(1) Ж.-Б. Буссенго принадлежит к числу немногих французских учёных, родившихся в Париже, и родной город, несомненно, наложил на него свой отпечаток. Строгий скептицизм в науке и необычайная живость ума, ключом бившее остроумие, на лекциях ли или в личных сношениях, поражали каждого к нему приближавшегося. Стоило его видеть по понедельникам ли в заседаниях Института, или по средам в Societe nationale d'agriculture, этой агрономической академии наук (2), чтобы убедиться в этом последнем его качестве. Несмотря на преклонные годы и довольно-таки грузную фигуру, он, повидимому, не мог усидеть на месте, подсаживаясь то к той, то к другой группе своих коллег, причём каждый раз
---------------------------------
1. Читано в Ботаническом отделе общества любителей естествознания в Москве осенью 1887 г.
2. Теперь она уже носит это название. (Примечание 1918 г. Ред.)
---------------------------------
его приближение сопровождалось плохо сдерживаемым торжественностью обстановки взрывом смеха. Если мы прибавим к этому строго определённые республиканские убеждения, которым он никогда не изменял, то получим симпатичный тип парижанина, понимая это слово, конечно, в его лучшем смысле.
Родился Буссенго 2 февраля 1802 г., специальное образование получил в горной школе С-Этьена и уже двадцати лет, напутствуемый Гумбольдтом, устремился применять свои знания в Южную Америку. Здесь он поддался обаянию человека, который для поколения наших отцов был чем-то вроде Гарибальди для нашего — воспоминание о нём сохранилось в шляпе а la Bolivar; которую мы видим в руках Пушкина на его памятнике. До глубокой старости Буссенго не мог освободиться от этого обаяния и любил вспоминать своего героя, неизменно называя его il libertador — освободитель. Когда он явился в ставку Боливара с рекомендательным письмом от Гумбольдта, кругом трещала артиллерия, и народный герой ответил ему, что легче может предложить ему офицерский чин, чем звание горного инженера. Молодой Буссенго не задумался поступить в ряды армии, боровшейся за независимость, и пробыл в ней шесть лет. Но годы, проведенные им в Америке, не были потеряны для науки; напротив того, это продолжительное пребывание в мало исследованной тропической стране сообщило уму молодого натуралиста особую широту и разносторонность. Он изучал распределение температуры и растительности до высоты 5 500 метров; исследовал загадочные залежи селитры в Чили; «устраивал», как писал Гумбольдту, «лаборатории в кратерах тропических вулканов»; определял извергаемые ими гавы, что, между прочим, привело его к заключению, что обычное представление о постоянстве состава атмосферы, которое не считалось бы с этим грандиозным вулканическим явлением, представляло бы только «un roman physiologique» (физиологический роман). Вернулся назад он уже знаменитым учёным с неистощимым запасом знаний, который продолжал обрабатывать в течение полувека.
Быстро следовавшие одна за другой: профессура в Лионе, кафедра в College de France (французская коллегия), освободившаяся после знаменитого Тенара, кафедра в Conservatoire des arts et metiers (Консерватория искусств и ремёсл), наконец, кресло академика — показали, что соотечественники сумели оценить дарования молодого учёного.
Но может быть, ещё большее влияние на всю его последующую деятельность имело обстоятельство совершенно частного, семейного характера. В 1833 г. он женился на мадемуазель Лебель и получил в качестве приданого эльзасское имение Бехельброн, название которого осталось навсегда связанным с его славными научно-агрономическими исследованиями (1). В 1848 г., при республике, Буссенго был на время отвлечён
-----------------------------
1. Многие русские агрономы почему-то произносят это слово на французский лад — Бешельброн, так же как английское Ротгамстед произносят по-немецки Ротгамштет, а кстати, и Гильберта упорно называют Жильбертом.
-----------------------------
от своих научных ванятий, сначала в качестве депутата Национального Собрания, а потом члена Государственного Совета. Но coup d'etat (государственный переворот) возвратил его науке. Наполеон III, как известно, любил разыгрывать роль мецената, покровителя искусств и наук. По отношению к земледелию это покровительство выразилось, во всяком случае, довольно оригинально. Ещё в годы президентства Версальский агрономический институт — самое замечательное земледельческое училище, когда-либо существовавшее, по блеску тех имён, которые украшали его кафедры (1), — был раскассирован, а принадлежавшие ему угодья превращены в парк для президентской охоты. После 2 декабря Наполеон удалил Буссенго от всех его должностей, лишил его кафедры в Jardin des plantes (Ботанический сад), хотел лишить и кафедры в Conservatoire des arts et metiers, но все коллеги единогласно заявили, что разделят его участь, и кафедра осталась за ним до его смерти (1887 г.), в последние годы, конечно, только номинально, как почётная должность. Зато Наполеон выдвинул Буссенго соперника в лице Жоржа Билля, о роли которого придётся упомянуть ниже. Империя готовила Буссенго и не такие ещё невзгоды, В 1871 г. Бехельброн и Либфрауенберг, эти колыбели современного научного земледелия, с остальным Эльзасом отошли к Германии. Бедствия отечества совпали с личным горем — смертью жены, так что, когда я его увидал в последний раз в 77 году, это была уже тень того бодрого подвижного старика, каким я его застал в 1869—1870 гг. (2).
----------------------------
1. Де-Гаспарен, Буссенго, Ж.-Б. Сей и др.
2. Когда по окончании мной университетского курса в 1868 г. факультет командировал меня ва границу, А. Н. Бекетов с замечательным педагогическим тактом сказал мне: «По-настоящему, я должен дать вам инструкцию, но предпочитаю, чтобы вы сами себе её написали, тогда мы увидим, отдаёте ли вы себе ясный отчёт, куда и зачем едете». В этой инструкции я, между прочим, подробно развил мысль о тесной связи физиологии растений и научной агрономии, — мысль, в верности которой с годами только более и более убеждался, — и командировал себя, между прочим, к Буссенго. [Текст этой «инструкции», написанной К. А., см. в Соч., т. III, стр. 376. Ред.]
----------------------------
Во всём его складе и обращении не было ни тени профессорской педантичности или напыщенной важности. Явился я к нему прямо, безо всяких рекомендательных писем, только со своей первой немецкой работой (1). Жил он, и, кажется, безвыездно, в течение пятидесяти лет в одном из самых типичных, оригинальных уголков Старого Парижа, на той Place Royale (Королевской площади), которая до сих пор сохранила отпечаток века Людовика XIII и была ещё полна воспоминаниями о Гюго и романтиках 30-х годов. На мою просьбу допустить меня работать у него в лаборатории он ответил отказом, пояснив (то, о чём я знал и раньше), что у него никто никогда не работает и не работал, что в его маленькой парижской лаборатории едва хватает места для его ассистентов, и что сам он работает у себя в деревне (начиная лекции в ноябре и кончая в марте — апреле).
«Впрочем, — добавил он, — всему, чему вы можете у меня научиться, вы научитесь на лекциях, а если хотите узнать что-нибудь поподробнее, то напомните мне, когда я дойду до этого вопроса, я остановлюсь на нём подолее — только, смотрите, напомните, — мне 70 лет, я могу и забыть».
Но оказалось, что мне не пришлось напоминать, он сам, уходя с одной лекции, предупредил меня: «Demain nous arriverons a votre affaire» (2), и, действительно, прочёл эту главу со всеми техническими подробностями, демонстрируя на лекции малейшие приёмы. Правда, характер его лекции был совершенно исключительный. Никогда, ни до него, ни после него, не встречал я ничего подобного. Основной его взгляд был, что в науке метод — самое важное. На изучении и критике методов сосредоточивалось главное содержание лекций, в значительной степени совмещавших и лекцию, в тесном смысле слова, и лабораторную практику. Это достигалось совершенно
-----------------------------
1. В этой работе я ознакомил ботаников, в упрощённой мною форме, с приёмами Буссенго для изучения газового обмена листьев. Сакс в двух появившихся перед тем известных руководствах даже не упомянул о них: после моей работы они вошли в обиход ботаников всех стран.
2. «Завтра мы дойдём до вашего дела».
-----------------------------
оригинальным приёмом. Любое исследование, любой анализ не рассказывались, а проходили фактически во всех стадиях на глазах у слушателей. Для этого исследуемое вещество заранее заготовлялось в последовательных моментах анализа (понятно, отнесенное к одному и тому же первоначальному количеству), и затем все операции — осаждение, растворение, перегонка, взвешивание, титрование — воспроизводились перед зрителями, и количественные результаты заносились тут же на доске, так что в конце лекции получались настоящие, реальные цифры, причём обсуждалась степень погрешности каждой отдельной операции. Когда разносился слух, что Буссенго будет сообщать какой-нибудь свой новый приём исследования, парижские лаборатории отправляли на лекцию своих ассистентов, которые могли с ними ознакомиться во всех подробностях. Конечно, такой способ чтения лекций требует особенно тщательной подготовки со стороны ассистентов, к слову сказать, вообще привыкших на Западе к серьёзному, усидчивому труду. Ассистировал ему обыкновенно его сын Жозеф Буссенго, уже известный своими работами. И вот, когда однажды по его оплошности вышла какая-то несмычка в последовательных цифрах анализа, записанных тут же на доске, старик-отец обратился к аудитории с своей обычной лукавой улыбкой: «Рекомендую вам, — это мой сын Жозеф, вообще говоря, очень дельный химик, mais il a des idees; il pretend qu'il a la balance dans l'oeil» (1)
He ускользнул от добродушных шуток старика и пишущий эти строки. Консерватория, в которой читал Буссенго, как известно, отстоит далеко от учебного Парижа, т. е. его левого берега; мне случалось запаздывать на несколько минут, и тогда, вместо того, чтобы пробираться к самому лекционному столу, где мне предоставлено было место, я тихонько забирался по винтовой лестнице на верх амфитеатра. Несколько раз мне
------------------------------
1. «Но у него порою странные идеи: он воображает, что у него в глазу весы», т. е. по-нашему — он любит прикидывать на глазомер.
------------------------------
казалось, что при этом из-под нависших щёткою бровей старика мелькала в моём направлении лукавая улыбка, и, наконец, однажды он не выдержал и, неожиданно обращаясь ко всей аудитории, проговорил: «Вы, пожалуй, спросите меня, почему мы поступаем так, а не иначе? А вот обратитесь-ка лучше с этим вопросом к молодому русскому учёному, который делает мне честь, посещая мои лекции, но почему-то вместо того, чтобы сидеть тут с нами, забирается куда-то в самый раёк». — И, насладившись моим смущением перед рассмеявшейся аудиторией, любезно продолжал: «Он вам скажет,— потому что сам сделал хорошую работу в этом направлении», и т. д. Но далеко не таким добродушием звучали его сарказмы, когда ему приходилось в своём изложении говорить о промахах людей, ваправлявших в то время судьбами Франции. Помню, как, обсуждая какую-то бестолковую сельскохозяйственную меру, проведённую в палате, он с негодованием воскликнул:
«Да что тут говорить! Любой саксонский или вюртембергский мужик смыслит в земледелия более, чем французский депутат».
Нужно было обладать значительным гражданским мужеством, чтобы в промежуток между Садовой и Седаном бросить такую фразу в лицо французской аудитории.
Буссенго сдержал своё слово, я научился у него всему, чему хотел научиться, и с этой точки зрения, по праву, могу считать себя его учеником. П. Дегерен в своей прекрасной биография Буссенго справедливо заметил: «Всякий, кто посещал его лекции и тщательно обдумывал его труды, становился его учеником». Тем не менее, мне очень хотелось увидеть его собственную лабораторию и всю рабочую обстановку в Бехельброне, и я получил от него разрешение посетить его осенью 1870 г. Но мы оба, как говорят французы, nous avons compte sans notre hote (1), а нашим hote (хозяином) был Наполеон III. Придя на одну из последних лекций, я нашёл решётку Консерватории запертой, а за ней увидал нечто, чего
-----------------------------
1. Мы подводили свой счёт без своего хозяина.
-----------------------------
никогда не видал так близко, — два пушечных жерла. Я забыл, что это был день плебисцита: свободный французский народ под охраной этих пушек уполномачивал своего избранника на новое и уже последнее его злодеяние. Это был, как известно, только пролог,— эпилог разыгрался в августе. В то самое время, когда я должен был находиться в Бехельброне, Эльзас был наводнён немецкими войсками, и в недалёком расстоянии от Бехельброна произошло Вёртское сражение. Крушение судьбы целой нации расстроило не только мою надежду увидать великого учёного в обстановке его полувекового научного труда, но разбило и его собственную жизнь; как я уже сказал выше, в 1877 г., когда я его видел в последний раз, это была только тень прежнего Буссенго.
Здесь, конечно, не место дать полную оценку всей его плодотворной деятельности, остановимся только на самых её выдающихся чертах. Количественно этот труд измеряется десятью томами трудов и ста сорока семью отдельными мемуарами (перечисленными в «Catalogue of scientific papers» (1) королевского общества). Качественно этот труд можно всего лучше характеризовать словами Дюма: «Буссенго был в агрономии тем, чем Лавуазье был в химии». Для сложнейших, иногда охватывающих период в несколько лет процессов, совершающихся в поле, он составлял химическое уравнение и разрешал его при помощи химических весов. Прежде всего должно отметить то состояние, в каком застал Буссенго науку своего времени. Даже такие химики, как Бунвен, с удивлением узнавали из его исследований, что растительное вещество содержит азот; элемент этот до тех пор считался исключительным уделом животного организма (2). Буссенго особенно пытался выяснить сходство и различие животного и растительного организма. Первое он подчёркивал даже на словах, охотно называя расти-
--------------------------------
1. Каталог научных работ.
2. Это положение дела отмечено было и Контом в его «Phylosophie positive» («Положительной философии»). Он спрашивал: «Откуда же берётся азот травоядных?»
--------------------------------
тельные белки — viande vegetale (растительное мясо), второе самым блестящим образом сопоставил в знаменитом составленном вместе с Дюма трактате «Statique chimique des etres organises» (1). Основную антитезу между животным и растением он выразил в лаконической фразе: «La plante est un appareil de reduction», растение — аппарат, в котором совершаются процессы химического восстановления. Далее он указал коренное различие животного от растения в том, что первое тратит и постоянно извергает свой азот, между тем как растение обходится с ним крайне экономно, не выбрасывая его в окружающую среду.
Едва ли не основной мыслью, проходящей красной нитью через все его произведения, было требование прямого физиологического опыта, необходимость, как он выражался, «задавать вопрос самому растению» и получать непосредственно от него ответ. Эта строгая индуктивная точка зрения отличала его от его блестящего соперника Либиха, постоянно увлекавшегося чисто дедуктивным полётом своей мысли. Между тем как Буссенго все свои положения в конечной инстанции проверял над растением, Либих, кажется, во всю свою жизнь не сделал ни одного опыта над ним. Практически это выразилось в том, что Буссенго должно считать основателем того метода исследования, который получил название вегетационного, т. е. метода, отправляющегося от фактов, наблюдаемых над растением, ш завершающегося опытом, производящимся над тем же растением. Если учение Либиха можно назвать химическим, то учение Буссенго, по преимуществу, физиологическое. Этим объясняется, почему его деятельность имела почти одинаковое значение для земледелия и для физиологии растения.
Известно его коренное разногласие с Либихом по вопросу о потребности растения в азоте. Лпбих в своей односторонней, основанной на чисто химических посылках теории ограничивает почти исключительное удобрительное значение навоза элементами золы, полагая, что азота растение находит достаточно
--------------------------------
1. «Химическая статика живых существ».
--------------------------------
в окружающей среде. Буссенго доказал, что это неверно; что навоз и зола навоза не одно и то же; что азот встречается в почве в различных состояниях, усвояемых растением и не усвояемых, одиааковых для химика, но очень различных для растения. Он доказал преобладающее питательное значение селитры и аммиака, встречающихся в природе в таких ничтожных количествах, что его первые определения их в миллионных и десятимиллионных долях вызывали сначала только недоумение современников, пока не вошли в обычный обиход науки. И рядом с этим он показал почти полную инертность, как непосредственных источников питания, органических соединений азота, составляющих его преобладающую часть в почве. Союзниками Буссенго и соперниками Либиха в этом споре выступили два мало известных в то время английских исследователя — Лооз и Гильберт. Ещё незадолго пред тем встреченный в Англии как триумфатор, Либих оскорбился этой критикой непризнанных судей и обрушился на них в своих саркастических выходках. Усматривая в своих соперниках представителей специфически английского, узкого эмпиризма, противополагаемого его широкой научной дедукции, он думал даже добраться до корня этого эмпиризма и поразить его в его первоисточнике — в лице Бэкона. Но строго индуктивный бэконианский опыт на этот раз победил хотя и блестящие, но недостаточно справлявшиеся с действительностью и не проверенные опытом дедукции знаменитого химика.
Вскоре вопрос об азоте перешёл ещё в другую фазу. Из сельскохозяйственной статики Буссенго выходило, что круговорот этого элемента необъясним иначе, как при допущении, что в нём участвует авот воздуха. Позднее своими точными опытами Буссенго доказал, что тем не менее растение не усвояет азота воздуха. Таким образом, перед учёными и практиками раскрылось непримиримое противоречие, — круговорот вещества в поле необъясним без допущения, что азот атмосферы поглощается; а прямые опыты над растением доказывали, что этого поглощения не существует. Тогда выступил на сцену уже упомянутый Жорж Билль, заявивший, что его опыты доказывают, что азот воздуха поглощается. Вся слава Буссенго, как точного экспериментатора, казалась подорванной. Его положение стало ещё более неприятным, когда комиссия из шести академиков, повторив опыты Билля, склонилась в их пользу. Но Лооз и Гильберт вновь явились на выручку Буссенго и, повторив его опыты, подтвердили вполне верность его выводов. Точность опытов Буссенго и ошибочность опытов Билля и академической комиссии и в настоящее время не подлежат ни малейшему сомнению (1).
Объяснение загадки пришло, как известно, позднее и совершенно с иной стороны (см. VI [IV] лекцию *). Его принёс открывшийся перед наукой новый мир — микроорганизмов, хотя справедливость требует сказать, что первый толчок, побудивший искать их деятельность в почве, был дан опытами того же Буссенго над нитрификацией. Противоречие же с опытами шести академиков объяснилось очень просто: Буссенго делал свои опыты всегда сам, а шесть академиков передали их, в конце концов, в малонадёжные руки, в чём и должны были покаяться, — случай назидательный для тех, кто часто провозглашает преимущество коллективного научного труда перед индивидуальным.
По отношению к другому важнейшему элементу — углероду — Буссенго первый, несомненно, установил факт, многими до него отрицавшийся, что источником этого элемента служит так скудно рассеянная в природе углекислота. Этот опыт чувствительностью употреблённого им метода поразил совре-
---------------------------------
1. Почему нельзя без удивления и негодования читать предположение проф. Баранецкого в его пересказе этого любопытного спора, что Буссенго мог в качестве академика оказывать давление на своего соперника. В чём заключалось давление, когда отзыв академии был именно благоприятный для Вилля и несправедливый по отношению к Буссенго? Не говоря уже о том, что он не был на это способен, не ему было подчинить себе торжествующую бонапартистскую клику, а жившим тогда в Париже приходилось слышать о совершенно исключительном благоволении Наполеона III к Жоржу Биллю. Ходил упорный слух, что он был его сын.
* См. стр. 143 настоящего тома. Ред.
---------------------------------
менников ещё более, чем его определения аммиака и авотной кислоты. Буссенго любил рассказывать на своих лекциях, как знаменитый физик Реньо подкрадывался в его отсутствие и дышал в его аппарат для того, чтобы изобличить своего коллегу «или убедиться в том, что он не шарлатанит» (1). Позднее Буссенго ещё дал целый ряд методов для изучения этого основного процесса растительной жизни, — методов, которыми, часто того не сознавая, пользуются все современные учёные.
Вообще точность и удивительная простота приёмов, ясность в постановке вопроса, а в результате того и другого строгая определённость и несомненность выводов характеризуют всю научную деятельность Буссенго. По тем вопросам, которые он задавал природе, не приходилось её переспрашивать, а если и переспрашивали, то получали неизменно те же ответы.
В заключение этого затянувшегося, но, боюсь, бледного очерка позвольте вам показать симпатичные решительные, но в то же время оживлённые слегка насмешливой улыбкой черты этого великого экспериментатора-скептика, одного из последних представителей того могучего, здорового телом и бодрого духом поколения натуралистов, которые, родившись с веком, теперь, когда век близится к концу, один за одним сходят в свои могилы.
Буссенго, как позднее Пастер, был одним из тех представителей науки девятнадцатого века, которые всей своей деятельностью доказывали тесную связь между чистой наукой и прикладной, доказывали необходимость для второй опираться на завоевания первой, без чего она призвана только блуждать в пустыне грубого, ремесленного эмпиризма. Если, с одной стороны, по точности введённых им методов исследования его деятельность уподобляли деятельности Лавуазье, то, с другой стороны, то глубокое влияние, которое он оказал на земледелие, можно только сравнить с влиянием Пастера на медицину.
------------------------------
1. См. мою книгу «Растение и солнечная энергия», 1918 г. [В настоящем издании см. т. I, стр. 109, а также Соч., т. I. Ред.
------------------------------
