В предшествовавшем изложении мы видели, как постепенно выяснялась и определялась задача исторической биологии. Мы видели, что способствовало ее успехам и что тормозило их. Способствовало им торжество идей, так красноречиво высказанных Ламарком, но поставленных вне сомнения только Лайелем, — идей, совершенно изменивших хронологический масштаб, прилагавшийся ранее ко всем суждениям о продолжительности существования органического мира. Лайель весьма наглядно сравнивал прежнее положение геолога с положением историка, который, приступив к изучению египетских памятников, был бы стеснен в своих объяснениях категорическим заявлением, что история Египта обнимает период всего в два-три века, предшествовавших современной нам эпохе. Конечно, ему пришлось бы допустить вмешательство факторов, не имеющих ничего общего с теми, которые управляются современною деятельностью человека, или, говоря другими словами, допустить вторжение элементов чудесного. Так и биолог, только благодаря предоставленному в его распоряжение могущественному фактору — времени, получил в первый раз возможность в своих объяснениях обходиться без предположения, что в прошлом известный нам естественный порядок явлений был нарушен.
Но этого возможностью естественного объяснения биологических явлений наука не могла воспользоваться, пока поперек ее дороги становился призрак постоянного, вечно неизменного вида. Требовалось не пошатнуть только этот научный догмат, что уже успешно осуществил Ламарк, но окончательно подорвать его. Для этого представляется два пути. Во-первых, в самых свойствах представителей видовых форм нужно найти указания на подвижность, на текучесть этих форм, уловить признаки как бы застывшего движения, как это, например, мы видим в моментальных фотографиях. Во-вторых, необходимо было подыскать несомненные, очевидные примеры наблюденного движения форм, т. е. их изменения за память истории.
Таким образом, мы или сопоставляем различные формы, захваченные в различные моменты движения: это — довод, так сказать, статический; или стараемся уловить самый процесс движения, т. е. изменения форм: этот довод назовем динамическим.
Остановимся сначала на доводах первой категории и, прежде всего, на рассмотрении вопроса: точно ли виды всегда представляют обособленные, разорванные звенья органической цепи? Ответ на этот вопрос получается несомненно отрицательный. Чем более разрастаются наши сведения об органических формах, тем более увеличивается число случаев, подобных тем, на которые ссылался уже Ламарк, т. е. таких видов, между которыми, по мере включения вновь исследованных видов, становится труднее и труднее провести строгие границы. Чтобы не быть голословным, приведу несколько примеров. Осока, ива, ежевика, ястребинник остаются, как и во времена Ламарка, камнем преткновения ботаников. В роде Hieracium — ястребинник — одни насчитывают 300 видов, другие — всего 52 или даже 20. Об ивах уже Эндлихер выражался, что они составляют crux et scandalum botanicorum (крест и соблазн для ботаников). С осоками дело обстоит не лучше: один немецкий ботаник, десятки лет, не мог разобраться с одними «осоками королевского берлинского гербария», вызвав тем саркастические замечания одного из авторитетнейших знатоков растительного царства — Бентама. Другой, не менее крупный авторитет в этой области, недавно умерший Альфонс Де-Кандоль, в результате своего монографического исследования дуба, приходит к заключению: «Ошибаются те, кто продолжают повторять, что большая часть наших видов ясно разграничена и что виды сомнительные составляют слабое меньшинство. Это казалось верным, пока роды были недостаточно известны, а их виды установлены на основании недостаточного числа образцов, т. е. пока виды были только временными. Чем более мы приобретаем фактов, тем более выступает промежуточность форм, и возрастают сомнения относительно видовых границ». Таким образом, самый строгий, самый авторитетный классификатор, более чем через полвека, почти буквально повторяет слова и предсказания фантазера Ламарка, как его любили величать его противники. Животное царство представляет примеры не менее убедительные. Так, по отношению к фораминиферам, о которых Карпентер говорит, что «едва ли где виды растений или животных были установлены на основании такого громадного числа образцов, как в этой группе», — этот знаток приходит к заключению, что «пределы вариации форм так значительны, что захватывают не только те признаки, которые считались видовыми, но и те, которые служили для установления родов, а в некоторых случаях даже семейств». Некоторые пресноводные моллюски представляют еще более разительные примеры. Обширный род Helix, куда относятся обыкновенные виноградные улитки, разбит зоологами на несколько подродов. Сюда относится Iberus, представленный несколькими видами, обитающими определенные местности Сицилии. Кобельт, подробно изучивший эти виды, пришел к заключению, что их типические представители встречаются только в центрах их распространения, а в пограничных полосах виды эти соединены нечувствительными переходами, образующими из этих типических представителей, несмотря на их глубокое различие, одно неразрывное целое. Сходный случай был изучен Гюликом над одним семейством пресноводных моллюсков на Оаху, одном из Сандвичевых островов. Многочисленные глубокие долины, которыми изрезана горная лесистая местность этого острова, имеют свои типические виды, связанные с соседними типами полнейшими переходами.
Итак, значительное число сомнительных видов, необходимость нередко отказываться даже от «хороших» видов, по мере накопления сведений о них, — все это убеждает в том, что, фактически, то, что признается за вид, не представляет всегда вполне определенной, замкнутой, во всех случаях равнозначущей группы существ.
Но еще более утверждает в этом сомнении критическое отношение к факту, никогда не отрицавшемуся самыми стойкими защитниками постоянства видов. Факт этот — неполное тождество всех представителей вида, т. е. существование разновидностей. Видовые формы изменчивы, — в этом согласны все без исключения натуралисты, — но, по одним, эта изменчивость имеет предел, по другим — она беспредельна, т. е. может достигать таких размеров, что выделившиеся разновидности ничем не будут отличаться от самостоятельных видов. Прибегая к сравнению, мы можем сказать, что, по одним, колония всегда остается колонией, по другим — она может разрастись до размеров метрополии, даже перерасти ее, стать, в свою очередь, самостоятельным центром.
В чем же заключаются, с точки зрения защитников постоянства видов, эти коренные различия между видом и разновидностью? Критериумов этого различия предлагалось два: один из них — морфологический, другой — физиологический. Морфологический признак вида полагали видеть в степени различия и в отсутствии связующих звеньев, физиологический — в бесплодии помесей между видами и плодовитости помесей между разновидностями. Одни ученые склонялись предпочтительно в сторону морфологического, другие — в сторону физиологического разграничения вида и разновидности. Этот выбор был до некоторой степени даже вынужденный, так как обе точки зрения порой находились в непримиримом противоречии, как мы вскоре увидим это на примере собак. Рассмотрим последовательно эти попытки строгого разграничения между видом и разновидностью.
Что касается морфологического критериума, основанного на степени различия, то он, конечно, не долго мог выдержать критику. Очевидна невозможность определить объективную меру той степени различия, которая давала бы право две несходные формы признавать за два вида или только за две разновидности того же вида. Отсюда понятен тот элемент субъективности, в форме таланта, «такта» и т. д., который всегда признавался необходимым аттрибутом искусного классификатора; отсюда возможность существования такого громадного числа «сомнительных», спорных видов и возникновения термина «хорошие» виды; отсюда деление видов на «большие» и «малые» и возможность возникновения целой школы классификаторов «жорданистов», по примеру этого ботаника, проводящих дробление обыкновенных видовых групп до того, что они усматривают сотни видов там, где большинство ботаников допускает только один, как, например, у Draba verna, у которой Жордан насчитывает до 200 постоянных форм, возводимых им на степень видов (1).
Более удачным может показаться, на первый взгляд, другой морфологический признак, основанный на отсутствии переходов, как очевидном, будто бы, доказательстве обособленности видовых групп, в отличие от связанных между собою переходами разновидностей одного вида. Но нетрудно убедиться, что этот критериум еще менее удачен, так как легко приводит к ложному кругу. Признав за отличительный признак вида отсутствие переходных форм, мы, конечно, тем самым вперед заручаемся согласием его с природой, так как от нас же будет зависеть даже значительно между собою различающиеся, но связанные между собою видовые формы позднее признать за разновидности одного, более широко понимаемого вида. Но если эти оба признака в отдельности не могут сослужить действительной службы защитникам постоянства видов, то сопоставление их может часто послужить в пользу противникам этого учения. Для этих последних особенно ценны те нередкие случаи, когда оба морфологические критериума взаимно противоречат: на основании степени различия, равной степени различия «хороших» видов, мы должны бы признать две формы за самостоятельные виды, а наличность переходных форм принуждает видеть в них разновидности. Это особенно убедительно в тех случаях, когда переходы открывались позже установления видов. Но и здесь, конечно, защитники постоянства видов могут отговориться тем, что пресловутый «такт» в установлении видов на этот раз изменил им.
После всего сказанного понятно, что новейшие защитники догмата постоянства видов, убедясь в несостоятельности морфологического критериума, пытаются свести свою защиту исключительно на физиологическую почву. Одним из последних могиканов этого направления можно считать Катрфажа, который все свои возражения против господствующего течения мысли в этом направлении пытается оправдать физиологическими соображениями. 'Ознакомимся с его воззрениями, как с са-
------------------------------
1. См. статью Жордан в энциклопедии бр. Гранат. (Имеется также, в сборнике статей К. А. Тимирязева: "Дарвинизм и селекция", "Сельхозгиз", 1937 г.— Ред.)
------------------------------
мою позднейшею попыткой этого рода (1) — попыткой, в то же время, показывающей, как много ученые этого лагеря должны были уступить со времени Кювье, как существенно изменилась их тактика после появления книги Дарвина и как безнадежна их попытка отстоять неподвиж-яость видов, выражающуюся, будто бы, в категорическом их отличии от разновидностей. В чем заключалось это коренное, будто бы, физиологическое различие между самостоятельными видовыми формами и разновидностями в пределах одного вида? Виды, — утверждали прежде защитники этого взгляда, — не могут давать между собою помесей; скрещивания между видами или остаются вовсе без результатов, или происшедшие от того помеси обречены на бесплодие. Наоборот, скрещивания между собою разновидностей одного вида всегда плодовиты, как в первом, так и в последующих поколениях. Этот факт пытались закрепить и особою терминологией, называя продукты скрещивания видов гибридами, а продукты скрещивания между разновидностями метисами.
Положение это, в течение долгих лет выдаваемое за строгое выражение факта, становилось непреодолимою преградой к допущению, что разновидности ничем существенно не отличаются от видов, — допущению, без которого, понятно, немыслима никакая теория исторического происхождения органических форм путем медленного их перерождения. Но в настоящее время даже самые смелые защитники коренного различия между видом и разновидностью не решаются формулировать это положение в такой определенной форме. Если, как общее правило, помеси между видами получаются не так часто и не так успешно, как между разновидностями одного вида, то число ставших известными исключений из этого правила и постепенность в его проявлении делают его окончательно непригодным, в качестве категорического различия между видом и разновидностью, для установления между ними грани, которую природа, будто бы, не в силах перешагнуть в своем поступательном историческом движении.
Что с возрастанием систематического различия между организмами должна, наконец, наступить невозможность получения средних между ними существ, само по себе очевидно. «Ни Реомюр, наблюдавший странную связь между курицей и кроликом, не. надеялся, конечно, увидеть кур, покрытых шерстью, или кроликов, одетых в перья, ни я сам», — говорит Катрфаж, — «сделавший такое же наблюдение над кошкой и собакой, не ожидал получить полукошку, полусобаку». Но вопрос заключается в том, всегда ли эта невозможность получения промежуточного существа совпадает с видовым различием, или она может обнаружиться ранее или позднее достижения этой систематической грани? Несмотря на все желание отстоять эту физиологическую особенность вида, Катрфаж должен сознаться, что помеси между видами возможны, — мало того, даже, хотя и в редких случаях, они возможны между видами, относящимися к различным родам. Следовательно, в качестве категорического, абсолютного признака видов, в отличие от разновидностей, бесплодие помесей уже не может быть допущено. Но как различие в степени, различие количественное, оно верно и, конечно,
------------------------------
1. De Quatrfages: „Darwin et ces precursenrs", 1892.
------------------------------
может служить только новым аргументом в пользу изменяемости видов. Если б было только доказано, что некоторые виды могут давать помеси так же легко, как и разновидности, то ничто не помешало бы защитникам постоянства видов прибегнуть к той же тактике, к какой они прибегали по отношению к признакам морфологическим, т. е. пожертвовать этими несколькими видами, признав, что ошиблись в их установлении.
В действительности же, даже и при успешном скрещивании видов, способность к образованию плодовитого потомства оказывается сильно измененною, ослабленною, но не уничтоженною. Следующий пример, подробно изученный одним из наиболее тщательных исследователей этих явлений, Ноденом, наглядно показывает особенности этого процесса. Ноден предпринял перекрестное оплодотворение двух видов датуры (D. stramonium и D. ceratocaula), видов, из всех представителей этого рода, наиболее между собою различных. Опыту подверглись десять экземпляров. Они дали десять плодов, менее крупных, чем нормальные. Большая часть семян совсем не развилась, другие достигли обычных размеров, но не заключали зародышей. В итоге, вместо нескольких сотен семян, получилось всего 60; из них взошло всего три, а выросло всего два растения. Но эти два растения превзошли по развитию своих родителей. Однако, их производительность была поражена, многие цветы не развились; за то те, которые развились, дали плоды и семена вполне нормальные, произведшие в результате более ста растений. Этот пример наглядно показывает, что перекрестное оплодотворение между видами, даже при неблагоприятном исходе, вызывая глубокое потрясение в воспроизводительной системе, не устраняет вполне возможности оплодотворения и получения плодовитого потомства.
Впрочем, некоторые ученые идут еще далее и утверждают, что образование помесей между видами совершается гораздо легче, чем принято думать, и широко распространено в природе. К числу этих ученых следует отнести известного ботаника Кернера, по его заявлению, в течение сорока лет систематически исследовавшего этот вопрос (1). Он решительно высказывает мнение, что помеси между видами ничем не отличаются от помесей между разновидностями и что совершенно излишне обозначать их различными терминами. По его мнению, в одной европейской флоре за последние сорок лет найдено свыше тысячи гибридов, т. е. помесей между несомненными видами растений, принадлежащих ко всем отделам цветковых растений. Из многочисленных приводимых им примеров укажем на помеси между серебристым тополем и осиной, между черникой и брусникой, между апельсином и лимоном. Эта последняя представляет полосатые плоды с участками, представляющими свойства лимона, и другими — со свойствами апельсина. Особенно интересны сообщаемые Кернером данные относительно помеси между двумя видами люцерны — люцерной посевной (Medicago sativa) и желтой (М. falcata) (2). У первой цветы сине-фиолетовые, а бобы
----------------------------------
1. Кerner: "Pflanzenteben", 1891.
2. Мне случалось наблюдать эту интересную помесь пятьдесят с лишком лет тому назад (в 1867) в Симбирской губернии. Я тогда уже обращал на нее внимание, как на растение, из которого могли бы извлечь пользу наши сельские хозяева. Любопытно, что эти факты Кернера, которые я сообщал на публичной лекции в 1891 г., были открыты Бэтсоном в 1914 г. и заставили его отречься от выдуманного им менделизма, приводившего в такие восторги наших русских мендельянцев. Как я заметил в свое время, Бзтсон, с опозданием на 1/4 столетия, из мендельянца превратился в кернерьянца, а с ним и его русские поклонники.- Стоило огород городить; проще было бы сразу послушаться людей знающих.
-----------------------------------
скручены винтом в несколько тесных оборотов; у второй цветы желтые, а бобы изогнуты серпом (см. лекцию VIII, табл. III). У помеси Medicago media цветы представляют оригинальную и редкую среднюю окраску, зеленую, а бобы имеют форму среднюю между двумя первыми, т. е. в виде пробочника, с небольшим числом раскрученных оборотов. Эта помесь, по свидетельству Кернера, является наглядным опровержением упорно, сохраняющегося предрассудка, будто помеси при самооплодотворении бесплодны и нуждаются, для сохранения плодовитости, в скрещении с одним из родителей. Желтая люцерна, оплодотворенная собственною пыльцой, оказывается менее плодовитой, чем оплодотворенная пыльцой люцерны посевной, а полученная помесь М. media гораздо плодовитее при оплодотворении собственною пыльцой, чем при оплодотворении пыльцой желтой люцерны. Словом, эта несомненная помесь между двумя видами представляет явление, прямо противоречащее ходячему мнению о бесплодии и непостоянстве гибридов. Мы возвратимся к ней в VIII главе, где читатели найдут и ее изображение.
Нужно ли еще добавлять, что и в животном царстве закон бесплодия помесей между видами представляет многочисленные исключения. Катрфаж должен признать несомненное существование овцекоз, Chabins, как их зовут на юге Франции, лепоридов, т. е. помесей зайца и кролика. Известна помесь между глухарем и тетеркой, между двумя видами шелкопряда и т. д.
Сознавая, что отстаивать, в его первоначальной абсолютной форме, этот закон физиологического различия между видом и разновидностью уже невозможно, Катрфаж пытается спасти его, дав ему гораздо более скромную и сложную формулировку, но и она, как не трудно убедиться, не выдерживает критики. Он утверждает, что продукты скрещивания между видами, если и не отличаются от продуктов скрещивания разновидностей предполагавшимся бесплодием, то представляют ту существенную особенность, что неудержимо стремятся возвратиться к типу одного из видов родителей, — чего будто бы не замечается у помесей между разновидностями. Кернер, наоборот, решительно высказывается против такого воззрения на гибридов; он говорит: «мнение, будто они на основании внутренней необходимости возвращаются к породившим их видовым формам, должно быть отнесено к числу басен». Но даже допустив, что явление возвращения к типу одного из родителей встречается чаще, чем предполагает Кернер (1), нет никакого повода видеть в этом явлении какое-нибудь коренное, качественное различие вида, отличающее его от разновидности. Катрфаж пытается объяснить это неизбежное будто бы возвращение к типу родителей и прибегает к следующему сравнению. Когда химик желает разделить смесь двух солей, кристаллизирующихся не одинаково легко, он при-
------------------------------
1. Как это действительно обнаруживается в некоторых опытах Нодена, в том числе и в приведенном выше опыте с датурой.
------------------------------
бегает к повторным кристаллизациям и в результате получает почти чистою ту соль, которая кристаллизируется легче. «Стоит допустить, — говорит он, — что один из типов реализируется легче, чем другой, для того, чтоб он одержал над ним верх». Но, прибегая к сходному сравнению, мы так же картинно можем себе представить, почему это стремление к выделению одного из родительских типов должно выражаться резче при скрещивании видов, чем при скрещивании разновидностей, нимало не допуская коренного между ними различия. Представим себе две порции одной и той же жидкости, например, спирта: если мы сольем их вместе, они образуют однородную жидкость, но будем к одной приливать воды, а к другой эфира, и мы получим, наконец, две жидкости, которые хотя и будут смешиваться при взбалтывании, но уже будут стремиться разделиться, и тем скорее и легче, чем более одна будет приближаться к эфиру, а другая —к воде. Так и при скрещивании мало отличающихся разновидностей, очевидно, даны условия для образования более устойчивого, более однородного смешанного типа: при скрещивании более широко разошедшихся видовых форм помеси будут менее устойчивые, легче распадающиеся на составляющие их элементы. Но ни в каком случае в этой особенности видов, даже допустив более широкое ее распространение, не вправе мы видеть какое-нибудь исключительное, внезапное свойство, не связанное законом непрерывности со свойствами разновидностей. Безуспешность попытки последнего и самого стойкого защитника учения о неподвижности видов основать его на объективном физиологическом признаке, хотя совершенно отличном от того, который предъявлялся ранее, только еще убедительнее доказывает необходимость отказаться от этого научного предрассудка, так долго тормозившего успехи идеи исторического развития органических форм (1).
Итак, ни в степени различия, ни в наличности или отсутствии переходов, ни в физиологических особенностях, основанных на бесплодии или непостоянстве продуктов скрещивания, не находит естествоиспытатель критериума для различения вида от разновидности: это различие только в степени; это два понятия, нечувствительно переходящие одно в другое. Следовательно, самый факт существования разновидностей должен быть признан за выражение изменчивости, подвижности видовых форм. Никто, ранее Дарвина, не представлял этого логического вывода с такою неотразимою силой, обставив его массой фактических документов и формулируя в положении: «разновидность есть зачинающийся вид, вид — резкая разновидность». При этом он выражал надежду, что этим путем «мы будем, наконец, избавлены от бесплодных поисков за неуловленною до сих пор и неуловимою сущностью понятия — вид».
-----------------------------------
1. Едва ли стоит останавливаться на еще более сложной попытке Катрфажа видеть другую будто бы особенность видов в том, что гибриды, однажды вернувшиеся к типу одного из родителей, не представляют явлений атавизма, в смысле случайного возвращения к типу другого родителя. Во-первых, это явление прямо вытекает из сущности явлений атавизма, т. е. влияния длинного ряда предков, а во-вторых, нет повода предполагать, чтобы, в соответственной мере, это правило не применялось к помесям между разновидностями. Во всяком случае, необходимость изобретать новые все более и более запутанные признаки различия между видами и разновидностями доказывает только безнадежность защищаемого дела.
-----------------------------------
Дарвин предложил далее попытку статистической проверки этого положения. Вот одна из форм этой проверки. Если образование разновидностей и новых видов — только две стадии одного и того же процесса дифференцирования первоначально однородной, видовой группы, то мы вправе ожидать, что они будут совпадать, т. е. что в тех родах, в которых это стремление уже успело выразиться в образовании видов, оно будет продолжать выражаться и в образовании видов зачаточных, т. е. разновидностей, так как очевидно, что в условиях существования и в пластичности самых форм заключается нечто благоприятствовавшее и продолжающее благоприятствовать образованию новых видов. Статистическая проверка подтвердила верность этого предположения. Роды обширные, т. е. содержащие много видов, заключали более видов, представлявших разновидности, и, притом, эти виды были, средним числом, богаче разновидностями, чем виды родов мелких.
Сопоставляя все нам известное о видах, как «хороших», так и сомнительных, и разновидностях, как мало обозначавшихся, так и достигших почти видового различия, встречая все свойства, прежде приписываемые исключительно или тем или другим, представленными в большей или меньшей степени и в тех, и в других, мы, очевидно, должны отказаться от мысли о неизменчивости видов. Продолжая сделанное выше сравнение с моментальною фотографией, мы можем сказать, что, охватывая одним общим взглядом всевозможные видовые формы, от только что зачинающегося до вполне обособившегося вида, мы выносим общее впечатление текучести, подвижности этих форм, точно так же, как в стробоскопе, соединяя в одно изображение формы, застывшие в различных фазах движения, мы получаем непосредственное впечатление этого движения.
Такова сущность тех аргументов, которые мы в начале главы назвали статическими. Переходим теперь к тому способу доказательства подвижности видовых форм, который мы назвали, в отличие от первого, динамическим, т. е. к непосредственному свидетельству о том, что видовые формы действительно изменялись. Здесь естественные формы не могут доставить удобного материала, так как мы не имеем точного исторического о них свидетельства, да и самый процесс совершался с медленностью, в сравнении с которой периоды, обнимаемые историей, ничтожны. Гораздо более ценный материал в том и другом отношении доставляют нам формы, изменившиеся под непосредственным воздействием человека, — возделываемые им растения и прирученные животные. Один взгляд на издаваемые каждый год каталоги садовых и огородных растений достаточно убеждает в глубокой изменчивости этих форм; выставки скотоводства доказывают то же по отношению к домашним животным. Но и здесь, очевидно, дело сводится к оценке степени различия, к разрешению вопроса достигает ли она тех размеров, которые соответствуют несомненной видовой грани. По отношению к целому ряду форм домашних животных этот вопрос должен быть разрешен в положительном смысле, — степень изменения не только достигает видового различия, но даже значительно превосходит его, но гораздо труднее, во многих случаях, бывает доказать другое положение, именно несомненность происхождения этих пород от одного вида. В этом отношении особенно останавливают на себе внимание породы собак. Степени их различия, будь они найдены в естественном состоянии, дали бы нам право видеть в них не только различные виды, но и различные роды и, следовательно, представили бы убедительный аргумент против постоянства вида. Тем не менее, взвесив все доводы за и против, Дарвин не решился признать их за потомство одного вида. Но за то к этому выводу приходит его, как мы видим, упорный противник Катрфаж, и это странное противоречие доказывает, что существование пород собак, так или иначе, является роковым только для сторонников неподвижности видовых форм. Дело в том, что все породы собак, как бы ни было их морфологическое различие, дают плодовитые помеси и, следовательно, для сторонников исключительно физиологической характеристики видов представляют один вид. Но, допуская это, представители этого воззрения тем самым вынуждены признать, что в пределах одного вида различия могут достигать размеров различий родовых, т. е. должны совершенно отказаться от критериума морфологического, — того, на почве которого сложилось самое представление о виде и которым, на деле, исключительно руководятся классификаторы. Следовательно, породы собак, во всяком случае, ценны в том смысле, что приводят обе попытки прочно обосновать понятие о виде к непримиримому противоречию.
Более определенный вывод, как известно, дало Дарвину его классическое исследование голубиных пород. Здесь различия почти так же глубоки, — их было бы достаточно для установления отдельных родов; некоторые признаки служат даже для характеристики семейств того отряда, к которому относится семейство голубей. И, в то же время, доказательство их принадлежности к одному виду не подлежит сомнению. За тридцать с лишком лет со времени появления книги Дарвина, эта строго фактическая сторона его исследования встречала только полное одобрение и, притом, странно сказать, чаще в рядах его врагов, чем в рядах сторонников. Следовательно, факт возможности морфологической дифференцировки вида, доходящей до образования не только новых видов, но даже родовых различий поставлен этими исследованиями вне сомнения. Так ли же обстоит дело по отношению к различию физиологическому? Возможно ли привести примеры пород настолько обособившихся, чтобы представлять и эту предполагаемую физиологическую характеристику видов — бесплодие при скрещивании? В ответ на это, прежде всего, припомним только что сказанное относительно несостоятельности этой характеристики, как абсолютного критериума вида. Хотя мы видели, что не может быть и речи об этом бесплодии, как неизменном свойстве вида, но, тем не менее, конечно, было бы вдвойне убедительно, если б можно было привести и обратное доказательство, т. е. показать, что несомненные разновидности могут приобретать и этот характеристический признак, если далеко не всех, то многих «хороших» видов. По отношению к растению существует несколько подобных фактов. Так, Кёльрейтер убедился, что две разновидности Манса не давали помеси, или, — что, как мы заметили выше, еще убедительнее, — давали несколько зерен с таким же трудом, как гибриды датуры у Нодена. Некоторые разновидности Verbascum — коровяка — также не давали помеси. В животном царстве примеры менее обстоятельны, но и там ссылаются на парагвайскую кошку, натурализованную из Европы и будто бы не дающую более помеси с своим европейским родичем, на кроликов, еще в XV веке натурализовавшихся на соседнем с Мадерой острове Порто-Санто и более не спаривающихся с кроликом европейским, на морских свинок европейских и бразильских и т. д. Впрочем, малочисленность достоверных примеров проявления этого физиологического различия, в сравнении с примерами осуществления глубокого морфологического различия, едва ли представляет что-либо неожиданное и странное. Все свои заботы при выводе новых пород человек, конечно, сосредоточивал на признаках морфологических и едва ли когда-либо задавался целью получить две формы, отличающиеся бесплодием при скрещивании. Сохранение чистоты породы, которая этим, правда, достигалась бы гораздо проще, осуществляется изоляцией. И, конечно, если б он задался этою целью, то природа доставила бы ему материал не менее обильный, чем в сфере изменений морфологических. Дарвин, Ромене и другие исследователи этого вопроса ссылаются на многочисленные случаи «малой плодовитости или полного бесплодия между двумя особями, несмотря на то, что каждая из них в отдельности вполне плодовита с другими особями». Едва ли есть повод сомневаться в том, что, обратив такое же внимание на эти физиологические индивидуальные особенности в представителях различных разновидностей, человек успел бы закрепить и усилить и этот физиологический признак, как успел закрепить и усилить столько признаков морфологических.
Как бы то ни было, но, в виду многочисленных доказательств, что бесплодие помесей не совпадает с видовым различием, нет основания придавать исключительное значение обратному доказательству того же положения, т. е. доказательству, что и помеси между разновидностями могут быть бесплодны.
Итак, будем ли мы аргументировать на основании фактов статических, т. е. на основании сопоставления бесчисленных органических форм, застигнутых нами на различных ступенях непрерывной лестницы между едва намеченною разновидностью и вполне обозначившимся видом, обратимся ли мы к фактам динамическим, т. е. к рассмотрению случаев несомненного изменения известных форм, вывод будет один и тот же: защитники ограниченной изменчивости вида не дали и не могут дать критериума для абсолютного отличия вида от разновидности, следовательно, самый факт существования разновидностей всех степеней в пространстве и их несомненного возникновения во времени доказывает совершенно обратное, т. е. возможность возникновения новых видов путем дифференцировки старых. А этим устраняется главное препятствие к допущению исторического процесса образования органических форм.
Но если вид представляется чем-то текучим, изменяющимся в пространстве и во времени, если самое понятие о нем является неопределенным, неуловимым, то, с другой стороны, как же согласить это с фактом, что в установлении значительного большинства видов мнения натуралистов вполне согласны? Как объяснить себе, наконец, возникновение этого понятия в человеческом уме?
Не раз высказывалась мысль, что происхождение спора о естественно-историческом виде кроется в логической ошибке, корень которой должно искать еще в схоластических спорах об «универсалиях», что это только позднейший отголосок многовековой распри «реалистов» и «номиналистов». Шлейден, остановившись на неудовлетворительности всех попыток дать точное определение вида, показав несостоятельность его практического применения к действительности, проявляющуюся в том, что порою там, где один ученый видит 70 видов, другой видит всего 7—8, приходит к заключению, что выбраться из этого противоречия можно, только проследив психологический цроцесс образования того понятия, которое мы называем видом. Указав на умственный процесс, при помощи которого, отвлекаясь от частностей отдельных наблюдений, мы от конкретных фактов подходим к более и более обобщенным отвлеченным понятиям, сославшись на то, как представители схоластического «реализма», поощряемые богословами, долго отстаивали свое учение, по которому всякому понятию должна соответствовать реальная действительность, — учение, в первый раз пошатнувшееся под ударом францисканца Вильяма Оккама, а позднее окончательно потрясенное, благодаря успехам точного знания, Шлейден приходит к заключению, что последним убежищем «реализма», последним следом его переживания, явилось учение об естественно-историческом виде. Он прямо обвиняет Канта, Фриса, Апельта и др. в том, что эти строгие мыслители, очистив, согласно с духом точного естествознания, другие области знания от последних следов учения «реалистов», отстаивали мысль, что в применении к органической природе «видовое понятие имеет реальное, объективное бытие, а потому и право на значение более прочное, чем изменчивые по своей природе субъективные воззрения того или другого ученого». Они пытались даже создать полуметафизический закон спецификации, по которому субъективному процессу образования понятия должно соответствовать в природе нечто вполне объективное, так что возникшему в человеческом уме понятию «лошадь» и в природе соответствует действительная лошадь. Шлейден замечает по этому поводу: «Ошибочность этого заключения очевидна уже из того, что в природе всякая лошадь должна быть известной масти, «лошадь» же, как понятие, не может иметь масти, иначе всякая лошадь иной масти была бы исключена из этого понятия». Едва ли, однако, мысль, высказываемая Шлейденом, вполне верна, едва ли без известной степени односторонности можно видеть в естественно-историческом виде только нечто аналогичное «универсалиям» схоластического реализма, едва ли мы не должны скорее признать, что Кант и другие упомянутые писатели правы, утверждая, что естественно-исторический вид не простое отвлеченное понятие, что в нем есть еще присущий ему элемент и что этот-то элемент имеет объективное существование. Слово вид, в применении к организмам, имеет, очевидно, два значения и от неясного различения двойственности этой точки зрения проистекают бесконечные недоразумения и разногласия ученых. В одном смысле вид, очевидно, только отвлеченное понятие, в другом он — реальный факт. Мы, очевидно, то противополагаем вид разновидности, то противополагаем его другим видам. Вид, противополагаемый разновидности, есть, конечно, отвлеченное понятие, но виды, целый ряд видов, противополагаемых друг Другу, представляют несомненный объективный факт, и от этого-то объективного факта, а не от отвлеченного понятия отправлялись первые классификаторы, установившие учение о виде.
Соединение разновидностей в видовые группы, точно так же как и соединение видов в роды, родов в семейства, конечно, достигается путем отвлечения, но положение, что виды, из которых слагаются коллективные единицы высшего порядка, в большем числе случаев не связаны в одно непрерывное целое, а представляют между собою отдельные звенья разорванной цепи, есть простое заявление наблюденного факта и никаким образом не вытекает из психологического процесса образования отвлеченных понятий. Шлейден прав, говоря, что «лошадь» вообще не существует иначе, как в нашем представлении, потому что отвлеченная лошадь не имеет масти. Это верно по отношению к вариации в пределах этого понятия. Но отвлеченность общего понятия «лошадь» по отношению к обнимаемым им конкретным частным случаям не уничтожает того реального факта, что лошадь как группа сходных существ, т. е. все лошади, резко отличается от других групп сходных между собою существ, каковы осел, зебра, квагга и т. д. Эти грани, эти разорванные звенья органической цепи не внесены человеком в природу, а навязаны ему самою природою. Этот реальный факт требует реального же объяснения.
Мы могли доказать состояние изменчивости, вполне достаточной для объяснения возникновения новых видов, мы видели, что многие виды мы застаем как бы в процессе созидания, но почему же большая часть видов, достигших полного развития, не сохраняет между собою непосредственной связи? Что эта связь могла существовать и исчезнуть, конечно, вполне естественно; палеонтология свидетельствует, как много исчезло с лица земли органических форм. Но вопрос в том, почему этот процесс исчезновения шел таким путем, что выхватывал не целые сплошные группы существ, оставляя нетронутыми другие, такие же сплошные группы, а вырывал из рядов, прорежая их, сохраняя только общую картину цепи или сети, но порывая везде непосредственные связи? Никто из предшественников Дарвина не только не дал ответа на этот вопрос, но даже и не пытался искать его. Правда, Ламарк, как мы видели, сознавал всю важность этого на каждом шагу бросающегося в глаза факта, но без успеха пытался скорее отделаться от него, чем объяснить его предположением, что эта разрозненность органических форм, без которой невозможна была бы их естественная классификация, происходит от счастливой случайности, благодаря которой многочисленные формы остались нам неизвестными. Но понятно, что это не объяснение. Факт этот можно было бы почесть объясненным только тогда, когда удалось бы понять его необходимость, вывести его как неизбежный результат известных нам естественных факторов, и Дарвин, как увидим, вполне успел в этом. Это громадное преимущество его теории перед всеми однородными попытками обыкновенно не достаточно ценится, но сам Дарвин, как увидим, придавал ему особенное значение.
Итак, на вопрос, поставленный нами в заголовке: естественно-исторический вид — отвлеченное понятие или реальный факт? — мы должны ответить двояко, соответственно двоякому смыслу, который, очевидно, связан с этим словом. Вида, как категории, строго определенной, всегда себе равной и неизменной, в природе не существует; утверждать обратное значило бы действительно повторять старую ошибку схоластиков — «реалистов». Но рядом с этим, и совершенно независимо ох этого вывода, мы должны признать, что виды — в наблюдаемый нами момент — имеют реальное существование, и это — факт, ожидающий объяснения.
Таким образом, задача натуралиста в этом сложном вопросе оказывается двоякою: требуется опровергнуть то, что было неверно в ходячем представлении о виде, и найти объяснение для того, что в нем действительно согласно с природой. Как выполнил Дарвин первую половину задачи, мы уже знаем, — нам предстоит узнать, как разрешил он и вторую. Мы наблюдаем в современной природе следы двух процессов; одного основного — процесса изменения и образования новых органических форм, связующего их воедино, и другого — вторичного, порывающего эту связь, вызывающего расчленение органического мира на обособленные группы форм. Эти процессы могли бы быть, конечно, совершенно независимы один от другого, т. е. быть вызваны различными причинами, но Дарвин открыл в природе такой именно исторический процесс, неизбежным последствием которого являются обе эти коренные черты наблюдаемого нами строя органического мира. Устранив все, что так долго мешало допустить существование исторического процесса изменения органических форм, переходим, наконец, к его изучению.
