Мы определили сущность той задачи, которую призвана разрешить историческая биология, и видели, как устраняется главное препятствие, долго мешавшее допустить самое существование этого исторического процесса. Искомый процесс развития органического мира должен объяснить, с одной стороны, общий факт очевидного сходства, единства всего живого и жившего на нашей планете, а с другой стороны — он должен объяснить не менее общую черту современного органического строя, заключающуюся в том, что видовые группы установлены, в большинстве случаев, не произвольно, не путем отвлечения, а фактически ограничены, разрознены, не сливаются в одно непрерывное целое. Этот процесс образования органических форм, как мы указали во второй лекции, должен сверх того быть процессом исторического прогресса, т. е. процессом восхождения от форм менее совершенных к формам более совершенным. И, наконец, следуя лозунгу, данному Лайелем и от которого естествоиспытатель впредь уже не может отступать, — искомый процесс должен, в качестве объяснения прошлого, опираться только на existing causes, на причины, существующие и действующие в настоящий, единственно доступный нашему наблюдению, момент.
Всем этим сложным и разнородным требованиям, выдвинутым наукой по мере назревания вопроса, в первый раз и в совершенстве удовлетворило учение, которое перейдет в потомство связанным с нем его автора — дарвинизма.
Где и как найти эти причины, действовавшие и продолжающие действовать при образовании органических форм? Всякое гениальное открытие в области объяснения природы сводится обыкновенно к смелой аналогии между двумя родами явлений, сходство которых ускользает от менее проницательных умов. В каких же явлениях стал искать Дарвин аналогии для объяснения процесса образования органических форм? В процессе их изменения под влиянием сознательной воли человека. Это сопоставление было до того смело, что для многих долгое время представлялось непонятным, а противники учения еще долее пользовались этою непонятливостью своих читателей, стараясь выставить этот смелый скачок мысли, как очевидный абсурд. Но каждый раз, как вдумываешься в эту основную мысль всего учения, невольно изумляешься ее смелости и, в то же время, простоте — этим двум несомненным признакам гениальности. Между падением тела на земной поверхности и движением планеты по ее орбите различие, конечно, не было так глубоко, как различие между процессом, руководимым разумною волей человека, и процессом, являющимся роковым результатом физических факторов, определяющих существование органического мира. А с другой стороны, где же было искать ключа к объяснению, как не в тех единственных примерах превращения органических форм, которые нам достоверно известны? Необходимо было прежде узнать, как действовал человек в таких случаях, в которых он являлся, так сказать, творцом новых форм, а затем искать аналогию для творчества природы. Перебирая все средства, которыми человек оказывает свое влияние на органические формы, мы можем подвести их под три общие категории. Эти категории: 1) непосредственное воздействие чрез влияние внешних факторов, 2) скрещивание и 3) отбор. Из этих трех путей только первые два исключительно обращали на себя внимание мыслителей и ученых, пытавшихся найти естественное ббъяснение для происхождения органических форм в природном состоянии. Это казалось тем более очевидным, что только эти процессы совершаются одинаково, как при участии, так и без участия человека. Но именно они и не давали искомого объяснения, не разъясняли самой загадочной стороны явления, поражающей всякого, даже поверхностного наблюдателя природы,— ее целесообразности, сквозящей в целом и в частностях организации каждого живого существа. Третий путь, в котором главным фактором является сознательная деятельность человека, был упущен из виду всеми предшествовавшими учеными, отчасти, вероятно, потому, что для него, казалось, не было соответственного фактора в природе, а еще более, конечно, потому, что эти ученые не знали о его преобладающем значении, о его всемогуществе, так как не были достаточно знакомы с техническою стороной деятельности скотоводов и садоводов. Только тщательное, научно-критическое отношение к этой деятельности могло побудить Дарвина выдвинуть на первый план именно этот третий путь воздействия человека на организм, а затем попытаться найти его аналогию в природе.
Подводя итоги результатам, достигнутым человеком в направлении улучшения искусственных пород животных и растений, Дарвин признал за отбором самую выдающуюся роль на основании следующих соображений. Путем непосредственного воздействия внешними факторами и путем скрещивания человек, конечно, может вызывать изменения формы, но эти изменения не глубоки, ограничены, не прочны, мало подчиняются его воле, в смысле предвидения получаемого результата, и в действительности не играли такой роли в образовании известных пород, какая принадлежит отбору. Только путем отбора человек подвигался в определенном, желаемом направлении, причем изменения развивались постепенно, а не случайными резкими скачками, — словом, только путем отбора получались произведения, отмеченные ясными следами идеи и требований человека, носящие тот отпечаток целесообразности, который, в ином только направлении, поражает нас и в произведениях природы.
В чем заключается этот прием отбора, достаточно известно, чтобы нужно было прибегать к подробному его описанию. Самые лучшие сведения о нем мы находим у практиков, обладавших необходимыми научными сведениями для того, чтоб осветить свои эмпирические приемы здравыми теоретическими понятиями (1). Несложный по существу, но требующий наблюдательности, доведенной до виртуозности, прием этот ваключается, как известно, в том, что каждое изменение организма, возникающее в желаемом направлении, тщательно сохраняется, путем изолирования обладающих им существ, вследствие чего эта особенность сохраняется, а через повторение того же приема в каждом последующем поколении, в силу наследственности, накопляется, разрастается и закрепляется. Человек как бы лепит, черта за чертой, желаемую форму, но не сам, а лишь пользуется присущею ей, так сказать, самопроизвольною пластичностью. Природа доставляет ему богатый готовый материал; человек только берет из этого готового материала то, что соответствует его целям, устраняя то, что им не соответствует, и таким только косвенным, посредственным путем налагает на организм печать своей мысли, своей воли. Следовательно, результат достигается не сразу, а в два приема, двумя совершенно независимыми процессами. Того же будет искать Дарвин и в природе, и в этом корённое отличие его теории от гипотезы Ламарка, искавшего в природе простого процесса, непосредственным результатом которого являлась бы целесообразная организация, и полагавшего, что нашел его в волевых движениях организмов (2).
Но что же аналогическое сложному процессу отбора может представить нам природа? Первая половина процесса — доставление материала— и в процессе отбора принадлежит природе, осуществляется без участия человека; значит, в первой своей стадии оба процесса тождественны. Весь вопрос в том: что поставим мы на место совершенствующего этот материал воздействия человека? Что будет налагать на этот, и здесь, и там, безразличный материал — печать целесообразности?
---------------------------------
1. Таковы, например, интересные сведения, которые сообщает Анри Вильморен о деятельности, в этом направлении, своего отца и своей собственной (см. "Наследственность у растений" А. Вильморена, перевод с французского. Москва, 1894 г., изд. Маракуева и Прянишникова).
2. Конечно, животных; впрочем, неовиталисты, повидимому, не прочь распространить это объяснение Ламарка и на растения (см. Современные задачи биологии, А. С. Фамиицына. Вестн. Евр. 1894 г., май).
---------------------------------
Эту связь, этот переход между процессом, руководимым сознательною волей человека, и процессом, являющимся результатом действия слепых факторов природы, Дарвин устанавливает при помощи следующих трех соображений. Во-первых, он указывает на то, что процесс отбора, задолго до его применения в его современной сознательной форме, человек осуществлял совершенно безотчетно и, следовательно, по отношению к получившемуся результату являлся таким же. бессознательным деятелем, как и другие факторы природы. Но, допустив в деятельности человека рядом с сознательным и бессознательный отбор, мы тем зынуждены допустить возможность такого же бессознательного отбора, в еще более широких размерах, и в бессознательной природе. Во-вторых, отметим, что результаты, осуществляемые искусственным отбором, носят отпечаток полезности лишь с точки зрения человека, результаты же аналогического естественного процесса носят отпечаток исключительной полезности для обладающего данною особенностью организма. Наконец, в-третьих, обратим внимание на то, что, в самой своей широкой форме, процесс отбора сводится не столько на выделение и охранение неделимых, обладающих избранной особенностью, сколько на истребление неделимых, ею не обладающих. Подставив все эти три условия в общее понятие об отборе, мы получаем представление о процессе, который может вполне соответствовать ему в природе. Это будет процесс, в котором роковым, механическим образом все организмы, не обладающие полезными для них самих особенностями или обладающие ими в меньшей степени, чем другие, будут обречены на истребление. Такой процесс, по своим результатам, должен быть признан вполне аналогичным отбору.
Таким образом, процесс устранения всего несовершенного, притом автоматически, т. е. в силу самого этого несовершенства, — вот тот исторический процесс, тот основной механизм, который может нам объяснить, почему наблюдаемый нами органический мир поражает нас той основною чертой, которую мы обозначаем термином целесообразности, гармонии. Весьма любопытно, что мысль о достижении гармонии этим, так сказать, отрицательным путем, — путем устранения всего дисгармоничного, — высказал в первый раз, в строго-определенной форме, мыслитель, в свое время ставший в ряды противников учения об эволюции органического мира — Огюст Конт. В первой лекции мы видели, что, взвесив аргументы обеих сторон (т. е. Ламарка и Кювье), Конт решительно принял сторону последнего и не отвел в своей системе места для исторической биологии. Но, в то же время, я сказал, что в обсуждении этого вопроса он высказал почти пророческую прозорливость, наметив, какое направление должна принять научная мысль в этом вопросе и что служит главным препятствием для принятия воззрений Ламарка. Последователи великого мыслителя, более заботившиеся о согласии с буквой, чем с духом позитивной философии, продолжали придерживаться точки зрения, принятой в Philosophie positive, не принимая во внимание того, как воззрения ее творца должны были бы измениться с изменением фактического содержания современной биологии. Так мы видели, что, например, Литтре считал даже необходимым самый вопрос о целесообразности организмов исключить из числа подлежащих научному исследованию, полагая видеть в ней не поддающееся анализу первичное свойство организмов. А между тем, в действительности Конт, отдавая полную справедливость блестящим идеям Ламарка и признавая, что, обратив внимание на изменчивость организмов, Ламарк возбудил один из важнейших вопросов биологической философии (un des plus beaux sujets que l'etat present de cette philosophie puisse offrir a l'activite de toutes les hautes intelligences — один из самых прекрасных вопросов, который современное состояние этой философии могло бы предложить, как достойный предмет для деятельности самых высших умов), как бы нехотя соглашается с его противником Кювье, склоняясь только перед препятствием, которое ему казалось фактически неустранимым. Это препятствие для принятия идей Ламарка заключается в той «discontinuite de la serie biologique» (прерывчатости биологического ряда существ), на которой мы так подробно остановились в конце предшествовавшей лекции. По мнению Конта, решающим обстоятельством в споре между Ламарком и Кювье является соображение, что с точки зрения первого организмы должны представлять непрерывный ряд, и понятие о виде становится фактически неуловимым отвлечением, с точки же зрения Кювье «cette serie sera toujours compose de termes nettement distincts, separes par des intervalles infranchissables» (этот ряд остается навсегда состоящим из разрозненных членов, разделенных непроходимыми промежутками). Именно эту последнюю картину и представляет нам природа. Таким образом, Конт вполне справедливо указывает на то, что всякая теория исторического происхождения организмов должна прежде всего объяснить происхождение этой коренной черты современного строя органического мира, чего именно не в силах была сделать теория Ламарка. Отсюда становится очевидным, какое положение занял бы Конт по отношению к теории Дарвина, вполне устраняющей это главное и, в сущности, единственное обстоятельство, препятствовавшее творцу положительной философии принять эволюционные идеи Ламарка.
Касаясь, далее, высказываемых некоторыми учеными предположений, что в предшествовавшие биологические эпохи условия могли быть иные, Конт возражает против этого аргумента и решительно высказывает мысль, что всякая законная гипотеза имеет право допускать в прошлом только существование тех же причин, которые действуют в настоящем, и, таким образом, как бы предвосхищает основную мысль, которая вскоре должна была восторжествовать в области геологии, благодаря Лайелю.
Но наибольшую проницательность обнаруживает Конт, конечно, в своей попытке объяснить основную черту органического мира, прежде всего останавливающую на себе внимание мыслителя и не объясненную ни Кювье, ни Ламарком, — то, что он удачно называет биологическою гармонией. Вот это замечательное место, на которое я указал уже тридцать лет тому назад, поставив его эпиграфом к своему Краткому очерку теории Дарвина (1): «Несомненно, всякий определенный организм находится в необходимом соотношении с определенною системой внешних условий. Но из этого не следует, чтобы первая из этих соотносительных
---------------------------------
1. Наглядным доказательством, как мало ценят сами позитивисты эту мысль Конта, служит тот факт, что Жюль Риг, давший в своем сокращенном изложении такой, в общем, умелый и полный анализ Philosophie positive, совершенно пропустил это место. [В последние годы идея Конта и даже его выражение elimination начинает появляться в литературе дарвинизма (Примеч. 1919)].
---------------------------------
сил была вызвана второй, как не следует и того, что она могла ее вызвать; все дело сводится только ко взаимному равновесию между двумя разнородными и независимыми факторами. Если представить себе, что всевозможные организмы были помещены на достаточно продолжительное время во всевозможные среды, то большая часть этих организмов по необходимости должна была исчезнуть, оставив место только тем, которые удовлетворяли бы основным законам этого равновесия; путем такого-то ряда исключений (eliminations) мало-помалу установилась на нашей планете биологическая гармония, продолжающая и теперь, на наших глазах, изменяться тем же путем» (1).
В этих замечательных строках полнее, чем в каком-либо из смутных намеков, встречающихся у так называемых предшественников Дарвина, намечены основные черты его учения. Биологическая гармония является для Конта не результатом одного какого-нибудь естественного фактора (как у Ламарка), а результатом взаимодействия двух совершенно независимых факторов — организации и среды. Ни тот, ни другой фактор, взятый в отдельности, не объясняет нам этой гармонии, — она является лишь результатом богатого материала, доставляемого первым, и строгой браковки, осуществляемой вторым. В то же время, эта гармония представляет нам не что иное, как прилаживание организма к его среде: эта гармония, выражаемая одним словом — приспособление. В этих двух чертах — основное свойство идеи Конта и теории Дарвина. Их коренное различие заключается, во-первых, в том, что объяснение Конта начинается с момента, когда органические формы (по его мнению, как мы видели, неподвижные) уже даны; между тем, Дарвин в свое объяснение, в свой исторический процесс включает и самое образование формы. Для Конта этот процесс клонится к водворению предельного, наиболее устойчивого равновесия между средой и заранее данным ограниченным числом форм. По Дарвину, самые формы пластичны и равновесие подвижное, беспредельно меняющееся, так как самые формы, изменяясь и усложняясь, осуществляют все более сложные и более тонко обеспеченные состояния равновесия. Второе коренное различие заключается в том, что процесс элиминаций Конта является только логическою возможностью; вполне понятен и очевиден он только по отношению к формам уродливым, явно не соответствующим условиям их существования. У Дарвина этот процесс является роковою необходимостью, грозящею не только форме уродливой, но и всякой форме, хотя бы в данный момент она и была совершенной, если только рядом с ней возникла форма более совершенная. По Дарвину, изречение lе mieux est rennemi du bien (лучшее — враг хорошего) является не в обычном, ироническом, а в прямом смысле, — биологическим законом, причем лучшее неизбежно является не только врагом, но и торжествующим врагом хорошего. Таким образом, теория Дарвина объясняет не статическую только гармонию, установившуюся в известном числе форм, а гармонию динамическую, подвижную и, в то же время, прогрессирующую, т. e. идущую рука об руку с усложнением и совершенствованием, а в этом и заключается сущность исторического процесса, который требуется объяснить.
-------------------------------
1. «Cours de philosophic positives, t, III, p. 399.
-------------------------------
Эту роковую неизбежность процесса элиминации несовершенных организмов Дарвин, как известно, доказывает, исходя из закона Мальтуса, распространенного им на весь органический мир.
В ближайших судьбах дарвинизма, в возникших против него предубеждениях, не малую роль играли слова и имена, способные вызывать недоразумения или пробуждать антипатии. Такую роль сыграло и приуроченное к этому учению имя Мальтуса. Известно, однако, что основную мысль, своего учения Мальтус, как он сам указывает, заимствовал у Франклина, и можно быть уверенным, что поставь Дарвин на место антипатичного для многих имени Мальтуса симпатичное имя Франклина, он избег бы некоторых желчных, направленных против него, критик (1). Но даже сохраняя имя Мальтуса, не следует ли делать строгого различия между совершенно верными посылками, от которых он отправлялся, и теми выводами, которые он из них сделал? И далее: есть ли какое-нибудь основание не различать между выводами, которые могут быть сделаны из этих посылок в применении к сознательной деятельности человека, и теми, которые сами собою вытекают по отношению к деятельности бессознательных факторов природы? Посылки Мальтуса, как известно, заключались в том, что население может расти в геометрической прогрессии, а средства существования только в арифметической. Вывод из этого тот, что недостаток последних для покрытия потребностей первого, со всеми сопровождающими его ужасными последствиями, нищетой, голодом, болезнями, преждевременною смертью, является только естественным последствием этих законов природы, против которых можно бороться только заботой о подавлении роста населения, а так как бедняки не обладают необходимым для того благоразумием, то должны примириться с мыслью, что, по их собственной непредусмотрительности, для них не оказывается места за трапезой природы. Но едва ли кого-нибудь можно серьезно убедить в том, что этот вывод является единственным, а главное — ближайшим. Во всяком случае, ранее этого безнадежного заключения, возникает вопрос: а сколько блюд получают заседающие за этою трапезой и не справедливее ли было бы, прежде чем отлучать кого-нибудь от участия в ней, озаботиться о возможно равномерном распределении имеющихся яств? А затем возникает второй вопрос: точно ли на этой трапезе выставлены все яства, которые может доставить человеку природа? Когда на. эти вопросы будет получен ответ, — не на бумаге, конечно, как это делал Мальтус, а на деле, — когда обе эти ближайшие возможности будут исчерпаны, тогда, — и тогда только — человек станет лицом к лицу с действительною несоответственностью между населением земли и ее
-------------------------------------
1. Нигде не выразилось это с такою очевидностью, как в статье талантливого покойного публициста (Чернышевского), под именем "Старого трансформиста", поместившего в «Русской Мысли» статью "Происхождение теории благотворности борьбы за жизнь". Главное обвинение против дарвинизма основано в этой статье на том, что он будто бы оправдывает антипатичные выводы, сделанные Мальтусом из его закона, для чего и приводится историческая справка о тех обстоятельствах, при которых появилась книга Мальтуса, и о намерениях, которые руководили ее автором. [Мальтус, Томас Роберт (1766—1834),— английский пастор, экономист, ярый защитник капитализма; автор теории «перенаселения», имеющей целью оправдать нищету рабочего класса в капиталистическом обществе.— Ред.].
-------------------------------------
производительностью, и факт перейдет из области подчиненных разумной воле человека социальных явлений в область уже не подчиняющихся его воле явлений естественно-исторических. Не касаясь пока так часто и по большей части неуместно выдвигаемых вперед точек соприкосновения дарвинизма с социальною этикой, — об этом будет речь в одной из последующих лекций, — укажем только на коренное различие между выводами Мальтуса, предлагаемыми, в качестве нравственного учения, к руководству человека, и теми же выводами, прилагаемыми к объяснению биологического процесса, по отношению к которому самые термины нравственного и безнравственного, очевидно, лишены всякого значения. Не трудно убедиться, что если, в применении к сознательной деятельности человека, это учение являлось бы оправданием преждевременного, безучастно-пассивного подчинения возмущающей нравственное Чувство действительности, — проповедью самой бездушной косности, то, в сфере действия бессознательных факторов природы, это же начало является роковою, механическою причиной прогресса, характеризующего процесс исторического развития органического мира.
С другой стороны, в попытках освободиться от кошмара Мальтусова учения иногда доходили до розовых мечтаний, что в том отдаленном будущем, когда оно только и может фактически оправдаться, человек, усилиями своего ума, своего творчества, найдет исход из этого физически безвыходного положения. Посмотрим же, в каком смысле посылки Мальтуса являются очевидными и неопровержимыми в глазах естествоиспытателя. Прежде всего, не подлежит сомнению, что каждое живое существо стремится размножиться в геометрической прогрессии. В большей части случаев это совершается в размерах, поражающих самое смелое воображение, при первом знакомстве с фактом. Далее известно, что в самой природе этого процесса не заключается какого-нибудь регулятора, который мог бы ограничивать этот колоссальный рост органического населения нашей планеты. Регулятор этот лежит вне самих организмов; он заключается в ограниченности необходимых условий для их существования. Этот предел проще всего можно себе представить, конечно, в форме ограниченности пространства, но, в действительности, трудно допустить, чтобы организмы могли когда-нибудь размножиться до того, чтобы им стало тесно на земле, в прямом геометрическом смысле. Очевидно, гораздо ранее наступит недостаток в ближайших средствах к существованию — в пище. Рождается вопрос: количество пищи, которое может доставить поверхность земли, есть ли величина предельная и можем ли мы хоть приблизительно составить себе о ней понятие? Для естествоиспытателя это вопрос давно решенный, но любопытно, как медленно эти сведения проникают в общество, становятся всеобщим достоянием. В нашей публицистической литературе этот вопрос неоднократно возбуждался и оставался открытым или даже разрешался в отрицательном смысле. Так, например, неоднократно ставился вопрос: что произойдет, когда химия овладеет вполне синтезом пищевых веществ? Не будет ли человек получать их в неограниченных количествах? Не освободится ли он от своей зависимости от земли? Не утратится ли всякое значение землевладения, не изменится ли сам собою весь социальный строй? Рассуждающие так забывают существование закона сохранения энергии, с которым натуралисту прежде всего приходится считаться. Образование органического вещества из неорганического есть процесс эндотермический, идущий с поглощением тепла,— процесс, связанный с затратой энергии. Но все источники энергии, находящиеся на поверхности нашей планеты, в виде запаса, представляют, очевидно, величину предельную, — недаром, от времени до времени, возникают тревожные толки о том, надолго ли достанет запаса каменного угля. Единственным обеспеченным, ежегодным приходом энергии является лучистая энергия солнца. Ее-то растение и утилизирует в своем синтезе органического вещества. Если б человеку и удалось, — в чем едва ли можно сомневаться, — осуществить синтез белков, как он уже осуществил синтез жиров и углеводов; если б ему удалось свести этот лабораторный процесс на степень простого технического производства, то и это, конечно, нимало не уничтожило бы его зависимости, прямой или косвенной, от солнечной энергии (1). Существование органического мира, в современном ли его состоянии или даже подчиненное в будущем сознательной деятельности человека, будет всегда зависеть от количества пищевых веществ, а это последнее — от количества заключенной в них и, прямо или косвенно, затраченной в процессе их образования солнечной энергии. А эта величина,— в смысле годичного прихода, величина предельная, нам хорошо известная. Следовательно, и количество жизни, которое осуществимо на нашей планете, величина предельная. А между тем, стремление органических существ к размножению само в себе безгранично. Отсюда неизбежный, ничем не отразимый вывод: большая часть возникающих живых существ, рано или поздно, устраняется. Процесс elimination, указанный Контом, после Дарвина, является уже не логическою только возможностью, объясняемою недостатками самых веществ, а незыблемым фактом, законом природы, с роковою необходимостью вытекающим из несоответствия между предложением и спросом на жизнь — между предельным количеством ее, осуществимым на земной поверхности, и числом отдельных существований, возникающих без всякого отношения к этому пределу.
Хотя закон геометрической прогрессии размножения живых существ можно считать общеизвестным, позволю себе, однако, в качестве его иллюстрации, привести один пример, мною наблюденный и представляющийся мне особенно наглядным. По прибрежью Балтийского моря, на песке, встречается одно мотыльковое растение Anthyllis vulneraria (язвенник), покрывающее довольно значительные поверхности, где оно является почти одиноким. Оно приносит, подобно клеверу, мелкие одно-семенные бобы, осыпающиеся вместе с облекающею их золосатоад чашечкой. Вероятно благодаря этим волоскам, плоды плотно прилегают к песку, так что, повидимому, не легко сдуваются ветром. Благодаря этой особенности плодов, чистому, белому морскому песку, на который они падают, а равно и указанному отсутствию других растений, очень легко, сгребая просто руками, собрать, под осень, эти осыпавшиеся и прильнувшие к почве семена. Я очертил площадь в 4 квадратных
--------------------------------
1. Пользоваться же внутреннего теплотой земли, как это предполагает в любопытной речи, недавно произнесенной на эту тему, Бертло, не значило ли бы жечь свечу с обоих концов?
--------------------------------
аршина и сосчитал, сколько на ней было взрослых растений, — оказалось 38. Затем я сгреб с той поверхности все плоды, слегка высушил их, отделил на решете от примешанного к ним песка и взвесил. Отвесив, далее, небольшую пробу, я сосчитал в ней число семян (плодов) и, таким образом, узнал, как велико было все число, — оказалось, откинув сотни, 41000. Таким образом, мы видим, что, в круглых цифрах, каждое неделимое оставляет по себе 1000 зрелых семян, лежащих тут же, у его ног, на привычной им почве и даже обеспеченных от конкурентов. Эта тысяча возможных существ ждет только весеннего тепла и влаги, чтобы завладеть клочком земли, на котором помещается всего одно. Вот закон Мальтуса в его самой простой и во Есех подробностях вполне реальной форме. Чаще предпочитают выражать его в форме более отвлеченной, фантастической: задаются вопросом, что было бы, если б хоть один организм мог беспрепятственно размножаться в свойственной ему прогрессии? Ответ понятен. В нашем случае, каждое растение занимает, примерно, 25 квадратных вершков земли. На второй год его потомство заняло бы 25 000, а на пятый 25 000 000 000 000 000 квадратных вершков, т. е. площадь, значительно превышающую поверхность всей суши. Значит, пятому поколению недоставало бы уже места на земле.
Итак, с какой бы стороны ни подошли мы к этому факту, вывод будет один и тот же: число организмов, возникающих, так сказать, in potentia (в возможности), неизмеримо превышает число осуществляющихся в действительности. Это предполагаемый процесс elimination Конта, возведенный на степень несомненного основного биологического закона. В нем Дарвин справедливо видит аналог искусственного отбора, практикуемого человеком, называя его отбором естественным.
Это выражение — естественный отбор — также подало повод к нападкам на теорию, отчасти проистекавшим от непритворного недоразумения, но еще и от искусной его симуляции. Так, Оуен протестовал против него, усматривая в нем только неуместный в науке фигуральный способ выражения, напоминавший ему, по его словам; старые физиологические теории, объяснявшие, например, деятельность печени особенным «печеночным чувством» или «желчностью», — свойством, специально присущим этому органу и руководящим его выделительной деятельностью (1). Герцог Аргайль, уже более лукаво, пытался. доказать, что несостоятельность всего учения с очевидностью вытекает из одного его названия, представляющего нелогическое будто бы сочетание слова «естественный», предполагающего деятельность материальных, физических сил, и слова «отбор», предполагающего вмешательство разума, способности выбирать. Но Дарвин сам не раз устранял это кажущееся возражение, вполне опоеделенно высказываясь, что выражение «естественный отбор» принимается им самим в иносказательном, метафори-
------------------------------
1. Натуралисты старой школы, требовавшие от науки не только точного знания, но в точного способа выражения, считали достаточным указать на такой фигуральный язык, чтобы вызвать его осуждение. Что бы сказали они о современных неовиталистах, уже не фигурально, а в буквальном смысле приписывающих клеточке, протоплазме целую сложную психику — желания, симпатии и антипатии? На днях мне привелось прочесть ученое произведение, в котором клеточке приписывается даже гражданское чувство.
-------------------------------
ческом смысле и не дает ни малейшего повода к тем сомнениям, которые желал бы вызвать герцог Аргайль. Дарвин даже охотно соглашался, что придуманное позднее Спенсером выражение «Survival of the Fittest» — «переживание наиболее приспособленного» — так же точно передает его мысль, причем избегается всякая метафора. Но эта метафора — «естественный отбор» — имеет несомненное преимущество в том смысле, что устанавливает аналогию между изучаемым естественным явлением и единственным нам на опыте известным процессом образования новых органических форм, — аналогию настолько плодотворную, что она оказывается верною даже в подробностях, объясняя, например, как мы увидим в следующей лекции, ту особенность органического мира, которую не мог объяснить Ламарк и которая, главным образом, вынудила Конта, почти против воли, принять сторону его противника.
Мы видим, следовательно, что та «существующая причина», исходя из которой Дарвин объясняет современный строй органического мира, на основании его исторического прошлого, сводится к закону размножения организмов в геометрической прогрессии, — закону перенаселения, очевидность и распространенность которого до того присуща нашему представлению об органическом мире, что мы нередко бессознательно заявляем его, употребляя почти безразлично выражение размножение организмов, вместо выражения воспроизведение организмов. Конечно, этого постоянного совпадения двух разнородных и независимых факторов могло бы и не быть, и никакими усилиями фантазии невозможно себе представить, каков бы был современный строй органического мира, если б организмы, воспроизводя себя, в то же время не размножались. Посмотрим, каким образом должная оценка такого простого и бывшего у всех перед глазами факта послужила Дарвину ключом для разрешения задач, над которыми долго и бесплодно истощали свою проницательность и морфологи, и физиологи.
