* Ламарк, Жан Батист, Пьер Антуан де-Моне, шевалье де-Ламарк (1744—1829), один из выдающихся натуралистов конца XVIII и начала XIX века, биолог (самое слово биология принадлежит ему) и пионер эволюционного учения, принадлежал к старому, захудалому дворянскому, роду. Одиннадцатый ребенок в семье, он, как водилось в таких случаях,
-------------------------------
* Текст статьи взят из энциклопедического словаря „Гранат", изд. 7-е, т. XXVI, ; стр. 399—407. — Ред.
-------------------------------
предназначался в духовные и получил воспитание в иезуитской школе в Амьене. Но по смерти отца, увлеченный страстью к военной службе, еще семнадцатилетним юношей, в сопровождении еще более молодого мальчика из своих крестьян, явился в армию прямо к сражению под Берген-ан-Цумом. При общем отступлении его маленький отряд был забыт, и, когда все офицеры были перебиты, старые солдаты выбрали его командиром, предлагая отступить, но он решительно отказался, пока не получит на то приказа. Наконец, приказ был получен, а он за обнаруженную храбрость тут же на поле сражения произведен в офицеры. Военную службу покинул по болезни и поселился в Париже. Здесь занялся естественными науками, вскоре сосредоточившись на ботанике, и в 1778 г. приобрел уже известность своей «Flore frangaise», в которой приложил дихотомический прием, так облегчающий определение (нередко он считается его изобретением, хотя был известен еще грекам). Этот труд открыл ему доступ в академию наук и обратил на него внимание Бюффона, который предложил ему сопутствовать своему сыну в путешествии по Европе, продлившемся два года. По возвращении Ламарк принял участие в «Энциклопедии», поместив в ней два объемистых труда: «Dictionnaire de botanique» в четырех томах, за которым последовал «Illustrations des genres» — в семи. После Жюсьё он был самым выдающимся ботаником во Франции. Когда; наступила революция, по меткому замечанию его биографа Шарля Мартена, конвент, сумевший найти в тяжелую годину 1793 г. организатора победы в Карно, сумел найти организатора науки в Лаканале, который принялся за свою задачу с характеристическим для той эпохи энтузиазмом. Между прочим, ему предстояла реорганизация Jardin du Roi в Museum d'histoire naturelle. Для кафедры ботаники сам собою намечался Лоран Жюсьё, только что осуществивший свою революцию в этой науке, но в зоологах ощущался недостаток. Молодой, талантливый Жоффруа брался только за позвоночных; остальные отделы представляли какой-то хаос, которого все избегали. Лаканаль обратился к Ламарку, который попросил год на подготовку и в 1794 г. выступил со своим курсом того, что в первый раз так и назвал отделом беспозвоночных. Исследования в этой области составили главный труд его жизни: «Histoire naturelle des animaux sans vertebres» в 7 томах (с 1813 по 1823), значение которого не оспаривалось даже его врагами, равно как и значение такого же оригинального, но менее обширного труда — «Sur les coquilles fossiles des environs de Paris». He оценены были современниками его глубоко оригинальная «Philosophic Zoologique» и некоторые важные мысли в «Hydrogeologie», о чем речь впереди, но совершенно справедливо осуждены его неудачные выпады против химической реформы Лавуазье и столь же неудачные попытки предсказания погоды (в его «Annuaires Meteorologiques», выходивших с 1800 по 1810 г.). Старость была крайне тягостной для Ламарка. Усидчивая работа с лупой над мелкими формами беспозвоночных животных имела последствием раннюю порчу зрения, а в последние десять лет и полную его потерю. К этому присоединялась крайняя бедность, и только самоотверженная преданность дочери смягчала ужас его положения.
Научный характер Ламарка отличался двойственностью — крайнею осмотрительностью и осторожностью в чисто описательных трудах и слишком смелым, порою опрометчивым стремлением к умозрению и даже простым догадкам в трудах более общего, философского характера. Это подало повод современникам слишком несочувственно и сурово отнестись к этой стороне его деятельности, в чем главная вина падала на его талантливого, но слишком осторожного, или, правильнее, столь же неосторожного, но в другом направлении противника — Кювье, который в своей академической поминальной речи не имел достаточно великодушия, чтобы отнестись снисходительно к ошибкам своего навсегда смолкнувшего соперника. Кювье сам не дожил до произнесения этой речи и, по справедливому замечанию Бленвиля, академия оказала бы одинаковое уважение к памяти обоих умерших, если бы не допустила ее произнесения. Как бы то ни было, эта речь дала основной тон всем последующим суждениям о Ламарке и его «Philosophic Zoologique» чуть не в течение полувека. Странная судьба постигла идеи, разбросанные в этой замечательной книге. Когда ровно через полвека после ее появления (1809—1859) вышло «Происхождение видов» Дарвина, они получили справедливую оценку для того только, чтобы вскоре сделаться в руках слепых врагов Дарвина оружием для его воображаемого поражения и, наконец, для того, чтобы в руках ботаников неоламаркистов принять ту уродливую форму, от которой Ламарк, конечно, первый отрекся бы. Посмотрим, что же в этой книге может быть и теперь признано за прочную заслугу Ламарка и что приписывает ему медвежья услуга новых поклонников. Эволюционные идеи высказывались многими писателями XVIII в. (особенно Эразмом Дарвином), но мы не будем здесь поднимать бесплодного вопроса о приоритете, тем более что все эти попытки были скорее беспочвенными умозрениями философов и мечтателей, чем строго научными обобщениями ученых. В значительной мере тот же характер имеют и рассуждения Ламарка, но рядом с ними встречаются и положения строго научные и новые. Каким требованиям должно удовлетворять научное эволюционное учение? Оно должно: 1) доказать наличность эволюционного, т. е. исторического, процесса превращения одних форм в другие; 2) указать на естественные факторы, превращающие этот процесс в прогресс, т. е. процесс совершенствования в смысле установления соответствия организации с условиями существования; 3) объяснить антиномию, лежащую в основе органического мира и заключающуюся в единстве целого и присутствии перерывов между группами всех порядков. Единственное учение, удовлетворяющее этим трем требованиям, — дарвинизм. Ни одна попытка, ни ранее, ни после него, не удовлетворяла им; то же относится и к ламаркизму. По отношению к первому пункту Ламарк был первым, указавшим на полную допустимость тех громадных промежутков времени, без которых немыслим этот исторический процесс. Это было тем более смело, что большинство ученых не решалось освободиться от господствовавшей библейской космогонии, опиравшейся на авторитет церкви и государства. В этом отношении, как и по основной мысли, что объяснение геологических явлений нужно искать в «ныне действующих причинах», Ламарк был, несомненно, предшественником Лайеля. Вторая несомненная заслуга Ламарка заключалась в отрицании неподвижности видовых форм. Он утверждал, что это постоянство наблюдается только при тождестве условий существования, что с изменением географического местонахождения вид обнаруживает и значительные черты различия. Он указывал, что по мере того как растут наши сведения, увеличивается и затруднение в разграничении ближайших видовых форм (даже примеры, которые он приводил, как, например, Hieracium и осока, те же, на которые преимущественно ссылаются и теперь). Он приводил классическое и столько раз повторявшееся сравнение, что воззрение ученых на неподвижность видов то же, которое существо, живущее одну секунду, составило бы себе р неподвижности минутной стрелки и т. д.
Переходя ко второму пункту, должно прежде всего отметить, что Ламарк постоянно впадал в ошибку petitio principti. Указывая, по примеру Лорана Жюсьё, на то, что организмы представляют восходящую лестницу усложнения и усовершенствования, он в этом факте, нуждающемся не только в засвидетельствовании, но и в объяснении, усматривал проявление какого-то первичного закона совершенствования. Переходя к тем факторам, которые, по мнению Ламарка, вызывают изменения существ, нужно отметить, что он давал совершенно различные объяснения по отношению к растениям и по отношению к животным; это в особенности необходимо напомнить ботаникам, величающим себя неоламаркистами, но от которых Ламарк отрекся бы и был бы вдвойне прав: во-первых, потому, что ему приписывают то, чего он не высказывал, а во-вторых, потому, что приписываемое ему не имеет смысла. По отношению к растениям Ламарк стоял на строго научной почве фактов, и высказанные им мысли сохранили полное значение и в настоящее время. Источником изменения растений он считал исключительно влияние внешних условий — среды. Стоит указать на блестящий приводимый им пример — на Ranunculus aquatilis, речной лютик, представляющий две формы, смотря по тому, растет ли он в воде или на воздухе, которые его предшественники принимали за два самостоятельных вида. Он указывал далее на растения, представляющие то развитые стебли с рассеянными листьями, то укороченные стебли с сидячими на земле розетками листьев (случай, тщательно изученный в недавнее время Бонье). Указывал он и на появление или исчезание колючек — все в связи с переменой условий существования. На основании этого Ламарка следует признать одним из провозвестников того плодотворного направления современной ботаники, которое получило название экспериментальной морфологии. Можно сказать, что если бы Ламарк ограничился своими ботаническими воззрениями, потомство без оговорок признало бы его одним из блестящих пионеров эволюционного учения, выдвинувшего вперед несомненно важнейший фактор изменчивости органических существ — действие внешних условий. К сожалению, он счел невозможным распространить эту точку зрения на животных и прямо отрицал непосредственное изменение животных форм под влиянием внешних факторов. Переходя к животному миру, он находил возможным дать одно общее объяснение и для изменчивости и для целесообразности этих изменений, утверждая, что изменение животных форм происходит исключительно под влиянием их собственной деятельности. Он утверждал, что собственными усилиями, упражнением животное может не только развить уже существующий орган (что наблюдается, например, при упражнении мышц), но даже создать новый. Здесь он впадал в крайности, которыми его противники воспользовались, чтобы выставить его учение в комическом свете. Таково, например, следующее место его книги: «В порывах гнева, столь обычных у самцов, внутреннее чувство вследствие своих усилий направляло жидкости к этой части головы, вызывая в одних случаях отложение рогового, в других смеси рогового и костного вещества, давших начало твердым отросткам: таково происхождение рогов, которыми вооружены их головы». Эта теория происхождения органов путем «стремлений», «внутреннего чувства» и т. д. заслонила все, что было разумного, строго научного в его идеях, а сама оказалась недопустимою с двух точек зрения: во-первых, не доказана возможность возникновения новых органов под влиянием одного психического импульса, а с другой стороны, более чем сомнительна возможность передачи изменений, приобретенных путем упражнения. Часто смешивают унаследование приобретенных признаков с унаследованием признаков, приобретенных упражнениями; если первый факт еще является предметом горячих споров, то второй можно считать опровергнутым или, во всяком случае, лишенным опоры. Что касается третьего основного пункта всякого эволюционного учения, т. е. противоречия между общим единством органического мира, проявляющимся в естественной системе, и разрозненностью отдельных групп, начиная с видовых, то Ламарк оставляет его без всякого объяснения. Он признает, что все систематические группы — «искусственные» произведения человеческого ума, но так как этому противоречит основной факт существования разрозненных видовых групп, то Ламарк замечает, что «по счастию» для искусства классификации в большинстве случаев промежуточные формы исчезли, без чего невозможна была бы никакая классификация. Какая разница с Дарвином, у которого это разграничение групп («расхождение признаков») является только необходимым последствием того же основного принципа («естественного отбора»). В итоге, Ламарк по отношению к изменчивости растений стоял на твердой почве наблюденных фактов, сохранивших до сих пор свое значение, но зато не давал объяснения для целесообразности этих строений и, наоборот, приписывая изменчивость животного психическому воздействию самого организма, он, пожалуй, мог бы дать объяснение целесообразности строения, но зато исходил из вымышленных и в настоящее время отрицаемых посылок. Правда, существуют современные зоологи-неоламаркисты, вроде палеонтолога Кокена, утверждающего, что скелеты ихтиозавров и плесиозавров производят на него впечатление, будто они произошли под влиянием воли самого животного, но такое заверение, очевидно, остается делом личного вкуса. Что же касается неоламаркистов, вроде Франсе и его поклонника у нас проф. Половцева, приписывающих психическую деятельность растению, то они даже не имеют права называть себя ламаркистами, потому что, как уже замечено выше, Ламарк определенно высказался, что все то, что он говорит о высших животных, не только неприменимо к растениям, но даже и к простейшим животным. Попытки выдвинуть Ламарка в качестве соперника Дарвину или даже отстаивать его преимущество перед последним во Франции развились исключительно на почве шовинизма, а в Германии позднее на почве политического антагонизма с Англией. Но если во Франции неоламаркизм исповедуется и некоторыми противниками неовитализма, то в Германии он идет исключительно рука об руку с этим явно ретроградным движением. Неутомимый ученый, глубокий мыслитель, Ламарк был велик и с точки зрения научной этики. Едва ли какой ученый испытал такое враждебное отношение со стороны своих противников вплоть до дерзкого публичного оскорбления, нанесенного ему Наполеоном на торжественном приеме академии, и, однако, это не ожесточило его, не позволило ему примешивать в деле науки хотя бы тень оскорбленного самолюбия. Только человек, совершенно свободный от какого бы то ни было личного чувства, видящий в науке одно чистое служение истине, мог высказать мысль, встречающуюся на первых страницах (Avertisseraent) знаменитой книги: «пожалуй, лучше, чтобы вновь открытая истина была обречена на долгую борьбу, не встречая заслуженного внимания, чем чтобы любое порождение человеческой фантазии встречало обеспеченный благосклонный прием».
По случаю исполнившегося столетия со времени появления «Philosophie Zoologique» французская нация вспомнила обиженного судьбою ученого и воздвигла Ламарку памятник в том Jardin des Plantes, где протекла его неутомимая двоякая деятельность, в качестве ботаника и зоолога. Лучшее издание «Philosophic Zoologique» (1873) в двух томах принадлежит Шарлю Мартену, снабдившему его прекрасным очерком жизни и деятельности Ламарка. Русский перевод первого тома (С. В. Сапожникова, с тенденциозной статьей приват-доцента В. Карпова) сделан с первого издания. Краткий очерк роли Ламарка в развитии эволюционного учения можно найти в лекциях К. Тимирязева, «Исторический метод в биологии» («Русская мысль», 1893). Речи ле-Дантека, Делажа и Перье по случаю открытия памятника Ламарку помещены в «Revue Srientifique» за 1909 г.
