В начале марта 1925 года Л. Б. Красин вернулся в Париж, однако Эррио было не до русских дел. «Общее положение здесь определяется весьма большой растерянностью правительства, которое как во внутренней, так и во внешней политике получает удар за ударом,— сообщал Леонид Борисович в Москву вскоре после возвращения в Париж.— ...Кабинет Эррио теряет руль, каждый день случайная комбинация голосов может окончить его дни... Вопрос об отношениях с СССР и даже вопрос о долгах, в сущности, сейчас мало интересует Эррио — ведь некогда заботиться о прическе, когда вопрос идет о голове». Кабинет доживал последние дни и пал в середине апреля. «Что касается специально наших переговоров,— сообщал в эти дни из Парижа Красин,— то, как я выяснил многочисленными независимыми друг от друга разговорами с различными деятелями, вопрос о долгах и вообще об отношении с СССР при всех переговорах, имевших место в связи с парламентским кризисом, ни разу и никем не затрагивался... До сих пор правительство не удосужилось решить, кто же именно будет вести с нами переговоры, и даже, напротив, по сравнению с декабрем положение стало как будто еще более неопределенным... Таким образом, дело грозит принять затяжной характер».
Правительство Эррио пало из-за внутренней слабости и неспособности занять какую-либо определенную линию как во внутренней, так и во внешней политике. Поэтому, когда формирование нового кабинета было поручено Пенлеве, Красин следующим образом прокомментировал этот факт: «Хуже, чем при Эррио, очевидно, не будет». Однако Красин учитывал, что наличие Бриана в качестве министра иностранных дел и Кайо — министра финансов «придавало судну еще до отхода из гавани сильный крен вправо». 18 апреля совершенно неожиданно для Леонида Борисовича к нему в полпредство явился с визитом Бриан. Он вошел с таким видом, будто давно и хорошо был знаком с Леонидом Борисовичем. Бриан поинтересовался состоянием здания полпредства, операциями торгпредства, перспективами торговли с Советским Союзом и выразил надежду на урегулирование всех спорных вопросов и на сближение обеих стран. «Стелет довольно мягко, посмотрим, каково будет спать»,— комментировал Леонид Борисович эту встречу с Брианом.
Через четыре дня Л. Б. Красин был официально принят Брианом. В беседе с ним Леонид Борисович подчеркнул, что Советское правительство хочет не только нормальных дипломатических отношений, но и по возможности более тесного сближения обоих народов в деле укрепления всеобщего мира. При этом он высказал глубокое убеждение в том, что различие социальных систем никак не может препятствовать этому. «Конечно, самое лучшее,— говорил Леонид Борисович Бриану,— с точки зрения любого капиталистического правительства, было бы нас победить и уничтожить, и капиталистические правительства весьма добросовестно старались это сделать в предыдущие годы, но этот опыт оказался неудачным, и постепенно большая часть правительств Европы пришла к неизбежному выводу о необходимости так или иначе найти модус для взаимных правильных регулярных отношений».
Просто и убежденно Красин доказывал, что единственно разумный путь — мирное сосуществование. «Не мы выдумали существование капиталистического строя и классовых противоречий в его недрах,— говорил он Бриану,— не мы изобрели борьбу классов, не мы изобрели борьбу труда и капитала,— мы лишь внимательно изучили вашу жизнь, усвоили принципы и опыт рабочего класса Западной Европы и по мере наших сил и разумения приложили эти принципы к разрешению наших внутренних задач. В результате получилось Советское рабоче-крестьянское государство, с наличностью которого необходимо считаться всякому правительству любой другой страны».
В разговоре с Брианом Красин поставил ряд важных вопросов об урегулировании взаимных претензий. Бриан был корректен и даже пытался «быть приятным» в вопросах несущественных, но в вопросах принципиальных уклонялся от прямого ответа под тем предлогом, что не успел еще ознакомиться с существом дела.
У Леонида Борисовича сложилось впечатление, что новый кабинет, как и предшествующий, намерен бесконечно откладывать начало серьезных переговоров. Встречи и беседы с другими членами кабинета еще более убеждали его в этом. Но он прилагал максимум усилий, чтобы начать серьезные переговоры и довести их до конца.
В середине мая Красин сообщал в Москву, что до последнего времени положение определялось тем, что «не с кем разговаривать» Бриан ссылался на занятость, а между тем резко ухудшилось положение с визами и довольно успешно продвигавшиеся ранее переговоры с видными фирмами о концессиях и торговых операциях заглохли вследствие давления, оказываемого правительством. Отказ советским гражданам в визах принимал такие размеры, при которых невозможно было наладить сколько-нибудь четкую работу торгпредства, обмен специалистами, культурное сближение. Как правило, отказы мотивировались ставшим стандартным обвинением в ведении пропаганды. Под этим предлогом, в частности, было отказано в визе известному советскому авиаконструктору А. Н. Туполеву.
Что касается позиции самого Пенлеве, то оказалось, что одно дело критиковать Эррио за половинчатость в русском вопросе и совсем другое — проявлять самому последовательность, хотя бы по вопросу о «бизертском флоте», о котором он некогда в разговоре с Красиным сказал, как о деле, не стоящем четырех су. Все, что было предпринято им, свелось к образованию «Консультативного комитета по франко-русским делам» во главе с депутатом парламента Дальбиезом. Полномочия этого Комитета были весьма ограничены, он мог заняться вопросом о консульстве, о судах, задержанных в Бизерте, о визах, о торгпредстве, об учреждении советского банка в Париже, подготовить материалы к общим переговорам, но отнюдь не вести их. Предполагалось, что переговоры Красина — Дальбиеза начнутся немедленно, но будут носить неофициальный характер, и лишь после того как вчерне будут намечены основы соглашения, можно назначить официальные делегации и начать официальные переговоры. Было ясно, что французское правительство не спешило.
Переговоры с Дальбиезом начались 30 мая. Первым обсуждался вопрос о кораблях, интернированных в Бизерте, обсуждались также перспективы франко-советской торговли и вопрос об учреждении банка в Париже с целью содействия этой торговле. Переговоры о банке с рядом финансовых групп, и в частности с «Банком насьональ де креди», были начаты Л. Б. Красиным еще в первые месяцы 1925 года и приближались к благополучному завершению, когда в переговоры вмешался де Монаи и запретил «Банку насьональ де креди» участвовать в этом деле. Пришлось отказаться от идеи создания банка с участием французских финансовых групп. Только в конце мая 1925 года удалось найти выход из положения, и Советское правительство учредило собственный банк в Париже. В целом переговоры с Дальбиезом шли вяло, однако точка зрения французского правительства более или менее выявлялась, и Леонид Борисович намеревался выехать в Москву, чтобы лично договориться о дальнейшей линии поведения. Но в это время произошел инцидент, наделавший много шума во французской прессе.
Еще в конце 1924 года Советское правительство согласилось на предложение французского правительства участвовать в Международной выставке декоративных искусств и художественной промышленности, которая должна была состояться в Париже с мая по октябрь 1925 года. Участию в выставке Советское правительство придавало большое политическое значение, так как это содействовало бы франко-советскому культурному сближению и дало бы возможность показать не только достижения СССР в области декоративного искусства и художественной промышленности, но и успехи социалистического строительства. По постановлению Совета Народных Комиссаров СССР организация Советского павильона на Международной выставке в Париже была поручена Народному комиссариату просвещения, и в частности специально созданному Выставочному комитету под председательством наркома А. В. Луначарского.
17 декабря 1924 года Л. Б. Красин обратился с письмом к Луначарскому с просьбой ускорить подготовительные работы ввиду крайне сжатых сроков, быстрее представить проект павильона, отобрать экспонаты. При этом он напомнил, что необходимо «во что бы то ни стало избежать упрека в том, что мы хотим щегольнуть артистическими достижениями предыдущей эпохи. Мы должны выставить пусть бедное или недостаточное, но непременное свое, советское». Леонид Борисович рекомендовал показать нашу рекламу, плакат, декорации театральных постановок, а также советский ситец, советскую клеенку, фарфор и т. д.
В организации выставки принимали участие Государственный русский музей, Академия художеств, лучшие театры страны, Ленинградский фарфоровый завод, Монетный двор, ряд текстильных фабрик, а также известные советские архитекторы и художники — К. С. Мельников, В. А. Щуко, А. Н. Остроумова-Лебедева, В. В. Лебедев и другие. Большая работа по оформлению выставочных залов выпала на долю В. В. Маяковского. В результате огромных усилий все подготовительные работы были закончены в срок. 4 июля состоялось открытие Советского павильона. Ни один другой павильон не привлек столько посетителей. Выстроенный павильон не мог вместить и десятой доли желавших присутствовать на церемонии открытия. Генеральный комиссар выставки помог выйти из этого затруднения, предоставив для церемонии открытия огромный «зал конгрессов» в Гранд-Палэ.
На открытии Советского павильона присутствовали де Монзи, Дальбиез, ряд сенаторов и членов парламента, а также другие официальные лица. В числе присутствующих были финляндский посланник, значительное число представителей литературного и делового мира, но основную массу составляли рабочие.
Де Монзи выразил непременное желание лично присутствовать на открытии Советского павильона. Из-за этого пришлось даже на несколько дней отложить открытие, так как он не смог быть в первоначально намеченный день.
В назначенный час все было готово к открытию, но де Монзи опаздывал, и публика уже начинала проявлять некоторые признаки нетерпения. Де Монзи пришел с опозданием на 40 минут. Наконец можно было начинать. Первым с краткой речью выступил Л. Б. Красин. Когда же слово было предоставлено де Монзи, он воспользовался этим, чтобы сделать ряд враждебных выпадов против Советского Союза, не сообразуясь ни с моментом, ни с приличиями.
По окончании речей Л. Б. Красин объявил Советский павильон открытым. Французские рабочие, участвовавшие в строительстве павильона, преподнесли полпреду букет красных цветов. После этого весь президиум и почетные гости поднялись в залы Гранд-Палэ, где были частично сосредоточены советские экспонаты, а затем все направились непосредственно в Советский павильон. На улице вокруг Гранд-Палэ собрались сотни рабочих. Они терпеливо ждали окончания церемонии открытия и появления советского полпреда. При появлении Красина из толпы раздались вначале разрозненные, потом все более явственные приветствия: «Да здравствуют Советы!», «Да здравствует советский посол!».
Де Монзи изменился в лице и впал в истерику: «Это политическая демонстрация, это повторение того, что было в декабре на вокзале, я пришел сюда присутствовать на художественной демонстрации, а не на политическом митинге»,— восклицал он. Все попытки урезонить расстроенного министра были напрасны. Де Монзи демонстративно покинул выставку, а с ним Дальбиез и другие сопровождавшие его лица. Устраивать скандал по такому поводу, как приветственные возгласы по адресу посла дружественной страны, было недостойно и являлось не чем иным, как вызовом в адрес ее правительства. Когда рабочие увидели де Монзи в сопровождении нескольких лиц удаляющимся от Советского павильона, вслед ему поднялся свист. Группа рабочих запела «Интернационал». Л. Б. Красин вместе с сопровождавшими его работниками полпредства под сочувственные возгласы рабочих, сохраняя спокойствие и достоинство, проследовал в павильон.
Проволочка с вопросом о флоте, инцидент на выставке и начавшаяся вслед за ним резкая антисоветская кампания в буржуазной прессе с достаточной определенностью свидетельствовали о нежелании французского правительства идти на переговоры и сближение с СССР. Все это определялось боязнью связать себе руки в момент активной подготовки к Локарн-ской конференции, основной целью которой было вовлечение Германии в антисоветский блок, изоляция Советского Союза. Сближение с Советским Союзом противоречило общему антисоветскому курсу внешней политики империалистических правительств. Французская дипломатия исходила из того, что, чем меньше будет сделано на пути реального сближения с Советским Союзом, тем больше можно надеяться на удовлетворение своих претензий и успех своих дипломатических планов в Локарно.
По возвращении из Москвы в первых числах июля Л. Б. Красин вновь имел ряд деловых встреч с Брианом, Дальбиезом, Пенлеве и другими официальными лицами. Дальбиез сообщил, что ему удалось провести в возглавляемом им Комитете мотивированное постановление о выдаче интернированных кораблей. Решение это само по себе еще ничего не стоило и должно было быть одобрено Брианом и Советом министров. 17 июля состоялась встреча Красина с Брианом. Попытка Леонида Борисовича установить вполне точно, когда и как будет произведена передача флота, успеха не имела.
Спустя несколько дней в неофициальной обстановке за обедом в узком кругу Леонид Борисович встретился с Пенлеве. Когда речь зашла о «бизертском флоте», Красин напомнил Пенлеве его собственную оценку этого вопроса, как не стоящего и четырех су. Пенлеве не мог сказать в ответ ничего вразумительного, ссылался на общую неблагоприятную обстановку и даже на отрицательное впечатление, которое сложилось во Франции ввиду содействия Москвы... Абд-эль-Кериму! * Еще раз подтвердилось остроумное замечание английской газеты «Дейли экспресс», которая в июле 1924 года писала, что «скверная привычка приписывать все дурное на свете московским конспираторам очень легко усваивается, но она притупляет интеллект». Леонид Борисович заметил, как нелепо и даже попросту смешно делать Москву ответственной за любое революционное выступление масс и чуть ли не за каждую автомобильную катастрофу.
Через несколько дней Леонид Борисович сообщил в Москву, что за истекшее время переговоры по интересующим вопросам не продвинулись ни на шаг вперед. «Нас по-прежнему кормят обещаниями о предстоящей в бли-
------------------------------
* Марокканский политический деятель, в 1921— 1926 гг. руководил вооруженной борьбой рифских племен против испанских и французских колонизаторов.
------------------------------
жайшие дни выдаче флота,— писал он 7 августа,— но в действительности до настоящего времени никакого формального решения не принято, и мы начинаем терять надежду, что удастся что-нибудь сделать с этими кунктаторами».
Только 26 августа после новых представлений и бесед Бриан официально известил Красина о том, что и он и Пенлеве вполне согласны с тем, что флот принадлежит Советскому Союзу и должен быть ему возвращен. «Вопрос будет поставлен на окончательное решение Совета Министров завтра..,— сообщил он Красину,— и, по всей видимости, будет решен в благоприятном смысле». Но этого не произошло... Вопрос о флоте был действительно рассмотрен, и генеральному секретарю министерства иностранных дел Бартело было поручено составить соответствующую ноту Советскому правительству. Когда утром 29 августа Леонид Борисович пришел к Бартело, он застал его за составлением упомянутой ноты. Бартело зачитал Леониду Борисовичу начало. Выдача флота связывалась в ней с урегулированием вопроса о претензиях держателей русских бумаг, иными словами, откладывалась на неопределенное время. Кроме того, в ноте говорилось не о немедленной выдаче Советскому правительству интернированных в Бизерте военных кораблей, а лишь о готовности французского правительства «обследовать способы, посредством которых Советское правительство могло бы получить бизертский флот».
Так после девятимесячной волокиты французское правительство вернулось к тому, с чего начало.
Тогда Красин поставил вопрос в упор: думает ли французское правительство вернуть флот в ближайшие недели или надо понимать эту ноту как начало новых затяжных переговоров. Красин указал на величайшую корректность Советского правительства по отношению к Франции. В качестве одного из примеров Леонид Борисович напомнил о разрешении, данном Советским правительством Эрбетту — французскому послу в СССР — на вывоз гобеленов, мебели Марии Антуанетты и севрского фарфора из французского посольства в Ленинграде. Их общая ценность составляла около 60 миллионов франков, что в 3 раза превосходило стоимость всего бизертского флота, наполовину превратившегося в кучу старого железа. «Наше правительство,— заявил в заключение Красин,— без всяких разговоров о «способах выдачи» и без всяких дипломатических нот уже выдало французскому правительству имущество, в три раза превышающее стоимость флота».
Бартело был явно смущен, ничего не смог сказать в ответ и лишь обещал еще раз переговорить по этому вопросу с Брианом или Пенлеве.
1 сентября в 10 часов утра Красин опять был у Бартело и ознакомился с полным текстом проекта ноты. По существу, ничто в ней не было изменено, и Леонид Борисович тут же настоял на ряде существенных поправок. Только после этого нота приняла в общем приемлемый для Советского правительства вид. Но французскому правительству выдача флота казалась, по всей видимости, чрезмерной щедростью, и потому к официальной ноте прилагался особый документ, в котором содержался ряд пожеланий и ограничений, как-то: поручить буксировку и ремонт судов непременно французским фирмам, флот направить не в Черное, а в Балтийское море, главный дредноут эскадры на время оставить во Франции и т. д. Леонид Борисович наотрез отказался обсуждать эти ограничения. Далее речь зашла об урегулировании претензий. Красин показал Бартело проект советской ноты по этому вопросу. Нота определяла примерную сумму признаваемого долга, но обусловливала его выплату требованием кредита в сумме, равной признаваемому долгу. Советская сторона не рассматривала проект ноты как ультимативный, а лишь как базу для переговоров. Бартело обещал немедленно передать проект советской ноты министру финансов Кайо.
Можно было не сомневаться в том, что последний отклонит его. В это время Кайо как раз собирался ехать в США для переговоров о займе и, как он признался в беседе с членом парламента Мутэ, «не мог слишком далеко ангажироваться с СССР, так как это произвело бы плохое впечатление в Америке». И действительно, вечером того же дня частным письмом Бартело сообщил, что Кайо не считает советский проект приемлемой базой для переговоров. Более подробный отзыв он обещал прислать дней через десять.
5 сентября Красин выехал в Москву. В этот день из французского министерства иностранных дел были присланы дополнительные разъяснения по вопросу о флоте и долгах. Они свели на нет все достигнутые результаты, которые и без того были незначительны. Вновь вопрос о выдаче флота связывался с вопросом о долгах. По всей видимости, были получены соответствующие указания от Пенлеве из Женевы, где он вел переговоры с Чемберленом. Как и предполагал Красин, женевская атмосфера и присутствие Чемберлена отнюдь не способствовали тому, чтобы вызвать у Пенлеве желание идти на улучшение отношений с Советским Союзом.
20 сентября в беседе с корреспондентами некоторых парижских газет Дальбиез заявил, что положение с франко-советскими переговорами крайне неопределенно и что «разногласия между советским послом и нами капитальны и переговоры не могут быть возобновлены на основе его последнего проекта».
Чем меньше времени оставалось до Локарнской конференции, тем нетерпимее становилось французское правительство по отношению к СССР. В последних числах сентября дело чуть не дошло до разрыва дипломатических отношений. Но 5 октября открылась конференция в Локарно, и это событие целиком заняло внимание французского правительства. О переговорах с СССР до окончания конференции не могло быть и речи. 6 октября из советского полпредства в Париже Красину сообщали: «Здесь сейчас полное затишье, и все умы заняты главным образом переговорами в Локарно». Такие же известия пришли через неделю: «Наши вопросы окончательно отошли на второй план... Пока не выяснится положение кабинета и результаты переговоров в Локарно, вряд ли можно ожидать, чтобы французское правительство пошло на какие-нибудь решительные шаги в нашем направлении».
Предполагалось, что подготовительные переговоры, начатые Красиным с Дальбиезом, возобновятся сразу же по его возвращении в Париж. Но Леонид Борисович вернуться в Париж не смог. В Москве он тяжело заболел и слег. Появились первые симптомы злокачественного малокровия.
За девять месяцев пребывания во Франции Леонид Борисович наладил работу полпредства, создал его аппарат, организовал торгпредство, дал первый толчок в установлении нормальных торговых отношений с Францией, содействовал франко-советскому культурному сближению и многое сделал для распространения правды о Советском Союзе, о его миролюбивой внешней политике. Он приложил много усилий для улучшения политических отношений между Советским Союзом и Францией, упорно добивался открытия франко-советской политической конференции и если этого не случилось, то виной тому было отсутствие со стороны французского правительства действительного намерения разрешить все спорные вопросы. Л. Б. Красин многое сделал для подготовки общественного мнения Франции к мысли о том, что все материальные претензии могут быть решены только на основе взаимности и что требования одностороннего возмещения долгов несправедливы, и Советское правительство никогда не пойдет на их удовлетворение.
