Прием в Академию по секретному приказу министра прекратился еще в 1890 г., но Академия еще продолжала работать до завершения выпуска ранее поступивших студентов. Профессорско-преподавательский состав освобождался от работы по мере сдачи студентами экзаменов по соответствующим дисциплинам. Приказ об отчислении Тимирязева последовал 1 февраля 1892 г., но весной этого года он еще продолжал работать в качестве нештатного профессора, ведя курс патологии растений. 31 января 1894 г. после выпуска всех студентов было последнее публичное заседание Совета Академии, на котором, между прочим, состоялась защита магистерской диссертации В. Р. Вильямса.
Когда стало окончательно известно об увольнении Тимирязева из Академии, студенты преподнесли ему следующий адрес:
«Глубокоуважаемый Климентий Аркадьевич!
С тяжелым чувством мы ожидали наступления сегодняшнего дня, в который Академия лишается одного из славнейших ее профессоров. В течение десятков лет Ваше имя было тесно связано с умственной жизнью Академии и служило украшением высшего рассадника агрономических знаний, откуда сотни молодых людей, под влиянием Вашей обаятельной личности, уносили в различные уголки обширного отечества веру в науку, человека и прогресс... Мы гордимся тем, что можем назвать Вас своим учителем, идеальный образ которого всегда вызовет в нас самые светлые мысли и чувства. Позвольте же выразить Вагл нашу любовь и глубокое уважение и пожелать еще много-много лет трудиться на столь благотворном поприще для блага своей родины».
Осенью 1894 г. на базе Академии был организован Сельскохозяйственный институт, но Тимирязев, считавшийся царским правительством «политически неблагонадежным», в штаты института уже не был зачислен.
Одновременно с работой в Петровской академии Тимирязев с 1872 г. работал в Московском университете на кафедре анатомии и физиологии растений в качестве нештатного (вольнонаемного) приват-доцента; осенью 1877 г. он был избран на должность профессора, заведующего кафедрой. В 1898 г. его отстранили от заведывания кафедрой под предлогом выслуги лет; Тимирязев сохранил за собой право лишь на чтение лекций и заведывание физиологической лабораторией. В 1902 г. его отстранили и от чтения лекций, оставив за ним лишь заведывание ботаническим кабинетом. В 1911 г., в знак протеста против разгрома Московского университета царским министром просвещения Кассо, Тимирязев совершенно покинул университет вместе со 124 другими профессорами и преподавателями.
Кроме Петровской академии и Московского университета, Тимирязев некоторое время читал еще лекции на московских женских «Коллективных курсах».
В Московском университете и Петровской академии Тимирязев вел большую преподавательскую работу. Нагрузка его, как профессора, была чрезвычайно велика. На первом курсе университета он читал анатомию растений и дополнительно так называемые демонстративные лекции. Одновременно на третьем курсе он читал физиологию растений и наблюдал за практическими занятиями по анатомии растений, проводимыми его ассистентами — И. А. Петровским и другими, а на четвертом курсе читал дополнительный курс физиологии растений и руководил практическими занятиями студентов по этой дисциплине. Наконец, Тимирязев руководил еще работой тех студентов, которые брали у него специальные темы (нечто подобное нынешним дипломным работам).
В Петровской академии Тимирязев читал лекции по всем разделам ботаники и руководил практическими занятиями студентов и научной деятельностью молодых научных работников. О той нагрузке, которую имел здесь Тимирязев, можно судить по ежегодным отчетам Академии. Так, например, в акте 1875 г. записано: «Ботаника излагалась профессором К. А. Тимирязевым, которым прочитаны: а) в осеннем семестре, для студентов 1 курса, морфология; б) в весеннем семестре, для студентов 1 и 2 курсов, общая систематика и в) в течение обоих полугодий, для студентов 2 курса, физиология растений. Чтение лекций сопровождалось практическими занятиями со студентами (микроскопические исследования и определение растений), как в течение всего года (по 4 часа в неделю), так и в летнее вакационное время, с 15 июня по 15 июля, по 3 часа ежедневно». С небольшими вариациями эта запись повторяется в отчетах на протяжении всего времени работы Тимирязева в Академии. Как видно из этих же отчетов, у Тимирязева на кафедре, кроме него, долгое время не было ни одного преподавателя, ни одного ассистента. Только в 1885 г. он добился расширения кафедры на одну штатную единицу и взял к себе в качестве ассистента С. Г. Навашина, впоследствии академика.
Если еще учесть время на подготовку к лекциям и колоссальное количество экзаменов, которые он должен был принимать у студентов различных курсов, то станет совершенно понятным, с каким трудом ему приходилось урывать время для собственной научно-исследовательской работы. Ему приходилось отдавать этой работе и почти весь свой летний отпуск. Тимирязев считал, что хорошим преподавателем в высшей школе может быть лишь лицо, которое само ведет экспериментальную работу. Без этого преподаватель превращается в простого передатчика чужих мыслей и положений и не может стать подлинным воспитателем студенческой молодежи.
Тимирязев, так же как Менделеев, настаивал на сокращении обязательного количества часов педагогической нагрузки профессорско-преподавательского состава и предоставлении ему возможностей для научной работы, а также на создании специальных научных учреждений, в которых наиболее талантливые ученые могли бы целиком посвятить себя научной деятельности. Он возмущен тем, что даже такие выдающиеся ученые, как П. Н. Лебедев, вынуждены были нести огромную педагогическую нагрузку и лишь за счет непомерного удлинения своего рабочего дня урывать время для занятий в университетской лаборатории, ютившейся к тому же в подвальном помещении. Тимирязев неоднократно писал о нищенском окладе профессоров в условиях царизма, о необходимости коренного улучшения условий работы профессорско-преподавательского состава. Однако все эти справедливые требования Тимирязева оставались в условиях царской России гласом вопиющего в пустыне.
Условия работы самого Тимирязева были особенно тяжелы. Реакционное университетское начальство, ненавидевшее прогрессивного профессора, старалось всеми мерами затруднить его педагогическую деятельность и отравить его существование. Ректорат пытался изолировать Тимирязева от студенчества, сократить число его слушателей и практикантов. С этой целью в 1893 г. Тимирязева лишили помещения для занятий студентов с микроскопом, в результате чего он вынужден был отказывать многим студентам, желавшим вести у него работу по физиологии растений. Тимирязев не имел и постоянной аудитории для чтения лекций. Он вынужден был читать их то в физической, то в химической аудиториях, находившихся в различных зданиях университета. В таких условиях Тимирязев не имел возможности поставить на лекциях все те демонстрации, которые ему хотелось. В конце 1893 г. его лишили даже этих временных аудиторий, и Тимирязев стал читать лекции в настолько тесном помещении, что и сам он и его слушатели буквально задыхались в нем — в комнату на 30 мест втискивалось 160—170 студентов.
Однако все эти притеснения не достигали своей цели. Студенты всегда переполняли аудиторию, где читал лекции Тимирязев. Кроме студентов основного курса, для которого эти лекции читались, собирались также студенты разных курсов и не только физико-математического, но и других факультетов университета. Старшекурсники приходили для того, чтобы восполнить некоторые пробелы в своих знаниях, а нередко просто для того, чтобы еще раз прослушать особенно понравившиеся им лекции. Студенты младших курсов досрочно шли на лекции Тимирязева, чтобы скорее познакомиться с профессором, о котором они слышали много восторженных отзывов от своих старших товарищей. Были и такие энтузиасты, которые не ограничивались посещением лекций Тимирязева в университете, но слушали также все его публичные лекции, читали до последней строчки все его печатные работы.
Огромный интерес к лекциям Тимирязева объясняется не каким-то особым их внешним блеском. «У Тимирязева, — говорит один из его учеников, доцент С. А. Некрасов, — таких внешних данных было немного: голос его не был сильным, дикция не вполне удовлетворительна, причем нередко он как бы проглатывал окончания слов. Этот недостаток в дикции Тимирязева несколько мешал нам, особенно когда мы были еще на первом курсе, разбирать произносимые им фамилии иностранных ученых, а также некоторые научные термины, и мы их иногда немилосердно коверкали. Это еще раз подчеркивает, что лекции Тимирязева обязаны своим успехом не внешним ораторским данным, а их содержанию, и тем более велика их ценность. И нет ничего удивительного, что некоторые студенты, в первый раз его слышавшие, сначала даже разочаровывались и лишь постепенно захватывались интересом к его лекциям, переходившим затем прямо в восторг. Однако из внешних положительных сторон его речи может быть отмечена ее музыкальность, одновременно с чрезвычайно приятным тембром голоса, легкость и непринужденность, и наконец, что важнее всего, в его речи очень сильно проявлялась его индивидуальность, его личный темперамент, его собственный интерес и собственное увлечение преподаваемым предметом, которые не могли не передаваться слушателям и не заражать их собой. Тимирязев сам представлял собой то contagium vivum в области мысли, которому он придавал столь большое значение, когда говорил, что ничто не может сравниться с благотворным действием этой живой заразы, живого слова, живой личности».
Воспоминания бывших слушателей и живых свидетелей научной и педагогической деятельности Тимирязева представляют огромный интерес, особенно если их сравнить с его записями «О способе преподавания», которые до самого недавнего времени не были известны читателю, находясь среди других неопубликованных документов в мемориальном музее его имени. В этом случае воспоминания очевидцев оказываются не только документами, характеризующими впечатления учеников о своем учителе, но и свидетельством того, насколько хорошо удавалось Тимирязеву осуществить на практике свои теоретические положения в области педагогики.
Ввиду исключительной важности для характеристики педагогических воззрений Тимирязева мыслей, высказанных им в упомянутых записях, приводим их полностью, тем более, что они до сих пор известны лишь ограниченному кругу читателей, так как были опубликованы только в специальных педагогических журналах. Рукопись представляет собой, повидимому, часть вступительной лекции к какому-то курсу и относится примерно к 80-м годам XIX в. «Способ преподавания. Догматический или исторический. Объективный или субъективный. Не говоря уже о недостатке, присущем догматическому изложению, недостатке, заключающемся в том, что истины науки преподаются без указания на их относительную ценность (необходимо знать, что приобрела наука, но почти так же важно знать, как приоб[рела] это что), так что впоследствии многому приходится переучиваться, — а известно, как это трудно, — метод исторический имеет то преимущество, что выставляет науку в ее истинном свете, как творение рук челове[ческих], следовательно, как нечто изменчивое и, следовательно, движущееся, живое, нечто представляющее недостатки, а следовательно, способное совершенствоваться, а не как законченное, завершенное, непогрешимое целое, вышедшее (возникшее) во всеоружии, как Минерва из головы Юпитера. Подобное изложение важно для обоих разрядов слушателей (сослаться, говоря о второй категории, на уже высказанную надежду, что из их рядов выйдут физиологи), которых преподаватель должен иметь в виду. Для одних наука нужна как метод, как школа логики мышления, как орудие для развития мышления, для них важно не что, а как (слова Кювье), для них, повторяю, ничто не может быть так назидательно, как повесть тех усилий, тех побед, которые одерживал, тех поражений, которые претерпевал человеческий ум в своих попытках разоблачать природу. (Отучает от верхоглядства, дорожащего только, так называемым, последним словом, научает ценить тех гениальных двигателей, которым приходилось бороться с [толпами], бороться с самим собой, чтобы освободиться от предрассудков, которыми были зараже[ны]). Для другой части слушателей, для тех, кто наметили впоследствии быть деятелями на этом поприще, также важно видеть изнанку науки, видеть относительность всех ее приобретений, рядом с тем, что сделано, видеть, что еще остается сделать — или потому, что упущено, или потому, что не поддается ни на какие усилия. Важно раскрыть (подстрекать, важно открывать) то поприще, на котором могут найти применение их мысль, их труд. Но само собой понятно, что историческое изложение требует от преподавателя критического отношения к предмету, необходимо отличать крупное от мелкого. В этом критическом отношении заключается главная деятельность преподавателя, собственная опытность доставляет ему особое чутье при оценке работ. (Я далек от мысли, что преподаватель может избавиться от ответственности.], связанной с данным способ[ом], и излагать желаемые факты в хронологическом порядке, — напротив. Иное дело историк — он имеет дело с материалом законченным, ученый — часто с предметом, еще развивающимся). Из сказанного уже явствует, что преподавание должно быть субъективное, а не объективное, преподаватель должен относиться к предмету как художник, а не как фотограф; он не может, не должен спускаться до роли простого передаточного, акустического снаряда, передающего устно почерпнутое из книг (представляет науку, как она ему представляется); (стушевываться, отказываться от своей [личности]). Все сообщаемое им должно быть им воспринято, переработано, войти в плоть и в кровь и являться как бы самобытным продуктом. Обыкновенно под объективным разумеется бесстрастное (трезвое), скептическое отношение, под субъективным какое-то (одностороннее) [ослепление] теоретическое. Скептицизм такое же субъективное воззрение, воззрение, появляющееся] вследствие здравого выправления ума. Это не верно. Для избежания одностороннего [ослепления] нужно другое качество — честность, [которая] необходима в каждой деятельности. Да, (не отсутствие увлечения, не бесстрастное, холодное отношение], — это нисколько не верно; увлечение горячее, [отношение дорогое] в науке; так же [в более утонченном смысле]) [ученый] прежде всего должен быть честный человек, какая [унизительная] честность должна руководить человеком, чтобы он во всякий данный момент готов был отказаться от заветной идеи, сжечь то, чему поклонялся, поклониться тому, что сжигал (вы увидели примеры, что люди писали фолианты, а их повторяли, изменяли [противники], что вовсе отказывались от науки), ... остановиться перед одной неблагоприятной цифрой, которая стоит между ним и ею и, употребив все усилия, чтобы... препятствия, наконец, признать себя побежденным. (Это искушение, в сравнении с которым ничтожны многие искушения практической жизни; не утаишь, не ослабишь довод противника; и не думайте, чтобы это свойство — научная честность — была так распространена; могут вам представить сколько угодно примеров, что человек, сознавая несостоятельность своего мнения, держится за него только потому, что оно — его). С своей [стороны] и преподаватель, как и гражданин, должен всегда помнить, что от него требуют не только правду, но всю правду и ничего, [как] правду. (Лишь бы только это условие и тогда не вред[ит]... Не бесстрастное], а только чест[ное]). Итак, господа, по моему мнению, метод преподавания должен быть историческим и критическим и потому (самому) необходимо субъективным, что не мешает ему быть скептическим и честным. (Фарадей. Есть вещи нелепые, но возможные — absurdes mais possibles)».
