Британской ассоциации в Новом Свете соответствует Американская. Как бы желая подчеркнуть мысль, что ею подводится итог науки за истекший год, она обычно собирается в самые последние дни декабря. Единственная из крупных наций цивилизованного мира («великая» в настоящий момент едва ли уместный термин, так как истинное величие культурная история, вероятно, со временем признает за теми нациями, которым льющаяся кровь ещё не ударила в голову и не заразила повальной манией величия) — Америка сумела остаться в стороне от кровавой бури * и в самый разгар её собрала своих учёных на свой обычный праздник науки в Филадельфии с 28 декабря 1914 г. до 2 января 1915 г. Президентом съезда
----------------------------------------
* «Эта грабительская война за передел мира затрагивала интересы всех империалистических стран, и поэтому в неё оказались в дальнейшем втянутыми Япония, Соединенные Штаты Америки и ряд других государств.» История ВКП(б) стр. 155. Ред.
----------------------------------------
был избран известный зоолог, много работавший в области цитологии и наследственности, Эдмунд Вильсон, профессор Columbia University * в Нью-Йорке. Речь его была скромно озаглавлена: Воззрения, определяющие прогресс современной зоологии.
По существу, она была полным, обстоятельным ответом на ретроградные противонаучные измышления, которым была посвящена речь Бэтсона. Постараюсь передать её главное содержание в таком же кратком пересказе, как и речь последнего. «Мы счастливы, что живём в эпоху беспримерного прогресса естествознания, эпоху, одинаково отмеченную открытиями первостепенной важности — развитием методов исследования и расширением общего кругозора». Так начал свою речь Вильсон. Упомянув о небывалых успехах физики и намекнув на тот факт, что грандиозные приложения науки (хотя бы одно осуществление Панамского канала, благодаря изучению естественной истории москита) почти убили в нас способность удивляться, что не мешает, однако, нашим романистам попрежнему изображать натуралистов в образе каких-то диковатых чудаков или, по меньшей мере, безвредных фантастов, он переходит к биологии. «Итоги и содержание биологии сводятся к двум вопросам: что такое живой организм и откуда он взялся? Часто напирают на один из этих вопросов, но по существу они нераздельны. Существующий организм несёт неустранимый отпечаток своего прошлого, а исчезнувшее животное может быть понято только при свете настоящего. Причинный анализ эволюционного процесса должен опираться на экспериментальное изучение существующих форм. Всё это, кажется, самоочевидная истина и потому так странен факт, что изучающие эволюцию только недавно приняли во внимание эту истину. А в этом и лежит ключ к пониманию того научного движения в зоологии, о котором я поведу речь».
«Не вдаваясь в древнюю историю, я хочу только сказать о тех условиях, при которых в исходе девятнадцатого столе-
-------------------------------------
* Колумбийского университета. Ред.
-------------------------------------
тия это движение начало принимать определённую форму. В первые три десятилетия после появления „Происхождения видов" изучение существующих животных почти заслонялось попытками воссоздать их историческое прошлое. Многие из нас вспомнят, с каким жаром натуралисты набрасывались на эту глубоко интересную задачу. Позднее многие из них перешли на совершенно иные предметы, но был ли возбуждённый ими интерес более глубок, более жив, чем тот, который возбуждался теми историко-морфологическими задачами, которые поглощали нас в те ранние годы? Не думаю. Скажут, юношеский энтузиазм, брожение молодых сил! Конечно; но ещё кое-что в придачу. Попытки разрешить эти задачи в прошлом не всегда были удачны, они не представляют такого господствующего значения в настоящем, но они не прекратятся, пока существует биология, потому что они порождаются непокорённым инстинктом, и их завоевания уже обеспечены, так как опираются на массу твёрдо установленных фактов, заложенных ими в самый фундамент науки». «Лет через тридцать после появления „Происхождения видов" мы перестаём довольствоваться приёмами и результатами филогенетического метода. Словно сговорившись, натуралисты стали отворачиваться от исторических задач для того, чтобы узнать поболее об организмах, какими они нам являются в настоящем. Они как будто очнулись и сознали недостаточность своих традиционных приёмов — наблюдения и сравнения и стали всё более и более обращаться к тому методу, при помощи которого сделаны все великие завоевания физическо-химической наукой, к методу, анализирующему явления, при помощи подчиняющего их воле исследователя контроля тех условий, при которых эти явления происходят, — к методу эксперимента. Его неизменно возрастающее значение и составляет выдающуюся черту новой зоологии» (1). «Постараюсь пояснить характер и последствия
---------------------------------
1. Позволю себе заметить, что преобладание филогенетического направления произошло, главным образом, под влиянием Геккеля. Деятельность Дарвина после появления «Происхождения видов» вращалась исключительно на почве опыта или всесторонней критической оценки уже полученных опытных данных, как, например, в области исследований о наследственности, что и составляет его преимущество перед позднейшими исследователями.
----------------------------------
этого переворота на примере эмбриологии. В своём филогенетическом периоде развития она была исключительно поглощена вопросами историческими: происхождением позвоночных, гомологией зародышевых пластов, жаберными дугами и сотнями других подобных же вопросов. Скажем сразу, эти вопросы представляли, представляют и всегда будут представлять величайший интерес (1). Но эмбриология, как мы теперь убедились, только косвенно связана с этими историческими задачами. Эмбриология, прежде всего, стремится понять самый процесс развития; отсюда то значение, которое приобрела группа эмбриологов с Вильгельмом Ру во главе, отвернувшаяся от исторических задач и обратившаяся к опыту и объяснению самого механизма развития». И не одна эмбриология сделала громадные успехи. Экспериментальный метод охватил области изучения явлений роста и регенерации, экологии и поведения животных, их отношения к внешним стимулам, изучения факторов наследственности и отбора. Свежая закваска проникла во все области зоологии. «Но вернёмся к эмбриологии. Сомнительно, чтобы какой-нибудь период в её длинной истории был более производителен в смысле разнообразия и ценности новых приобретений, чем тот, который последовал за обращением к экспериментальному методу». «Эмбриология стала развиваться в направлении, сблизившем её с физиком, химиком, патологом, даже с медиком. Целый поток света озарил явления истории развития, благодаря исследованиям в области явлений диференциации, регенерации, прививки; в области развития отдельных бластомер или дроб-
--------------------------------------
1. Напомню, что филогенетический метод на почве эмбриологии дал доказательство своей пригодности, доказав возможность в этой области научного пророчества, этого высшего критерия могущества научного метода. Я имею в виду деятельность Гофмейстера, предсказавшего, где следовало искать связь двух полуцарств растений.
---------------------------------------
ления яйца на отдельные части; в области изучения симметрии и полярности яйца; в области изучения зависимости развития от физико-химических условий среды; в области изучения изолированных клеток или тканей, культивируемых как самостоятельные организмы вне произведшего их тела — in vitro *; в области явлений оплодотворения, искусственного партено-генезиса и химико-физиологического развития. В смысле расширения области наших реальных знаний все эти успехи отмечают „новую эпоху в развитии биологической науки"». И, однако, эта же эпоха отмечена странным явлением попятного движения. Вильсон поясняет этот факт на примере Дриша. Одним из удачных примеров применения эксперимента в эмбриологии было открытие, сделанное Дришем, что на ранней стадии развития зародыша его можно разделить на составляющие его клетки, которые дадут начало двум или нескольким нормальным зародышам. К сожалению, тот же Дриш, получивший такие блестящие результаты, пока стоял на механической или физико-химической почве, задумал позднее воскресить «вымершее учение о витализме» — «приютился в новом убежище за пределами науки, выступив на университетской кафедре философии» (1). Этот пример даёт повод Вильсону к «небольшому отступлению, необходимому для того, чтобы разъяснить истинное положение биолога по отношению к живым телам». Он останавливается на том, как современная наука должна относиться к вторжению в неё метафизики, к разным «elan vital» ** (Бергсона) или энтелехии (Дриш), входящим в последнее время в моду». «Ожидали ли мы, что наши скальпели и микроскопы, наши соляные растворы, химические формулы и статистические таблицы расскажут всю повесть о живых телах? Конечно, никто из нас не стал бы этого утверждать. И, однако, чем более останавливаемся мы на этом
------------------------------------
1. Дриш недавно пытался использовать и свои удачные опыты в интересах метафизических воззрений. В возникшей по этому поводу полемике ему была доказана безуспешность такой попытки.
* в стеклянном сосуде. Ред.
** «Elan vital» — «жизненная сила», «порыв к жизни». Ред.
-------------------------------------
вопросе, тем более растёт у нас убеждение, что все эти энтелехии (1) и им подобные силы, которые вызываются современными виталистами, так же бесплодны, как и конечные причины старой философии, так что Бэкон с равным правом мог бы сказать о первых, что сказал о последних: они подобны весталкам, посвященным божеству и бесплодным. Не будем, однако, слишком строги к натуралисту, который порою позволит себе часок лёгкой болтовни с ними — встревоженная совесть рано или поздно заставит его вернуться на его хотя и тесный, но прямой путь, задав ему настоятельный вопрос: все эти специальные деятели sui generis*, от которых отправляются виталисты, — действительно ли это здравые реальности? Может ли существование всех этих elan vital, этих энтелехий и т. д. быть экспериментально проверено? Или даже если они не подлежат проверке, то имеют ли какое-нибудь практическое значение при наших исследованиях живых тел, могут ли они найти себе оправдание с точки зрения других более широких запросов науки? Что бы ни отвечала на это философия, у науки может быть один ответ: Метод науки — метод механический. С того момента, как мы уклоняемся от него хоть на один шаг, мы оказываемся в чужой для нас стране, где говорят на чужом нам языке. Мы не имеем доказательств его пригодности. Мы принимаем механическое воззрение на органическую природу не как догмат, а как практическую программу нашей деятельности, не более и не менее. Мы очень хорошо знаем, что наши механические воззрения на растения и на животных далеко не исчерпывают всех задач о жизни как в её прошлом, так и в настоящем. И это только должно
------------------------------------
1. Слово, заимствованное Дриптем у Аристотеля. Известно, что все переводчики расходились в передаче его смысла. Юэль сообщает, что один из них (Hermolaus Barbarus) в отчаянии призывал ночью на помощь самого диавола, но враг рода человеческого, издеваясь над ним, предложил ему другое, ещё более тёмное. У нас особенно горячим поклонником учения Дриша выступил профессор Огнев.
* Деятели sui generis — своего рода деятели. Ред.
------------------------------------
нас поощрять к новым усилиям, потому что именно в неполноте наших представлений лежит уверенность в будущем прогрессе. Но путь не допускающих проверки (а потому и не поддающихся опровержению) фантастических построений — не наш путь. Мы достигаем неизменно постоянного успеха, только держась старого пути, намеченного нашими научными отцами, — пути наблюдения, сравнения, опыта, анализа, синтеза, предсказания и проверки. Если эта программа покажется прозаичной, мы можем узнать и ещё кое-что у великих учёных почти на любом поле исследования, — мы узнаем, какой широкий простор допускала их деятельность построениям воображения — даже прямого художественного творчества».
В этой первой части своей речи Вильсон, не упоминая имени Бэтсона, даёт ему урок не говорить о том, чего не знаешь, не позволять себе судить о вещах, о которых не имеешь никакого понятия. В ответ на презрительные выходки Бэтсона против эмбриологии и т. д. он указывает, какие успехи сделала наука именно в этих незнакомых Бэтсону областях. Во второй части он уже прямо отвечает ему по поводу его новой теории эволюции или, лучше сказать, теории возврата к учению о первично созданных, неизменных формах.
«До сих пор я особенно подчёркивал пробуждение нашего интереса к задачам настоящего, к постоянно растущему сознанию надёжности экспериментального метода. Посмотрим, как эта перемена отразилась и на исторической задаче, в связи с современной задачей изучения явлений наследственности. Здесь произошло такое же перемещение центра тяжести, как и в других областях. Во время дарвиновской эпохи вопрос изменчивости и наследственности, казалось, представлял интерес только как подход к разрешению задачи эволюции. В последующую эпоху пробудился глубокий интерес к изучению этих свойств живых существ ради них самих (1). Но это нисколько
---------------------------------------
1. На этот раз Вильсон едва ли прав. А что делали Кёльрейтер в XVIII веке или Гертнер в XIX веке? А сам Дарвин, посвятивший эволюции один, а наследственности несколько томов? И его стремление к изучению изменчивости признаёт лаже и Бэтсон, правда, только с целью доказать, что и на этот раз он ошибался, так как никакой изменчивости, по его, Бэтсона, мнению, не существует.
---------------------------------------
не было вызвано каким-нибудь сомнением в действительности эволюции или недостатком интереса к выдвинутым этим учением задачам».
На первый план в этом движении, пробудившем свежий интерес к изучению явлений наследственности, Вильсон, конечно, выдвигает сделанное в 1900 году открытие забытой работы Менделя и пресловутую теорию мутаций Де-Фриза и цитологические исследования, дающие, по мнению Вильсона (он сам участвовал в этих последних исследованиях), механическое объяснение закону Менделя х.
«И вдруг — продолжает Вильсон, переходя к главной теме своей речи, — среди всего этого движения внезапным поворотом калейдоскопа основная задача органической эволюции у нас на глазах превращается, поворачивая все наши прежние понятия вверх ногами!»
«Я останавливаюсь на этом позднейшем воззрении на эволюцию отчасти ради присущего ему интереса, отчасти же потому, что оно представляет нам тот случай, который мы только что видели в эмбриологии — одну из тех попыток унестись в область метафизики (sit venia verbo)a, которые теперь так часто идут по стопам новых выдающихся открытий науки. Возбуждённый вопрос встречает аналогию и в эмбриологии, почему к нему особенно удобно подойти именно с этой стороны».
«Судя по внешнему виду, развитие особи так же, как и эволюция, идёт от простого к сложному; но будет ли это верно, если мы углубимся в самую сущность процесса? Яйцо представляется нашему глазу более простым, чем взрослый организм. Но опыты над наследственностью, повидимому, приводят всё новые и новые свидетельства в пользу предположения,
-----------------------------------
1. О Менделе и Де-Фризе и их теориях, находящихся на ущербе, я уже имел случай говорить в других статьях и выше по поводу речи Бэтсона.
2. [извините за выражение. Ред.]. Курсив Вильсона.
-----------------------------------
что для каждой независимой наследственной черты строения взрослого организма яйцо содержит соответственное нечто (мы не знаем, что именно) живое, делящееся, передающееся при делении клеточек без утраты своего специфического характера и независимо от других нечто того же порядка. Так возникает то, что я назвал бы загадкой микрокосма. Неужели кажущаяся простота яйца только иллюзия? Неужели яйцо так же в основе сложно, как и курица, и процесс развития представляет только превращение одной сложности в другую? Таков основной вопрос онтогенезиса, в той или другой форме служащий темой споров у эмбриологов уже более двух веков». «Что далее, то хуже. Исследования в области наследственности наталкивают нас на тот же вопрос в применении к эволюционному зародышу. Были ли первобытные формы в действительности проще их, повидимому, более сложных потомков? Шла ли органическая эволюция от простого к сложному, или от одного рода сложности к другому? А может быть, даже она шла только от сложного к простому, путём последовательной утраты задерживающих факторов, которые по мере их исчезания освобождали признаки, первоначально заторможенные? С этим ошеломляющим вопросом выступил президент Британской ассоциации в своей блестящей речи в Мельбурне, совершенно серьёзно приглашая нас „ держать наши умы открытыми" при обсуждении такого вопроса». «Не представляется ли вполне разумным допущение, что эволюция была только развёртыванием незначительного комплекса, заключавшего в себе совокупность всей той сложности, которую обнаруживают современные нам существа?». «Эти размышления, очевидно, сродни теории „пангенезиса", особенно в её дальнейшей обработке Вейсманом и Де-Фризом (1). Они прямо переносят нас
-------------------------------------
1. Позволю себе напомнить, что года через три после появления «провизуарной гипотезы пангенезиса» Дарвина я позволил себе высказаться о ней, что она «ненаучна в основе, бесплодна в последствиях». Я будто предвидел всё последовавшее. Значительно позднее, когда появилась переписка Дарвина, я узнал из неё, что сам Дарвин отнёсся к своей гипотезе безжалостно строго, назвав её «вздорной спекуляцией». Но это не помешало ей приобрести горячих сторонников в Вейсмане, Де-Фризе и др., и вот чуть не через полвека отвергнутая гипотеза воплощается в новейшую теорию Бэтсона, по крайней мере, он остаётся верен себе и развивает до конца то, что Дарвин признал за «вздорную спекуляцию».
-------------------------------------
в XVIII век, вызывая в памяти Боннетовский „палингенезис"». «Мы, конечно, должны быть благодарны людям, помогающим нам раскрывать свои умы, и профессор Бэтсон проделывает эту трудную операцию со своим обычным мастерством, вызывающим наше изумление. Правда, должно сознаться, что его сильная и картинная аргументация невольно вызывает сомнение, неужели он ожидает от нас, что мы отнесёмся к нему вполне серьёзно и примем его слова в их буквальном смысле?» «Но допустим, что он действительно серьёзно зазывает нас в тот тупик (cul de sac), которым он так любезно загораживает нам дальнейший путь. Раз заманив нас туда, он, конечно, сделает шах и мат вопросу о начале и первоначальной истории органической жизни>... «Но точно ли уже наступил день, когда мы должны будем помириться с мыслью о таком конце? Точно ли мы готовы всё поставить на карту из-за сохранения гипотезы об „аллеломорфах" и „доминантах", „presence and absence" (1) и т. д.? Они, может быть, служили какими-нибудь орудиями исследования, но ведь существуют и такие компетентные исследователи, которые считают возможным объяснять явления и совершенно иными гипотезами, не вынуждающими к таким парадоксальным выводам о природе эволюции. Уже и впрямь, не приглашает ли он нас „отцеживать комара и проглотить верблюда"?».
«Но не будем задерживаться долго на его (Бэтсона) психологической концепции, а остановимся только на выведенной на её основе общей надстройке. Не идёт ли здесь речь о каком-то символизме, о какой-то попытке браться за задачу, лежащую за пределами нашего мысленного охвата? Осмелюсь
--------------------------------------
1. [«присутствии и отсутствии». Ред.]. Термин, которым манипулирует Бэтсон в своей мендельянской теории.
--------------------------------------
утверждать, что ни вы, ни я не задумаемся ни на минуту утверждать, что первобытная Амёба (если позволительно так величать самого раннего из наших предков) в том или ином смысле содержала всё то, что реализуется теперь всей нашей „Американской ассоциацией для развития науки". Но если бы кто-нибудь спросил, что собственно хотим мы этим сказать, мы убедились бы в полной своей неспособности ответить, в более понятных выражениях:». И если бы мы захотели осуществить такую же попытку — изобразить конечную организацию яйца ли или первобытной Амёбы или зародыша, мы почувствовали бы себя "в опасной близости от обители мистика или трансценденталиста".
«Может быть, из опасения быть нескромным я бы должен на этом и остановиться. Но подняв вопрос о природе эволюции, Бэтсон оставил незатронутым не менее важный вопрос о том, что же направляет эту эволюцию? Я буду смел и не побоюсь затронуть вопрос о приспособлении и естественном отборе. Как известно, вопрос о приспособлениях в настоящее время получает различное разрешение. Одни думают избавиться от него, просто признав его за основное свойство организмов (1). Другие думают отделаться от него одним разговором. Говорят также, что приспособления обоюдны: организмов к окружающей среде и среды к организмам. Может быть, оно и так для метафизиков, но для нас, натуралистов, это вопрос исторический, и организмы появляются, несомненно, позднее их среды. И хорошо ещё, если бы перед нами стояли только простые факты вроде того, что водяные животные дышат жабрами, с этим ещё можно было бы справиться. Но загвоздка в том, что, кроме самих жабр, при них есть ещё особые резервуары, трубки, фильтры, щётки, которые их выскребают,— и всё- это косвенно служит для главной функции. Сваливанием всего на случай делу не поможешь. Дана вода, и спрашивается, как всё это появилось и усовершенствовалось».
------------------------------------
1. Это уже давно пытался сделать Литтре.
------------------------------------
«Вопрос этот неотразим, он навязывается нам здравым смыслом. Понятно, не метафизики подняли бы его; они бы охотнее его замалчивали».
«И несмотря на то, находятся люди, которые считают, что самое слово „приспособление" пользуется ещё слишком сомнительной репутацией, чтобы его можно было упоминать в приличном обществе» (1). Вильсон приводит два примера из своих молодых лет и из недавнего времени.
«Конечно, не подлежит сомнению, что многие приспособления, выражаясь словом Бэтсона, „на деле не так уже хорошо подогнаны". Известно, что даже глаз, как этому давно учил нас Гельмгольтц, представляет некоторые несовершенства, как оптический инструмент, и, однако, он действует настолько хорошо, что даёт нам возможность видеть обильный материал относительно приспособлений, наблюдаемых у живых существ. И попытки натуралистов искать объяснения для этих приспособлений не прекратятся до той поры, пока они не перестанут, следуя совету Гёксли, руководиться в своей деятельности здравым смыслом».
«В настоящий момент не существует ни малейшего сомнения в том ходячем факте, что многие, правильнее было бы сказать, все сложные морфологические приспособления не были осуществлены одним творческим мановением, а подвигались шаг за шагом по пути к совершенству. Но что же направляло это поступательное движение к такому результату? Мы не можем дать сколько-нибудь уверенного ответа на этот вопрос. Но как бы мы ни откладывали его на будущее время, мы должны же смотреть ему прямо в глаза. Мы были свиде-
------------------------------------
1. Вильсон здесь иронизирует не над одним Бэтсоном, но и над изЕест-ной ультра-реалистической группой американских биологов, которые в своей заботе изгнать из науки всё, отзывающееся телеологией или антропоморфизмом, объявляют войну всем словам, имеющим, по их мнению, такую подозрительную внешность (вплоть до изгнания частиц to и for — для и чтобы), причём сами частенько впадают впросак, заменяя слово «приспособление» выражением «выгодная реакция», или слово «функция» словом «роль».
-------------------------------------
телями тому, как целый ряд теорий исчез под огнём критики; я не буду останавливаться на тяжёлых поражениях, понесённых теориями полового отбора, неоламаркизмом и ортогенезисом. Некоторые учёные, пожалуй, готовы отвести место в этом ряду и естественному отбору. Но, вероятно, не найдётся ни одного учёного, который стал бы утверждать, что это учение окончательно уничтожено. Сведённое к своему минимуму — переживания приспособленного — оно является очевидным фактом. Особи, не приспособленные к жизни и воспроизведению, имеют мало или вовсе не имеют шансов на сохранение — против этого никто не может возражать. Но такое голое и "мало говорящее заключение, исчерпывает ли оно всю задачу, даёт ли оно полную оценку фактов? В этом весь вопрос. Уничтожение неприспособленных, поддерживает ли оно только status quo или определяет прогрессивное поступательное движение? Допуская второе, Дарвин приписал отбору руководящую роль в числе условий, определяющих современный строй живого мира. С той поры взгляды на задачу значительно расширились. Мы должны исключить из неё происхождение безразличных и бесполезных признаков. Мы не должны смешивать происхождения приспособлений с происхождением видов» (1).
«И, тем не менее, насколько дело касается самых основ начала естественного отбора, я должен признаться в моих сомнениях: точно ли все новейшие рассуждения даже в настоящую минуту дают более пищи для размышления, чем то, что заключается в шестой и седьмой главе „ Происхождения видов" и в других произведениях Дарвина?»
«Нельзя также отрицать доли истины в утверждении, что учение о естественном отборе скорее находится ещё в стадии биологической философии, чем биологической науки, что, вопреки многочисленным экспериментальным и критическим
--------------------------------------
1. См. сделанное выше замечание по поводу соответствующего места речи Бэтсона, особенно о соотношении признаков по исследованию профессора Н. В. Цингера (в этом томе — стр. 404. Ред.).
--------------------------------------
этюдам на эту тему, концепция Дарвина остаётся и теперь, как и в его время, теорией, логическим выводом, построенным, правда, на бесчисленных фактах, но ещё ожидающей экспериментальной проверки (1). Как ни прост основной принцип учения, его действительное проявление в природе связано с такими спутанными условиями и обнаруживается в такие долгие периоды времени, что не может быть воспроизведено в лабораториях. Отсюда понятно, что, несмотря на пятьдесят лет, прошедших с её появления, ещё не наступило время для полной оценки предложенного Дарвином разрешения великой задачи (2).
«Но можно добавить ещё кое-что. Слишком часто простая формула естественного отбора предлагается для того, чтобы слегка скользнуть по поверхности неподозреваемых бездн, серьёзное исследование которых окупилось бы богатой добычей. Здоровая реакция против этого слепого отношения к делу перешла в модное умаление значения дарвиновой теории и, наоборот, большую услугу нашему изучению этой задачи принёс критический и скептический дух экспериментальной науки. Немецкая поговорка- учит нас быть осторожнее, чтобы с водой не выплеснуть из ванны и ребёнка. Это предостерегает нас от ошибки недооценивания единственного простого и понятного объяснения органических приспособлений, когда-либо высказанного. Для некоторых умов, — причисляю к их числу и себя, — в этом и заключается та нескромность, о которой
-------------------------------------
1. На это возражение дан уже удачный ответ. Оно относится к способу изложения, а не к содержанию теории Дарвина. Если бы последний сначала изложил её в отвлечённой форме, а затем стал бы приводить бесчисленные примеры искусственного отбора, то каждый из них признавался бы за новое экспериментальное доказательство. Для современного натуралиста не существует различия между естественным и искусственным изменением формы, которая во время Дарвина поддерживалась господствовавшим предрассудком о чудесном начале естественных форм, в отличие от искусственно вызванных.
2. Такие примеры естественного отбора, каких требует Вильсон, уже существуют (исследование Ченола, Уэльдона, Цингера); я о них упоминал в статьях в 1909, 1910 годах.
--------------------------------------
я упомянул выше, — становится всё более очевидным, что наша привычка смотреть на задачу со слишком близкого расстояния, в известном смысле препятствует нашему зрению охватить её в более широких размерах, для чего необходима аккомодация на более далёкое расстояние. Мы сосредоточиваем внимание на мелких препятствиях в ущерб успеху великой истины. Для таких умов учение об естественном отборе, если, может быть, ещё не доставляет ключа ко всем загадкам эволюции, во всяком случае продолжает оставаться одним из величайших завоеваний науки» (1).
«Мы окинули беглым взглядом предмет настолько же громадный, как и многосторонний. Я старался показать, что прилив умозрительного обобщения в нашей науке значительно отступил, а экспериментальный метод занял в ней подобающее место, и что мы достигли более верной перспективы в оценке относительного значения прошлого и настоящего в изучении задач, предлагаемых нам животной жизнью. Эпоха разрушения уже уступила место эпохе созидания, и эта новая эпоха обещает быть продолжительной. Всё это сулит долгую будущность продуктивной деятельности физико-химической науке, не удовлетворяющейся априорными построениями, академическими обсуждениями гипотез, не поддающихся опытной проверке. Предстоящая работа предъявит нам серьёзные технические требования. Дни пионерской деятельности уже ми-
--------------------------------------
1. Под страхом той же нескромности, о которой говорит выше Вильсон, пишущий эти строки может напомнить, что почти сорок лет тому назад он также с публичной кафедры («Жизнь растения», X лекция) отстаивал эту мысль о тесной связи между экспериментальной наукой и Дарвиновой исторической теорией, которую защищает Вильсон от односторонности некоторых современных учёных. А двадцать пять лет тому назад в такой же обстановке («Факторы органической эволюции», речь на съезде натуралистов) я ещё определённее высказал мысль, что за порогом будущего века возникнет та отрасль экспериментальной науки (экспериментальная морфология, как я в первый раз предложил её назвать), развитие которой американский зоолог признаёт самой характерной чертой биологической науки двадцатого века. [Соч., том IV, стр. 299, и том V, стр. 107. Ред.].
---------------------------------------
новали для зоолога. Натуралист будущего должен быть воспитан на методах физики и химии (1). Он должен подготовлять себя к целой жизни напряжённой работы и высшей специализации, но и в будущем, пожалуй, даже более, чем в прошлом, он будет только тщетно бродить в сухих песках специальных исследований, если будет упускать из виду широкие задачи и общие цели всей своей науки. Потому-то именно они представляются истинным путеводным маяком её прогресса, и хотя бы на близком расстоянии наука и представлялась нам бесконечно сложной, с более широкой точки зрения её отдельные открытия окажутся только более простыми. Это поможет нам поддерживать в себе дух великих пионеров науки, которые вели нас вперёд, когда её задачи были более просты, а это настроение сохранит в нас надежду на успех и в будущем».
Таков этот любопытный международный научный турнир. Копья на нём ломались за главные устои современной биологии, а ареной ему служил без малого весь земной шар.
----------------------------------------
1. В том-то и беда, что современные зоологи, берущиеся за вопросы по существу физиологические, часто воображают, что годы сидения за микроскопом или подсчитывание усиков и сяжков могут заменить им серьёзную физиологическую, физическую и химическую школу. Это мне также приходилось не раз высказывать.
----------------------------------------
