Критика господствовавшего понятия о виде. — Два средства убедиться в несостоятельности этого взгляда. — Примеры, изменчивости видовых форм. — Породы, голубей. — Их происхождение от одного вида. — Отсутствие определённой границы между видом и разновидностью. - Возможно ли установить её на основании признака бесплодия скрещивания между видами? — Бесплодие не совпадает с видовым различием. - Диморфные растения. — Сравнение бесплодия с неспособностью к прививке. — В чём заключается логическая ошибка защитников неподвижности видов? — Разновидность — зачинающийся вид. — Статистическая поверка этого вагляда. — Вывод.
Из всего сказанного выше вытекает, что главнейшим препятствием к принятию единства происхождения всех органических существ служил факт или, вернее, широко распространённое убеждение в постоянстве, в неизменяемости видовых форм. Если этот факт несомненен, если это убеждение безусловно верно, то приходится отказаться от всяких соображений о происхождении органических существ путём изменения. Прежде чем приступить к ним, необходимо подвергнуть критике, осомнить самый факт, пошатнуть упорное убеждение в неизменности видовых форм.
Достигнуть этого можно двумя путями: во-первых, представив очевидные, убедительные примеры изменчивости, возникнувшие в исторические времена; во-вторых, показав, что изменения видовых форм, называемые разновидностями, вовсе не так ничтожны, как обыкновенно полагают; что различие между видом и разновидностью вовсе не так ясно, не так строго определено,
как желают в том убедить защитники самостоятельности видовых форм, — словом, показав, что в существовании разновидностей мы можем видеть выражение изменчивости видов.
Самые разительные примеры изменчивости представляют нам животные и растения, прирученные человеком; их разновидности или породы гораздо резче разнятся между собою, чем разновидности природные. Успехи современных садоводов и скотоводов выставили это обстоятельство в особенно ярком свете. Изучающий специальные сочинения, посвящаемые некоторым издавна разводимым растениям, каковы: крыжовник, тыква, картофель, гиацинты, даже сравнительно молодая георгина, изумляется множеству черт изменчивости, представляемых ими; вся организация их словно сделалась мягкою, податливою, как воск, способною отступать, в малых размерах, от типа родителей. Различные породы домашних животных, немалое число которых возникло почти на наших глазах, представляют едва ли не более разнообразия, чем породы растений.
Но многие полагают, что заключения, выводимые из наблюдений над домашними породами, не применимы к видам, находящимся в состоянии природном. Изменения домашних пород они считают чем-то искусственным, непрочным и в подтверждение своего мнения ссылаются на несомненный будто бы факт, что домашние разновидности, одичав, возвращаются к прародительскому типу. Если бы это было справедливо, то, действительно, домашние породы нельзя было бы сравнивать с природными разновидностями. Но Дарвин говорит, что он тщетно старался доискаться фактических оснований для этого убеждения и пришёл к окончательному выводу, что в пользу его нельзя привести и теди доказательства. Никто не сомневается, что домашняя порода, одичав, изменяется, но, во-первых, в большей части случаев предки домашних пород нам неизвестны, и, следовательно, ничто не служит нам ручательством, что изменение пород при одичании всегда состоит в возвращении к прародительскому типу; во-вторых, ещё требуется доказать, что изменение происходит именно вследствие этого внутреннего стремления возвратиться к прародительскому типу, а не вследствие другой какой причины. Доказать это можно, только устранив влияние всех других возможных причин. К числу этих причин относится изменение внешних условий, обыкновенно связанное с одичанием, скрещивание со сродными разновидностями и малочисленность (1). Если бы можно было доказать, что при устранении всех этих причин изменчивости, т. е. при сохранении совершенно тождественных условий, при ограждении от скрещивания и пр., при содержании их в большом числе, наши домашние разновидности обнаруживают упорное стремление к такому возвращению, тогда, конечно, мы не могли бы основывать на домашних разновидностях выводов, приложимых к виду. Но предполагать, что такой случай возможен, значило бы, другими словами, утверждать, что наши домашние породы, разводимые при соблюдении всех исчисленных условий, могут внезапно, без видимой причины вырождаться, что мы не в состоянии разводить наши породы в бесконечном ряду поколений, а утверждать это значило бы противоречить ежедневному опыту. Всё сказанное убеждает, что домашние породы, одичав, изменяются не в силу одного стремления возвратиться к типу предков, а вследствие других причин, потому что при устранении этих причин изменения не происходит. А все эти причины изменчивости одинаково действуют и на естественные разновидности, следовательно, в этом отношении между природными и домашними разновидностями не представляется различия. Высказывают также мнение, что домашние виды одарены исключительной способностью изменяться, что потому они и были избраны человеком и, следовательно, то, что применяется к ним, не может ещё применяться к другим видам, но это возражение решительно не выдерживает критики: дикарь, впервые приручавший животное, руководился в выборе только полезными для себя особенностями животного и, конечно, не мог предвидеть, способно ли оно образовать разновидности в отдалённом будущем.
------------------------------
1. Значение этого обстоятельства, как причины изменчивости, будет разъяснено ниже.
------------------------------
Итак, между домашними и природными разновидностями нет существенной разницы: заключения, применимые к одним, применимы и к другим. Остаётся сделать выбор домашней породы, которая всего очевиднее обнаруживала бы изменчивость.
С первого взгляда, казалось бы, нетрудно указать пример прирученного животного, представляющий резко между собою различающиеся породы; но естествоиспытатель, желающий доказать этими примерами, как глубоко могут изменяться виды, встречает весьма важное затруднение. Чтобы доказать, что все породы одного домашнего животного — видоизменения, разновидности одного вида, следует прежде доказать, что был приручен всеми один вид этого животного, а доказать это историческими фактами в большинстве случаев невозможно, потому что происхождение домашних животных теряется во мраке времён. Поясним примером: если бы можно [было] доказать, что все породы собак происходят от одного вида, то это был бы сильный довод в пользу изменчивости видов, но затруднение в том и заключается, что невозможно определить, от одного ли вида произошли все собачьи породы. Многие натуралисты производят их от одного вида, другие от нескольких. Дарвин, для которого первое мнение было бы важным приобретением, после беспристрастной оценки фактов склоняется скорее к последнему; подобные же сомнения встречают естествоиспытателя почти при каждой домашней породе.
Выбор Дарвина пал, наконец, на голубей, как богатых самыми резкими разновидностями и в то же время представляющих несомненные признаки происхождения от одного вида.
Русский читатель не имеет и понятия о том разнообразии, которое представляют голубиные породы в Англии. Разведение их пользуется там особенною популярностью, оно возведено на степень искусства; охотники до голубей (pigeon-fancier) образуют между собою клубы, питомцы их играют немаловажную роль на бесчисленных выставках домашних животных и занимают почётное место на столбцах иллюстрированных газет, сообщающих отчёты об этих выставках. «К сожалению, я должен признаться, что я не pigeon-fancier, — шутливо замечает знаменитый учёный Гёксли в своих лекциях о теории Дарвина, — а потому я ощущаю робость и смирение при мысли, что в рядах моих слушателей могут найтись pigeon-fancier'ы. Это — искусство высокое, тайна великая, — дело, о котором человек не должен говорить легкомысленно». Эту-то глубокую премудрость Дарвин изучил как в обширной её литературе, так и на практике. Он разводил все породы, которые только мог достать, получал от путешественников шкурки пород индийских и персидских, вошёл в сношения со знаменитыми охотниками и даже удостоился чести попасть в члены двух голубиных клубов. Вообще одна из важных заслуг Дарвина — та, что он не почёл унизительным воспользоваться теми сокровищами знания, которые приобрели долголетним опытом практические деятели его страны; наука до него не имела обыкновения обращаться в эту сторону за сведениями и с презрительным равнодушием пропускала без внимания наблюдения и опыты скотоводов и садоводов.
Изучение голубиных пород привело Дарвина к заключению, что разнообразие их изумительно, степень различия превосходит ожидание. Чтобы не утомлять читателя перечислением этих многочисленных форм, различие которых всё же будет неясно, если нет перед глазами рисунков, мы постараемся описать поподробнее несколько самых резких разновидностей. Самая оригинальная уродливая разновидность, без сомнения, — порода, называемая Pouter, дутыш. Человек, незнакомый с делом, никогда не узнал бы в ней голубя: это —очень крупная птица па высоких ногах, с длинным туловищем и огромным зобом, который она обыкновенно надувает, вследствие чего общая форма её представляет опрокинутый конус. Fantail, трубастый голубь, — очень маленький ростом, в хвосте его вместо двенадцати или четырнадцати перьев, свойственных всему семейству голубиных, от тридцати до сорока, расправленных вертикально наподобие опахала или даже пригнутых к голове. Carrier, чистый голубь, также очень крупная птица, с очень длинным клювом, украшенным мясистым наростом, и со сравнительно небольшим черепом. Совершенную противоположность его составляет Tumbler, турман; рядом с чистым голубем он кажется карликом; клюв мал до крайности, а череп, напротив, сравнительно велик. У Jacobin, хозырного голубя, перья на затылке и шее заворочены кверху, представляя форму капюшона.
Нет почти ни одной черты в строении или в нравах, которая не подвергалась бы изменчивости. Форма черепа, клюва, рёбер, грудной кости, даже число крестцовых и хвостцовых позвонков и число перьев хвоста и крыльев, форма яиц, полёт, голос — всё это может изменяться самым резким образом.
Словом, различие между породами голубей так резко, что если бы они были найдены в диком состоянии, то без всякого сомнения были бы отнесены к различным видам; более того, ни один орнитолог не решился бы даже соединить все упомянутые породы в один род.
Теперь остаётся доказать, что все эти разнообразные породы действительно произошли от одного вида, от сизого голубя (Columba livia) (1).
Если они не произошли от одного вида, то они должны были произойти, по крайней мере, от семи или восьми видов, потому что каждая из них отличается от остальных какою-нибудь резкою особенностью. Обыкновенно ссылаются на скрещивания, вследствие которых могут образоваться разнороднейшие породы из сравнительно малого числа предков; но это объяснение только увеличивает затруднение, потому что через скрещивание получаются только формы средние. Следовательно, на каждую резкую разновидность пришлось бы насчитывать два ещё более резких предка, и вместо семи или восьми родоначаль-
-----------------------------------------
1. Читатель, надеемся, не посетует на нас за то, что мы не довольствуемся догматическим изложением положений Дарвина, а приводим доказательства, которыми он подкрепляет эти положения. Высказывая своё мнение, он спешит предупредить все возможные возражения. Не передать полемический тон книги значило бы — не передать её существенного характера.
-----------------------------------------
ников мы получили бы уже четырнадцать или шестнадцать. К тому же, по исследованиям Дарвина, почти невозможно получить средние формы между двумя резко различающимися формами; нельзя, по крайней мере, привести пример домашней разновидности, которая возникла бы таким путём. Следовательно, если породы голубей происходят от отдельных видов, то таких видов должно быть, по крайней мере, семь, и все они должны быть горные голуби, т. е. не вьющие гнёзда на деревьях и даже неохотно на них садящиеся. Но кроме Columba livia нам известно всего два-три вида горного голубя, и ни один из них не представляет ни одного признака наших домашних пород. Предполагаемые дикие предки должны были, следовательно, исчезнуть, быть истреблены в исторические времена, но истребить птиц, гнездящихся над пропастями и хорошо летающих, нелегко, доказательством чего служит тот факт, что обыкновенный горный голубь сохранился ещё на мелких британских островах, на берегах Средиземного моря, в центральной Индии. Кроме того, современные исследования показали, как трудно приручить дикие породы для того, чтобы они плодились в неволе, и потому в высшей степени невероятно, чтобы полудикий человек приручил семь или восемь видов одной птицы. Заметим ещё, что все домашние виды представляют особенности, которых мы не встречаем во всём семействе голубиных. Следовательно, чтобы объяснить происхождение голубиных пород от соответствующего числа видов, должно допустить, что полуобразованные дикари, несмотря на громадную трудность этого дела, приручили семь или восемь видов голубя; далее, что они, случайно или намеренно, выбрали для этого виды, представляющие резкие отклонения от типа всего семейства, и, наконец, что именно все эти виды (существовавшие одновременно с человеком, способным приручить животных, следовательно, в сравнительно недавнее время) вымерли, исчезли без следа. Допустить такое стечение случайностей решительно невозможно.
Случайные отступления в окраске голубиных пород доставляют ещё довод в пользу происхождения голубей от одного
вида. При скрещивании различно окрашенных голубей иногда получаются голуби, окрашенные совершенно, как сизый голубь. Дарвин скрещивал чисто чёрного голубя с чисто белым и получал пёстрых, пятнистых; скрестив же этих последних между собою, получал сизого. Факты эти, очевидно, указывают на общее происхождение всех голубей от сизого голубя, тем более, что совершенно подобной окраски не встречается ни у одной птицы во всём семействе голубиных; допустить же, что все предполагаемые вымершие восемь видов были сизые, значило бы ещё более увеличивать невероятное стечение случайностей. Наконец, все известные породы домашних голубей, скрещиваясь между собою, дают начало плодовитому потомству, между тем как известные в естественном состоянии виды голубя на это неспособны. Итак, окончательный вывод, к которому привело Дарвина изучение домашних голубиных пород, состоит в том, что они, несомненно, происходят от одного вида и что различия в строении, представляемые ими, так значительны, что если бы они были найдены в диком состоянии, то непременно были бы отнесены к различным видам или даже и к различным родам. Другими словами, домашние породы голубей, если принимать во внимание только различие в строении, можно считать новыми видами и, пожалуй, даже и новыми родами, происшедшими от вида Columba livia.
Пример голубиных пород, следовательно, блистательным образом опровергает убеждение в неподвижности форм; можно ли утверждать,что виды неизменчивы,когда сизый голубь в исторические времена изменился настолько, что дал начало нескольким формам, которых, не зная их происхождения, можно было бы отнести к различным родам!
Резкий пример вариации в растительном мире представляет нам тыква. По мнению Нодена, специально занимавшегося этим растением, разновидности его представляют такие глубокие различия, что их можно было бы признать за отдельные виды. Ноден также указывал на одну разновидность дыни, которая поразительно похожа на огурец.
Ограничимся этими наиболее резкими примерами и перейдём ко второму способу доказательства изменчивости видов; постараемся доказать, что существование разновидностей уже есть опровержение неподвижности видовых форм; постараемся показать несостоятельность мнения, будто виды могут изменяться только в известных, весьма тесных пределах, будто различия, представляемые разновидностями, ничтожны в сравнении с различием между видами.
Прежде чем приступить к обсуждению дела, необходимо разрешить один важный вопрос: существует ли точное определение того или другого понятия, имеем ли мы верный критериум для различия самостоятельного вида от разновидности?
Этот вопрос, самый естественный, самый законный, с первого же раза обнаруживает всю несостоятельность желания провести резкую границу между видом и разновидностью. Самые ревностные защитники самостоятельности видов должны согласиться, что они не в состоянии ответить на вопрос: что такое вид и чем он отличается от разновидности? Сколько ни было предложено определений вида, ни одно из них не могло быть признано удовлетворительным. Вообще под видом разумеют (хотя совершенно произвольно) самостоятельную форму, возникшую независимо от других; под разновидностями же разумеют формы, имеющие общее происхождение, хотя доказано оно бывает только очень редко.
Обыкновенно говорят, что все представители одного вида сходны между собою в существенных признаках, разновидности же представляют различия в признаках несущественных, второстепенных. Но, во-первых, слово «существенный» очень гибко, а, во-вторых, полагаясь на такое определение, мы даём полный простор произволу: выходя из убеждения, что виды не изменяются в существенных признаках, мы действительно не найдём в природе резких разновидностей, потому что от нас же зависит всякую резкую разновидность возвести на степень самостоятельного вида. Рассуждающие таким образом впадают в ложный круг: они уничтожают резкие разновидности на том основании, что виды должны быть неизменчивы, и вслед за тем доказывают, что виды действительно неизменчивы, потому что в природе нет резких разновидностей. Вообще при установлении видов учёные руководятся личными, субъективными воззрениями или, фкак любят выражаться, «тактом». А. де-Кандоль, один из лучших авторитетов в вопросе о виде, говорит: «Ошибаются те, кто повторяют, что наши виды хорошо ограничены и что сомнительные виды составляют слабое меньшинство. Это казалось ясным, когда роды не были достаточно изучены, а виды установлены на основании нескольких экземпляров, но, чем ближе мы с ними знакомимся, тем более всплывает переходных форм, тем более возрастают сомнения о пределах видов».
Очевидным доказательством, как значительны могут быть изменения, представляемые разновидностями, и как неудовлетворительны все критерии для различения их от вида, служит тот факт, что флора каждой страны заключает значительное число растений, которые одними ботаниками принимаются за разновидности, другими — за самостоятельные виды. В одной Англии находится до 182 подобных сомнительных форм. Существуют роды, относительно которых учёные не могут притти к соглашению. Таков, например, род Hieracium, в котором различные ботаники насчитывают кто 20, кто до 300 видов. Подобное те разногласие существует относительно ежевики. По свидетельству Негели, не существует ни одного рода с 4 и более видами, в принятии которых были бы согласны все ботаники. Гукер обращает внимание на тот факт, что одни ботаники насчитывают всего 80 000, другие 200 000 видов цветковых растений. Эта шаткость в установлении видов проглядывает даже в самом выражении «хороший вид» (bona species), которым натуралисты обозначают несомненные виды в отличие от сомнительных. Наконец, оказалось, что по отношению к низшим организмам понятие о виде, в его обыкновенном смысле, окончательно неприменимо; к такому выводу пришли, по крайней мере, некоторые естествоиспытатели, как, например, Карпентер, Геккель и др.
Наглядным примером, показывающим, как ненадёжно различие между видом и разновидностью, основанное на степени внешнего различия, может служить следующий случай. В семействе орхидей существовало три самостоятельных рода: Саtasetum, Myanthus и Monachanthus, пока не нашли цветов всех этих трёх родов на одном растении, — тогда пришлось разжаловать эти три рода на степень трёх форм одного и того же вида. Но тем ещё дело не окончилось: Дарвин показал, что эти три формы цветков не что иное, как мужские, женские и обоеполые цветы одного и того же растения. Таким образом, одно и то же растение с обоеполыми и раздельнополыми цветами было принято не только за три отдельные разновидности или вида, но даже за три самостоятельных рода. Очевидно, что степень различия не может служить непреложным критериумом при различении вида и разновидности, что невозможно установить правила, насколько две формы должны отличаться, чтобы получить право называться видами.
Посмотрим, однако, нет ли иного средства, независимо от степени сходства, чтобы различить резкую разновидность от самостоятельного вида; нет ли возможности доказать, что такая-то резкая разновидность действительно разновидность, а не самостоятельный вид.
На практике при разрешении вопроса, следует ли признать известную форму за вид или за разновидность, обыкновенно руководствуются существованием соединительных звеньев. Если найдены две формы, связанные между собою промежуточными звеньями, то их признают за разновидности одного вида, потому что существование перехода указывает на единство их происхождения.
Имея теперь признак разновидности, независимый от степени различия, мы уже в состоянии доказать, что некоторые формы, по различию своему признаваемые за виды, на деле суть разновидности. Можно привести примеры растений, которые на основании совокупности признаков признаются за виды, а между тем существование соединительных звеньев убеждает, что это — разновидности. Таковы два вида обыкновенных барашек: Primula vulgaris и Primula veris; они отличаются по наружности, запаху и вкусу, цветут не в одно время, имеют неодинаковое географическое распределение, на горах подымаются на неравную высоту, весьма трудно дают помеси, — словом, представляют все признаки вида, и, однако, они соединены множеством промежуточных звеньев. Подобные случаи весьма драгоценны, потому что они во всяком случае доказывают возможность происхождения одного вида от другого: если, основываясь на существовании перехода, мы признаем их за разновидности, то этим докажем, что разновидности могут быть так же различны между собой, как и виды; если же, основываясь на глубоком различии между ними, признаем их за отдельные виды, то присутствие промежуточных форм прямо укажет на возможность происхождения одного вида от другого.
Итак, различия, представляемые разновидностями, могут быть иногда так значительны, что мы бываем принуждены признать эти разновидности за самостоятельные виды.
Но если, с одной стороны, мы видим такие резкие разновидности, которые нельзя различать от самостоятельных видов, то, с другой стороны, мы встречаем и такие ничтожные разновидности, которые уже почти нельзя отличить от личных особенностей, проявляющихся почти в каждом неделимом; другими словами: разновидности представляют нам лестницу, целый ряд тончайших оттенков изменения, начиная от ничтожных личных особенностей отдельных неделимых и до резких особенностей видовых. Всё различие между разновидностью и видом заключается только в степени, а не в сущности: разновидность можно с Дарвином назвать зачинающимся видом, вид — резкой разновидностью.
При этом воззрении становится понятно, почему невозможно положить границы между разйовидностью и видом: пока форма ещё немного уклонилась от своей родоначальной формы, она называется разновидностью; но, как скоро это различие сделается значительным, она становится родоначальницею, центром новой группы — видом. Разновидность и вид представляют только различие во времени, — никакой рубеж тут немыслим.
До сих пор, доказывая изменчивость видовых форм, мы обращали внимание только на изменение в строении: приводя в пример голубиные породы, мы старались показать, что различие их строения так велико, что их можно бы возвести на степень самостоятельных видов; доказывая невозможность границы между видами и разновидностями, мы также приводили примеры разновидностей, различающихся между собою так же резко, как виды. Но мы оставили совершенно в стороне другое различие, чисто физиологическое, заключающееся в бесплодии скрещиваний между видами и плодовитости скрещиваний между разновидностями. Этот факт настоятельно требует критической оценки, потому что, если это различие действительно так постоянно, так строго определённо, как его выставляют защитники неизменности видовых форм, то мы не в праве сказать, что разновидность есть зачинающийся вид, потому что непреодолимая бездна будет ещё разделять самую резкую разновидность от вида.
Требуется разрешить вопрос: представляет ли бесплодие видов и плодовитость разновидностей закон природы, не допускающий исключений, или только часто повторяющееся явление, вависящее от множества разнообразных причин, представляющее изменения в степени и даже подверженное исключениям. Другими словами, требуется разрешить вопрос: следует ли видеть в бесплодии свойство, которым природа нарочно отметила виды, или только одно из следствий общего различия их склада.
Понятно, что должен существовать предел, где прекращается возможность образования помеси между двумя формами. Нельзя себе представить, например, помесь между птицей и рыбой, между мхом и дубом. Но весь вопрос в том: всегда ли степень внутреннего различия, с которой уже несовместима способность к перекрёстному оплодотворению, совпадает со степенью внешнего различия, которое мы признаём видовым? И затем спрашивается: изменяется ли способность к перекрёстному оплодотворению постепенно, или наступает она внезапно, когда различие сделается видовым? Мы остановимся на рассмотрении этого вопроса несколько подробнее, так как последние защитники неизменяемости видовых форм видят главный критериум вида в этом признаке бесплодия; так, например, Катрфаж, в упомянутой нами выше речи *, произнесённой в Парижской академии по случаю смерти Дарвина, ссылаясь на тот факт, что все разнообразные породы голубя, изученные Дарвином, происходят от одного вида, способны давать помеси, утверждает, что Дарвин своими исследованиями только доставил доказательство неподвижности видовых форм и возможности руководиться при установлении видов именно этим признаком бесплодия.
Начнём с оценки достоверности самого факта; посмотрим, точно ли скрещивания видов всегда бесплодны, скрещивания разновидностей всегда плодовиты. Самый характер этого вопроса уже указывает, что при разрешении его придётся бороться с теми же затруднениями, которые мы встретили при разрешении вопроса о пределе изменений разновидности. Защитники бесплодия видов и плодовитости разновидностей снова запрутся в своём ложном круге. Если им докажут, что такие-то виды плодовиты при скрещивании, они ответят: значит, мы ошиблись, это не были виды; если им докажут, что такие-то разновидности бесплодны при скрещивании, они только возведут их на степень видов и всё же останутся при своём убеждении. Такой именно тактики придерживался Кёльрейтер, известный своими тщательными исследованиями по вопросу о скрещивании растений; он считает бесплодие видов правилом без исключения, но зато в десяти случаях, в которых две формы, принимаемые большинством ботаников за виды, оказались вполне плодовитыми, он, не колеблясь, признал их за разновидности. Не имея неопровержимого критериума для определения вида, мы не в состоянии положительно разрешить этот вопрос, хотя авторитет большинства ботаников служит ручательством, что эти десять пар растений — не разновидности, а виды.
Но из исследований того же Кёльрейтера и некоторых других учёных оказывается, что бесплодие видов редко бывает
-------------------------------
* См. в этом томе «Предисловие ко второму изданию», стр. 20. Ред.
-------------------------------
полное, безусловное; напротив, оно представляет длинный ряд постепенностей и в некоторых случаях может быть подмечено только при тщательном сравнении числа зрелых семян, получаемых при скрещивании, с числом семян, производимых видами в состоянии естественном. Доказательством, как неуловима черта, отделяющая малую степень бесплодия от полной плодовитости, служит тот факт, что два одинаково опытных и добросовестных исследователя, Кёльрейтер и Гертнер, пришли к заключениям, прямо противоположным относительно одних и тех же видов.
Наконец, из других источников можно привести примеры, что скрещивание некоторых видов бывает не только не бесплодно, но даже плодовитее, чем самооплодотворение; так, например, Герберт, весьма опытный экспериментатор в этой области исследования, приводит много подобных примеров: он сообщает, что каждое яичко в коробочке Grinum capense, опылённое пыльцою другого вида, Grinum revolutum, произвело растение, что при естественном опылении никогда не случалось. Существуют даже растения, которые легче дают помеси, чем чистое потомство при самооплодотворении; подобные растения встречаются во всех видах рода Hippeastrum, в некоторых видах лобелий, Passiflora и Verbascum (царский скипетр). Герберт рассказывает, например, следующий случай: одна луковица Hippeastrum произвела четыре цветка; три из них он опылил собственной пыльцой, а четвёртый — пыльцою других видов; в результате оказалось, что первые три завязи завяли, а четвёртая произвела всхожие семена. Герберт повторял этот опыт более пяти лет сряду и всегда с одинаковым успехом. Факт бесплодия при самооплодотворении и плодородия при скрещивании с другими видами был подтверждён и другими наблюдателями над другими растениями, например, Corydalis (хохлатка) и над различными орхидеями. Любопытно, что бесплодие при самооплодотворении у одних растений свойственно всем, у других — только некоторым, ничем не отличающимся особям. Известно также, какие сложные помеси получены нашими садоводами от скрещивания различных видов пеларгоний, фуксий, кальцеоларий, петуний, рододендрона; опыты их, правда, произведены без научной точности, но, тем не менее, несомненен факт, что многие из этих ублюдков разводятся семенами. Дарвин сам имел случай убедиться в совершенной плодовитости помеси двух видов рододендрона.
Примеры из животного царства не так многочисленны и убедительны. Бесплодие помеси лошади и осла, т. е. мулов и лошаков, может быть, более всего содействовало возникновению и укоренению убеждения в бесплодии всякого скрещивания между видами. Тем не менее, можно указать на противные случаи и в животном царстве. Наиболее известна помесь между зайцем и кроликом, разводимая в последнее время во Франции под названием «лепоридов». По свидетельству Дарвина, обыкновенный гусь даёт помесь с китайским, настолько отличным от него, что их иногда относят к различным родам. Два вида фазанов дают плодущую помесь. Из насекомых два вида шелкопряда произвели помесь, размножавшуюся в течение восьми поколений. Наконец, различные породы собак и других домашних животных, несомненно, происшедшие от различных видов, могут между собою плодиться и давать плодущие помеси.
Кроме того, Дарвин указывает на один источник неточности, по которому многие виды, может быть, совершенно плодовитые, были признаны бесплодными. В большей части случаев о бесплодии скрещиваний между видами заключают по бесплодию их помесей. Гертнер, например, утверждает, что хотя ему и удавалось в некоторых случаях сохранить ублюдков до шестого, седьмого и даже девятого поколения, но плодовитость их сильно ослабевала, так что он принимает бесплодие ублюдков за несомненный закон, не подлежащий исключению. Дарвин не сомневается, что уменьшение плодовитости в ублюдках есть явление обычное; но он в то же время полагает, что при всех этих опытах оно происходило от совершенно особой причины. Все опыты подобного рода (как над растениями, так и над животными) производятся над весьма ограниченным числом неделимых, так что скрещиваемые между собою ублюдки находятся в близком родстве; нельзя, например, привести ни одного примера, чтобы два животных ублюдка были выведены от различных родителей и затем подвергнуты скрещиванию, — напротив, в каждом следующем поколении скрещиваются братья и сестры. Вред подобных скрещиваний был познан на опыте всеми заводчиками; нескольких подобных скрещиваний было бы достаточно, чтобы погубить лучшую породу животных. Вред браков между близкими родственниками признавался обычаями и законами почти всех времён и народов. В растениях с двуполыми цветами ещё вреднее действует самооплодотворение, и Дарвин, а по его стопам и другие учёные: Гильдебранд, Мюллер, Дельпино и др., тщательными опытами доказали, какими изумительными приспособлениями одарена ббльшая часть растений для предотвращения самооплодотворения. Итак, вредность скрещиваний между неделимыми, находящимися в близком родстве, — несомненна, и этому обстоятельству, по всей вероятности, мы должны приписать, в большой части случаев, бесплодие ублюдков. Это воззрение Дарвин позднее доказал в отдельном обширном исследовании. Этот взгляд Дарвина вполне объясняет, почему у Герберта множество форм, признанных Кёльрейтером и Гертнером за бесплодные, оказались вполне плодовитыми : Герберт — садовод, имел в своём распоряжении теплицы и мог производить свои опыты при надлежащих условиях, т. е. над большим числом неделимых.
Можно было бы теперь привести обратный довод, т. е. примеры форм, признанных лучшими ботаниками за разновидности и, однако, оказавшихся при скрещивании совершенно бесплодными (таковы, например, Primula officinalis и Р. Еlаtior); но, как мы видели, подобные примеры неубедительны для тех учёных, которые не признают другого различия между видом и разновидностью, кроме различия, основывающегося на бесплодии. Гораздо убедительнее в этом отношении факты, показывающие, что плодовитость разновидностей представляет такие же степени, как и бесплодие видов, что есть разновидности, плодовитость которых граничит с бесплодием.
Эти примеры тем доказательнее, что они почерпнуты из сочинений писателей, враждебных воззрениям Дарвина. Гертнер в продолжение нескольких лет сажал вместе две породы кукурузы, различающиеся только ростом и цветом зёрен; растения эти раздельнополы, следовательно, цветень мужских цветов переносится на женские цветы ветром или насекомыми и естественно может попасть и на женские цветки другой породы; но, несмотря на это, породы эти ни разу не скрестились. Затем Гертнер опылил тринадцать цветков одной породы цветнем другой, но лишь в одном початке развилось несколько семян, а вызрело из них всего пять. Всякий знает, какое огромное число зёрен находится в початке кукурузы; следовательно, если бы мы стали заключать о плодовитости этого скрещивания по сравнению этих пяти семян с тем числом, которое могло бы образоваться в тринадцати початках при естественном опылении, то должны были бы сознаться, что плодовитость скрещивания этих двух пород кукурузы граничит с бесплодием. И, однако, различие этих пород так ничтожно, что никому не войдёт в голову признать их за отдельные виды, и, что ещё важнее, полученные пять семян оказались вполне плодовитыми, так что сам Гертнер должен был признать эти породы за разновидности.
Замечено было, что скрещивание различных пород тыквы тем менее плодовито, чем значительнее различие между скрещиваемыми разновидностями. Замечено также, что при скрещивании жёлтой и белой разновидностей Verbascum плодовитость значительно уменьшается, между тем как всё различие этих разновидностей заключается в окраске цветов, и одна разновидность иногда развивается из семян другой.
Этих примеров достаточно для подтверждения факта, что разновидности могут оказываться бесплодными или, что ещё более убедительно, почти бесплодными при скрещивании.
Обратимся теперь к фактам, доказывающим, что бесплодие скрещиваний или происходящих от него помесей не представляет вовсе исключительной особенности видов. К числу таких фактов следует отнести явления взаимного скрещивания и ди- или триморфизма. Под взаимным скрещиванием разумеется такой случай, когда женское неделимое вида А скрещивается с мужским неделимым вида В, а женское неделимое вида В — с мужским вида А. Можно привести примеры, что одно скрещивание оказывается вполне плодовитым, между тем как другое совершенно бесплодно, так что, судя по одному скрещиванию, мы должны были бы признать эти две формы за две разновидности, судя по другому — за два отдельных вида. Вот два примера, взятые с двух крайних пределов растительного мира. По наблюдениям Кёльрейтера, Mirabilis jalappa (одно из обыкновенных садовых растений) легко опыляется пыльцою Mirabilis longiflora, и получаемые ублюдки довольно плодовиты; но Кёльрейтер пытался более двухсот раз в течение восьми лет оплодотворить, наоборот, Mirabilis longiflora пыльцою М. jalappa и ни разу не имел успеха. Точно такое же наблюдение сделал известный французский учёный Тюре над морскими водорослями (фукусами). Таким образом, судя по одному скрещиванию, мы должны были признать эти растения за разновидности, судя по другому — за виды.
Диморфными, или двуформенными растениями называют такие, которые производят двоякого рода неделимых, совершенно между собою сходных во всём, кроме величины органов размножения. Таковы примулы, или барашки, некоторые виды льна и пр. Этого различия недостаточно для того, чтобы принять их даже за разновидности, а потому их называют формами. Так, например, примулы приносят двоякого рода цветы — одни с длинными пестиками и короткими тычинками, другие, наоборот, с длинными тычинками и короткими пестиками. Оказывается, что только оплодотворение длинных пестиков длинными тычинками или коротких — короткими бывает вполне плодовито, остальные же две комбинации оказываются более или менее бесплодными. Первый способ оплодотворения Дарвин называет законным, второй — незаконным. Следовательно, законным, т. е. плодородным оказывается перекрёстное оплодотворение между двумя формами, незаконным, бесплодным — оплодотворение пыльцою той же формы. Триморфные растения представляют ещё более сложный случай. Бесплодие обнаруживается не только при первом скрещивании, но и продукты незаконного оплодотворения оказываются бесплодными, т. е. совершенно сходно с тем, что мы видим при скрещивании видов. Таким образом, не только самоопыление или опыление особей, находящихся в близком родстве, но и опыление особей той же формы оказывается бесплодным. Примером диморфных растений нагляднее всего доказывается, что в бесплодии нельзя видеть характеристического признака видовых форм, так как именно скрещивания сходных представителей одного вида оказываются бесплодными, а несходных — плодовитыми.
Итак, после всех приведённых фактов не может быть и речи о постоянном бесплодии скрещиваний между видами и полной плодовитости скрещиваний между разновидностями; напротив: бесплодие представителей различных видов может доходить до полной плодовитости; плодовитость разновидностей одного вида — представлять обратную постепенность. Наконец, самооплодотворение или оплодотворение между сходными формами у растений диморфных может быть также бесплодно.
Ввиду всех этих странных фактов кажется невозможным утверждать, что бесплодие видов есть элементарный закон природы; ещё менее можно видеть в нём нарочно дарованное свойство для того, чтобы первоначально созданные формы сохранились в своей первобытной чистоте. Напротив, факты эти будут совершенно понятны, если мы примем, что бесплодие не есть самостоятельное свойство, а только следствие других, неизвестных нам особенностей в складе, главным же образом в воспроизводительной системе скрещиваемых видов. Дарвин очень удачно поясняет эту мысль сравнением.
Никому, конечно, не войдёт в голову, что способность растений прививаться к одним и не прививаться к другим растениям есть нарочно дарованное свойство, потому что способность эта не имеет никакого значения для растения, находящегося в природном состоянии. Во многих случаях мы в состоянии даже объяснить, почему одно дерево не прививается к другому, различием в быстроте их роста, в твёрдости их древесины, в свойстве и времени движения их соков; но во множестве случаев не можем дать себе никакого объяснения. Иногда значительные различия в росте обоих растений, в свойстве тканей, долговечности листьев, в приспособленности к очень различным климатическим условиям не препятствуют прививке одного дерева к другому. Способность прививаться, так же, как и способность скрещиваться, говоря вообще, определяется систематическим сродством; никому, например, не удавалось привить друг к другу растения, относящиеся к двум различным семействам; напротив, близко сродные виды или разновидности одного вида прививаются очень легко. Но оба эти свойства далеко не всегда определяются систематическим сходством; существуют примеры, что растения прививаются легче к видам другого рода, чем к видам своего рода: так, груша прививается к айве, относящейся к другому роду, и не прививается к яблоне — к виду того же рода. Далее, как в некоторых случаях взаимного скрещивания, так и в некоторых случаях взаимной прививки результаты бывают неодинаковы: так, например, смородина может быть привита к крыжовнику, а крыжовник никогда не прививается к смородине.
Все эти факты указывают, что неспособность растений прививаться друг к другу, в общих чертах, подлежит почти тем же законам, как и неспособность видов скрещиваться между собою; но никому, конечно, не войдёт в голову утверждать, что неспособность различных растений прививаться друг к другу есть самостоятельное свойство, нарочно дарованное для того, чтобы предотвратить возможность их сращения в наших лесах. Так же мало основания имеем мы считать бесплодие свойством, нарочно дарованным для предотвращения скрещивания видов.
Но если, с одной стороны, невозможно допустить, что скрещивания видов всегда бесплодны, скрещивания разновидностей всегда плодовиты, то, с другой стороны, мы должны согласиться, что для огромного большинства случаев это различие верно. Точно так же, хотя мы могли доказать, что степень различия между разновидностями бывает так же велика, как и между видами, мы всё же не могли не согласиться, что в массе случаев эта степень гораздо менее значительна, чем между видами.
Это само собою понятно, потому что иначе в уме нашем не могло бы существовать этих двух понятий. Но это нимало не должно изменять нашего мнения о невозможности установить границу между видом и разновидностями. Постараемся пояснить дело примером: между ребёнком и взрослым существует целая бездна различия, и мы вполне различаем эти два понятия, потому что в массе случаев различие это очень резко, но никому, конечно, не войдёт в голову мысль определить черту, где кончается ребёнок и где начинается взрослый человек; никто не станет утверждать, что эти два существа, так резко между собою различающиеся, не могли произойти один от другого. И, однако, именно эту ошибку делают те, кто отвергает возможность образовании новых видов из разновидностей и старается отделить вид от разновидности резкою чертою. Оба случая совершенно параллельны: как невозможно положить границы между ребёнком и взрослым, так же невозможно положить границы между разновидностью и видом, и невозможно потому, что ни ребёнок, ни взрослый, ни вид, ни разновидность в природе не существуют: это — отвлечённые понятия, средние величины, которые мы выводим из огромного числа фактов. Это — два состояния одного и того же существа или группы существ, которые мы олицетворяем, и если в первом случае мы не впадаем в ту ошибку, которую столь многие делают во втором, то потому только, что ежедневный опыт научает нас, что ребёнок незаметно делается взрослым, между тем как превращение разновидностей в новые виды происходит в промежуток времени, перед которым ничтожна одна человеческая жизнь.
Итак, ограниченность нашего существования не дозволяет нам проследить над одной и tqu же формой превращения разновидности в вид, но если мы будем одновременно принимать во внимание множество форм, то получим впечатление этого перехода: мы, так сказать, застигнем различные формы на последовательных точках этого пути. Вообразим себе человека, который бы, как говорится, с неба свалился, т. е. не имел бы понятия о явлениях, совершающихся на земле. Увидав все тончайшие оттенки, которые соединяют грудного ребёнка с седым стариком, увидав, что все эти существа слегка изменяются на его глазах, он, конечно, тотчас заключил бы, что этот старик был когда-то грудным ребёнком, что этот ребёнок будет со временем седым стариком, а не стал бы для этого дожидаться, чтобы ребёнок состарился на его глазах. Или возьмём ещё более близкий пример. Когда натуралист говорит, что он проследил историю развития такого-то животного или растительного организма, он только в очень редких случаях разумеет, что ему удалось проследить этот процесс над одним неделимым; в большей части случаев это даже невозможно, — например, эмбриолог не может обыкновенно исследовать зародыша иначе, как уничтожив возможность дальнейшего развития. Таким образом, хотя натуралист, желающий изучить историю развития какого-нибудь организма, принуждён изучить одну степень развития на одном неделимом, другую — на другом, тем не менее, он считает результат своего наблюдения почти столь же несомненным, как если бы он наблюдал одно неделимое. Точно в таком же положении находится натуралист, желающий изучить процесс изменения разновидностей; как одному условия жизни препятствуют проследить явление над одним неделимым, так другому время препятствует проследить явление над одной разновидностью, — оба должны заключать только по сравнению различных случаев.
Теперь понятно, почему, несмотря на столь ясное, столь осязательное, повидимому, различие между видом и разновидностью, мы впадаем в бесконечные затруднения и противоречия, как только захотим подвести все естественные формы под две резкие категории. Вид и разновидность — только отвлечённые понятия, выражения, употребляющиеся ради удобства: в природе ни то, ни другое не существует. Шлейден совершенно верно замечает, что спор о виде есть только последний отголосок схоластических споров между реалистами и номиналистами.
Но, отрицая реальное существование вида, как чего-то ясно отличающегося от разновидности, мы не отрицаем существования видов, т. е. вполне обособленных групп существ, ясно отличающихся от остальных групп и не связанных с ними переходами. Это отсутствие переходов всё же остаётся логическим препятствием к допущению превращения одних форм в другие. Это препятствие еще нами не устранено, его предстоит устранить.
Всё сказанное нами о виде и разновидности сводится Дарвином к краткой формуле: разновидность есть зачинающийся вид, вид — резкая разновидность. Вникнем глубже в её значение; посмотрим, как должна она изменить наш взгляд на природу.
При существовавшем воззрении на виды, как на отдельные акты творения, природа представлялась обширным музеем, в котором собрано известное, может быть, громадное, но всё же определённое и постоянное число форм; сколько мы видим их сегодня, столько их было и вчера, столько их будет и завтра. Все представители одной формы, одного вида, правда, не абсолютно между собою сходны; но эти различия, так сказать, колебания в пределах одного вида, называемые разновидностями, никогда не могут сделаться столь резкими, чтобы мы принуждены были принять их за новую самостоятельную форму — за новый вид.
Теперь посмотрим на природу с той точки зрения, справедливость которой мы старались доказать. Вид и разновидность — только типические, отвлечённые понятия: в природе они не существуют; следовательно, об определённом числе отдельных форм не может быть и речи; природа находится в состоянии постоянных родов/ разновидности суть только различные воврасты новых видов.
Дарвину пришла счастливая мысль сделать поверку этого вывода посредством другого ряда фактов, посредством приёма, который можно назвать статистическим. Соображения era основывались на следующей цепи умозаключений.
Возникновение новых форм должно зависеть от каких-нибудь благоприятных условий. Возникновение новых видов
и образование разновидностей (на основании защищаемого воззрения) есть одно и то же явление, — оно должно зависеть от одних и тех же условий. Отсюда вытекает прямое следствие, что там, где возникло много видов, можно ожидать и много разновидностей. «Там, где растёт много деревьев, — метко поясняет Дарвин, — мы должны искать и молодые сеянки». Продолжая высказанную выше параллель, мы могли бы сказать: там, где взрослое население находится в более благоприятных условиях, и детское население должно быть многочисленнее, менее подвержено смертности.
Если это предположение оправдается, то мы получим убедительное фактическое подтверждение справедливости воззрения Дарвина на вид и разновидность.
Мы говорили выше, что сходные виды соединяются в группы, называемые родами. Группы эти весьма неравны: есть роды обширные, т. е. заключающие большое число видов, есть роды и весьма малочисленные. Но род — также понятие отвлечённое; роды представляют нам только как бы известные направления, по которым изменились формы; следовательно, обширность рода доказывает, что условия благоприятствовали изменению форм в этом направлении; напротив, малочисленность рода доказывает, что в окружающих условиях было что-то враждебное возникавшему изменению.
Итак, если воззрения Дарвина верны, то виды многочисленных родов должны чаще - представлять разновидности, чем виды родов малочисленных, ибо в большей части случаев, где возникло много видов, где процесс их образования был очень деятелен, мы должны найти следы продолжения этой деятельности.
Ожидания Дарвина вполне оправдались. «Я расположил, — пишет он, — растения двенадцати стран и жесткокрылых насекомых двух областей в две, приблизительно равные, массы; по одну сторону — виды родов обширных, по другую — виды родов мелких, и постоянно оказывалось, что на стороне обширных родов бдльшая часть видов представляла разновидности, чем на стороне родов мелких. Сверх того, виды обширных родов, представляющие разновидности, постоянно, средним числом, представляют их большее количество, чем виды родов мелких».
Между видами обширных родов и их разновидностями существуют ещё другие, не менее любопытные соотношения. Мы видели, что при распознавании вида от разновидности руководятся степенью различия между двумя формами: если формы резко различаются между собою, их признают за отдельные виды; если это различие менее значительно — за две разновидности одного вида. Но некоторые учёные заметили относительно растений и насекомых, что степень различия между видами обширных родов менее, чем между видами родов мелких. Дарвин проверил это мнение цифрами и получил результаты, подтверждающие его справедливость. Следовательно, и в этом отношении виды обширных родов приближаются к разновидностям, как бы носят ещё отпечаток своего происхождения.
Есть и ещё несколько пунктов сходства между видами обширных родов и разновидностями; так, например, в этих родах не все виды одинаково разнятся между собою, так что маленькие группы видов собраны как спутники около других видов; но разновидности — не что иное, как группы форм, собранных вокруг других форм, т. е. породивших их видов. Одна из характеристических черт, отличающих разновидность, — малая область распространения; относительно видов, близко между собою сходных, также замечено, что область их распространения гораздо ограниченнее, чем область распространения резко типических видов.
Итак, мы можем сказать, что в родах обширных, в которых вырабатывается в настоящее время много разновидностей, т. е. зачинающихся видов, многие виды, уже выработавшиеся, до некоторой степени похожи на разновидности.
Почти такое же убедительное подтверждение справедливости воззрения Дарвина на вид и разновидность можно получить ещё другим путём.
Мы видели, что в обширных родах, т. е. в таких родах, в которых уже возникло много видов, и теперь возникает их более, чем в других; но мы могли бы сделать эту проверку иначе: мы могли бы проверить цифрами, точно ли в тех видах, которые теперь благоденствуют, процветают, возникает более разновидностей, чем в видах, которым судьба менее благоприятствует.
Прежде всего объясним, чтб мы разумеем под процветающим видом. Если какая-нибудь форма преобладает над другими, то мы можем прямо заключить, что в её собственной организации, в органических и неорганических условиях её существования есть что-нибудь благоприятное или, по крайней мере, менее враждебное ей, чем другим формам, иначе невозможно было бы объяснить её преобладания. Итак, под процветающими видами мы разумеем виды преобладающие. Но преобладание одной формы над другой может проявляться весьма различно: форма может быть расселена на земной поверхности шире других форм, она может быть очень равномерно распространена в данной области, между тем как другие формы только разбросаны в ней; наконец, она может быть представлена большим числом особей сравнительно с другими формами; отсюда три категории преобладающих видов: виды широко расселённые, виды, значительно распространённые в данной стране, и виды, богатые особями. Уже Альфонс де-Кандоль показал, что виды первой категории чаще производят разновидности. Дарвин своими таблицами доказал, что и последние две категории преимущественно перед другими производят резкие разновидности, удостоивающиеся внимания ботаников.
Представленные два разряда фактов находятся в теснейшей связи и взаимно подтверждают друг друга; потому что если составить список растений, населяющих какую-нибудь страну, так, чтобы в один столбец собрать все обширные роды, в другой — все роды мелкие, то на стороне первых окажется большинство преобладающих видов. Мы развязались, наконец, о этим нескончаемым и для неспециалиста скучным вопросом о виде и разновидности; посмотрим, насколько это подвинуло нас к разрешению главного вопроса: как произошли органические формы. Вначале мы постарались показать, насколько позволяют пределы подобного очерка, на чём главным образом основывались два различных мнения о происхождении органических существ. Мы видели, что общие данные классификации органических существ, морфологии, эмбриологии и геологии свидетельствуют в пользу предположения о происхождении органических существ путём изменения. Затем мы видели, что единственным препятствием к принятию этого предположения служило убеждение в неподвижности органических форм, в неизменяемости видов. Мы употребили все усилия, чтоб пошатнуть, опрокинуть это убеждение, и вполне в этом успели: пример голубиных пород показал нам, как глубоко могут изменяться виды; критический разбор понятий о виде и разновидности показал нам невозможность провести между ними границу и привёл нас к окончательному выводу, что разновидность есть зачинающийся вид; наконец, интересные факты относительно видов обширных родов и видов преобладающих представили нам фактическую поверку этого вывода, потому что откуда иначе взялась бы эта соответственность между видами и разновидностями, которую мы, однако, могли предвидеть на основании теоретических начал? Итак, органические формы изменяются, вся природа находится в постоянном двиткении; следовательно, главное препятствие к принятию единства происхождения всех органических существ устранено. Но этого ещё мало; теперь необходимо начертать самый процесс изменения, который был бы согласно со всеми известными нам фактами, который устранил бы все кажущиеся противоречия, как, например, отсутствие переходов между видами и некоторые другие, и объяснил бы главнее и самое загадочное обстоятельство — изумительное совершенство органических форм. Теперь только мы можем приступить к изложению того, что собственно заслуживает названия теории Дарвина.
