Даже в наши дни, когда широко распространены печать и фотография, иногда случается, что народное искусство придает родные национальные черты портретам любимых героев истории, вождей освободительных движений далеких народов. У кого из нас с детства не врезался в память облик Ивана Федорова? А ведь черты его восходят только к статуе, то есть к замыслу скульптора через 300 лет после жизни великого печатника, ни изображений, ни даже описаний наружности которого не сохранилось (да вероятно и не существовало).
Не только образы героев давних времен, но иногда и самые события, деяния народов, битвы, основания городов доходят до нас в дымке легенд и эпоса, наивных домыслов или хитроумных, подчас якобы научных построений. Почему? Прежде всего потому, что либо не было точных записей, современных событию, либо эти записи не дошли до нас: вовсе не сохранились или же не разысканы.
Книгопечатание, а особенно порожденная им пресса (газетная печать) тысячекратно умножают всякого рода записи новостей. Целый рой журналистов, корреспонденты, репортеры, фотографы, хроникеры наперебой спешат попасть на место действия, перехватить первые впечатления и слухи, добиться интервью, заснять или процитировать появившийся документ и т. п. Развитие транспорта и средств связи тысячами путей разносит эти сведения но всем континентам и странам. А библиотеки, архивы и музеи бережно сохраняют эти свидетельства о политических переворотах и научных открытиях, о биржевых аферах, замечательных концертах и выставках, о войнах и совещаниях, спортивных рекордах и производственных достижениях. В наши дни ссылка на незнание фактов — чаще всего обман. Впрочем, можно умышленно их игнорировать или извращать (и даже вовсе замалчивать). Те, кому так выгоднее, и по сей день притворяются, будто не знают, что в 1949 г. полностью победила китайская народная революция, что существуют условные рефлексы и прибавочная стоимость, что одни общественные формации закономерно сменяются другими, а Советский Союз возглавляет борьбу человечества против войны. Но не знать этого они не могут: узнать это легко из десятков тысяч источников.
Банкиры и короли нефти, военные промышленники и те политические деятели, которые в парламентах и правительствах творят их волю, сами тоже широко используют печать для обработки общественного мнения, и это, конечно, приносит свои вредные плоды. Разве иначе могли бы так распространяться расистские бредни, сказки о «руке Москвы» и «коммунистическом заговоре», мифы «чистой демократии» или «народного капитализма», христианского социализма или упразднения материи?
Формирование мировоззрения в интересах господствующей верхушки — явление столь же древнее, как само классовое угнетение. Использовать для этого печатное слово начали с первых же дней существования печатного слова. Однако ныне положение принципиально совсем иное — даже в капиталистической половине мира.
Во-первых, неизмеримо возросла роль науки. Поэтому (хотя и наукой торгуют и ее тоже фальсифицируют) при всякой ответственной сшибке мнений, теорий, гипотез все более отчетливо побеждает объективное знание, и с ним приходится, в конечном итоге, считаться. «Факты — упрямая вещь»,— любил повторять В. И. Ленин старинную английскую поговорку, а современная наука говорит языком цифр и документов, опытов и расчетов.
Во-вторых, и это не менее важно, в наш век (вопреки всем ухищрениям реакционной пропаганды) все труднее держать народные массы в неведении или заблуждении: колоссально возросли их политическая сознательность, международная солидарность, классовая организованность, и сквозь толщу продажной бульварной, демагогической, реформистской печати неизбежно пробивается голос прогрессивных брошюр, подпольных коммунистических листков и газет.
И в том и в другом — то есть в росте научных знаний и в силе общественного мышления масс — величайшая заслуга принадлежит именно печатному слову. Без письменности возможно лишь удручающе медленное и крайне ограниченное культурное развитие. Пока все накопленные сведения и навыки живут лишь в памяти и в устной передаче, каждому новому поколению приходится заново накапливать коллективный опыт; роль индивидуального творчества ничтожна. Сперва создание письменности, а затем появление книги и, наконец, изобретение книгопечатания благотворно вторгаются в ход общественного прогресса, все более ускоряют темпы цивилизации. Из смутных догадок о тайнах природы вырастают стройные философские учения, жалкий жизненный опыт дикаря сменяется величественной системой точнейших и могущественных наук, практика оснащается теорией, грубая сила мускулов отступает перед дерзновенными вольными замыслами нежнейших клеточек мозга. Каждое новое поколение располагает полнотой знаний, добытых его отцами и дедами; пролагая новейшие пути, поэт и композитор, астроном и врач все же «стоят на плечах» своих учителей; потому и возможно развитие ярких индивидуальностей, что они избавлены от необходимости самолично в течение всей жизни заново накапливать весь уже откристаллизовавшийся опыт (моральный, профессиональный, политический и т. п.) человечества. Суворов и Наполеон, конечно, учились военному искусству не из книг, но разве не очевидно, что их полководческий гений развернулся с юных лет так ярко и мощно именно благодаря тому, что сверх систематического военного образования, ими полученного, они поглотили множество описаний и разборов походов Александра Македонского, Ганнибала и Цезаря, размышляли над ними, решали и усваивали задачи, стоявшие в свое время перед их грозными предшественниками, а в своих собственных кампаниях сразу могли переходить к новым и более сложным задачам. Создатели высшей математики обладали не только изумительными способностями, но и уже готовыми знаниями арифметики, геометрии, алгебры и т. д. Смелый полет Пушкина и Маяковского был взращен на почве всего предыдущего развития русской поэзии, отлично этими поэтами усвоенной. Титаническая работа Маркса — философа, экономиста, историка, революционера вскормила В. И. Ленина. Во всех этих и в тысячах иных случаев именно чтение было главнейшим каналом, по которому великие богатства прошлого поступали в мозг творцов будущего. Гениальные самородки-самоучки могут обходиться без университетских дипломов, но невежда никогда не станет новатором. С другой стороны, ничто и никогда так глубоко не воздействовало на сознание народных масс, как именно печатное слово, особенно за последние десятилетия, когда газеты появились у сотен народов и племен (1), когда уже не библия, а произведения Маркса и Ленина вышли на первое место по числу языков, числу изданий, объему тиражей.
Велика заслуга печатного слова. Однако и преувеличивать ее нельзя. Оно — мощнейшее орудие, но не оно — причина всех этих изменений. Крестьяне борются против помещиков, порабощенные народы сбрасывают иго колонизаторов, Лобачевский становится рядом с Эвклидом и дружески протягивает руку Эйнштейну не потому, что они читали соответствующие книги. Неумолимые законы истории, рост производительных сил, ломка производственных отношений и бурные общественные потрясения, ею вызываемые,— вот причина того, почему бесчисленные, еще слепые в своей ярости восстания невольников, крестьянские мятежи или стачки подмастерьев перерастают в социальные революции, на наших глазах меняющие облик мира. Не один Ленин читал Маркса,
-----------------------------------
1. По недавним подсчетам ежедневно в мире продается около 230 000 000 экземпляров газет. Но в Англии на тысячу жителей приходится 610 газет, в Танганьике же всего 0,5, а во Французской Западной Африке — лишь 0,1 экземпляра газет. За самые последние годы особенно велик рост числа газет в Африке и странах Востока.
-----------------------------------
но развитие русского капитализма в конце XIX в. позволило российскому пролетариату выдвинуть то революционное учение, ту партию, которая обеспечила в 1917 году победу Великой Октябрьской социалистической революции. Не будь исступленной борьбы мировой реакции против якобинской диктатуры, Бонапарт, как и сотни других неродовитых французских офицеров, до конца дней своих прозябал бы в провинциальном гарнизоне.
А теперь, когда мы сопоставили немало фактов и мыслей, всем хорошо знакомых и памятных, пора задаться вопросами, которым непосредственно посвящена эта книга. Откуда пошло книгопечатание? В чем заключалось изобретение Гутенберга? Каковы были первые шаги печатной книги?
Как ни странно, но мы очень немногое об этом можем узнать в наших учебниках и справочниках, хрестоматиях и в романах. Не потому, чтобы их авторы недооценивали значение изобретения книгопечатания для человечества или, скажем, значение открытия типографии в Москве для русской культуры. Совсем напротив! Признание этого значения все возрастает, но словно за счет четкости фактических сведений. Нелегко учителю найти в литературе описание прибора, который создал Гутенберг; но зато редко упоминание о его изобретении обходится без рассуждений о деревянных литерах, якобы предшествовавших этому изобретению. Даже зная, что первые книги в Москве были напечатаны не Иваном Федоровым, его продолжают величать «первопечатником». Желая, вероятно, возвеличить книгопечатание, иные авторы утверждают, будто до его появления книги писались только в монастырях, а иногда и поясняют, что и вообще-то книг, кроме церковных, тогда якобы не было. В одних случаях Гутенберг оказывается рыцарем, да еще благородным, зато в других — чистейшим ремесленником. Совершенно произвольные, ни на чем не основанные домыслы о годах учения, происхождении и даже семейной жизни Ивана Федорова выдаются за достоверные исторические сведения, и неутомимый печатник «Апостола» изображается чуть ли не воинствующим безбожником, а гравюра с евангелистом Лукой преподносится как реалистическое прославление труда!
Не поздоровится от этаких похвал! А ведь это далеко не все противоречия и недоумения, сразу же встающие на пути каждого, кто начнет знакомиться с доступной справочной, учебной и научно-популярной литературой о возникновении книгопечатания вообще и его появлении в нашем отечестве. Полное разорение Гутенберга недобросовестным компаньоном, как и пожар федоровской печатной избы, подожженной мракобесами, продолжают оставаться излюбленным центральным мотивом повествования, хотя не подлежит сомнению, что Гутенберг продолжал печатать и после 1455 года, а Иван Федоров вывез из Москвы и гравировальные доски, и шрифт, т. е. как раз то, что должно было прежде всего погибнуть при поджоге. Наконец, нелегко разобраться в сути дела, когда одни авторы заставляют Гутенберга единолично, «из головы», додуматься до решения всех вопросов печатания, а другие сводят его роль к тому, что он был лишь одним из многих европейских изобретателей дела, которое-де уже повсеместно подготовлялось (и в Чехии, и в Нидерландах, и во Франции), так что в Майнце лишь случайно был сделан решающий шаг. Да и шаг-то, впрочем, не очень существенный, ибо, оказывается, все уже давным-давно было известно... С одной стороны, не подлежит сомнению, что китайцы печатали книги за много веков до европейцев (и каждый школьник напомнит об этом!), с другой стороны, уж очень несходно европейское книгопечатание с китайским, и решительно ничто не подтверждает заимствования Гутенбергом китайской техники, даже — знакомства с ней.
Словом, разнобой и непоследовательность поджидают пытливого читателя на первых же его шагах. Немало недоумений придется ему встретить и далее, когда он захочет разобраться в том, откуда произошли в книгах иллюстрации, как возникли современные шрифты и т. п., или призадумается над более широким историческим вопросом о связях книгопечатания с Возрождением, гуманизмом, капитализмом, реформацией.
В чем же причины такого неутешительного положения вещей?
Очевидно, часть ошибочных представлений вызвана теоретической, методологической слабостью. Некритическое использование устарелой литературы не только сохраняет версии, давно уже отброшенные наукой, но и неизбежно засоряет построение и изложение, в которые проникают националистическая апологетика и модернизация, столь частые пороки буржуазной историографии и истории техники. Психологический портрет заслоняет историческую перспективу.
Но есть и иная, особая причина. Дело вовсе не в том, что специальных исследований по всем тонким вопросам раннего книгопечатания бесчисленное множество, и они написаны на разных языках. И не в том, что их не найдешь в каждой библиотеке!
Не в каждой библиотеке найдешь и самые книги первых десятилетий книгопечатания. Дело и не в том, что эти книги в свою очередь читаются нелегко, напечатаны чаще всего на мертвых языках, непривычными щрифтами, с сокращениями и замысловатой системой знаков препинания, громоздки, подчас плохо сохранились! И в этом случае, как и всегда, специализация — дело наживное: учеба, интерес, усердие, труд, опыт создают знатока первопечатных книг так же, как они создают хирурга или капитана дальнего плавания, сталевара или конструктора. Недаром хранители первопечатных книг в крупнейших библиотеках страны, например Библиотеки им. В. И. Ленина в Москве или Публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, обычно не только умеют по первому взгляду узнать, к какой эпохе относится та или иная книга, но и определяют с величайшей точностью, из какой типографии и примерно в какие годы XV в. вышел листок, впервые ими найденный. Нет, получить четкую картину начала книгопечатания трудно не из-за этого. Трудность эта — объективная, и заключается она в том, что прямых источников — свидетельств о самом изобретении, о книгопечатной деятельности изобретателя — ничтожно мало. Вероятно и существовало-то их немного, но сохранились до нас совсем единичные, разрозненные и неполные свидетельства.
Это кажется настолько неправдоподобным, что требует объяснения. Неужели современники не оценили значения открытия, изменившего весь ход культуры? Упоминания об изобретении книгопечатания стали появляться в книгах еще в последней четверти XV в. Но они были обычно довольно глухими, принадлежали авторам, лично не знавшим изобретателя, не видевшим его созданий, и главное - были составлены несколькими десятилетиями после события. Самый ранний связный рассказ, восходящий к лучше осведомленному свидетелю, напечатан в 1499 г., то есть целых полвека спустя после появления первых книг. А документы? За последние 60 лет усердные исследователи обшарили все архивы немецких городов, прежде всего Страсбурга и Майнца, и нашли много упоминаний о родителях и родне изобретателя, о домах, им принадлежавших, об их браках и завещаниях, нашли и очень важные документы о том, как Гутенберг занимал деньги, составлял тайную компанию для изготовления зеркал, как он судился... Многое здесь наводит на мысль о том, каким путем он шел к изобретению; кое-что бесспорно связывается с дошедшей до нас древнейшей книгой. Очень ценны здесь каждая строчка, дата, деталь, имя. Но, увы! Нет такого документа, который бы прямо и недвусмысленно упоминал о Гутенберге как о печатнике той или иной определенной книги, как об изобретателе нового способа изготовлять книги. И в довершение беды, ни на одной из тех книг, которые мы считаем первенцами печати, нет ни печатных сведений о том, где, когда и кто их напечатал, ни рукописных пометок их ранних владельцев, которые бы упоминали об этом. Следовательно, все, что мы утверждаем о ходе изобретения, мы вынуждены с осторожностью выводить из косвенных данных, из сравнений и сопоставлений. Как археолог на основании неуловимых для неспециалиста особенностей расположения, отделки, сохранности, индивидуальности или шаблонности найденных предметов (или их ничтожных обломков) делает выводы об эпохе и о быте создателей этих предметов, как следователь на основании «случайных» улик и строгих умозаключений восстанавливает полную картину преступления, все следы которого тщательно уничтожены, как пушкинист по обрывку двух-трех беглых строк небрежного или зашифрованного черновика воссоздает целое неизвестное нам звено в творческой биографии поэта, так кропотливо возводится и здание ранней истории книги. Надежно ли оно? Не произвольно ли строят ученые свои выводы? Можно ли вообще рассчитывать на знание, на растущее познание истины в подобных случаях, когда явно недостаточны достоверные документы?
Время жизни Шекспира на полтора века (т. е. на целую треть) ближе к нам, чем годы, когда жил Гутенберг. Вот уже двести лет, как пьесы Шекспира буквально не сходят со сцены во всех частях света, и несомненно с их сюжетами и персонажами хотя бы понаслышке знакомы миллионы людей, о Гутенберге не слыхавших или имеющих самые туманные представления. А жизнь в Лондоне около 1600 г. известна нам куда обстоятельнее, чем жизнь в Майнце около 1450 г.: планы города, портреты его жителей, здания и мебель, сотни писем, десятки мемуаров в автографах и копиях, тысячи деловых документов, подлинники государственных актов, законы, протоколы парламента — все это сохранено, изучено, издано, выставлено в музеях, сбережено от разрушения в архивах и вдобавок множество книг, напечатанных в эти годы в самом Лондоне.
Если литературу о Гутенберге и изобретении книгопечатания не вместят и несколько больших шкафов, то для литературы о Шекспире и его творчестве (не говоря уже об изданиях его произведений) не хватит места и в целом библиотечном зале. И все-таки... Обладаем ли мы хоть одним современным документом или прямым свидетельством современника о том, что именно Вильям Шекспир написал «Гамлета» или «Отелло» (или другую из шекспировских трагедий или комедий)? Собранные учеными документы подтверждают существование актера с таким именем, упоминают о торговой и муниципальной деятельности его отца (даже о том, когда и на какую сумму он был оштрафован за неуборку навозной кучи против своего дома), рассказывают о том, где родился и учился мальчик по имени Вильям Шекспир, о постановке в такие-то годы таких-то пьес, но ни в одном случае черным по белому не написано, что именно этот человек был автором этих пьес (или вообще писал пьесы). Лондонцы и особенно придворные круги в те годы страстно увлекались театром и поэзией. Об этом они нам оставили сотни и сотни свидетельств, вплоть до описаний пьес под знакомыми нам «шекспировскими» названиями. Но, словно сговорившись, ни один из них ни разу прижизненно не упомянул о личной встрече с автором этих пьес, не связал их с именем актера Шекспира. Сохранились ранние издания некоторых пьес (например, «Сон в летнюю ночь» в издании 1609 г. прямо вышел под именем Вильяма Шекспира), но ни строчки автографа автора этих пьес или поэм, хотя автографы многих писателей того времени, значительно менее знаменитых, отлично сохранились. Лишь в издании 1623 года (посмертном!) появляются все пьесы, объединенные именем Шекспира, и им предпослан портрет автора, крайне условный.
Не диво, что такое парадоксальное состояние документации оставляло широчайший простор как для произвольной дорисовки биографии гениального поэта, так и для суждений о подлинности или подложности тех или иных драм, о том, какие из них ранние, а какие — поздние, и т. п. Более того, вполне естественно, что именно со второй половины XIX в., когда научная требовательность чрезвычайно возросла, стали возникать теории о том, будто Шекспира-драматурга вовсе не существовало. Под именем этого актера скрывался-де некий гениальный современник, старательно оберегавший свое инкогнито; при этом одни ученые усматривали автора «Ромео и Джульетты» и «Короля Лира» в учёном канцлере — великом Беконе, другие — в том или ином из блестящих придворных королевы Елизаветы. Этим гипотезам посвящались серьезные статьи и целые книги, и в зависимости от их позиций то пересматривалась хронология самих пьес, то подвергались переоценке творческие задачи и мировоззрение писателя.
Обоснован ли подобный сверхкритицизм? Удержался ли он в шекспироведении? Нет, конечно! И не потому только, что с тех пор удалось найти еще горсточку современных документов, убедительно дополняющих ранее известные (1). А потому, прежде всего, что самый текст «шекспировских» пьес изучен настолько глубоко и всесторонне, а вся в целом театральная, поэтическая, политическая, культурная обстановка тех лет обследована так тщательно, что наука располагает совершенно объективными и точными (т. е. вполне надежными) данными для суждения о языке и литературном стиле, о морали и философии, об исторической начитанности и политических симпатиях того, кто бесспорно написал и «Макбета», и «Двенадцатую ночь», и сонеты. Картина последовательного роста таланта во всех своих последовательных частях не вызывает уже сомнений; наоборот, лишь единичные среди пьес, приписывавшихся в свое время этому автору, ныне отвергаются, но зато с гораздо большим единодушием знатоков. И вот, объективные показатели индивидуальной писательской манеры, а главное, вся совокупность его необозримого великолепного творчества совершенно несовместимы со всем тем, что нам (опять-таки уже не приближенно, а точно!) известно о личности, литературном стиле, общественной позиции любого из новых претендентов на авторство шекспировских драм.
Чему же учит этот пример в нашем случае? Здесь высокая степень текстологической изученности, точные методы библиографической критики дают в руки исследователю надежную систему данных, исходя из которых можно уверенно восполнять пробелы в биографической документации. Иначе говоря, источниками для шекспироведения и даже для биографии Шекспира являются вовсе не только метрические выписки, нотариальные акты или авторские черновики, но язык, сценические особенности и композиция самих пьес и многое иное. Обладаем ли мы чем-либо аналогичным для воссоздания предыстории и истории возникновения типографского искусства? Да, мы обладаем для этого первоклассным по надежности и красноречивости материалом. Это сами книги, созданные на заре книгопечатания, или хотя бы крошечные фрагменты самых ранних опытов печати.
Фолианты первых библий привлекали внимание уже весьма
--------------------------------
1. Так, библиограф и историк книги А. В. Поллард на основании палеографического анализа распознал руку Шекспира в одной корректурной правке тех лет.
--------------------------------
давно, коллекции первопечатных книг росли и старательно подбирались целыми столетиями, много интересных наблюдений было сделано библиотекарями, однако на каждый верный вывод приходилось несколько ошибочных. Так продолжалось до тех пор, пока в конце прошлого века не начала складываться новая отрасль знания — шрифтоведение. Достигнув в начале XX столетия высокой степени точности, шрифтоведческий анализ надежно и четко разрешил сотни вопросов, выдвинул новые, развеял легенды и отбросил многие гипотезы. С его помощью заговорили — и подчас, очень убедительно!— обрывки текстов, дошедших до нас только в виде полосок макулатуры, использованной переплетчиком полтысячелетия тому назад. Обнаружились самые первые опыты печатания подвижными литерами, определилась техника их изготовления, внешний вид, практика набора.
Обо всем этом подробнее речь пойдет не раз на следующих страницах, а сейчас мы можем ограничиться тем, что констатируем: источники по истории изобретения книгопечатания не ограничиваются долговыми расписками Гутенберга, выписками из протокола его допроса и т. п. деловыми документами, да еще упоминаниями в книгах младших современников. Они гораздо богаче. При строгости научного метода их использования косвенные эти свидетельства не только восполняют, но подчас заменяют недоступные нам свидетельства прямые. Надо лишь не от характеристики (неизбежно — воображаемой!) Гутенберга идти к его биографии, от этой последней — к ходу изобретения, а отсюда — к сути изобретения и, наконец, к его результатам, но как раз — обратным путем. Из изучения ранней печатной продукции выясняется характер ранней типографской технологии, отсюда — ход изобретения, и тогда прочерчивается деятельность, жизнь, нравственный облик изобретателя.
Развертывая курс ранней истории книги, мы охотнее всего изложение повели бы в такой же последовательности. Мы пригласили бы нашего слушателя пройти с нами, хоть мысленно, к витринам Рукописного отдела и под расписные своды «Кабинета Фауста» в Публичной библиотеке им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, воочию убедиться в неисчерпаемом разнообразии и художественном богатстве рукописей и первопечатных книг, произвести их сравнение, установить их специфические особенности. Лишь затем подвели бы мы его к выяснению причин этого своеобразия, к пониманию типографской техники XV столетия, и на образцах работы Гутенберга научились бы различать этапы его творческого пути, трудности его дела, отсвет его таланта. Но сейчас наша задача скромнее: помочь читателю, в первую очередь учителю истории, ознакомиться с основными фактами, связанными с появлением современного книгопечатания, понять особенности перехода от рукописной книги к печатной, приобщиться к пониманию типографской стороны дела, представить себе обстановку производства, распространения и общественного служения книги на заре книгопечатания.
Поэтому мы предлагаем читателю другой, более простой порядок. Разобравшись во множестве вопросов, без которых не могла обойтись эта вводная глава, читатель в следующих главах найдет ответ на вопросы о том, в чем состояло изобретение книгопечатания (I), каковы были его предпосылки (II—III), как рисуется современной науке образ Гутенберга (IV), как складывались основные черты искусства книги (V), организации ее производства и сбыта (VI), в чем выразилось ее участие в общественной борьбе (VII — VIII), как появилась книга в России (IX).
Ознакомившись с этим, читатель уяснит себе и то, чем важно было введение книгопечатания, и какую роль играли ранние книги, а это поможет ему и отчетливее различить, что нового принесло человечеству дальнейшее развитие печати.
