* Вековые своды Вестминстерского аббатства приняли смертные останки неутомимого труженика и гениального мыслителя, целую четверть века наполнявшего учёный мир своею славой. Гуманное — de mortuis nihil nisi bene (1) — напоминает, что над закрывшейся могилой должно раздаваться лишь слово похвалы и сожаления, но над этой могилой подобное
---------------------------------
1. О мёртвых говорят только доброе.
* Работами об учении Дарвина К. А. начал свою научно-литературную деятельность. В 1864 г. в журнале «Отечественные Записки» были опубликованы три статьи К. А. под общим названием «Книга Дарвина, её критики и комментаторы». Первое отдельное издание этих статей вышло в 1865 г. под заглавием «Краткий очерк теории Дарвина». Второе издание книги, названной «Чарлз Дарвин и его учение», вышло в 1883 г. С этого времени до 1946 г. книга выдержала ещё тринадцать изданий. Настоящий том избранных сочинений, как и предыдущие, печатается по Сочинениям К. А. Тимирязева, изданным Сельховгизом в 10-ти томах в 1937—1940 гг. Вторая часть работы «Чарлз Дарвин и его учение» печатается с сокращениями. Ред.
---------------------------------
напоминание звучало бы только оскорблением. В истории человечества найдётся немного великих имён, не нуждающихся в этом великодушном забвении их слабостей и недостатков, во имя их высоких заслуг. Немного найдётся великих людей, которые завещали бы потомству безупречно чистый и светлый нравственный образ, на который даже клевета врагов но могла бы набросить тени. Таким человеком был Чарлз Дарвин.
Едва успела разнестись весть о его кончине, как со всех сторон и люди, его коротко знавшие, и люди, видевшие его всего несколько часов, и люди, его никогда не видавшие, и те, кто ему безусловно сочувствовал, и те, кто не разделял его образа мыслей, как будто сговорившись, поспешили высказать одну и ту же мысль, — что над гениальностью учёного в нём ещё господствовали нравственные достоинства человека, что качествам человека должно приписать успех учёного. Выслушаем сначала отзыв противника, знакомого с Дарвином только по его трудам. Катрфаж в речи, произнесённой в заседании Парижской академии 1 мая настоящего года, несколько раз возвращается к этой мысли. «Нередко он простирал хладнокровие своих суждений до того, что в своих собственных трудах отыскивал доводы и факты в пользу своих противников. Тогда с какою-то рыцарскою честностью он спешил первый на них указать. «Эта, никогда не изменявшая ему, высокая добросовестность сообщала некоторым страницам его труда какую-то чарующую прелесть. «Каждый раз, как вы откладываете в сторону его книгу, вы чувствуете, что в вас невольно возрастает глубокое уважение к учёному, горячая симпатия к человеку» (1).
Альфонс де-Кандоль, который видел его два раза, в 1839 и потом в 1880 г., пишет, что во всём его обращении обнаруживалась «известная печать чистосердечия, бывшая, по всеобщему признанию, одной из причин успеха Дарвина» (2).
А вот что говорит о нём один из близких ему людей и его сподвижник — Гёксли, в нескольких вылившихся от души стро-
----------------------------------
1. Comptes Rendus, 1 Mai, 1882.
2. Archives des Sciences Physiques et Naturelles, 15 Mai, 1882.
----------------------------------
ках, вызванных вестью о его кончине (1). «Замечательна была проницательность его ума, громадны его знания, изумительно упорное трудолюбие, не отступавшее перед физическими страданиями, которые превратили бы девять человек из десяти в беспомощных калек, без цели и смысла в жизни; но не эти качества, как они ни были велики, поражали тех, кто приближался к нему, вселяя чувство невольного поклонения. То была напряжённая, почти страстная честность, подобно какому-то внутреннему огню, освещавшая каждую его мысль, каждое его действие ... «Нельзя было говорить с Дарвином, не вспоминая Сократа».
Это сравнение невольно напрашивается, когда говоришь о Дарвине. Девятнадцатый век нередко упрекают в упадке нравственного чувства, в утрате идеалов, — и вот, как бы в ответ на этот незаслуженный упрёк, на расстоянии немногих дней, на противоположных концах Европы сходят в могилу два представителя двух крайних полюсов человеческой деятельности — человек дела и человек мысли, герой и мудрец, Гарибальди и Дарвин. Два античные в своей величавой простоте образа, столь различные по своей сфере деятельности, столь сходные по её внутреннему смыслу: оба — борцы, служившие одной идее — идее освобождения человечества от связывающих его пут, — оба своим примером преподавшие высокий урок, что только в нравственном величии, в бескорыстном служении идее лежит залог конечного успеха.
Но точно ли полный успех увенчал полувековые труды гениального учёного? Выслушаем снова свидетельство обеих сторон. «Попытка Дарвина, — говорит Катрфаж в уже упомянутой нами речи, произнесённой перед той самой Парижской академией, которая ещё так недавно отказывалась принять Дарвина в свою среду, — попытка Дарвина заключалась в том, чтобы объяснить действием одних вторичных причин то чудесное целое, которое изучают ботаники и зоологи; он захотел нам объяснить его происхождение и развитие таким же образом,
--------------------------------
1. Nature, April 27, 1882.
--------------------------------
каким астрономы и геологи объясняют нам, как возникла наша планета и как произошло то, что мы теперь на ней видим».
«В этой грандиозной попытке великого ума нет ничего незаконного, и нельзя не согласиться, что в идеях Дарвина должно заключаться что-нибудь глубокое и в то же время заманчивое, если они могли увлечь не только толпу, которая верит на слово и нередко только под влиянием страстей, но главным образом таких людей, как Гукер, Гёксли, Фогт, Лёббок, Филиппи, Гек-кель, Лайель и многих других. Дело в том, что его основное положение неуязвимо. Я полагаю, в настоящее время никто не станет и пытаться отрицать всё, что есть безусловно верного в мыслях, высказанных английским учёным о борьбе за существование и естественном отборе» (1). Не доказывают ли эти слова, как бесконечно далеки мы от того, ещё недавнего, времени, когда для этих самых идей не находилось более лестного названия, как «физиологический роман»?
А вот спокойное и полное достоинства суждение единомышленника и до некоторой степени предвестника Дарвина — Альфонса де-Кандоля (2). «Образ действия Дарвина по отношению к его противникам был довольно своеобразен. Он, очевидно, не любил полемики. Вместо того, чтобы возражать, он шёл своим путём. Не нападая на религию, он нимало не стеснялся сталкиваться с идеями и предрассудками людей набожных, которых он знал и уважал. Не было ли это только результатом убеждения, довольно распространённого между людьми науки, — что истина царит над всем и что её должно провозглашать, хотя бы в ущерб самому себе? Не думал ли он, что если его учение не противоречит основам религиозных убеждений,
-----------------------------------
1. Правда, вслед за этими словами французский учёный пытается отстоять заветную идею о неподвижности вида, но мы увидим ниже, что эта защита не выдерживает критики.
2. «Darwin» etc. — Archives dea Sc. Ph. et Nat. 15 Mai, 1882. Альфонс де-Кандоль ещё ранее появления книги Дарвина высказывал сомнения относительно неизменяемости видов и один из первых приветствовал теорию Дарвина. Когда он был избран во Французскую академию, де-Кандоль писал Катрфажу: «Академия должна была избрать не меня, а Дарвина».
------------------------------------
то уже дело теологов уладиться с фактами? Почему бы не примириться им с теорией развития органического мира, как примирились они после Галилея с вращением земли, после Лапласа — с последовательным образованием небесных тел? Эти научные идеи распространены во всём свете, даже в Китае. Они не пошатнули ни христианства, ни магометанства, ни буддизма. Последствия показали, что Дарвин был прав, предпочитая молчать и рассчитывая на действие времени. Его два тома «О происхождении человека» появились в 1871 г. Крики негодования, раздававшиеся вокруг него, ещё удвоились, но вскоре несколько людей, светских и духовных, искренно преданных религиозным идеям, выступили его защитниками, а через одиннадцать лет по случаю кончины знаменитого натуралиста в соборе св. Павла и других лондонских церквах говорились проповеди, в которых доказывалось, что дарвинизм не противоречит религии». Вот, наконец, горячий отзыв друга и союзника в борьбе (1): «Никто лучше Дарвина не умел бороться, никто не был счастливее его в борьбе. Он нашёл великую истину, попираемую под ногами, осквернённую ханжами, всеми осмеянную; благодаря главным образом собственным усилиям, он дожил до того, что эта истина несокрушимо водружена в науке, что она вошла в обычный обиход человеческой мысли, что её ненавидят и боятся только тэ, кто и хотели бы её опозорить — да не смеют. Чего же ещё может желать человек?».
Предлагаемые два очерка появились в печати в различное время. Один из них представляет ряд статей, помещённых в «Отечественных Записках» в 1864 г., в то время, когда наше читающее общество особенно живо интересовалось этим учением, и позднее изданных отдельной брошюрой. В этом очерке теории Дарвина я только старался облегчить для читателя-неспециалиста труд понимания этого гениального произведения, оставаясь в то же время возможно ближе к подлиннику.
---------------------------------------
1. Huxley — Charts Darwin, «Nature», April 27, 1882.
---------------------------------------
Изложение Дарвина, как известно, отличается своеобразностью. Его труды нельзя просто читать, их нужно изучать; за подавляющей массой фактов читатель нередко может упустить нить его строгой аргументации, потому что аргументация эта состоит не из обнажённых логических доводов, а из систематически сцепляющихся фактов. "Масса фактов может утомить, — говорит А. де-Кандоль в своей оценке труда Дарвина, — читателю предоставляется сличать, выбирать, выводить заключение. Приём не дидактический, а чисто научный". Я именно старался сообщить изложению по возможности дидактический характер, обнаружив, так сказать, внутренний остов учения; при этом я, конечно, имел в виду того читателя, который имеет досуг только читать, а не того, который может изучать — этот последний, конечно, предпочтёт обратиться к подлиннику. Просматривая теперь, по прошествии восемнадцати лет, этот очерк, я мог только его пополнить примерами из позднейших исследований самого Дарвина и других учёных,— ничего не пришлось выкинуть или изменить; не служит ли это доказательством прочности этого учения? С другой стороны, почти ребяческое упрямство последних противников, продолжающих повторять те же, не выдерживающие критики, возражения, доказывает пользу повторения ещё и ещё раз тех могучих доводов, которыми Дарвин навеки сокрушил их оплот.
В другом очерке, представляющем публичную лекцию, я старался в возможно сжатой форме и самых крупных чертах указать основную идею переворота, сделанного Дарвином в современном научном мировоззрении, и потому он удобно может служить введением к более обстоятельному изложению теории. Это мне казалось тем более необходимым, что и до настоящего времени недостаточно строго различают учение о развитии органического мира (Descendenzlehre, Theorie de revolution, Transformisme *), основания которого высказывались и ранее Дарвина, от учения о развитии органического мира путём естественного отбора, — учения, которое объясняет нам основной факт
--------------------------------
* Учение о происхождении, Теория эволюции, Трансформизм. Ред.
--------------------------------
гармонии и целесообразности органического мира, в чём Дарвин не имел предшественников. В этом же очерке я пытался наметить нравственный облик самого творца этого учения, как учёного и человека. Всё, что появилось в печати за эти последние дни: воспоминания людей, стоявших к нему близко, некоторые его письма и пр., вполне подтверждают общее впечатление, вынесенное мною из тех немногих часов, которые я имел счастье провести под гостеприимным кровом этого великого человека. Гёксли, мнения которого мне уже несколько раз приходилось приводить, употребляет в одном месте своей статьи почти буквально то выражение, которое поставлено мною в заголовке моего очерка. "Чем более я его знал, — говорит он, — тем более он мне представлялся воплощённым идеалом учёного". 30 мая 1882 г. К. ТИМИРЯЗЕВ
