ВЫ — ВЕЛИЧАЙШИЙ РЕВОЛЮЦИОНЕР В ЕСТЕСТВОЗНАНИИ НАШЕГО ВЕКА ИЛИ, ВЕРНЕЕ, ВСЕХ ВЕКОВ
(Уотсон о Дарвине, 1859 г.)
Когда придёт время подвести итог успехам, сделанным естествознанием в XIX столетии, то, конечно, самой выдающейся чертой этого движения должно будет признать стремление к объединению, к слиянию отдельных разрозненных областей этого знания в одно стройное общее целое. Стоит вспомнить, чем была в начале века физика с её почти не связанными между собою дисциплинами, и чем стала; благодаря открытию взаимного превращения физических сил, учению о сохранении энергии и установлению тожества между явлениями света и электричества. Чем была в начале века химия, вынужденная признавать непреодолимую пропасть между явлениями неорганической и органической природы в сравнении с современной химией, своими завоеваниями в области
----------------------------------
* Эта статья была впервые опубликована в 1896 г. во второй части I тома собрания сочинений Ч. Дарвина (М., издание Поповой). Ред.
----------------------------------
органического синтеза совершенно заполнившая эту пропасть. Чем была и чем стала физиология, навсегда освободившаяся от бессмысленного призрака жизненной силы и всё более и более успешно подвигающаяся по пути сближения и отожествления процессов, происходящих в организмах, с явлениями, наблюдаемыми вне их.
Но едва ли не более крупным шагом на пути этого философского синтеза, этого объединения воззрений на природу и способы её исследования, явилось то научное движение, которое сблизило две обширные отрасли естествознания, не имевшие ни в своих задачах, ни в своих точках отправления, казалось, ничего общего. Одна из этих отраслей считала своей задачей объяснение наблюдаемого, другая — исключительно только его описание. Между тем как физик, химик, мало-помалу и физиолог привыкли считать своей задачей объяснение изучаемых явлений, зоолог и ботаник ограничивались их описанием, считая бесплодными попытки достигнуть их понимания. С давних пор установилось такое представление, что в области неорганической природы можно и должно разыскивать физические причины (causae efficientes), в области же органической природы можно и должно довольствоваться одним указанием на причины метафизические (causae finales) (1). Коренная особенность организма, выражающаяся в самом этом слове, указывает на то, что он состоит не из частей только, а из органов, т. е. орудий, исполняющих известные служебпые отправления. Установилось такое убеждение, что исследователь может только указывать на те цели, которые достигаются организацией, не касаясь вопроса, каким образом осуществляется именно это соответствие между орудием и его отправлением. Для чего служит орган — вот чем ограничивалась задача зоолога и ботаника.
-----------------------------------------
1. Необходимость строгого разграничения этих областей физического и метафизического объяснения и изгнания этого последнего из области физики была превосходно разъяснена уже Бэконом (De Dignitate et Augmentia Scientiarum Lib. Ill, Cap. IV. «Означении и развитии наук». Кн. III, гл. IV). Позднее Ньютон предостерегал: «Физика, бойся метафизики».
-----------------------------------------
Вопрос же, почему он построен именно так, что может успешно исполнять своё отправление, считался лежащим за пределами этой задачи. Таким образом, явления природы делились на две категории: на такие, объяснение которых считалось вполне законным, и на такие, которые по самому своему существу, казалось, не поддаются объяснению. Таково было положение дела, можно сказать, до второй половины XIX столетия.
Рядом с глухо сознаваемой потребностью покончить с этим делением науки о природе на область объяснимого и область необъяснимого нарастала и другая, может быть, менее общая, но ещё более настоятельная потребность — дать объяснение для факта, с которым сталкивались все постепенно возникавшие и развивавшиеся отрасли описательного естествознания. Естественная система классификации, сравнительная анатомия, эмбриология, палеонтология и география организмов с замечательным согласием приходили к одному выводу — к свидетельству об общем сходстве всех существующих и существовавших организмов — к необходимости допустить единство всего живого в пространстве и во времени. Объяснением этого самого общего свойства организмов представлялось допущение фактического реального единства, т. е. кровной связи всех живых существ. Но против этого логически неотразимого конечного вывода целого ряда наук восставал другой, казалось, не менее несомненный очевидный факт. Для того, чтобы допустить общность происхождения организмов, должно доказать возможность превращения одного организма в другой, наиболее к нему близкий. Группам таких наиболее между собою близких существ, растений или животных присвоено название видов. Оказывалось, что эти виды не изменяются, не превращаются одни в другие, не дают начала другим видам. Таким образом, все даже наиболее отдалённые между собою существа несут очевидные следы общего происхождения, и в то же время существа наиболее сходные разобщены между собою, не могли произойти одни от других.
Некоторые учёные по складу своего ума, втайне довольные этим непримиримым противоречием природы, пытались выйти из него таким образом: отсутствие единства в органическом мире есть факт, а его кажущееся единство только идеальное, это — только выражение идеи, лежащей в основе изучаемого нами строя природы. Так, например, сходство вымерших форм с ныне существующими не есть фактическое сходство между предком и потомком, а сходство между пророчеством и его осуществлением; эти вымершие типы являлись только затем, чтобы пророчествовать (кому?) о появлении современных типов живых существ. Понятна логическая цена таким объяснениям (1). Но, с другой стороны, и те учёные, для которых единство органической природы было также фактом, а не отвлечённой идеей, не видели возможности согласить противоречия между этим фактом и, казалось, не менее очевидным фактом неподвижности видовых форм. Едва ли когда-нибудь человеческому уму приходилось бороться с такой неразрешимой и, повидимому, во всех своих подробностях очевидной антиномией: единство органического мира несомненно, но фактически оно невозможно. Всё, что высказывалось натуралистами в первой половине XIX века, за редкими исключениями, заключало в себе это непримиримое противоречие и могло умещаться в одной голове только ценою отказа от логической последовательности.
И вот, в исходе 1859 года, появляется теория, которая одновременно и объясняет то, что было признано необъяснимым, т. е. целесообразность в строении организмов, и устраняет противоречие между внутренним единством органического мира и кажущеюся неподвижностью и разрозненностью видов, перед которым беспомощно остановилась наука. Понятны то место, которое суждено было занять этой книге («Происхождение видов:») в истории человеческой мысли, и тот приём, который ей оказали все мыслящие люди. Можно сказать, что с первого же дня её появления, когда разошлось всё издание, — случай, кажется,
-----------------------------------
1. Идея о пророческих типах, как известно, принадлежит Агассису. Почти на днях (в октябре 1895) Бланшар высказывал в Парижской академии уверенность, что если б Агассис был жив, то он опровергнул бы дарвинизм. Но известно, что он жил ещё долго после появления дарвинизма и, несмотря на страстное желание, не смог его опровергнуть.
-----------------------------------
беспримерный в истории научной литературы, — она сделалась классической. Понятно и то доходившее до исступления сопротивление, которое встретили новые идеи со стороны защитников старого миросозерцания (1).
Не прошло и десяти лет, как идеи, высказанные Дарвином, вошли в плоть и кровь современного естествознания, отразились даже далеко за пределами биологии (2). Но прошло ещё десятилетие или два, и стали проявляться новые попытки- подорвать значение этого небывалого по своему объёму приобретения науки. В том, что ещё недавно признавали за нелепое новшество, пытаются видеть давно известную общепризнанную истину. Для достижения этого пытаются раздробить это стройное в своей целостности учение на те две основные задачи, которые только что нами указаны. Пытаются разграничить учение о единстве органического мира, или вообще эволюционное учение от объяснения, каким образом совершился этот процесс эволюции, — что собственно составляет главное содержание дарвинизма. Пытаются доказать, что важно в этой книге только доказательство существования эволюции, а не объяснение самого её процесса; а так как предположения о возможности эволюции высказывались и ранее, например, Ламарком, то выходило бы, что хорошо в этой книге только то, что не ново, а то, что ново,— или не хорошо, или во всяком случае не существенно. Старая, вечно повторяющаяся история: на первых порах новая идея признаётся нелепой, а когда она выйдет победительницей из упорной борьбы, — оказывается, что все её давно разделяли.
Но Дарвин на первых же страницах своего введения объясняет невозможность рассматривать отдельно эти две стороны какой бы то ни было эволюционной теории. В пользу существо-
------------------------------------
1. Стоит, например, напомнить, что в 1865 году некоторые немецкие противники этого учения выбили медаль, правда, ради экономии, свинцовую, на которой Дарвин был изображён в оскорбительно карикатурном виде.
2 Так, астроном Норман Локиер через несколько лет заговорил об эволюции и в неорганическом мире.
------------------------------------
вания эволюционного процесса были и ранее высказаны почти все те соображения, которые с большой силой и убедительностью высказал и он. И если эти доказательства никого не убедили, — даже тех, кто только недали, чтоб их убедили, — то потому именно, что до него никто не мог указать на самый процесс, которым совершилась эта эволюция. Натуралисты убедились в существовании эволюции только тогда, когда Дарвин показал, как она осуществляется. Лучшим тому доказательством может служить обращение такого передового и свободного от предрассудков мыслителя, каким был Лайель, — доводы Ламарка не убедили его потому именно, что ламарково объяснение самого процесса его не удовлетворяло.
Только дарвинизм, устранивший две главные преграды, препятствовавшие принятию какого бы то ни было эволюционного учения, — только дарвинизм, исходя из одного и того же начала естественного отбора, объяснивший и загадочную целесообразность всякой организации, и кажущуюся разрозненность, обособленность видовых и других групп, в первый раз дозволил не только допускать, но и понимать единство и совершенство органического мира в том виде, в каком мы его наблюдаем.
Как ни оригинальна идея, положенная в основу учения, быть может, ещё оригинальнее тот путь, которым она создалась. Путешествие на «Бигле» и «Автобиография» дают нам возможность присутствовать при одном из величайших явлений, доступных человеческому наблюдению, — при зарождении великого научного открытия в уме его творца. Глубокие размышления, вызванные наблюдениями в различных областях природы, на различных точках земного шара, приводят Дарвина к убеждению в несостоятельности догмата о неподвижности и самостоятельном сотворении видовых форм. И вот, вместо того, чтобы подобно его предшественникам выступить с наскоро придуманной теорией, — он «в истинно бэконианском духе», в течение десятков лет продолжает собирать факты, предоставляя времени выработать теорию, которая их свяжет в одно стройное целое. Самый способ, которым Дарвин пришёл к открытию своей теории, невольно напоминает склад мыслей его великого соотечественника. Известен третий афоризм Бэкона о том, как связаны между собою Scientia и Potentia, т. е. наука и власть человека над природой.. Наука раскрывает причины явлений, а знание этих причин служит средством, орудием для подчинения себе этих явлений. Дарвин извратил эту обычную логическую последовательность; он задался вопросом, каким средством пользуется человек для достижения своей цели — изменения и усовершенствования органических существ, и научный анализ этого средства привёл его к пониманию причины явления. Таким средством оказался приём так называемого отбора — Selection. Оставалось найти аналог отбора в природе. Дарвин сам сообщает нам, что долго искал его, пока случайное знакомство с книгой Мальтуса «О народонаселении» не навело его на мысль, что причиной отбора в природе, этого "естественного отбора", должно признать совершающийся в громадных размерах процесс истребления менее совершенных существ — как результат того общего закона, что организмов нарождается несравненно более, чем сколько может выжить (1). Таким образом, был найден ключ для объяснения основного затруднения, перед которым остановились прежние эволюционные теории, — для объяснения, почему этот процесс в общем носит характер прогресса, т. е. совершенствования организмов, в смысле их приспособления к жизненной обстановке. Объяснив эту основную черту всего организованного, — это соответствие между формой и её отправлением, — Дарвин ещё долго стоял перед другим препятствием, перед той антиномией, которая, как мы сказали, лежит в основе всего строя органического мира, — непрерывностью его в целом и разрозненностью в частностях. Как он сам повествует в своей автобиографии, объяснение оказалось просто, как колумбово яйцо: оно являлось одним из необходимых следствий естественного отбора, т. е. процесса сохранения и накопления
-------------------------------------------
1. Любопытно, что чтение той же книги Мальтуса привело и Уоллеса, независимо от Дарвина, к тому же выводу.
-------------------------------------------
полезных признаков. Стремление к разнообразию, к расхождению в своих признаках, оказывается полезным для всех организмов, так как любой клочок земли может вместить и прокормить тем больше живых существ, чем они разнообразвее, чем менее сталкиваются между собою их потребности, их интересы.
Начало естественного отбора одновремевво устранило оба препятствия, стоявшие на пути всех предшествовавших попыток эволюционных теорий, — кажущуюся целесообразность органических форм и отсутствие наличных между ними переходов.
Но если эти переходные формы в силу самого процесса отбора должны были исчезать перед более совершенным и специализированным потомством, то, тем не менее, они должны были когда-то существовать, и следы их должны были сохраниться в палеонтологической летописи. И можно сказать, что нигде дарвинизм не нашёл такого несомневвого подтверждения, как именно в области палеонтологии. В то время, когда выходило в свет первое издание его книги, Дарвин вынужден был главным образом убеждать геологов в том, что они не должны, не вправе рассчитывать на особенво обильные фактические доказательства, ввиду естественной неполноты палеонтологических памятников. Современная палеонтология обладает уже такою массой переходных, связующих звеньев, относящихся к самым разнообразным систематическим единицам, начиная с видов и кончая классами, что эта аргументация Дарвива является в известном смысле уже устаревшею. Если она не становится излишнею, то получает совершенно иное значение; она только подчёркивает, усиливает важность новейших завоеваний геологии. Можно сказать, что с этой самой существенной, фактической точки зрения дарвинизм, как эволюционное учение, приобрёл за истекшие десятилетия такую подавляющую массу несомневвых доказательств, па которую почти не рассчитывал его творец (1).
---------------------------------
1. Самое поразительное палеонтологическое открытие было сделано в 1903 г. английским ботаником Скоттом, когда он нашёл ископаемые папоротники с семенами, т. е. доказал связь между двумя самыми большими отделами растительного царства, - связь, которая была предсказана немецким ботаником Гофмейстером в 1851 г. См. мою статью «Успехи ботаники в XX веке» в «Истории нашего времени», изд. Гранат, вып. 23, 1918. [Соч., том VIII. Ред.]
---------------------------------
Вся последующая деятельность Дарвива, как он также поясняет в своей автобиографии, заключалась в развитии и подробном фактическом обосновании некоторых коренных положений его учения и в разъяснении образа действия естествен-вого отбора в применении к самым интересвым частвым случаям. Чем болеб разрастается литература, касающаяся основных факторов эволюции — изменчивости и наследственвости, тем более приходится удивляться глубине, проницательности и разносторонности мысли и почти истощающему предмет богатству фактов, которые представляет его книга, посвященная этим вопросам (Прирученные животные и возделываемые растения). Последующие писатели, полагая обнаружить самостоятельность своей мысли, только впадали в узкую односторонность (неоламаркисты и вейсманисты), которой Дарвин был совершенно чужд (1).
Но большая часть последующих трудов Дарвина была посвящена второй задаче — блестящей монографической обработке примеров применения его учения, взятых умышленно из растительного царства. Эти исследовавия положили основание новой, обособившейся за последние десятилетия отрасли науки, получившей не совсем удачное вазвавие «Биологии растений». Стоит пробежать хотя бы оглавление одного из подобвых общих трактатов, чтобы убедиться, что почти любой из их отделов соответствует какой-нибудь монографии Дарвина или предг ставляет развитие какой-нибудь идеи, высказанной им в его общих произведениях. Дарвин остановил своё внимание на примерах, исключительно заимствованвых из растительного царства, потому что к ним так называемые ламарковы факторы эволюции или почти неприменимы, каково упражнение органов,
----------------------------------
1. Любопытно, что даже факты, вокруг которых вращается полемика, почти исключительно заимствованы у Дарвина.
----------------------------------
или вовсе неприменимы, каковы факторы психические, воля, желание, стремление и т. д. Благодаря этой сравнительной простоте задачи, по отношению к растительному организму всего успешнее удаётся уяснить действие трёх факторов дарвинизма — изменчивости (прирождённой или вызываемой условиями жизни), наследственности и отбора.
Но, пояснив применение его учения к простейшим случаям, Дарвин не остановился и перед смелой попыткой его распространения и на самый сложный случай — на человека. Конечно, именно это его произведение («Происхождение человека и половой отбор») (1) более всей его остальной деятельности дало повод к той упорной и сознательной клевете, которая посыпалась и продолжает ещё сыпаться на него со стороны неразборчивых на средства противников и тех, кто повторяет эти отзывы с чужого голоса, не дав себе труда обратиться к самим произведениям великого натуралиста. Я говорю о сознательной клевете, потому что утверждать, что Дарвин проповедует идеалы людоеда, что он ответствен, например, в пробуждении современного милитаризма и других проявлениях торжества силы над правом и так далее, — взводить подобную небылицу на автора книги, имеющейся на всех европейских языках и каждому доступной, конечно, нельзя по одному только недоразумению. Так как по этому поводу мне пришлось бы только повторяться, то считаю более уместным привести то, что мне приходилось высказывать уже десятки лет (2).
-----------------------------------
1. «Выражение ощущений у человека и животных», как известно, представляет разросшуюся до размеров самостоятельного труда главу «Происхождение человека».
2. [Далее К. A. цитирует текст из VI главы «Краткого очерка теории Дарвина», см. в этом томе стр. 209—215. Ред.] В том же смысле высказался я в своих речах: «Дарвин, как тип учёного» и «Опровергнут ли дарвинизм?» [См. в этом томе стр. 47 и 287. Ред.] В основе сходный взгляд высказал и Гёксли в своей речи «Эволюпия и этика» [см. Соч., том V, стр. 78. Ред.] как оно, впрочем, и понятно, так как мы оба только верно передавали основную идею Дарвина, — что учение о естественном отборе, объясняя тёмное прошлое человека, ни в каком случае не предлагалось как этическое учение для его руководства в настоящем и будущем.
------------------------------------
«Отчасти не по разуму усердные сторонники (1), по ещё более недобросовестные или невежественные противники идеи Дарвина спешили навязать ему мысль, будто бы борьба за существование (2), понимаемая в самой грубой, животной форме, должна быть признана руководящим законом и должна управлять судьбами человечества, совершенно устраняя сознательное воздействие, сознательный рефлекс самого человечества на его дальнейшие судьбы. Но понятно, что ничего подобного он не мог высказать. Он ли, каждое слово которого дышит самой высокой гуманностью, стал бы проповедывать идеалы людоеда? Он ли, даже по отношению к улучшению животных пород указавший на быстроту и превосходство результатов сознательного отбора, в сравнении с результатами отбора бессознательного, стал бы доказывать превосходство стихийной борьбы над сознательным прогрессом человечества? Конечно, он указывал на результаты, достигнутые в течение несметных веков бессознательным состязанием между живыми существами, но из этого не следует, что человек должен отказаться от всякой сознательной деятельности, направленной к достижению „наибольшего блага наибольшего числа", — точно так же, как из того, что он указал на существование в природе приспособлений для естественного обсеменения при помощи ветра и животных, ещё не следует, что человек не должен более сеять и пахать. А главное, нигде, кроме немногих мест своего сочинения, которых мы коснёмся
-----------------------------------
1. Как, например, его французская переводчица Клеманс Ройе.
2. Способность организмов противостоять вредным влияниям и пользоваться благоприятными условиями, — состязание конкурентов на те же места в природе, — и, наконец, в несравненно меньшей степени, уничтожение одних организмов другими — всю эту сложную совокупность отношений живых существ между собою и с окружающей средой Дарвиа назвал иносказательно и ради краткости борьбой за существование. Ничто, быть может, не принесло его учению столько вреда, как эта метафора, без которой он мог бы обойтись, если б только предвидел те выводы, которые будут из неё сделаны. Термина естественный отбор для его целей было бы совершенно достаточно. Я мог прочесть целый курс дарвинизма, не обмолвившись этим выражением «борьба за существование».
------------------------------------
ниже, он и не касается этих вопросов; они лежат за пределами его задачи; он не только не преподал никаких правил для руководства человечества в его настоящем и будущем, но даже почти не касался ни того, ни другого, ограничиваясь лишь объяснением его тёмного прошлого. Как мыслитель, имевший случай лично наблюдать полуживотный быт дикарей, он только остановился перед вопросом, каким образом из этого жалкого материала мог создаться физический и нравственный тип цивилизованного человека, каким образом могло случиться, что „ceci a tue cela" (1), — и пришёл к тому выводу, что и здесь первоначальным фактором был естественный отбор. Вот как он сам описывает процесс зарождения в нём этой мысли: „С сожалением думаю я, что главный вывод этого сочинения, именно, что человек происходит от менее совершенной органической формы, придётся многим не по вкусу. Но ведь невозможно отрицать, что мы произошли от дикарей. Никогда не з,абуду, как я был озадачен, увидав в первый раз на диком, изрытом прибрежий Огненной земли её первобытных обитателей. Первая мысль, пришедшая мне в голову, была: таковы были наши предки. Эти люди были совершенно наги и испачканы красками; их длинные волосы свалялись, на губах выступила пена, вызванная их возбуждённым состоянием; лица выражали дикий испуг и подозрительность. Они не имели понятия ни о каких ремёслах и, как дикие животные, питались только тем, что могли поймать; у них не было никакого правительства и ко всем людям, не принадлежащим к их маленькому племени, они не знали жалости. Тот, кто видел дикаря в его естественной обстановке, не почувствует стыда, придя к заключению, что в его жилах течёт кровь более скромного существа. Что касается меня, то я также готов вести свою родословную от той героической маленькой обезьянки, которая бросилась на самого страшного своего врага, чтобы спасти жизнь своему сторожу; или той старой обезьяны, которая спустилась с гор и с торжеством унесла своего маленького товарища, отбив его у целой своры озада-
-------------------------------
1. «Это убило то».
-------------------------------
ченных собак, как и от этого дикаря, приносящего кровавые жертвы, безжалостно умерщвляющего собственных детей, обращающегося со своими жёнами, как с рабами, не знающего стыда и заражённого самыми грубыми суевериями..."»
С особенным вниманием останавливается Дарвин на вопросе о происхождении нравственного чувства или совести. «Я вполне присоединяюсь к мнению тех мыслителей, которые утверждают, что из всех различий между человеком и животными нравственное чувство или совесть самое важное — так начинает он главу, посвященную этому вопросу, и продолжает далее: «Это чувство, по выражению Макинтоша „справедливо господствующее над всеми другими началами, которые управляют поступками человека", сводится к этому краткому, но полному высокого смысла повелительному слову — долмсен. Это благороднейший из атрибутов человека, заставляющий его без минутного колебания рисковать своей собственной жизнью для спасения жизни себе подобных; или после зрелого обсуждения, под влиянием глубокого чувства правды или долга, жертвовать ею на служение великому делу. Эммануил Кант восклицает: „Долг! Дивная мысль; ты, которая действуешь не заманчивым обещанием, не лестью, не угрозой, а просто налагая на душу свой закон; ты, вынуждающая к себе уважение, если и не всегда — повиновение; ты, перед которой смолкают все вожделения, как бы втайне они ни возмущались, — откуда взялся твой прообраз?" Этот вопрос обсуждался многими талантливыми писателями, и если я решаюсь его коснуться, то потому только, что не могу его обойти, и потому, что насколько мне известно, никто ещё не касался его с исключительно естественно-исторической точки зрения».
Дарвин проводит основную мысль, что нравственное чувство, в известной мере наследственное, явилось в форме инстинкта и постепенно перешло в сознательное чувство. Таким инстинктом был социальный инстинкт, стремление к общественной жизни, так глубоко коренящееся в природе человека. После инстинкта самосохранения это едва ли не самый сильный инстинкт; недаром же после смертной казни самым тяжким наказанием является одиночное заключение. Дарвин стремится доказать общее положение: что существо с такими развитыми умственными способностями, как человек, и в то же время обладающее сильно выраженными социальными инстинктами, неизбежно должно было приобресть и нравственное чувство или совесть. Совесть не что иное, как внутренняя борьба между более или менее укоренившимися инстинктами, между эгоизмом, выработавшимся в индивидуальной борьбе, и альтруизмом — результатом социального инстинкта, который в свою очередь выработался из инстинкта материнской любви. Что такова была последовательность развития нравственного чувства — на это указывает факт более раннего развития общественных добродетелей сравнительно с нравственными качествами чисто личными, каковы воздержанность, стыдливость и пр. Развивая далее свою мысль, Дарвин старается показать, что естественный отбор могущественно способствовал победе высших инстинктов над низшими, их укоренению и развитию. Уоллес, как замечает Дарвин, высказал глубокую мысль, что как только человек достиг значительного превосходства над животными в умственном а нравственном отношении, дальнейшее действие отбора должно было следовать преимущественно в этом направлении, потому что — какую пользу могли принести какие-либо телесные приспособления существу, которое, благодаря умственным качествам, могло «со сеоим неизменённым телом приспособляться к изменяющимся условиям окружающей его вселенной». Что всякое умственное превосходство должно было сообщать перевес в борьбе, само собою понятно, но нетрудно понять, что и нравственные качества могли сохраняться и развиваться путём естественного отбора. Как инстинкт матери, забота родителей о детях могли быть могучим орудием в индивидуальной борьбе, так общественные инстинкты должны были обеспечивать успех в борьбе между племенами и по мере того, как одно племя побеждало другое, должен был расти идеал нравственности, причём не малым стимулом служило одобрение соплеменников, чувство славы и пр. Конечно, эти первобытные добродетели касались только взаимных отношений между членами одного племени; по отношению к врагам господствовало совершенно другое мерило нравственности. Но то прославление патриотических идеалов в ущерб идеалам общечеловеческим, которое ещё так часто раздаётся в наше время, не доказывает ли оно, что и современные понятия о нравственности находятся ещё в переходной стадии, что они далеки ещё от того законченного неподвижного идеала, каким желали бы его выставить противники теории развития? (1)
Таково, в самых общих чертах, воззрение Дарвина на тёмное прошлое человека; он сам не раз говорит, что это только смелая попытка, только намёк на возможное разрешение этой колоссальной задачи, но, повторяем, везде он имеет в виду лишь прошлое, стремится объяснить возникновение» умственных и нравственных качеств цивилизованного человека, исходя из качеств дикаря или основных свойств высших типов животного царства, — никогда не принимает он на себя роль пророка или моралиста, хотя такая воздержанность и ставится ему в упрёк некоторыми критиками, очевидно, не понимающими основного смысла всей его деятельности. Как мало вообще основания в нападках на него тех его противников, которые полагают, что он готов проповедыватьсамую бессердечную, животную борьбу, как закон для взаимных отношений между людьми, можно усмотреть из следующих слов заключительной главы его сочинения : «Человек, как и другие животные, без сомнения, достиг своего современного высокого состояния путём борьбы за существование, являющейся результатом его быстрого размножения, и если он должен развиваться далее, то должен оставаться под влиянием этой строгой борьбы. Иначе он погрязнет в лени и бездельи, и более даровитый не будет выходить победителем из борьбы с менее даровитым. Отсюда наше естественное стремление к размножению, хотя оно и является источником многих
---------------------------------
1. Вспомним недавнее заявление Эдиссона, что из любви к отечеству он придумает такие смертоносные орудия, перед которыми содрогнётся всё человечество. — 1895. Или остановимся на ужасе современной зверской бойни! — 1918. [Сравни примечание К. А. к цитируемому тексту на стр. 214 этого тома. Ред.]
---------------------------------
и несомненных зол, не должно быть ни под каким видом значительно задержано. Всем людям должна быть доставлена возможность к открытому состязанию, и законы или обычаи не должны препятствовать наиболее способным иметь успех в жизни и воспитать возможно большее число детей. Но как ни важна роль, которую борьба за существование играла и продолжает играть до сих пор, тем не менее, по отношению к высшим сторонам человеческой природы существуют деятели гораздо более важные. Развитие нравственных качеств гораздо более обусловливается посредственным или непосредственным действием привычки и мыслительных способностей, образованием, религией и пр., чем действием естественного отбора; но этому последнему смело может быть приписано происхождение социального инстинкта, послужившего основанием, на котором развилось нравственное чувством
Возможно ли, имея перед собою эти строки, продолжать упорно повторять, что Дарвин проповедует озверение человека и повинен в тех явлениях очевидного переживания, которые нас порою озадачивают в современной жизни? Но, может быть, всё же заметят, что признавая главное значение за факторами чисто этическими, он, тем не менее, отводит хотя и скромную роль борьбе, как средству, не дающему человеку погрязнуть в лени и т. д.; но я полагаю, против такой формы этой мысли, со всеми сделанными им оговорками, не станет возражать и любой моралист, если только он не проповедует полнейшего квиетизма, погружения в нирвану и т. д. Эту мысль задолго до Дарвина и, может быть, ещё энергичнее высказал великий поэт в заключительном монологе Фауста:
Das ist der Weisheit letzter Schluss:
Nur der verdient sich Freiheit wie das Leben,
Der taglich sie errobern muss (1).
-------------------------------
1. Вот мудрости конечный вывод: Лишь тот достоин жизни и свободы, Кто каждый день берёт их с бою.
-------------------------------
И, кажется, никто ещё не ставил этих слов в укор Гёте (1).
В этом кратком очерке я, понятно, мог указать только в самых крупных чертах на главную научную заслугу одного из величайших представителей естествознания всех времён, а также пытался указать на неосновательность попыток вызвать предубеждение против великого учёного в среде людей, стоящих в стороне от науки *.
1895 г.
--------------------------------
1. Между прочим, их можно было прочесть на лентах венка, возложенного на памятнике Гёте от имени германской социал-демократической партии.
* В издании 1919 г. («Чарлз Дарвин и его учение», часть I) за этой, заключительной статьёй книги напечатаны «Пояснения к тексту», составленные К. А. для мало подготовленного читателя. Редакция нашла возможным и целесообразным не воспроизводить этих пояснений в настоящем издании. Ред.
---------------------------------
