Итак, производственные возможности для перехода от рукописной книги к книге печатной накапливались лишь постепенно, а технической зрелости достигли лишь примерно к концу XIV — началу XV вв., т. е. всего за два-три десятилетия до самого изобретения. А каковы были те общественные потребности, которые именно теперь вызвали к жизни этот переход (как и каждая из его предпосылок в свое время явилась ответом на ту или иную назревшую к тому моменту общественную потребность)?
Нередко на этот вопрос отвечают весьма упрощенно: «рост культуры», «распространение грамотности», «развитие городов и возросший интерес к чтению» и т. п. Слов нет, все это необходимо для того, чтобы было усовершенствовано и ускорено производство книги: явно невероятно, чтобы люди старались умножать экземплярность книги в периоды упадка культуры и грамотности, запустения городов или огрубения нравов. Однако достаточно ли этих явлений, не являются ли они лишь различными формулировками единой общей предпосылки: поступательного развития человечества со всеми теми явлениями культурного подъема, которые в XI—XIII веках явились следствием отделения ремесла от земледелия, роста товарно-денежных отношений, формирования бюргерства и т. д.
Нам важно нащупать вовсе не столь общую, а именно специфическую, предпосылку, которая бы объясняла, почему именно в Западной Европе и именно в середине XV в. была так универсально и перспективно решена данная задача?
Дело вовсе не в числе грамотных, не в масштабах городской цивилизации, не в процветании литературы и интересе к ней, наконец, не в просто повышенном спросе на книгу. В этом легко убедиться на простом примере.
В Майнце в середине XV в. было менее 8 тысяч жителей и в Страсбурге немногим более того. В Риме же в век Августа — около миллиона, а в следующие столетия вдвое-втрое более. Где же было больше грамотных? До наших дней не смолкла слава Горация, Вергилия и Овидия (не говоря уже о ряде других авторов «золотого века римской литературы»). Пленяющие нас через две тысячи лет произведения этих поэтов жадно читались их современниками (которым ведь, сверх того, были доступны многие их произведения, до нас не дошедшие). Кстати, многое из созданного этими авторами изучалось и почиталось также и в Майнце XV в. Несомненно, там были и свои поэты и прозаики, но кто, кроме совсем единичных специалистов, сумеет даже припомнить их имена и разыскать написанное ими? Как общий материальный уровень жизни населения, так и утонченность цивилизации в Риме I века были неизмеримо выше, чем в Майнце или Страсбурге XV века. И, однако, не только книгопечатание не было изобретено ни при Августе, ни в течение почти пятнадцати столетий после него, но даже не ощущалась (во всяком случае ни в чем не сказывалась) потребность в нем.
Отрицается ли общественный прогресс при подобном утверждении? Нисколько! Напротив, одних примеров, собранных в предыдущей главе, достаточно, чтобы не упустить из виду, что за полторы тысячи лет производительные силы колоссально возросли. А ведь мы не отмечали здесь еще гораздо более существенных успехов в земледелии (широкий переход к трехполью, применение коня в сельском хозяйстве, улучшение плуга), в горном деле, в мореходстве и многих ремеслах. Сменились и производственные отношения. Основной производитель благ уже не раб, а крестьянин, к тому же, в ведущих странах — Англии, Франции, Италии — уже лично свободный и выкупивший барщину. Не десятки «варварских племен», в тех или иных формах эксплуатируемых италийцами, а новые, фактически самостоятельные государства со складывающимися нациями. Не административно-налоговые центры римских провинций с несколькими десятками полноправных декурионов, а сотни городов, кишащих трудолюбивым и вольнолюбивым ремесленным и торговым людом, насыщенных политической борьбой, добившихся суверенитета на территории нередко обширной округи. Если некогда предельно сузился круг духовных интересов, замкнувшись в монашеском аскетизме и церковном учении, то ведь с тех пор давно уже Марко Поло побывал в Китае, через «арабский мост» (1) труды Аристотеля и Ибн-Сины перешли в Испанию, Италию, Францию, Англию и Германию. Еще столетие надо ждать Коперника, но уже двести лет в ходу точнейшие астрономические таблицы. Еще плохо знают анатомию, но уже побеждена проказа, и в крупнейших городах заведены госпитали. Еще не откопан Лаокоон и продолжают пережигать мраморные «языческие» статуи на известь, а колонны
----------------------------------
1. Так назывался фигурально тот обходной путь, которым некоторые произведения древнегреческой и восточной учености дошли до Западной Европы: не через обычные латинские переводы непосредственно, а через переводы сперва на арабский (а с него иногда еще на еврейский язык) в Кордовском халифате и лишь затем на латынь.
----------------------------------
античных храмов заделывать в крепостные стены; но уже взметнулись в небо ажурные шпили «каменных поэм» — готических соборов, пышным цветом распустилась живопись миниатюристов, а в Италии начинает зарождаться и станковая, небывалой выразительности достигла деревянная и каменная скульптура. Еще перекраиваются области и целые страны по чисто феодальным притязаниям, но уже зародились национальные языки и культуры, язык итальянцев прославлен терцинами Данте, сформировался английский юмор Чосера, давно шумят на французских площадях фарсы и мистерии. Уже время дня исчисляют не по сменам стражи и не по солнечным часам, а ведут счет на минуты. Нет, человечество не стояло на месте даже в самые темные столетия после крушения античной цивилизации! Человек вырос — и не на одну голову!
Что же изменилось в спросе на книгу?
Как ни сенсационны были новые сатиры Горация или эпиграммы Марциала, острая злободневность их быстро спадала; за несколько вечеров сотни людей успевали их слышать, запомнить, записать; необычайно оперативно римские книготорговцы успевали изготовить каждый по десятку-другому списков, и фактически тем самым острый максимальный спрос был уже удовлетворен. Дальше, когда не все одновременно спешат читать данное стихотворение, относительно небольшого числа списков уже достаточно, чтобы обслужить — неделей раньше или позже — всех желающих. Нынешняя свежая газета нужна в большом городе в сотнях тысяч экземпляров, а по стране даже в миллионах; завтра она нужна уже весьма немногим, прошлогодние комплекты вполне достаточно иметь всего в нескольких библиотеках; за старые же годы обычно в целой стране их найдешь лишь в одном-двух государственных книгохранилищах. Почему? Вовсе не только потому, что спрос на них падает, но потому еще, что он все более теряет свой одновременный характер. В дни подготовки к экзамену все экземпляры учебников разобраны, раскуплены и т. п., а за месяц-два до экзаменов совсем нетрудно их раздобыть, не из-за того, что они вовсе не используются, а лишь потому, что один ими пользуется нынче, а другой — завтра, одному они нужны только утром, другому — вечером и т. д.
И вот, несмотря на то, что римская знать была очень падкой до литературных новинок, несмотря на то, что рвение монахов в деле создания и внедрения церковных книг не подлежит сомнению, несмотря на то, что колоссально возросли читательские интересы горожан, все же настоящего одновременного спроса на книгу ни античность, ни раннее средневековье не знали.
Такой спрос начал складываться именно в XIV в., а к началу XV в. он стал особенно настоятельным. И притом одновременно по многим руслам. Мы сейчас рассмотрим из них три, особенно заметные.
Как ни обширны и ценны были познания греков и римлян о мире, об обществе и человеке, как ни распространена была грамотность (даже среди рабов), никакой общественной организации высшего обучения (в форме учебного Заведения) античность, как правило, не знала. Философ, окруженный учениками, академия мудрецов, упражнения молодых под наблюдением опытных врачей, астрономов, законоведов, писателей — вот господствующие формы овладения вершинами знаний в древнем мире. Когда вместе с рабовладельческим строем рухнула античная цивилизация, долгое время была ненужной роскошью не только высшая школа, но даже и те городские средние и начальные школы, без которых не обходился ни один город на просторах Римской империи. Вспомним, какой варварски наивной была «академия» при дворе Карла, хотя во главе ее стояли несомненно выдающиеся и бесспорно самые ученые люди рубежа VIII и IX вв. Здесь не место прослеживать, как наряду с чисто церковными нуждами потребности календарного, медицинского, нотариального порядка вызвали на свет новые центры учености и обучения, идущего далее церковных школ. Сейчас нам достаточно констатировать, что уже с XI в. начинают вырабатываться более устойчивые формы высшего обучения — медицинского, юридического, богословско-философского, а в 1200 г. возникает со всеми своими льготами и вольностями первая «община учащих и учащихся» — Парижский университет и вскоре вслед за ним университеты в Оксфорде и Кембридже. Уже в XIII в. подобная же организация усваивается еще в ряде городов. В XIV в. число университетов растет, они проникают восточнее (например, 1348 — Прага, 1364 — Краков, 1365 — Вена, 1409 — Лейпциг, а Копенгаген и Упсала — 1476).
Очень своеобразно были устроены эти университеты. Они еще мало походили на позднейшие. Не было ни четкого прикрепления к факультету, ни учебного плана с делением на годовые курсы. Не было постоянных аудиторий, и совсем непохожими на нынешние были экзамены. Да и самое преподавание велось не в форме общих и специальных лекционных курсов и практических занятий, а именно начетнически в самом прямом смысле этого слова. Некогда почтенное слово схоластика именно потому и стало давно уже обозначением сухой и мертвой, чисто книжной премудрости, оторванной от жизни и практики. Лектор читал перед студентами Аристотеля или кого-либо из отцов церкви, Авиценну (1) или Дигесты, и главу за главой, фразу за фразой, а то и слово за словом комментировал, «толковал» этот текст. Талантливому мыслителю, опытному врачу или законоведу и при таком способе удавалось, конечно, внести нечто новое, даже построить и привить слушателям свою концепцию, но, как правило, дело сводилось к зубрежке цитат, и на частых диспутах, заменявших нынешние практические занятия и семинары, да и экзамены, одерживал верх тот, кто сумеет привести в защиту своего тезиса (сплошь да рядом — совершенно произвольного и фантастического) побольше текстов, лучше опереться на авторитет священного писания или «Учителя» (с большой буквы, т. е. Аристотеля). Отсюда два следствия: 1) университеты и студенты крайне заинтересованы в обладании действительно полным, наиболее исправным списком изучаемого текста, 2) в поисках лучшего знания или прославленного учителя студент нередко покидает университет и бредет, например, из Праги в Падую или из Кельна в Монпелье.
Чтобы снабдить студентов хорошими списками, университеты выработали остроумную систему. Тщательно отобранным коллегиям стационариев поручалось разыскивать и раздобывать наилучшие списки нужных текстов; затем такой список, подчас вывезенный издалека и ценой больших затрат, разделялся на отдельные тетрадки; эти последние за очень скромную плату поштучно выдавались нуждающимся на ограниченный срок, достаточный однако для изготовления доброкачественной копии с данной части текста, после чего выдавалась следующая тетрадка. Легко понять, что это существенно повысило в XIV—XV вв. количество списков, свободных от обычных искажений, описок, вставок, пропусков и т.п. Но легко понять и то, что эти студенческие тетрадки (2), написанные бегло и мелко, в свою очередь становились источниками дальнейших ошибок, тем более что число сокращений в начале, середине и конце слов превосходило в них всякое воображение. Иными словами, этот крутой шаг вперед в смысле умножения (а стало быть — демократизации) книг и в смысле повышения достоверности и точности их текста был все же решением ограниченным; возможный только в университетской среде, он сохранял старую технику, то есть рукописный способ письма, гарантировал исправность (подчас лишь все же относительную) только данного, проверенного экземпляра.
Что касается бродячего студенчества, то одной из главных его предпосылок был тот, для нас примечательный, но современникам казавшийся вполне естественным, факт, что в Саламанке и Кельне, в Париже и Болонье, в польском Кракове и шотландском Сент-Эндрьюсе все преподавание велось на одном и том же языке — по-латыни, т. е. на языке, который, повсюду давно перестав быть разговорным, даже в Италии и Испании стал населению непонятным.
Поэтому одной из первых забот студента было овладеть латынью, школьного знания которой едва хватало на уразумение нескольких молитв. И еще одна особенность университетского уклада побуждала прежде всего овладеть латинской грамматикой. Деньги на оплату обучения нередко студент добывал преподаванием в том же университете.
Существовал факультет семи свободных искусств. Формально он был равноправен другим, но фактически играл роль подготовительного; обязательным его прохождение было лишь для тех, кто собирался преподавать на «основных» факультетах: богословском (включавшем философию), юридическом, медицинском. Городские
--------------------------------------
1. Т.е. «Канон» Ибн-Сины.
2. По латыни — pecia, откуда французское piece — «штука» и позднейшее пьеса».
--------------------------------------
и церковные школы давно уже не давали достаточных общеобразовательных знаний, составлявших некогда оба цикла римского школьного обучения. Поэтому предметы «тривия» (грамматика, логика, риторика) и «квадривия» (арифметика, геометрия, музыка и астрономия) и стали «семью свободными искусствами», чем-то вроде современных пропедевтических курсов, «введений» в язык и литературу (с элементами философии и истории), в математику и естествознание (с начатками географии, метеорологии, космографии, даже с крупицами акустики и эстетики).
Так получалось, что во многих десятках городов нескольким тысячам новых студентов из года в год, и притом одновременно — к самому началу занятий, т. е. к средним числам сентября, требовалось одно и то же: пособие для усвоения латинской грамматики, вполне законно начинавшей «хоровод семи искусств». Таких пособий существовало несколько, но сочинение «О восьми частях речи», в форме вопросов и ответов составленное римским грамматиком Элием Донатом еще в IV в., было самым удобным и сохраняло особую популярность и через 11 веков после написания. Забегая вперед, заметим, что «Малый Донат» не только для Гутенберга, но и для десятков других печатников служил как бы пробой сил на новом поприще: напечатать его легко, книжка занимает всего около трех десятков страниц, следовательно недорога, и всегда обеспечен ее сбыт; недаром за один лишь XV в. нам известно не менее 350 изданий грамматик Доната. Подавляющее их большинство дошло до нас только в одном экземпляре, к тому же чаще всего далеко не полном; а от многих изданий вообще сохранились лишь крошечные фрагменты. Следовательно, несомненно изданий было еще больше. Именно нужные в обиходе и небольшие книжечки хуже всего сберегаются, их зачитывают до полной изношенности, а затем, благо они недороги, спокойно выбрасывают за ненадобностью, а если понадобятся сыну или внуку, заменяют новым экземпляром или даже изданием.
Стало быть, университеты вызвали новый вид спроса на книгу — спрос массовый и одновременный; в отношении грамматик — полностью одновременный и абсолютно всеобщий, в отношении «текстов» (особенно комментированных авторитетными знатоками) — менее всеобщий и менее календарно-ограниченный, но все же массовый и в основном совпадающий во времени. При этом существенно и то, что ни в примерах из грамматики, ни в словах «Учителя» (мы уже помним, что так величали Аристотеля) или в глоссах к Кодексу Юстиниана недопустимо было «исказить хоть йоту»; стало быть, складывался спрос именно на безоговорочно выверенные и притом абсолютно одинаковые экземпляры текста.
Известно, что наряду со старой, схоластической наукой начала складываться вне университетов новая, более свободная от церковной опеки, живее связанная с «языческой» древностью. Складывалась она со времен Петрарки и вплоть до середины XV в. почти исключительно в виде итальянского гуманизма, в Империю же, Францию и Англию она проникала замедленно, а тем более в далекие Польшу и Венгрию проникла лишь на рубеже XV и XVI вв. Поэтому спрос на книгу со стороны гуманистов вообще, в качестве общей предпосылки появления книгопечатания, ставить наравне с университетским спросом было бы неверно. Но специально об Италии можно утверждать, что там и на неуниверситетскую литературу (на римских и греческих поэтов, ораторов и историков) уже сложился спрос дружный, достаточно одновременный (не раз вспыхивал сенсационный интерес к находке прежде неведомого произведения античности или к литературной злобе дня), и опять-таки спрос на текст, пуще всего боящийся малейшего искажения.
Меньше всего менял погоду в книжном деле спрос горожан как таковых. Не то чтобы он не возрос. Напротив, местная и всемирная история, чаще всего в форме городских хроник, а особенно литература сказок, романов, переделанных с рыцарской поэзии на бюргерскую прозу, сборники песен, басен и анекдотов и создаются и читаются в эту пору с увлечением. Но отсутствуют как раз решающие факторы одновременности и строгой идентичности текста.
Тем не менее новые формы производства книги нащупываются и по этой линии; характерно именно для двадцатых годов XV в. возникновение на раннекапиталистических началах своеобразного предприятия школьного учителя Дибольда Лаубера в Хагенау (Эльзас), у которого работают 16 писцов и столько же иллюстраторов. До нас дошло свыше полусотни рукописей, вышедших из этой мастерской, причем в каталоге этой фирмы перечислено 40 названий книг, которые там переписывались явно не по заказу, а на сбыт (1). Издательский профиль этой фирмы — обслуживание именно бюргерства только что охарактеризованными видами литературы. Не исключено, что при иллюстрации тут применялись уже шаблоны (трафареты), но вне этого никаких даже намеков на механизацию, на обновление техники усмотреть у Лаубера нельзя при всем выдающемся экономическом интересе его начинания.
Был, однако, еще один мощный рычаг спроса, доныне нами не упоминавшийся. Могла ли такая внушительная часть аппарата феодального господства и феодальной идеологии, как феодальная церковь, стоять в стороне от надвигавшегося крупнейшего культурного сдвига, то есть от коренного преобразования в производстве книги? Да в те века быстрые успехи книгопечатания вопреки интересам церкви были бы попросту невозможны. Бесспорно, римская курия впоследствии часто возглавляла самые обскурантские гонения на
---------------------------------------
1. Иногда в этой же связи упоминают флорентийского книготорговца Веспазиано Бистиччи, в мастерской которого с изумительной быстротой изготовлялись целые библиотеки — комплекты для книжных любителей (вроде венгерского короля Матвея Корвина). Для Козимо Медичи силами 45 писцов здесь за 22 месяца было списано 200 произведений. Но, во-первых, это было десятилетиями позже, во-вторых, являлось показателем не столько бюргерского, как олигархического, полуфеодального спроса и, в-третьих, не сопровождалось массовым выпуском одного текста в нескольких экземплярах.
---------------------------------------
передовую мысль, вдохновляла и осуществляла цензурные притеснения печати и т. д. Но из этого никак нельзя делать вывода, будто церковь сама не использует печатный станок в своих интересах, ни вывода о том, будто она в свою очередь не была именно в первой половине XV в. повышенно заинтересована в возможности быстро распространять тексты.
Чтобы понять это, вспомним, что католичество переживало тогда самый тяжелый кризис. Вслед за растянувшимся на три четверти века «авиньонским пленением пап» наступила «великая схизма» — неслыханный «соблазн» для мирян и духовенства, когда папский престол оспаривали друг у друга двое (а раз даже и трое) пап. Пришлось прибегнуть к созыву вселенских соборов (Пизанский 1409 г., Констанцский 1414—1418 гг., Базельско-Флорентийский 1431—1443 гг.), но они лишь обостряли или загоняли внутрь разногласия, а оздоровления не приносили.
Укрепление центральной власти в королевствах ущемляло либо привилегии местного духовенства, либо доходы и всесилие римских первосвященников (иногда и то и другое). Обширность земельных владений позволяла монастырям сохранять самые отсталые формы эксплуатации крестьян, вплоть до барщины. В Италии, все более втягиваясь в территориальные войны, папская область приобрела характер светского государства. Соперничество разросшихся монашеских орденов отнюдь не смягчало всех уродливых сторон этих могущественных паразитических организаций. Пышность папского двора и барский образ жизни прелатов — князей церкви, в неге и роскоши, пирах и охотах, не могли способствовать укреплению авторитета церковников среди мирян.
И все это происходило на фоне обостряющейся классовой борьбы. Недаром XIV век был веком мятежей, коммунальных и крестьянских восстаний. И не по призыву церкви, а вопреки стараниям духовенства поднимались новгородцы и псковичи, жаки и «молотилы» во Франции, кентские крестьяне шли за Тайлером, громили монастыри зилоты в Солуни. У чомпи церковные мотивы в движении вовсе отсутствовали. А в следующем веке искренне веровавшая в бога, святых и ангелов Жанна из Домреми подняла свои народ, пробудила его к победе над захватчиками не по указке церкви, но преодолевая ее сопротивление, и погибла на костре инквизиции. Ян Гус был священником, но вдохновлял свой народ на неистовую борьбу против иноземцев и папства.
Почва уходила из-под ног католического клира. Страшнее всех этих знамений времени, прямым воплощением духа непокорности казалось ему то, что наиболее развитая, смышленая и грамотная часть купцов и ремесленников неудержимо рвалась сама читать (и самой толковать) библию, а бедноту, легковерную и темную, никак не удавалось в благочестии и страхе божьем держать некогда надежным способом церковной проповеди.
Едва избежавший костра Джон Уиклеф, повинный в том, что подорвал позиции папства и дал своему народу мощное оружие
против него, перевел библию на английский язык. Сожженный на костре продолжатель его дела Ян Гус, признанный опаснейшим ересиархом, был также повинен в том, что перевел библию на чешский язык. А столетием спустя еще злейшие враги папства — Лютер, а затем кальвинисты — предпримут такой же подвиг, сделав библию доступной на родном языке немцам и французам. Ряд переводов (чаще отдельных книг библии, а не всего текста) на французский и немецкий языки появился в XIV и XV вв., но качество этих переводов не отвечало цели.
На первый взгляд современному читателю непонятно, что могла в этом усмотреть плохого церковь, раз речь идет о «Священном писании». Разве, считаясь делом не рук человеческих, но божественным, не признавалось оно безоговорочным авторитетом во всех вопросах веры (и не только веры), во всех случаях жизни? Разве не цитировалось в преамбуле любого закона, любого завещания, мирного договора или ученого трактата, не питало сюжетами живопись, скульптуру, театральные действа?
И все же это было так. Пока библия оставалась на латинском языке, за духовенством сохранялась монополия черпать непосредственно из этого источника. С другой стороны, иные части этого громадного и крайне неоднородного текста, то высоко поэтического, то мелочно казуистического, вполне способны были дать пищу для безудержной социальной критики (вспомним, например, более поздних анабаптистов или левеллеров). Но главное дело было даже не во всем этом. Еще опаснее казалось то, что ежели священное писание (где, кстати, ни о монахах или папе, ни о таинствах или о десятине, по крайней мере в знакомых формах, ничего не сказано) станут читать сами «миряне», таким образом сами усваивая «закон божий», то они неизбежно придут к мысли о никчемности духовенства, церковной службы, да и всей церковной организации вообще.
Осуждение Уиклефа и Гуса, преследования переводов и прочие меры оказались бессильными одолеть тягу к чтению (и, стало быть, бесконтрольному толкованию!) библии. Для конца XIV в. характерно возникновение так называемых «братств общей жизни», своеобразных нравственных объединений горожан (внемонастырского типа), одной из коренных задач которых была переписка и чтение библии. В конце концов стало очевидным, что пресечь, а тем более искоренить эту тягу невозможно; оставалось одно: максимально ее «обезвредить». Это значило: раз миряне уж читают, то лучше, чтобы читали текст достоверный и единообразный, свободный от тех тенденциозных искажений, которые и вообще неизбежны при переписке от руки, а при переписке — и, особенно, в переводах! — в среде оппозиционной и притесняемой возникают словно сами собой. Можно утверждать, что поскольку речь шла о книге, которую требовали в Норвегии и на Минорке, в Ирландии и на границах с Турцией,— это означало возникновение спроса небывало массового на экземпляры абсолютно идентичного текста, только на сей раз в объеме не 2—3 десятков, но уже многих сотен страниц.
Не менее остро стояла, особенно во второй четверти XV в., задача удержания в церкви (не только в отвлеченном, но и в самом житейском смысле) тех прихожан, которые гораздо охотнее слушали горячие убежденные речи явных или тайных еретиков, рассказы о таборитах или хотя бы вполне (или почти) правоверные проповеди «нищих братьев». Босоногие францисканцы говорили на родном наречии, пересыпали речь песенками и даже частушками, отлично знали всю местную и соседскую скандальную хронику, но (и это, пожалуй, главное) бесцеремонно поносили роскошную и распутную жизнь князей, богачей, а то и епископов. Нередко к концу службы собор бывал пуст, а на паперти или на площади наэлектризованная толпа готова по жесту проповедника предаться самобичеванию, а то и разгромить дворец ненавистного тирана (или побросать в костер картины, книги и произведения искусства из собраний Медичи, как случилось во Флоренции после проповедей Савонаролы уже в конце XV в.). Конкурировать с этими доходчивыми агитаторами, сплошь да рядом ускользавшими от церковного контроля, местным приходским священникам зачастую было не под силу.
Те из них, кто имел многолюдный и богатый, а стало быть, доходный приход, сами преимущественно принадлежали к социальной верхушке, были выходцами из феодальной или городской знати; имея, как правило, хорошую подготовку, они могли бы справиться с сочинением хорошей проповеди, но они были заведомо далеки от народа, чужды ему, да к тому же и сами нередко вели образ жизни отнюдь не назидательный, поглощавший их настолько, что они свое пастырское бремя перелагали на плечи викариев, а сами месяцами не появлялись на месте своего служения. Бедные же сельские священники, иногда с трудом сводившие концы с концами, подчас делившие со своей паствой и труд и невзгоды, бывали порой куда ближе народу (недаром из их среды впоследствии не раз выходили вожди восстаний вроде Мюнцера или мыслители вроде Мелье). Их слово могло бы быть с верой воспринято слушателями, да только сплошь да рядом такой сельский попик давно забыл все необходимые тонкости, если когда и знал их, а чаще всего вообще-то обладал очень скудным богословским и литературным багажом.
Не случайно именно с конца XIV в. начинают усиленно составлять и распространять пособия, специально рассчитанные на оснащение священников материалами для проповедей, которые были бы безупречными с точки зрения церковного учения и в то же время красноречивыми и интересными. Появляются десятки сборников, построенных то тематически, то цалендарно, то как своего рода хрестоматии с образцами проповеднического искусства, то как конспективно подобранные примеры — всякого рода Цветники, Вертограды, Гирлянды святых, Цепи добродетелей и т. п. Один из таких сборников даже назывался Dormi secure,— то есть «Спи спокойно»; подразумевалось, что нечего всю неделю трепетать из-за предстоящей воскресной проповеди: взяв соответственную канву из этого сборника и добавив два-три злободневных местных примера да имя одного или другого из прихожан, можно с успехом выступить перед паствой в воскресенье. Учтем, что особенно после неудачных соборов первой половины XV в., после провалов карательных экспедиций против гуситов и т. п. в такого рода материалах нуждались едва ли не 9/10 от многотысячной армии священников к западу от Московского государства и Турции, и мы ощутим всю силу этого, опять-таки прежде незнакомого, массового спроса на ряд книг (довольно значительного размера), нужных одновременно и безотлагательно и притом в свою очередь не допускающих разногласий или неточностей.
Не дает ли все это нам права сформулировать наше понимание обстановки накануне введения в Западной Европе книгопечатания в том смысле, что основной социальной предпосылкой книгопечатания является массовый спрос на много экземпляров одновременно абсолютно идентичного текста?
Как мы увидим в дальнейшем, действительно, именно такова основная закономерность, обеспечивающая появление и успешное внедрение в жизнь книгопечатания в любой стране. Этим же, в частности, объясняется и то, что, зародившись в середине XV в., европейское книгопечатание сразу развернулось в могучую силу, тогда как появившееся гораздо раньше книгопечатание в Китае, хотя и позволило создать ряд великолепных памятников, все же сохранило надолго характер административной затеи, растения тепличного, не смогшего ни пустить глубокие корни в толщу народа, ни напитать своими плодами широкие его корни. Как пишет выдающийся знаток истории китайской книги профессор Лю Го-цзынь, «В старом феодальном Китае книги читало незначительное меньшинство людей, поэтому не требовалось издавать какую-либо книгу большим тиражом. Отпечатанные книги расходились очень медленно... Книгоиздательское предпринимательство было незавидным делом... большинство печатников продолжало применять ксилографический способ печатания. Словом, широкому распространению наборного способа печатания препятствовало недостаточное количество грамотных...» (Лю Го-цзынь, Рассказ о китайской книге, М., изд. «Искусство», 1957 (русский перевод очень неточен)).
