Почти все русские роволюционеры рано или поздно проходили через ссылку в так называемые «места не столь отдаленные», поэтому обо всех этих местах русское общество было более или менее хорошо осведомлено.
Знал кое-что о пункте своего будущего пребывания и Федосеев. «Знаете ли, — говорил он, — у меня какое-то особенно нежное внимание появилось ко всему, что касается усть-сысольской, яранской и сольвычегодской дебри». Книги и статьи уже побывавших в этих «дебрях» обещали, что он найдет там «первоначальную ясность души», 93% леса, пашню «перелогом», то есть обрабатываемую примитивным, известным со времен древнего Египта способом, увидит давно уже превратившихся в центральной России в миф охотников-бобровников и добытчиков дикого лесного меда — бортников.
В середине декабря этап из Владимира прибыл в Вологду. Вологодский губернатор, на усмотрение которого представлялось определить пункт ссылки, назначил Федосееву Сольвычегодск — уездный городок на берегу реки Вычегды, за пятьсот верст от Вологды.
Восемнадцатого декабря 1893 года Федосеев в сопровождении околоточного надзирателя въехал в Сольвычегодск. Первым делом околоточный доставил его в полицейский участок, где сольвычегодский исправник взял с Федосеева подписку о невыезде из города и объявил, что за ним учрежден гласный полицейский надзор.
Конечно, не в розовых тонах рисовалась Федосееву ссыльная жизнь. Он знал, что придется терпеть материальные лишения, потому что помощи ждать ему было неоткуда — родные совершенно отказались от него, а работу в Сольвычегодске не найдешь. Знал он и то, что будет мучить тоска по оставшимся во Владимире друзьям.
Но первое же самое поверхностное знакомство с Сольвычегодском показало Федосееву, что его ожидает еще более худшее, чем он представлял себе.
Во Владимире, даже в тюрьме, Федосеев не чувствовал себя одиноким, оторванным от мира, он получал исчерпывающую информацию об общественной жизни, вел активный обмен мнениями по теоретическим вопросам с товарищами, а главное, более близкое знакомство с рабочими и рабочим движением давало ему твердую уверенность в правильности того пути, по которому он шел, и вселяло большие надежды на будущее.
В Сольвычегодске вдруг, сразу оборвались все связи.
Он почувствовал себя в настоящей тюрьме и бесконечно одиноким.
«Разница между Сольвычегодском и тюрьмой есть, конечно, — пишет Федосеев в письме из Сольвычегодска товарищу по казанскому кружку П. В. Балашову, — но у меня до сих пор не составилось реальных представлений о значительной разнице; разница остается пока в воображении. Теперь Сольвычегодск мне кажется пока узенькой тюремной стеной, по которой прогуливаешься на привязи, сделаешь шаг на внешнюю сторону — и тебя немедленно притянут в тюрьму или посадят на более короткий аркан. Все же крепко надеюсь, что мое настоящее пессимистическое настроение изменится, как только я ориентируюсь в чуждой для меня окружающей жизни, очень, очень далекой от того мира, в котором я и в действительности и в грезах жил в последнее время». А окружающая его жизнь действительно была совершенно чужда ему.
В Сольвычегодске Федосеев был единственным политическим ссыльным. «Будь здесь хоть один политик, ориентироваться было бы легче, — восклицает он, — но, к сожалению, я единственный представитель этой жалкой человеческой разновидности»!
Кроме Федосеева, в Сольвычегодске отбывал ссылку ксендз-иезуит, непочтительно отозвавшийся о православии и угодивший по доносу исправника под суд. Этот ксендз всех горячо убеждал, что он не политик, к политикам не имеет никакого отношения и знаться с ними не намерен. Услышав про подобные высказывания, Федосеев потерял всякое желание даже знакомиться с ним.
Были в городе несколько уголовных ссыльных, по характеристике Федосеева, «мошенников новейшего цивилизованного типа».
Среди них выделялись два немца: один одессит — «шантажист и развратник», другой рижанин — богатый подрядчик, попавшийся на том, что сбывал за границу вместо золотого песка медные опилки. Рижанин входил в компанию высокопоставленных жуликов, наживших на этой афере многие тысячи. Руководил этой компанией какой-то русский придворный генерал. А попали в ссылку они лишь потому, что не сошлись с начальником тайной русской полиции Эверсом о сумме взятки: он требовал пять тысяч, а они давали лишь тысячу двести.
Сольвычегодское «общество» в знакомстве с этими немцами не находило ничего зазорного. Наоборот, немцы принимали всех у себя, и сами в свою очередь посещали дома чиновников и местных дворян. «Сам следователь, сам помощник исправника чуть не на руках меня носили за удачные шутовские речи во время маскарада»,- хвастал одессит.
Эти уголовники не знали нужды, так как большая часть наворованного осталась при них. Поэтому они пьянствовали, развлекались, и местное начальство участвовало в их попойках. С возмущением описывает Федосеев отношение сольвычегодского начальства к этим отбросам: «Молодежь пьет вино, обжирается даровыми кушаниями, слушает срамные речи, знакомится по выразительным рассказам с утонченными, мерзейшими пороками буржуазного общества больших городов, и никому из административных блюстителей, ни из матерей и отцов не приходит в голову, что опекаемые ими дети их бывают, и даже они сами их ведят в вертепы самого страшного разврата».
Совсем иным было отношение начальства к политическим ссыльным.
Незадолго до Федосеева в Сольвычегодске поселили ссыльную курсистку Веру Давыдовну Гурари. Самодур-исправник отобрал у нее иностранные книги, она написала жалобу губернатору, и с тех пор исправник начал ее преследовать. Однажды ее пригласили в клуб на танцы, но во время танцев исправник приказал ей удалиться из клуба и пригрозил, что в случае неподчинения выведет силой. В конце концов он написал донос о том, что она оказывает «вредное» влияние на сольвычегодское общество, и Гурари отправили этапом в еще более отдаленный Усть-Сысольск, про который говорили, что дальше его не сошлют, потому что дальше и дороги нет.
Исправник также преследовал и тех местных жителей, которые отважились завести знакомство с Верой Гурари. Он добился того, что две из ее сольвычегодских приятельниц — молодая девушка-акушерка и фельдшерица были уволены с должности, а юноша, ученик уездного училища, исключен из школы.
К Федосееву исправник и все его подчиненные относились, с их точки зрения, хорошо. Они даже разрешили ссыльным немцам общаться с ним, сказав, что это знакомство для них «не опасно» и что Федосеев может знакомиться и с местными жителями, бывающими у немцев. Кое-кто из местной интеллигенции приглашал Федосеева бывать у них, при этом смущенно добавляя: «...знаете ли, когда стемнеет».
В Сольвычегодске Федосеев на себе убедился, что, несмотря на самое рьяное стремление полиции очернить политических ссыльных и унизить их в глазах местного населения, ссыльные политики все же пользуются большим уважением.
«Какая великая культурная сила были прежние ссыльные политики! — пишет Федосеев из Сольвычегодска. — Я слышу самые восторженные воспоминания о них, правда, эти воспоминания запиваются большими рюмками вина и прерываются картами, но все-таки искреннее чувство уважения к тем людям сквозит очень ясно. Это чувство сказывается в симпатии и уважении ко мне. Они, даже не зная меня, склонны видеть во мне совершенство, одаренное всяческими знаниями и способностями». И далее Федосеев рассказывает, что когда он ушел с концерта музыкантов-любителей, во время первого антракта, то они были смущены и потом специально узнавали, почему он не досидел концерт до конца, уж не их ли плохая игра была этому причиной.
Материальные лишения не страшили Федосеева, но его угнетало то, что он не только оторван от практической деятельности, но даже не может заняться и теоретической работой из-за отсутствия книг и материалов. Особенно угнетало его все это в первые недели пребывания в Сольвычегодске.
Но уже через месяц стали налаживаться связи с товарищами. Пришли письма из Владимира, из Самары прислал письмо П. П. Маслов.
В Сольвычегодске Федосеев получил отзыв В. И. Ленина о своих статьях.
Переписка и обмен мнениями Федосеева с В. И. Лениным имели очень большое значение для всего русского революционного движения. Н. Е. Федосеев и В. И. Ленин вместе выступали в борьбе против народнической идеологии, за создание марксистской партии.
Еще находясь во владимирской тюрьме, в одном из писем к Сергиевскому Федосеев определенно назвал идеологических врагов марксизма и четко сформулировал их ошибочные воззрения.
Во-первых, это мелкобуржуазные философы, возлагающие надежды на воскрешение сельской общины в то время, как в действительности она уже давно капитализируется, и поэтому, как говорит Федосеев, плоды деятельности мелкобуржуазных философов скорее должны быть адресованы не мужику-крестьянину, а уже существующей многочисленной группе крупных деревенских буржуа.
Во-вторых, это либералы. Федосеев с сарказмом пишет об их любви разоблачать и ругать марксизм и в то же время в интересах буржуазии отрицать в России наличие классовой борьбы. «Вы, господа — либеральные буржуи (помесь бывшего помещика-нигилиста с денежным капиталистом), политическое ничтожество» — с такими словами обращается к ним Федосеев.
Третьим идеологическим противником марксизма Федосеев называет народников. Не отрицая их прежних заслуг перед революционным движением, он говорит о том, что в настоящее время они уже не играют активной роли. «Я хорошо знаю, господа, — иронизирует он над «вольцами», — что вы теперь находитесь на положении тех гусей, предки которых Рим спасали».
Письма и статьи Федосеева в рукописных копиях были известны членам революционных марксистских кружков.
Интересно, что в одном из писем Федосеев критикует теорию ренты П. П. Маслова. Несколько лет спустя, когда Маслов изложил свою теорию в статье, В. И. Ленин, отметив, что статья интересная, что она «содержит много верных замечаний», в то же время характеризует теорию ренты как ошибочную.
Путем переписки Федосеев участвует в революционной работе среди рабочих Владимирской губернии. Владимирские марксисты создавали кружки, организовывали нелегальные библиотеки, подготавливали большое количество пропагандистов. Бывший тогда одним из руководителей владимирского подполья Н. Л. Сергиевский, вспоминая об этих годах, говорит: «Николай Евграфович из ссылки идейно руководил нами».
Правильно понятая и направленная Федосеевым в соответствии с требованиями современных условий революционная работа во Владимире дала свои положительные результаты.
Старый большевик Л. С. Федорченко в своих воспоминаниях отдает должное деятельности Федосеева. «Владимир шел впереди Киева, — пишет он, — несмотря на то что в последнем городе существовала многочисленная интеллигенция и много рабочих. Политическое чутье подсказало Федосееву во Владимире в 1893 и 1894 гг. перенести вопросы марксизма на практическую почву и вопросы агитации среди широких масс поставить в центре внимания всех желающих претворить отвлеченный марксизм в живое революционное дело. Федосеевские идеи предвосхитили русских тогдашних марксистов на несколько лет».
Видимо, Л. С. Федорченко так запало в память сильнейшее влияние Федосеева на Владимир, что он с течением времени забыл, что в 1894 году Федосеева уже не было во Владимире и он мог лишь издали в просматриваемых цензурой письмах давать советы, причем не практического, а только теоретического характера.
В 1894 году в Сольвычегодск привезли двух политических ссыльных — петербургского рабочего, участника марксистского кружка П. А. Морозова и рабочего из Ростова-на-Дону, руководителя крупной стачки ростовских железнодорожников И. И. Козина.
И Морозов и Козин принесли в Сольвычегодск дыхание развертывающейся борьбы, они явились для Федосеева как бы живым и убедительным свидетельством роста рабочего движения и выдвижения в нем вождей рабочего класса из самих рабочих.
Петр Андреевич Морозов, о котором «Искра» в 1901 году писала, что он «принадлежал к числу лучших агитаторов нашего движения», был одним из наиболее развитых, выдержанных и теоретически подготовленных рабочих-кружковцев. Иван Иванович Козин также глубоко и основательно изучал марксизм, он знал немецкий язык и читал К. Маркса в оригинале. Общение с Морозовым и Козиным и живой обмен мнениями с ними по различным теоретическим и практическим вопросам будили мысль, создавали благоприятные условия для работы Федосеева.
Его сочинение по крестьянскому вопросу приближалось к завершению. Необходимая литература и материалы были присланы из Владимира. Не найдя сведений в литературе по некоторым частным явлениям исторического характера, он обращается за разъяснениями к крупнейшему знатоку истории русского крестьянства — профессору В. И. Семевскому.
Ярким свидетельством зрелости тогдашнего марксистского мировоззрения Федосеева являются его письма к Н. К. Михайловскому.
Федосеев относился к Михайловскому с большим уважением. Он считал его одним из своих первых учителей и знал его сочинения, как он сам признавался в одном из писем, чуть ли не наизусть. Злая, необъективная и неосновательная критика Михайловским марксизма и русских марксистов вызвала у Федосеева глубокое возмущение, но даже и тогда он вспоминал заслуги писателя-народника, «прежнего умного, отзывчивого, столь дорогого нам публициста «Отечественных записок», близкого сотрудника Щедрина».
Кроме первого письма, отправленного Федосеевым Михайловскому из Владимира, он написал еще два — в марте 1894 года, после того как Михайловский опубликовал отрывки его первого письма с дальнейшей критикой марксизма в журнале «Русское богатство», и в феврале 1895 года.
В этих письмах Федосеев раскрывает сущность марксистских взглядов на экономическое развитие России, излагает основы программы марксистов, а также практические задачи и цели, которые ставят перед собой русские марксисты. Значительное место он отводит научным, философским основам марксизма и закономерности его широкого распространения в мире, и в частности в России.
«Громадный успех научного социализма, — пишет Федосеев, — объясняется тем, что он ясно, правдиво анализировал текущую жизнь и формулировал принципы движения, основанного на происходящей в недрах общества экономической эволюции. Лишь только рабочий начинает мыслить, начинает критически относиться к окружающей его действительности — он принимает принципы научного социализма».
Михайловский в ответ на свои статьи о марксизме и русских марксистах получил немало писем от русских марксистов, в которых те полемизировали с ним и излагали учение марксизма, но наиболее полно, последовательно и убедительно сделал это Н. Е. Федосеев.
Пятнадцатого июля 1895 года к Федосееву неожиданно явился полицейский надзиратель со стражниками и произвел обыск. Обыск для политического ссыльного всегда предвестие неприятностей. Федосеев терялся в догадках: чем же он вызван?
Весной 1895 года во Владимире, в канцелярии гренадерского полка появилась нелегальная литература. Губернское жандармское управление начало дело. Пошли обыски. При обыске у брата Н. Л. Сергиевского жандармы нашли связку писем В. И. Ленина, П. П. Маслова, Н. Е. Федосеева и других. Среди них было и письмо Федосеева, врученное им Сергиевскому в день отправки в ссылку.
Ознакомившись с этими письмами, жандармы поняли настоящую роль Федосеева в революционном движении Владимира. Против него было возбуждено дело «О покушении на составление преступного сообщества». Десятого октября его арестовали и этапом отправили во Владимир.
Начальнику Владимирского губернского жандармского управления Федосеев заявил, что отказывается давать какие-либо показания. Его посадили в одиночку, под усиленный надзор. Теперь связь с волей установить было гораздо труднее. М. Г. Гопфенгауз настойчиво добивалась свиданий, но разрешение на них получала редко.
Окно камеры, в которой находился Федосеев, выходило во двор тюремной конторы. Иногда Марии Германовне удавалось обменяться с ним несколькими фразами, иногда Федосеев выбрасывал ей привязанную к камешку записку.
Во время одного свидания жандарму удалось заметить, кал Мария Германовна тайком передала Федосееву записку. Записку тут же отобрали. Начальник жандармского управления добился высылки М. Г. Гонфенгауз из Владимира. «Это лицо — вполне вредное и озлобленное ко всем властям», — писал он в донесении.
1 декабря Марию Германовну арестовали. 11 декабря было вынесено решение о ее высылке в Архангельскую губернию под гласный надзор полиции. Две недели она находилась почти рядом с Николаем Евграфовичем, разделенная с ним самой жестокой, самой неодолимой гранью — тюремной стеной.
Федосеев знал, что ее арестовали. Товарищи в надзиратели держали его в курсе событий. И вот ему сообщили, что завтра Марию Германовну отправляют на этап.
Обычно сдержанный в чувствах, тут Николай Ев-графович не мог сдержаться.
Он пишет Марии Германовне письмо и впервые дает волю своим чувствам, своей большой, мучительной, вдохновляющей и трагической любви.
«Дорогая моя, милая, родная... Сегодня, кажется, последний день я с тобой под одной кровлей. Эти две недели были ужасны! Находиться так близко и не видеть друг друга после 2-х лет... Ой, как тяжело, больно до слез...
Палачи, наверное, не разрешат проститься... Мне все время приходилось скрывать, что я знаю, что ты, моя милая, здесь. Пытался писать тебе, но ты, кажется, не получала. Маруся, миленькая! Теперь только в должном объеме я испытал страстную любовь к тебе в ужасной муке.
Ярко представляется мне вся картина твоего изгнания на пустынный север; живо чувствую все мучения, все горе, которое тебе придется вынести. Завтра я на коленях провожу тот поезд, который увезет тебя от меня... На мучения.
Родная, знай, что в этот миг я буду шептать в след уносящемуся вдаль грохоту ужасного поезда мои горячие мольбы к тебе, слова моей горячей любви к тебе, я провожу этот грохот рыданием, которое и сейчас едва сдерживается...
Так близко было свидание и так надолго оно отдаляется вместе с поездом, уносящим тебя.
Такие моменты, как настоящий, не забываются. Ты знаешь отчасти мое душевное настроение перед тюрьмой. В дальнейшем развитии оно доводило меня до твердого намерения прибегнуть к верному средству получить свободу — цианистому калию, если будет предстоять долгое заключение или ссылка.
Теперь же, перед величием страшного горя, эта мысль о позорно малодушном средстве исчезла, горе перед разлукой с тобой разбудило жизненные силы: я хочу жить и буду жить во что бы то ни стало! Презрение к палачам, любовь к тебе будет источником моих жизненных сил.
Знай, дорогая Маруся, я люблю тебя и буду жить этой любовью и надеждой увидеться с тобой.
... Странная и жестокая русская судьба! Она превращает в мучение любовь тогда, когда эта любовь особенно прекрасна, когда жизнь полна...»
Владимирские жандармы, закончив дело Федосеева, передали его в Главное управление, а его самого отправив ли обратно в Сольвычегодск. Федосеев подал прошение о переводе его в Архангельск, куда была выслана Мария Германовна. Ему отказали. 26 октября 1896 года кончился срок ссылки по первому приговору, 27 Федосееву объявили новый приговор: пять лет ссылки в Восточную Сибирь.
Федосееву советовали хлопотать о разрешении ехать в Сибирь на свой счет, чтобы избежать ужасов этапа. Мария Германовна и товарищи предлагали ему денег, но он твердо отказался. «Ехать на свой счет в Сибирь, - писал он М. Г. Гопфенгауз, — было бы с моей стороны безумство. Для этого нужна громадная сумма денег, на которую я никаких прав не имею. Я никогда не соглашусь на это. Пожалуйста, все хлопоты в этом направлении прекрати».
20 ноября Федосеева посадили под арест в полицейскую канцелярию. Там он написал статью об отмене крепостного права. Он назвал ее «Историческая справка». Это была одна из немногих законченных глав его работы. Актуальность этой исторической темы диктовалась тем, что в 1890-е годы, в преддверии 40-летнего юбилея реформы, как пишет Федосеев, «в печати... и в некоторой части общества все ярче и сильнее сказывается идеализация этой эпохи, ее деятельности и деятелей». Далее Федосеев раскрывает смысл этой идеализации.
Скомпрометировавший себя и продемонстрировавший сбою реакционность политический и государственный строй старается свою неприглядность скрыть, за громкой идеализацией прежпих заслуг и подвигов.
Но в самой идеализации прошлого есть желание скрыть те отрицательные стороны явления, которые в настоящем получили широчайшее распространение и давно уже поглотили в себе то положительное, что когда-то в них содержалось.
«...Идеализация чуждается анализа, — пишет Федосеев, — избегает критических выводов и обобщений, она и существовать-то может единственно при условии отсутствия критики. Вот почему идеализация как общественное явление не только знамение времени, но и собственноручная расписка в бессилии того общественного направления, которое свою роль в настоящем и будущем может выражать лишь в огульной идеализации прошлого. Именно так обстоит дело с той общественной силой, которая явилась на смену дореформенного общественного класса...»
В день отправки этапа, 21 ноября, Федосеев послал статью в Самару П. П. Маслову для напечатания в «Самарском вестнике».
Путь Федосееву предстоял далекий и долгий: через Вологду, Ярославль, Москву и сибирские централы в Красноярск.
