Речь, произнесенная по случаю исполнившегося столетия со дня рождения Дарвина и полустолетия со дня появления его книги
1809-1859-1909
„Дарвиново учение заключает существенную творческую мысль. Оно показало, каким образом целесообразность
в строении организмов могла возникнуть без всякого вмешательства разума, в силу слепого действия закона природы". Герман Гельмгольтц. "О цели и новейших успехах естествознания" (речь, произнесенная при открытии съезда естествоиспытателей в Иннсбруке, 1869).
Наступивший год будет годом юбилеев, которыми цивилизованный мир помянет одно из величайших завоеваний человеческой мысли, отметившее новую эру в ее поступательном движении. Сто лет тому назад, в 1809 г., 12 февраля, родился Чарлз Дарвин; в том же году, почти никем не замеченная, появилась «Philosophic Zoologique» Ламарка. Ровно через полвека, в 1859 г., вышло в свет «Происхождение видов», и через какой-нибудь год или два о нем заговорили все образованные люди. Прошло еще полвека, и можно сказать, что, неейотря на непрерывавшиеся попытки умалить значение этой книги, она и теперь, как и в момент появления, является единственной «философией биологии», остается единственным ключом для понимания общего строя органической природы, продолжает служить путеводной звездой современного биолога каждый раз, когда, отрывая свой взгляд от ближайших, узких задач своего ежедневного труда, он пожелает окинуть взором всю совокупность биологического целого (1). Рядом с желанием помянуть столетнюю годовщину рождения гениального английского ученого и полувековую годовщину его бессмертного произведения возникает и желание отдать запоздалую дань удивления
-------------------------------
1. Любопытно, что почти в тех же выражениях высказался о современном значении дарвинизма через несколько лет (в 1915 г.) американский зоолог Вильсон. (См. мою статью "Из летописи науки за ужасный год". „Вестн. Евр." 1915 г.). [Имеется также во II части книги К. А.- "Чарлз Дарвин и его учение" и в сборнике статей К. А. Тимирязева - "Дарвинизм и селекция". М-Л., Сельхозгиз, 1937 г. - Ред].
-------------------------------
его великому французскому предшественнику. Но нередко это, с виду внушаемое только чувством справедливости, желание восстановить Ла-марка в его законных правах оказывается одним из проявлений плохо скрываемого стремления умалить или даже совершенно уничтожить значение учения Дарвина - стремления, внушенного тем реакционным течением европейской мысли, которое тщетно пытается дать отпор научному мировоззрению, завоевывающему все новые и новые области знания, привлекающему к себе все более и более широкие круги сторонников.
Этой годовщиной можно бы воспользоваться для того, чтобы освежить в своей памяти общие черты этой изумительной деятельности целой жизни, в которой все вяжется в одно стройное целое вокруг одной центральной идеи. Сначала, в молодых годах, не в обычной пыли библиотек или музейных коллекций, а лицом к лицу с природой, в течение пятилетнего кругосветного плавания, зарождается «революционная мысль» (1), шедшая вразрез с воззрениями всех без исключения авторитетов того времени. Затем неимоверный труд (2) более чем двадцатилетней обработки этой мысли - выслеживание ее во всех ее изгибах и последствиях, внезапное освещение их общей связующей идеей - и, наконец, сведение всей теории в сжатую форму одного небольшого тома, одной главы, одной заключительной страницы. И, наконец, целый ряд специальных исследований, касающихся самых сложных случаев применения теории и служащих примером ее использования в качестве «рабочей гипотезы». Весь этот колоссальный труд: анализа, исчерпывающего все стороны вопроса, широко обобщающего синтеза и блестящих проверочных исследований, - словом, всего того, из чего слагается всякое великое произведение науки, мы могли бы проследить чуть не изо дня в день, благодаря дневнику путешествия, автобиографии и пяти томам переписки, оставшейся после Чарлза Дарвина. Мы могли бы таким образом воспроизвести самое удивительное зрелище, какое только доступно человеческому изучению, - процесс зарождения, полного развития и последующего использования в уме великого мыслителя одной из гениальнейших когда-либо высказанных идей.
Но можно воспользоваться этой годовщиной и для того, чтобы еще раз, особенно ввиду выдвигаемых сомнений, в возможно сжатой форме выяснить, какое же новое слово принес с собой великий ученый, чем отличалось оно от высказанного за полвека до него его предшественником (3) и что внесло в оценку этого нового слова истекшее затем полустолетие. Заставило ли оно сколько-нибудь усомниться в его основах, выдвинуло ли что-нибудь ему на смену, или дополнило его только
-------------------------------
1. „Вы - величайший революционер в естествознании нашего века или, вернее, всех веков", - отзыв о Дарвине Уотсона.
2. Особенно если вспомнить, что в течение пятидесяти лет самой деятельной своей трудовой жизни он не пользовался почти ни одним днем полного здоровья.
3. Мы не станем здесь перебирать различных указаний на так называемых более ранних предшественников Дарвина. К каким ошибкам может приводить погоня за подобными находками, доказывает история с Аристотелем. На основании свидетельства одного филолога Дарвин приводит и Аристотеля в числе своих предшественников, но недавно Диксей показал, что в действительности Аристотель высказывает эту мысль от лица воображаемого противника и сам ее отвергает!
-------------------------------
новыми фактическими данными и раскрыло перед наукой новые горизонты? В этом, по необходимости кратком, очерке мы выберем второй путь.
Основная задача всей деятельности ученого, столетний юбилей которого мы теперь чествуем, так же как и центральная идея его знаменитой книги, сводится к ьопросу, - почему органический мир таков, каким мы его знаем? В ответе на это одно слово почему заключается все различие между старым и новым мировоззрением. Старое мировоззрение признавало достаточным знать, каков этот органический мир в общем и еще более в частностях, вопрос же, почему он таков, исключался из области ведения теолога или метафизика. Ламарк сделал первую обстоятельную, но в целом неудачную, Дарвин - первую и до сей поры единственную вполне удачную попытку изъять этот вопрос из ведения последних и передать его в верные руки первого. Отсюда понятно все негодование последних, лишающихся одной из своих, казалось, навсегда обеспеченных монополий, и радость первого при виде раскрывающейся перед ним новой и широкой плодотворной деятельности.
Но в чем же заключается самая выдающаяся, самая в годе время загадочная и, как всякая загадка, невольно возбуждающая человеческий ум особенность органического мира? В том, что он - органический. Этот ответ может показаться слишком простым и очевидным, но мы увидим, что на непонимании, неумышленном или умышленном, этого простого положения основываются главные современные попытки заменить дарвинизм чем-то иным. Организм - значит снабженный органами, а орган - значит орудие. Орудие предполагает пользование им, а пригодность орудия к использованию указывает на существование как бы известной цели, на умысел, на участие в производстве этого орудия сознательной, разумной воли. Поэтическое творчество человека ответило на эту загадку разгадкой теологической, а изобретательность метафизиков заменила ее разгадкой телеологической. Первая отвечала: создал эти орудия - the great Artisan (Великий Мастер), выражение, нередко встречающееся в старинных английских натуральных теологиях. Вторая разгадка "старалась только затемнить эту мысль учением о конечных причинах, этим диковинным созданием схоластики, по которому та пара фактов, которую мы называем причиной и следствием, может меняться местами и причина становится в конце своего следствия. Но это учение о конечных причинах, или целях, играющих роль причин, приводит. в окончательном выводе, к тому же, что откровеннее и эстетичнее заявляли теологи, т. е. к выводу, что всякая организация, производящая на нас общее впечатление умысла, не может быть объяснена как последствие естественных причин, но только как осуществление целей, как результат непосредственного вмешательства разумной воли.
Биология, как последнее слово науки о природе, необходимым образом через учение о конечных причинах вводит нас в иную, высшую область - в преддверие теологии. Таков был заключительный вывод «Истории индуктивных наук» Юэля, в которой лучше всего отразилось современное ей состояние естествознания. Юэль приходит к этому выводу, опираясь на авторитет Каита и Кювье, но он смело мог бы добавить, что иного объяснения не в состоянии был бы предложить ни один из
современных ему ученых, как бы отрицательно он ни относился к данному выводу. А книга Юэля появилась в том самом 1858 г., когда в лондонском Линнеевском обществе была прочтена краткая записка Дарвина и Уоллеса, заключавшая основание их теории.
Таким образом, первый вопрос, который ставит Дарвин, прямо вытекает из самого понятия организма: это - вопрос об его строении, неизменно вызывающем впечатление целесообразности. Несомненное соответствие между строением организма и его потребностями - является ли оно только не поддающимся никакому объяснению проявлением сознательной творческой воли или, наоборот, объяснимым результатом известных причин, т, е. естественных условий, при которых оно осуществляется?
Второй вопрос представляет уже более узкое, научно-техническое значение; человеку, стоящему в стороне от науки, он может даже и не приходить в голову (1). Вопрос этот - почему составляющие органический мир существа представляют необъяснимые черты общего сходства, наводящие на мысль об их общем происхождении, а в то же время состоят из отдельных, не связанных между собою групп - видов, так что весь органический мир представляется не сплошной картиной с нечувствительно сливающимися в одно целое тонами, а мозаикой из отдельнмх кусочков, дающих впечатление общей картины лишь под условием не рассматривать их слишком близко? И на этот второй вопрос во всей его совокупности, как и на первый, дала ответ только теория Дарвина; ни до него, ни после него не предложено другого удовлетворительного объяснения.
Для подтверждения этого положения мы должны сравнить учение Дарвина сначала с учением его позднейшего предшественника Ламарка. а затем перейти к рассмотрению главнейших учений, возникших в течение последнего полувека в связи с дарвинизмом, насколько они касаются этих двух главных его основ.
Прежде всего повторим в самых общих чертах ответ Дарвина на пер вый и основной вопрос. Это может показаться излишним, но, как это ни странно, именно от неверного понимания основной задачи и отправляется большая часть его современных противников.
Если мы желаем себе объяснить, каким естественным путем могли возникнуть все те бесконечно чудесные органы, которым мы справедливо изумляемся (глаз, рука, павлиний хвост и т. д.), или целые организмы, как бы заранее во всех своих подробностях прилаженные к той обстановке, в которой должна протекать их жизнь (дятел, омела - эти излюбленные примеры Дарвина), мы должны найти в природе условия, которые неизбежным, роковым образом - без вмешательства разумной воли или голословно допускаемого метафизического «стремления» к совершенству - направляют образование новых органических форм в сторону наибольшего их совершенства. Словом, мы должны найти в природе такой процесс, который в человеческой истории обозначается словом - прогресс.
Дарвин, как известно, доказал постоянную наличность такого процесса, как необходимого дедуктивного вывода из трех постоянно наличных в природе реальных факторов. Эти три фактора - изменчивость, наследственность и перенаселение. Логически неотразимый результат этих трех факторов он назвал «естественным отбором». То же понятие Спенсер позднее предложил выразить словами: «переживание наиболее приспособленного», а О. Конт, за тридцать лет до Дарвина (как это было указано мною в 1864 г.), обозначил словом «elimination» (2), т. е. устранением, уничтожением всего неприспособленного.
Первое и, конечно, самое важное условие - изменчивость; для того, чтобы изменяться целесообразно, необходимо прежде всего как бы то ни было изменяться. И Дарвин, на первой же странице первой главы своей книги, указывает на обильный материал изменений, доставляемый природой, - притом изменений всех степеней, от мелких, индивидуальных до крупных, наблюдаемых при внезапном появлении новых пород культурных растений и прирученных животных. Останавливаю внимание читателя на этой подробности, так как на совершенно голословном ее отрицании основываются главнейшие современные возражения, нередко выдаваемые за опровержения дарвинизма.
Раз дан обильный, постоянно возобновляющийся материал изменений, выступает на сцену второе условие - наследственность. Эти изменения, для того чтобы сохраниться, для того чтобы нарастать, накопляться, должны наследоваться, и природа представляет нам самые разнообразные проявления наследственности, обеспечивающие сохранение появившихся новых особенностей во всевозможных сочетаниях и притом вне всякой зависимости от того, будут ли они полезны для обладающего ими организма, или вредны, или, наконец, безразличны. Наследственность определит только их большую или меньшую прочность. Эти два фактора могут обеспечить самое широкое разнообразие органических форм; второй из них может обусловить все более возрастающее усложнение организации, все более и более увеличивающееся разнообразие форм. Но ни вместе, ни порознь эти факторы не дадут нам ответа на поставленный нами вопрос.
Что же будет налагать на организмы печать кажущейся целесообразности? До Дарвина, как мы видели, один только О. Конт дал на это ответ, заключавшийся в одном слове. Это слово - «elimination», т. е. устранение, уничтожение всего несогласного с условиями основного равновесия между живым существом и его жизненной обстановкой, имеющее результатом приспособленность, прилаженность первого ко второй, в чем и заключается вечная загадка живых форм. Но Конт мог понимать только исчезновение существ, вполне непригодных к условиям их существования; для него было бы совершенно непонятно, почему, появление существа более совершенного, более приспособленного должно являться обстоятельством, определяющим исчезновение существ менее приспособленных, а только в этом и может лежать залог непрерывного совершенствования как рокового закона, управляющего живой
------------------------------
1. В такой последовательности ставил вопросы Дарвин. Его главный современный противник в Англии, Бэтсон, извращает этот порядок и даже снова утверждает, что современная наука должна ограничиться только вторым.
2. Совсем недавно Л. Морган предложил заменить дарвинов "естественный отбор" выражением „естественная элиминация", вероятно, не подозревая давности этого Контовского термина.
------------------------------
природой. Этот закон и составляет характеристическую сущность дарвинизма, основу всего современного эволюционизма. Этот закон «естественного отбора» вытекает как неотразимое логическое следствие из третьего фактора, столь же реального, как первые два, и заключающегося в несоответствии между ограниченностью обитаемой поверхности земли и неограниченной прогрессией размножения всех живых существ. Это, как известно, закон Мальтуса, распространяемый на весь органический мир; менее известно, что факт этот ранее обратил на себя внимание в области естествознания, откуда и был заимствован и применен Мальтусом специально к человеку.
Таким образом, изменчивость, дающая материал, наследственность, его накопляющая и делающая его устойчивым, а главным образом «естественный отбор», то роковое устранение всего менее совершенного, менее согласного с требованиями жизни при данных условиях - вот основа этого учения, открывающая нам в природе реальную наличность сложного исторического процесса, неминуемо направляющего организм по пути совершенствования. Все это объяснение, как известно, построено Дарвином на основании аналогии с тем процессом, который применялся человеком при усовершенствовании им культурных растений и прирученных животных. Для сближения этих двух процессов, т. е. искусственного отбора человеком и отбора, совершающегося в природе в силу известных свойств организмов и ограниченности доступного им пространства, Дарвин указал, что в простейшей форме и отбор искусственный сводится к простому уничтожению всего несовершенного. Для еще большего сближения этих двух процессов, из которых в первом действует сознательная воля человека, а во втором - «господство слепых законов природы» (1), Дарвин вводит понятие о «бессознательном отборе», в котором результат усовершенствования породы человеком получается без всякого умысла. В свою очередь, отвечая на вечно повторяемый телеологами аргумент, что произведения природы носят печать произведений искусства, я старался показать на основании сопоставления свидетельств ученых, художников, поэтов, музыкантов, что и в произведении человеческого творчества важным элементом является отбор. Совершенный продукт творчества природы, как и творчества человека, является не первичным, неразложимым явлением, а результатом двух более элементарных процессов - колоссальной производительности и неумолимой критики (2).
Так отвечает Дарвин на первый и самый важный вопрос, возникающий перед каждым мыслящим исследователем природы. Посмотрим, каков его ответ на второй: почему вся совокупность органических существ при очевидном единстве целого представляет нам разъединенные между собою более или менее резкими промежутками, взаимно подчиненные группы? Почему в общем строе органических существ мы наблюдаем прерывчатость, - ту «discontinuity», в которой, как мы видели, Бэтсон, главный противник дарвинизма в Англии, усматривает важнейшую особенность органического мира? Дарвин выводит и эту особенность из того же начала «естественного отбора», а этот его вывод обыкновенно
----------------------------------
1. Выше приведенные слова Гельмгольтца.
2 См. мою статью: „Творчество природы и творчество человека" в сборнике „Насущные задачи естествознания", 1908 (4-е изд. 1923, изд. „Книга". - Ред.).
----------------------------------
обходится молчанием его противниками, между тем как он сам его ставил очень высоко, с радостью вспоминая, где и когда он ему пришел в голову. Ему снова помогла аналогия с искусственным отбором. Изучая историю возникновения каких-нибудь искусственных пород, замечаем, что постоянно берут перевес формы крайние, между тем как формы промежуточные, в которых ценные признаки выражены менее резко, мало-помалу исчезают. То же явление, конечно, mutatius mutandis (1), Дарвин находит и в природе. Все среднее не в состоянии выдерживать конкуренцию крайних форм, лучше приспособленных к той или другой стороне окружающей среды. Вообще, чем разнообразнее население, тем оно может быть многочисленнее. Это подтверждает статистика любого клочка луга, любой пришлой флоры, завоевывающей себе новые места в природе.
Таким образом, обе самые общие задачи, которые предстояло разрешить естествознанию, разрешались исходя из того же начала естественного отбора, который в свою очередь являлся результатом трех не подлежащих сомнению реальных свойств всех живых существ.
А теперь посмотрим, какова была последняя предшествовавшая Дарвину попытка дать ответы на те же вопросы - попытка Ламарка.
На первый вопрос, как объяснить себе целесообразность строения организмов, он прежде всего не дал одного общего ответа, как Дарвин, а два совершенно различных: один - для растений, другой - для животных. Показав весьма убедительно преимущество представления о происхождении органических форм путем превращения одних в другие, он, естественно, должен был остановиться на вопросе: что же обусловливало эти превращения, какие известные нам явления могли их вызвать, и не скрывал от себя, что «прежде всего должно найти объяснение для всех этих чудес», т. е. для изумительно целесообразной организации живых существ. Останавливаясь на животных, он пытается доказать, что эти «чудеса» могут быть объяснены, исходя из двух положений: во-первых, что органы могут изменяться под влиянием «упражнения», т. е. воли животного; во-вторых, что эти приобретенные упражнением изменения могут наследоваться и таким образом накопляться и достигать того полного развития, которое вызывает наше справедливое удивление. Таким образом воля самого животного, руководимая его потребностями, направляет ход изменения. Если бы это было верно, то, конечно, получилось бы объяснение кажущейся целесообразности организации, так как сама потребность создавала бы соответствующий ей орган. Это представление, создавшееся на почве всем известного наблюдения, что гимнастикой можно развить мускулы, понятно, не могло быть применено к большинству органов и строений, но это не помешало Ламарку прибегать там, где порывалась путеводная нить действительных фактов, к смелым предположениям, ничего в основе не объяснявшим, а только дававшим оружие его врагам, которые и воспользовались ими, чтобы выставить Ламарка беспочвенным фантазером. Таково его обыкновенно приводимое объяснение длинной шеи жирафы или длинных ног цапли тем, что животные эти тянулись из поколения в поколение. Но, конечно, еще комичнее реже упоминаемое
----------------------------------
1. Т. е. принимая во внимание различия в сравниваемых нами предметах.
----------------------------------
объяснение происхождения рогов: «В порывах гнева, столь обычных у самцов, внутреннее чувство вследствие своих усилий направляло жидкости к этой части головы, вызывая в одних случаях отложение рогового, в других - смеси рогового и костного вещества, давших начало твердым отросткам: таково происхождение рогов, которыми вооружены их головы». Одна подобная фраза дает нам лучше всего понять, какая бездна лежит - в отношении ли ученого к фактам, или в самом способе рассуждения - между «Philosophic Zoologique» («Философия зоологии») и «Происхождение видов». С трудом верится, что между ними протекло всего полстолетия, такого же полстолетия, какое отделяет нас от «Происхождения видов», продолжающего служить трудно достижимым образцом строго научного изложения. Но этой голословностью частных догадок еще не ограничивается неудовлетворительность объяснения, предложенного Ламарком. Еще менее выдерживает критику второе положение его теории - наследственность приобретенных упражнением признаков. Это необходимое для Ламарка допущение после тщательной проверки отрицается большинством современных ученых (1). Таким образом зоологическая часть объяснений Ламарка, с общей логической точки зрения, может быть, и удовлетворительная, оказывается фактически вдвойне неверной. Соответствуй все изменения потребностям животного, будь они вызваны усилиями его воли, они несомненно носили бы печать целесообразности, но эта первая посылка применима, вероятно, к очень ограниченному числу случаев (упражнению мускулов), а вторая не применима даже и к ним, - откуда все объяснение оказывается лишенным почвы.
Как уже сказано выше, для растений Ламарк прибегает к совершенно иному объяснению. Не допуская у растения сознания и воли, а следовательно и направляемого ими упражнения, - чем он выгодно отличается от своих современных, особенно немецких, поклонников - неоламаркистов (2), - Ламарк указал по отношению к ним на другой источник изменчивости - на влияние среды. На этот раз он стоял на почве действительно наблюдаемых фактов; он мог указать: на формы листьев, изменяющихся у того же вида растения, смотря по тому, будет ли оно расти в воде или в воздухе; на стебли, вытягивающиеся или сокращающиеся; на появление или исчезновение колючек, и т. д., все в связи с различием окружающих условий. Но какой же можно было сделать из этого логический вывод? Изменяться не значит приспособляться, совершенствоваться; понятие изменения не заключает в себе логически понятия совершенствования; само по себе изменение может быть и вредно, и безразлично, и, конечно, в незначительном только числе случаев, полезно. Таким образом по отношению к самому важному вопросу, по отношению к объяснению целесообразности организмов, Ламарк не дал никакого ответа, так как его ответ, в применении к животным мыслимый логически, опирался на фактически не-
------------------------------
1. Аргументы против него собраны у Вейсмана и, пожалуй, еще лучше у Плат-Баля (Platt-Ball).
2. Различных Паули, Франсэ и их русских поклонников, подогревающих забытую телеологию, только в несколько измененной и еще более темной форме.
------------------------------
верные посылки, а в применении к растениям, отправляясь от фактически верных наблюдений, не отвечал вовсе на вопрос.
Что же сделал он по отношению ко второй задаче - объяснению разрозненности систематических групп, - видов, родов, семейств и т. д.? Ровно ничего. Он выразил надежду, что соединяющие их переходы сохранились где-нибудь в неисследованных еще уголках земли - предположение, невероятное уже и в его время, а теперь и окончательно неприемлемое.
Таков логический остов учения Ламарка; таким же остовом мы ограничились и по отношению к дарвинизму, для того чтобы мало знакомые с этими учениями могли их легко сопоставить и дать им сравнительную оценку.
Дарвин связывает всю совокупность фактов одной руководящей идеей, и эта идея дает полное разрешение обеих задач, исходя из фактически вполне обоснованных посылок; Ламарк для каждой категории фактов дает особое объяснение, и притом или фактически неверное, или логически несостоятельное, т. е. не разрешающее той задачи, которую берется разрешить.
Неудивительно, что судьба двух учений была так различна: она вполне соответствовала их внутренней ценности. Идеи Ламарка не могли убедить не только таких ученых, как Бэр, как Агассис, как Оуэн, которых можно было бы заподозрить в предвзятости, исходившей из их религиозной точки зрения, но и представителя наиболее передового течения научной мысли того времени, каким был Лайель, и наиболее свободомыслящего, как Карл Фохт. Драгоценное свидетельство о беспомощности науки перед задачей, смело поставленной, но не разрешенной Ламарком, оставил умерший в том же году, когда появился дарвинизм, Иоганн Мюллер, несомненно совмещавший в себе все знания своего времени в области общей биологии (1).
Не будем останавливаться на истории победы дарвинизма, в несколько лет заставившего смолкнуть своих противников и привлекшего на свою сторону все молодое и двигавшее науку вперед, - она была уж неоднократно рассказана, - а перейдем прямо к оценке современного положения этого учения, к попыткам подвергнуть его сомнению или даже упразднить, заменив чем-либо новым.
Для этого сделаем сначала общую оценку всех этих попыток. Прежде всего следует указать на ту особенность, что ни один из новейших естествоиспытателей, пытавшихся выступить со своей теорией на смену дарвинизма, не охватывал вопроса во всей его совокупности, со всеми его разнообразными последствиями, как это сделал Дарвин. Каждый останавливался на одной какой-нибудь стороне вопроса, умышленно или неумышленно упуская из виду остальные, как-будто не замечая противоречия с фактами или неполноты защищаемой им точки зрения. Но еще важнее на первых же порах отметить, что за эти полвека не предложено иного ответа на основной вопрос, на который отвечал дарвинизм. И теперь, как полвека тому назад, пред-
------------------------------
1. См. мой очерк „Основные черты истории развитая биологии в XIX веке" в "Истории XIX века" Лависса и Гимбо (изд. Гранат, т. VII); [отд. изд. Госиздат, 1921. - Ред.]
------------------------------
стоит выбор: или дарвинизм, или отказ от какого бы то ни было объяснения. Конечно, это был бы плохой аргумент в пользу дарвинизма, если бы его несостоятельность была в чем-нибудь доказана,- лучше никакого, чем заведомо неверное объяснение; но рассмотрение предъявленных поправок и возражений именно и убеждает, что такового довода, который подвергал бы сомнению хотя бы одно из основных положений, из которых исходил Дарвин в построении своей теории, до сих пор не предъявлено.
Итак, посмотрим, изменились ли наши воззрения со времени Дарвина на явления изменчивости и наследственности и на естественный отбор.
Факт изменчивости, конечно, никем не подвергается сомнению; менялись только воззрения на различные его проявления, изменилось только отношение к вопросу: каким из этих проявлений изменчивости придавать исключительное или преобладающее значение в процессе образования новых форм, новых видов? Дарвин отвечал на этот вопрос: всем, от самых мелких и до самых крупных, - и этот ответ сохраняет всю свою силу до настоящего времени.
Его противники, правда, упорно утверждали, будто Дарвин приписывал такое значение исключительно мелким, индивидуальным изменениям, и так часто это повторяли, что успели убедить многих, вопреки истине, что так и было на деле. Особенно любопытна в этом отношении книга Келлога: «Darwinism to-day». Повторяя на протяжении значительной части книги это неверное утверждение противников Дарвина, он вдруг спохватывается и заявляет: а в сущности ведь Дарвин никогда этого не утверждал. В противность этой широкой точке зрения Дарвина, в новейшее время Бэтсон, а по его следам Де-Фриз и Коржинский утверждают, что новые формы, новые виды появляются исключительно резкими скачками. Де-Фриз назвал эти превращения мутациями и утверждал, что он первый человек в мире, присутствовавший при этом редком явлении зарождения новых видов, - именно над найденным, недалеко от Амстердама, на старом, заброшенном картофельном поле растением Oenothera lamarckiana* неизвестного происхождения и попавшим туда, вероятно, из соседнего парка. Эта Oenothera за последние десятилетия прожужжала уши всем натуралистам. Свое разногласие с Дарвином Де-Фриз резюмирует так: по Дарвину виды образуются в результате длинного ряда превращений в силу процесса естественного отбора, а по моему мнению, виды образуются внезапным скачком, после чего уже начинается действие естественного отбора, в силу которого уничтожаются виды неприспособленные, а сохраняются приспособленные. Даже и в такой форме различие не велико, так как существенная часть теории - естественный отбор - вполне сохраняется и у Де-Фриза. Но при более внимательном разборе оно и вовсе исчезает, так как слово «вид» применяется Де-Фризом совсем не в том смысле, как его применял Дарвин. Дарвин применял это слово в том смысле, в каком оно применялось в его время, да и в настоящее время применяется громадным большинством натуралистов, если только не всеми. Де-Фриз применяет его в совершенно
------------------------------
* Oenothera - по-русски ослинник. - Ред.
------------------------------
ином смысле, предложенном в шестидесятых годах лионским ботаником-дилетантом Жорданом, разбившим общепринятые виды на множество мелких групп, также названных им видами (1). Таким образом, понятно, почему для Дарвина действие естественного отбора происходит в пределах вида, а для Де-Фриза начинается только за его пределами: все вертится, со стороны Де-Фриза, на игре слов (2).
Не противоречит Дарвину и основная мысдь Де-Фриза о возможности изменения видов скачками; он всегда допускал рядом с мелкими изменениями, начиная с индивидуальных различий, и крупные (single variations, sports, bud-variations) и придавал им сначала более важное, а затем менее важное значение, - мы увидим далее на каком основании. Да и не только факт мутаций (т. е. крупных изменений скачками), но и самое название принадлежит не Де-Фризу, а скромному садовнику Дюшену, жившему в XVIII столетии. Дюшен в сочинении, посвященном землянике, указал на факт внезапного появления земляники не с обыкновенными тройчатыми, а с простыми листьями и назвал это явление мутацией. Альфонс Де-Кандоль, самый авторитетный в этой области сторонник Дарвина, указывал на значение наблюдений Дюшена, но ему и в голову не приходило видеть в мутации Дюшена какое-нибудь противоречие с учением Дарвина, который к тому же сам упоминает о Дюшене. Заслуга Де-Фриза сводится главным образом к тому, что, встретив случай, не редкий в практике садоводства, он его протоколировал с необычайною до сих пор подробностью.
В конечном итоге все учение о мутациях Де-Фриза только становится на более узкую и пока ничем не оправданную точку зрения на явления изменчивости, но вполне признает все значение естественного отбора, т. е. сущности дарвинизма.
Более смелым, но зато и вполне бессодержательным является выпад против дарвинизма петербургского академика Коржинского, полагающего, что ему удалось не только опровергнуть дарвинизм, но даже заменить его какой-то новой теорией, которую он называет старым (заимствованным у Кёлликера) термином гетерогенезиса. Как и Де-Фриз, Коржинский является последователем Бэтсона, выдвигая вперед исключи-
--------------------------------
1. Так, одну самую обыкновенную нашу мелкую травку - крупку (Draba verna L.) - Жордаи после десятилетних наблюдений разбил на десять новых видов; через двадцать лет он уже различал их пятьдесят три, а через тридцать лет - целых двести! Ботаники никогда не переставали протестовать против такого распиливания вида. Должно заметить, что для Жордана все эти формы, научиться различать которые можно только после тридцатилетних упорных наблюдений, соответствуют отдельным творческим актам. Его новейший защитник Костантен ставит ему даже в заслугу, что „как ревностный христианин, вскормленный на святом Фоме Аквинском, он приступил к изучению ботаники с идеями a priori". Но вот что удивительно: оказывается, что Фома Аквинский учил несколько иному: „Что же касается до происхождения растений, - пишет он, - то блаженный Августин был иного мнения... Хотя некоторые и говорят, что в третий день растения были созданы каждое по роду своему - воззрение, опирающееся на поверхностное понимание буквы священного писания, - блаженный Августин говорит, что это должно понимать так, что земля произвела травы и деревья causaliter, т. е. получила силу производить их". Оказывается, что догмат об отдельном творении - сравнительно недавнего происхождения и принадлежит испанскому иезуиту Суарезу.
2. Например, Генсло не считает виды Де-Фриза за виды.
--------------------------------
тельное будто бы значение изменений резкими скачками. Все фактическое содержание статьи Коржинского заключается в перечислении многочисленных случаев подобного происхождения культурных растений. При этом он ни одним словом не обмолвился, что большая часть этих примеров взята из книги Дарвина, так что многие малосведущие читатели остались под впечатлением, что все это - литературные открытия самого Коржинского (1).
Затем, приписав Дарвину совершенно голословно мысль, которой он, как мы видели, никогда не высказывал, - будто материалом для образования новых видов служили исключительно «мелкие и незаметные индивидуальные различия», Коржинский легко приходил к выводу, что большая часть действительных известных изменений происходит будто бы наперекор воззрениям Дарвина, а следовательно, и вся его теория неверна. Но так как в действительности Дарвин изменения скачками не отрицал, а, напротив, собрал колоссальный материал фактов, его подтверждающих, и говорит о нем на первой же странице первой главы «Происхождения видов», то, очевидно, все опровержение Коржинского имело в виду читателей, плохо осведомленных в обсуждаемом предмете. На такого же читателя, очевидно, был рассчитан и категорический вывод: «Всякий беспристрастный ученый должен будет признать, что у нас решительно нет никаких фактических данных, доказывающих, что процесс трансмутации*, столь увлекательно описанный Дарвином, действительно имеет место в природе. Напротив, все факты и наблюдения приводят нас неминуемо к заключению, что в эволюции органического мира главную, если не исключительную, роль играет гетерогенезис, а отнюдь не трансмутация». И заключает свою академическую статью Коржинский обычным приемом всех антидарвинистов, которые, сознавая слабость своих научных доводов, взывают к чувствам читателей. Он высказывает благородное негодование по поводу бесчеловечности приложения учения «о борьбе за существование» к человеческой деятельности, - приложения, в котором, как всякому известно, ни Дарвин, ни последовательные дарвинисты не повинны (2).
--------------------------------
1. Так, проф. Арнольди приписал Коржинскому открытие вариации почек (bud-variation), не подозревая, что этому предмету Дарвин посвятил десятки страниц, целые главы.
2. В этой негодующей тираде можно согласиться только со словами: „Люди, хорошо умеющие приспособляться к окружающим условиям и потому благоденствующие, далеко не всегда представляют нам более совершенных в идейном отношении личностей". Только они как-то странно звучат в устах убежденного дарвиниста, с перемещением в академическое кресло так быстро превратившегося в воинствующего антидарвиниста, так легко обратившегося из Павла в Савла и за это получившего 25 000 руб. от императора Николая для продолжения своих научных трудов. В течение тридцати лет в целом ряде статей ("Дарвин, как тип ученого, 1878 г., "Дарвинизм перед судом философии и нравственности", "Значение переворота, произведенного в естествознании Дарвином"; "Факторы органической эволюции", "Столетие физиологии растений" и т. д.) я доказывал, что воображаемый конфликт между дарвинизмом и этикой выдуман неразборчивыми на средства врагами и не по уму усердными поклонниками Дарвина. В течение двадцати лет я излагал его учение, не обмолвившись этим несчастным выражением: „борьба за существование".
* Трансмутация - постепенное превращение видов. - Ред.
----------------------------------
Но положим, что Коржинскому удалось доказать, что все изменения в природе происходят скачками, - что же далее? Как же объясним мы, почему в результате этих скачков явятся целесообразно организованные формы? Де-Фриз, привыкший к общему научному складу мышления (1), как мы видим, не находит возможности обойтись без естественного отбора. Коржинский его-то и отрицает. Но что же дает он взамен в своей теории, которая призвана упразднить дарвинизм? Ничего; он отделывается словами: для «объяснения происхождения высших форм из низших необходимо допустить существование в организмах тенденции прогресса», т. е. присоединяет еще какую-то virtus progressiva к тем virtus dormitiva и virtus purgativa, которые уже слишком два века тому назад заклеймил своей насмешкой Мольер. Платэ, один из наиболее тщательных и беспристрастных исследователей современного положения дарвинизма, приводя эти слова Коржинского, ограничивается замечанием: «Я считаю все подобные представления просто ненаучными; они исходят из принципов, не совместимых с законами мышления современного естествознания, и потому не подлежат обсуждению».
Таким образом, атака, которая была поведена против дарвинизма с точки зрения будто бы более глубокого анализа факта изменчивости, нисколько не касается его сущности, а в частности более широкая точк,а зрения Дарвина, видевшего материал для отбора в изменениях всех степеней, т. е. и крупных и мелких, также не опровергнута и представляется и теперь более верною.
Это нечувствительно приводит нас к рассмотрению новейших воззрений, касающихся второго фактора, положенного в основу дарвинизма, - фактора наследственности.
Здесь мы встречаемся с любопытным явлением: одно из выдающихся и плодотворных направлений исследования в этой области, выдвигаемое вперед как нечто заслоняющее или упраздняющее дарвинизм, на деле только говорит в его пользу, так как устраняет одно из самых в свое время, казалось, веских и непреодолимых возражений против него. Если Дарвин, как мы неоднократно повторяли, никогда не ограничивал материал для отбора одними мелкими индивидуальными изменениями, а рядом с ними признавал значение и крупных скачков, то несомненно, что вначале он придавал более значения последней категории изменений, а позднее - первой. Это было с его стороны уступкой, вынужденной вмешательством в обсуждение биологического вопроса совершенно неожиданного противника - математика. Дарвин сам сознавался, что самое веское возражение было ему сделано не натуралистом, а этим математиком; но теперь можно только пожалеть, что он остановился перед препятствием, выдвинутым против его теории непризнанным судьею. Флимминг Дженкин (инженер) в 1867 г. возражал, что всякое резкое уклонение является всегда или в единичном, или в очень ограниченном числе экземпляров и потому имеет очень мало шансов на сохранение. Дженкин рассуждал приблизительно так: если известным признаком n обладает один из родителей, то у детей будет только n/2,
---------------------------------------
1. Хотя в частностях нередко против него грешивший; стоит вспомнить его смелую теорию хронологии органического мира все на основании того же единственного наблюдения над энотерой, - теорию, которую замалчивали даже самые горячие его поклонники.
---------------------------------------
у внуков n/4 и так далее в быстро убывающей прогрессии, и, следовательно, этот признак обречен на исчезновение и не может послужить материалом для естественного отбора. Повидимому, ничто не внушало Дарвину столько забот, как эта статья Дженкина и появившееся вследствие того всеобщее убеждение, что скрещивание непременно оказывает сглаживающее, заболачивающее (swamping) действие на всякое вновь появляющееся резкое изменение. Вследствие этого Дарвин, более чем вначале, вынужден был выдвигать вперед менее резкие и в то же время многочисленные изменения, как менее подверженные этому процессу уничтожения. Но Дженкин рассуждал, как чистый математик (недаром Дарвин с детства так недолюбливал алгебру!). Уже физик не заключил бы, что фунт жидкости при 10° и фунт жидкости при 20° должны дать 2 фунта при 15°, а знал бы, что еще надо считаться с видовой (специфической на всех европейских языках), т. е. удельной, теплотой жидкостей. А химик - тот знал бы, что, сливая синюю и желтую жидкость, не всегда получишь зеленую жидкость, а порою даже красный осадок. Во сколько же раз сложнее вопрос о слиянии двух организаций, так смело и победоносно разрешенный Дженкином. Поэтому, когда, много лет спустя, мне пришлось отвечать на объемистое, направленное против дарвинизма сочинение Данилевского, главным образом развивавшего аргумент Дженкина, я обратил особенное внимание именно на этот пункт возражения. Я указывал, что «было бы абсурдом ожидать, чтобы при суммировании действия таких сложных причин, как две борющиеся в детях родственные организации, получалась всегда простая наглядная средняя. Нужно еще знать эквивалентность признаков, а как ее определить?» Я указывал, что при одном шестипалом родителе не получаются дети с 5 1/2 пальцами, а или с 5 или с 6 пальцами. Я указывал, наконец, как на самый наглядный пример (выводивший из себя моих противников) на нос Бурбонов, сохранившийся у герцога Немурского, несмотря на то, что в его жилах течет 1/128 крови Генриха IV. Но, конечно, ни я да и никто в Европе не подозревал, что обстоятельный, обставленный цифрами фактический ответ на возражения Дженкина был дан еще за два года до появления его статьи. В 1865 г. никому неизвестный августинский монах Мендель напечатал в таком же мало известном журнале общества естествоиспытателей в Брюнне свои статьи, которые были открыты только в 1900 г. одновременно тремя учеными: Чермаком, Корренсом и Де-Фризом. Общее содержание исследований Менделя Чермак довольно удачно определил так: «Это - учение о закономерной неравнозначности признаков по отношению к их унаследованию». Понятно, что мы можем здесь упомянуть и об этом учении лишь постольку, поскольку оно касается дарвинизма. Мендель доказал, что при скрещивании, например, зеленого и желтого гороха получится не желто-зеленый (т. е. не пятнистый и не средней окраски) (1), а в первом поколении исключительно желтый. Но что еще удивительнее, - в следующем поколении вместо исключительно желтых получаются и те и другие, в отношении трех желтых к одному зеленому. В третьем поколении зеленые окажутся чистокровными, а из желтых чистокровными окажется только треть, остальные же две трети разобьются поровну на зеленые и желтые. Так как, повторяем, нас здесь интересуют не законы наследственности, обнаруженные любопытными опытами Менделя, а лишь их отношение к дарвинизму, то мы можем ограничиться этими сведениями, сказав только, что они были подтверждены многими позднейшими опытами. Самым важным результатом в этом смысле является, конечно, тот факт, что признаки не сливаются, не складываются и не делятся, не стремятся стушеваться, а сохраняются неизменными, распределяясь между различными потомками. Кошмар Дженкина, испортивший столько крови Дарвину, рассеивается без следа. Еще старик Гальтон в «Natural inheritance» («Естественная наследственность») писал, что если бы признаки не сливались между собой, то представители с совершенно неразжиженными (undiluted) признаками появлялись бы в течение неопределенного времени, «доставляя повторные шансы на успех в борьбе за существование». Таким образом, менделизм только устраняет самое опасное возражение, которое, по словам самого Дарвина, когда-либо было сделано его теории. Спрашивается: можно ли видеть в нем что-либо заслоняющее или упраздняющее это учение, как это стараются доказать многие восторженные поклонники менделизма, особенно в Англии, не стесняющиеся сравнить Менделя с Ньютоном? (2) Затем возникает и другой вопрос: являются ли основные факты Менделя чем-то совершенно новым, не предусмотренным Дарвином? Как это выяснил в своей недавней превосходной популярной статье 92-летний ветеран А. Уолес, признание менделизма чем-то совершенно новым, каким-то неожиданным откровением является только новым доказательством, как мало изучается книга Дарвина «Возделываемые растения и прирученные животные», этот до настоящего времени итог знаний по вопросу об изменчивости и наследственности, от которого должны отправляться все наблюдатели и с которым должны сверять полученные результаты. Оказалось, что в этой книге имеется целый параграф, так и озаглавленный «Об известных признаках, которые между собой не сливаются», где он сообщает совершенно аналогичные свои наблюдения, а в другом месте книги даже приводит указания на опыты, произведенные над желтым и зеленым горохом еще в 1720 г. и давшие в результате не среднюю окраску, а ту или другую в отдельности. Но почему же Дарвин не принял во внимание этих фактов? По всей вероятности потому, что со свойственною ему всесторонностью и осторожностью он не считал возможным обобщать их, как это делают мендельянцы, хотя им очень хорошо известно, что существуют и такие признаки, которые, невидимому, сливаются или совмещаются. В приведенных скрещиваниях гороха не получается средней окраски, но есть случаи, когда скрещивания желтых и синих цветов дают зеленую окраску, и, конечно, все дело в том, чтобы объяснить в частности все эти случаи (3). Мендельянцы гордятся тем, что они углубились в факты наследственности, найдя крайне любопытные числовые законы; но, конечно, будущему предстоит проникнуть еще глубже в этом анализе и показать, когда возможно слияние признаков, когда оно невозможно и, наконец, когда в результате скре-
------------------------------------
1. Как бы следовало на основании соображений Дженкина и Данилевского.
2. Lock - Recent progress, и т. д. 1907.
3. В последнем случае объяснение не представляет даже затруднения.
------------------------------------
щивания являются даже новыр признаки. Подробности см. в моих статьях «Мендель» и «Наследственность» в энциклопедии бр. Гранат.
В итоге менделизм, поскольку он оправдывается, служит только поддержкой дарвинизму, устраняя одно из самых важных возражений, когда-либо выдвинутых против него. Отсюда ясно, что никакого препятствия на пути дарвинизма он не выдвигает и тем менее может быть рассматриваем как нечто идущее ему на смену. Заслуга Менделя, как и заслуга Де-Фриза, сводится к тщательной регистрации наблюдения, не представляющегося абсолютно новым, и скромный брюннский монах, так отчетливо производивший свои опыты, вероятно благодаря тому, что ранее учился математике и физике в венском университете, конечно, первый протестовал бы против сравнения его с Ньютоном.
Переходим к третьему фактору, из которых слагается дарвинизм,- к естественному отбору. Очень часто приходится слышать, что это - только дедуктивный вывод из трех посылок: изменчивости, наследственности и перенаселения, а не факт, непосредственно наблюдаемый в природе. Но едва ли этот аргумент обладает большой убедительной силой. Раз что естественный отбор является неотразимым выводом из трех факторов, неизменную наличность которых в природе невозможно отрицать, равно как и колоссальные размеры последнего из них, то сомневаться в существовании этого процесса нет никакой возможности. А если число непосредственных наблюдений над существованием отбора в природе пока еще очень ограничено, то это объясняется громадной трудностью таких наблюдений, что в свою очередь объясняет, почему их так мало было предпринято. Но это не значит, чтобы их вовсе не существовало, и потому нельзя читать без удивления следующие заключительные строки едва ли не самого объемистого, двухтомного труда по современному изложению эволюционной теории «Vorlesungen iiber Descendenztheorien» лейденского профессора Лотсе: «Одно только поле исследования совершенно не возделано: опыты над результатами борьбы за существование, все равно между особями или между видами, совершенно отсутствуют, и здесь приходится их только особенно рекомендовать». Одно такое исследование во всяком случае существует, оно принадлежит английскому зоологу Уэльдону (1) и касается одного мелкого краба, водящегося в Плимутской бухте. После постройки нового большого мола, загородившего узкий вход в бухту, было замечено изменение в составе ее фауны, и Уэльдон, занявшись биометрическими измерениями этого краба, заметил, что средняя ширина лобной части головогруди этого рака из года в год убывала. Ему пришло в голову, не находится ли это изменение в связи с увеличивающеюся мутностью воды, явившейся результатом указанной постройки. Он предпринял ряд опытов в нарочно для того устроенных аквариумах с чистой и мутной водой, и оказалось, что в мутной воде наблюдалась усиленная смертность, причем биометрические исследования показали, что широколобые раки были более ей подвержены, чем узколобые, так что последние имели более шансов на жизнь. Рассуждая далее, Уэльдон пришел к заключению, что у них, вероятно, лучше обеспечена фильтрация воды от ила, и произведенное исследование околевших и остав-
-----------------------------------
1. Уэльдон был одним из ревностных сторонников Пирсона, стоящего во главе этого плодотворного научного направления.
-----------------------------------
шихся в живых экземпляров блистательно подтвердило его предположение; у широколобых жабры оказались сильно загрязненными илом (1). Таким образом Уэльдон дал первый образцовый пример» как следует браться за дело, чтобы уловить явление естественного отбора в природе: это достижимо только умелым сочетанием биометрической статистики и прямого опыта. К сожалению, смерть похитила талантливого молодого ученого, так удачно выступившего на новое плодородное поприще исследования, на котором он, повидимому, пока еще не имел подражателей (2).
Против естественного отбора была поведена атака и еще с другой стороны. Некоторые ученые (в том числе Де-Фриз) пытались доказать, что даже искусственный отбор не играет той роли в образовании новых пород растений и животных, какую придавал ему Дарвин; но несостоятельность этих возражений была доказана специалистами. Отрицателям искусственного отбора пришлось смолкнуть, когда из-за океана стали доходить вести о чудесах американского «кудесника» Бербанка, буквально по желанию лепящего растительные формы, меняющего в несколько лет почти любое свойство растения и достигающего этого результата применением отбора почти с тою же строгостью, с какою он применяется природой, так как в некоторых случаях знаменитый садовод не останавливается перед истреблением сотен тысяч растений для сохранения одного (3). Бербанк открыто заявлял, что руководится в своей практике исключительно идеями Дарвина, а побывавший у него в Америке Де-Фриз вынужден был признать полную научность его опытов.
Таким образом, принцип отбора, в смысле уничтожения неудовлетворительных форм, тем более успешного, чем строже он проводится, не подлежит сомнению; а с другой стороны, колоссальное несоответствие между числом появляющихся существ и тем, которое находит себе место на земле, никогда даже не подвергалось сомнению, откуда и вывод из него: существование естественного отбора в природе и его значение для процесса образования форм целесообразных, т.- е. прилаженных к условиям, в которых протекает их жизнь, остаются во всей своей силе.
Мы поставили себе целью показать, что ни одно из возникших за последние полвека научных течений не выдвинуло никакого препятствия на пути теории Дарвина. Мы могли бы еще показать, что это истекшее полустолетие добавило в смысле углубления и дополнения наших сведений и приемов исследования по отношению к этим двум основным факторам - к изменчивости и наследственности. Мы могли бы остановиться на успехах биометрии (Гальтон, Пирсон), давшей точ-
---------------------------------
1. Мы видели, что Лотсе вовсе не упоминает об Уэльдоне; другие писатели, как Платэ и Келлог, упускают самую существенную черту - причину смертности.
2. Более поздние примеры указанных случаев естественного отбора читатели найдут в моей статье „Отбор" в энциклопедии „Гранат" (1918).
3. Краткий рассказ о малоизвестной у нас деятельности Бербанка читатели найдут в переведенной мною книге Гарвуда „Обновленная земля". Бербанку ставили в вину, что его опыты недостаточно подробно протоколируются. Благодаря щедрому пожертвованию Карнеги он, кажется, будет снабжен целой канцелярией.
----------------------------------
ный метод для учета этих явлений, на успехах в изучении некоторых настных случаев наследственности (Мендель и его многочисленные поклонники) и, наконец, на возникновении целой новой отрасли биологии, для которой двадцать лет тому назад я предложил название экспериментальной морфологии, пророча, что, «пробиваясь отдельными струйками в XIX веке, она сольется в широкий поток уже за порогом двадцатого», что и не замедлило исполниться (1).
Но все это не входит в нашу ближайшую задачу, - в оценку современного состояния и значения дарвинизма, отправляющегося от факторов изменчивости и наследственности как от готовых данных. Этого, правда, не понимают многие, именующие себя неоламаркистами. Одни из них полагают, что если найдено физическое объяснение для возникновения той или другой формы (что составляет задачу экспериментальной морфологии), то тем вся задача исчерпана. Другие, на место оказавшейся несостоятельною трансцендентной теологии непосредственных творческих актов, пытаются поставить какую-то имманентную телеологию целесообразно действующей среды (Генсло, Варминг) или целесообразно направляющей процесс развития организмов созидательной протоплазмы (немецкие панпсихисты). Но понятно, что как, с одной стороны, в задачу собственно дарвинизма не входит более глубокий анализ его двух исходных факторов, так, с другой стороны, и самый глубокий их анализ не в состоянии выполнить задачи, осуществленной дарвинизмом. А эта задача с замечательной лаконичностью выражена в словах Гельмгольтца, выбранных мною эпиграфом для настоящего очерка (2). Всеобъемлющий гений, давший миру закон сохранения энергии, сумел оценить значение другого гения, давшего миру закон естественного отбора и тем навсегда оградившего положительную науку от вторжения в ее область и креакциониста-теолога и финалиста-метафизика.
------------------------------------
1. В речи на VIII съезде естествоиспытателей в 1890 г. „Факторы органической эволюции". Она вошла в состав сборника "Насущные задачи естествознания". (В настоящей книге см. стр. 300. - Ред.).
2. Известная речь Гельмгольтца была произнесена при совершенно исключительных условиях. Немецкие натуралисты в первый раз собирались в центре самого ретроградного католицизма и придавали большое значение этой нравственной победе. Не преждевременна ли была их радость? Еще на днях мы могли прочесть в газетах похвальбы вновь ободрившихся иннсбрукских реакционеров, что они подымут невежественных крестьян и поведут их на университет (1909).
------------------------------------
