов на роль среды в воспитании человека были более правильными, чем получившие позднее широкое хождение в буржуазной науке бредни педологов. Однако в силу своей буржуазной ограниченности они не понимали того, что сама социальная среда далеко не неизменна, что она подвергается коренной переделке в процессе революционной практики.
Критикуя подобные убеждения в своих тезисах о Фейербахе, Маркс писал: «Материалистическое учение об изменении обстоятельств и воспитании забывает, что обстоятельства изменяются людьми и что воспитателя самого надо воспитывать. Оно вынуждено поэтому расколоть общество на две части, из которых одна возвышается над ним. Совпадение изменения обстоятельств и человеческой деятельности или самоизменения может быть постигнуто и рационально понято только как революционная практика». Этот тезис Маркса получил у него дальнейшее развитие и обоснование в «Капитале» и других сочинениях.
Вполне вероятно, что именно под влиянием изучения «Капитала» Тимирязев в одном из вариантов подготовлявшегося им в начале 1899 г. цикла лекций «Организм и среда» писал: «Человек сам себе и объект, сам и среда». Это изречение еще раз встречается на небольшом листочке, вложенном Тимирязевым в его сборнике «Насущные задачи современного естествознания» (издание 3-е, 1908 г.), хранящемся п его библиотеке. Рукой Тимирязева здесь написано: «1. Маркс ставил в укор материалистам-натуралистам (Молешотт, Бюхнер и т. д.), что забывали историческую точку зрения. 2. В развитии человека он и объект и среда.
Биологическая история. Историческая биология и экономический материализм. Биологическая история и исторический материализм». Наконец, позднее мы встречаем у Тимирязева ту же мысль, но выраженную в более развернутой и отчетливой форме в X лекции «Исторического метода в биологии». Развивая положение о том, что не только среда творит человека, но и человек творит среду, Тимирязев пишет: «Здесь он является в двоякой роли: как объект изменяющийся и как условие изменяющее — как живая среда...». Таким образом, Тимирязев признает не только воздействие социальной среды на человека, но и активную роль человека в изменении среды.
