Теперь нам ясно, что примерно ко второй четверти XV в. в Западной Европе сложился многократный массовый спрос на одновременное и точное воспроизведение текстов и что наряду с этим уже имелись технические возможности и представления, необходимые для механизации процесса производства книги. Неудивительно поэтому, что именно в это время делаются наиболее целеустремленные попытки «искусственного письма», отголоски которых, сохранившиеся в местных преданиях, породили впоследствии столько претензий на приоритет в изобретении книгопечатания. В самом деле, на середину XV в. приходится не только зарождение типографского искусства, но и попытки печатать целые книги с деревянных досок, изобретение медной гравюры, вероятно, также и настойчивые опыты «металлографии», то есть получения оттисков с цельнометаллических форм высокой печати. Жизненными и способными к дальнейшему развитию оказались среди этих новшеств книгопечатание и медная гравюра. Хотя ни об одном случае какого-либо преследования (тем более за чернокнижие или колдовство!) ни одна традиция не упоминает (злополучных энтузиастов, так же как и шарлатанов, чаще всего преследовали лишь судом за долги), не забудем все же, что все подобного рода изобретения обычно окружались непроницаемой тайной (1). Поэтому смутная память сограждан обычно лишь через несколько поколений, в XVI или даже XVII веке, подогретая локальным патриотизмом, не могла не выдвинуть ряда претендентов на честь изобретателя типографского искусства, и только буржуазный национализм XIX - начала XX вв. поощрял отдельных ученых обосновывать подобные версии. Всерьез с ними считаться не приходится, даже с наиболее распро-
--------------------------------
1. Эта таинственность - естественное порождение цеховой замкнутости ремесла, строго специализированного, регулируемого по традиции, противящегося новшествам.
--------------------------------
страненной и живучей-о том, будто гаарлемский пономарь («Костер») Лоренц вырезал литеры из доски, один из его учеников выкрал у него его секрет и бежал в родной Майнц и т. д. «Первенство» других, также заслуживших памятники на площадях родных городов, основано на простом недоразумении: горделивые слова в послесловии о том, что впервые книга была напечатана данным мастером в таком-то году, истолковывались произвольно как его утверждение о том, будто не в данном городе, а вообще он впервые начал печатать книги. Так получилось, например, с итальянцем Кастальди, немцем Ментелином, фламандцем Брито (ср. ниже, в гл. VII об Иване Федорове).
Но как раз документы, привлеченные учеными в подтверждение того, что Брито будто бы уже в 1445 г. в Брюгге печатал книги (это оказалось неверным), в свою очередь показали, что в эти годы уже существовали грамматики, оттиснутые с отлитых металлических форм. Особенно же интересны найденные в 1890 г. сведения о выходце из Праги Прокопе Вальдфогеле, который несомненно в 1444-1446 гг. в Авиньоне за большую плату и под покровом непроницаемой тайны обучил ряд лиц «искусственному письму» и притом обладал какими-то буквами и формами из металла. Как и почему он вдруг сгинул, знал ли (а он легко мог знать, так как был связан с жителями Страсбурга) об уже осуществленном изобретении Гутенберга, насколько был оригинален, почему не дошло ни до нас, ни до современников не только книг, им созданных, но даже упоминаний о его изобретении, все это остается пока загадкой.
Ясно, однако, одно: ни Вальдфогель, ни Брито и никто другой в своих поисках не сумели охватить умственным взором весь комплекс проблемы, пройти до успешного решения весь долгий путь эксперимента; словолитный прибор и печатный станок увенчали искания именно Иоганна Гутенберга.
Один из компетентнейших знатоков гутенбергского вопроса директор Майнцского музея Гутенберга А. Руппель метко назвал трагическим то обстоятельство, что столь густые потемки нашего неведения окружают жизнь человека, едва ли не более всех других способствовавшего распространению света знаний. Науке известно около четырех десятков прижизненных упоминаний Хенне (уменьшительное от Ганс) Генсфлейша, который принял материнскую фамилию Цум Гутенберг; часть этих свидетельств дошла до нас только в позднейших копиях; подлинники наиболее интересных погибли в страсбургских архивах при штурме города в 1793 г. и при бомбардировке 1870 г.
Около четверти всех упоминаний - не более чем записи о поступлении налога или о вводе в наследство. Но и они для нас очень драгоценны, равно как и десяток документов, связанных с выплатой рент Гутенбергу и взысканием долгов с него. Из того обстоятельства, например, что при соглашении о разделе отцовского наследства в 1420 г. не фигурировал опекун, можно сделать вывод о совершеннолетии Гутенберга, а стало быть о том, что он родился не позднее 1399 г.
В «Умиротворении» 1430 г., заключенном между цехами и патрициатом Майнца, амнистия, то есть разрешение вернуться в родной город, предоставлена в частности «Хен хин цу Гутенберг», а следовательно, будущий изобретатель, во-первых, проживал в Страсбурге именно как политический изгнанник, во-вторых, по своему происхождению принадлежал к родовитой купеческой верхушке, власть которой была свергнута незадолго до того одной из тех «цеховых революций», которые в XIV-XV вв. не раз ставили у власти в прирейнских городах ремесленные слои. Поскольку же он этой милостью не воспользовался, очевидно, что либо и на условиях этого компромисса он не пожелал простить политических противников, либо, наоборот, уже в этот момент своим правам майнцского патриция предпочел какие-то иные интересы.
Действительно, судя по ряду признаков, в гордости и вспыльчивом нраве Гутенбергу нельзя отказать, и биографы его нередко исходили из этого, создавая его характеристику. Не существеннее ли его определяет то, что всей жизнью и деятельностью он был обращен не к прошлому (к дому и имуществу, фамильным привилегиям, ремесленному укладу), но к будущему (к труду, личному творчеству, техническому новаторству и новой организации производства).
В 1439 г. суд разбирал иск двух жителей Страсбурга к Гутенбергу. На основании решения по этой тяжбе и 33 свидетельских показаний вырисовывается прежде всего ряд отдельных фактов. Гутенберг обучил некоего Андрея Дритцена искусству шлифовать драгоценные камни, после чего, вероятно, уже в 1437 г. образовал товарищество по изготовлению неким новым, одному ему ведомым способом зеркал для продажи на предстоящей через несколько лет ярмарке в Аахене. Однако в 1438 г. по просьбе компаньонов Гутенберга решено было, что он обучит их какому-то иному тайному мастерству, для чего они согласились сверх прежнего внести новые крупные паи; но пока подготовлялся договор на пять лет, до 1443 г., Дритцен неожиданно умер. Братья его стали домогаться, чтобы Гутенберг не возвращал им выплаченную часть пая, но принял их в компанию, то есть раскрыл им секрет и сделал их соучастниками в ожидаемых барышах (суд начисто отказал истцам). В свидетельских показаниях мелькают упоминания о значительных суммах, ссужаемых компании, о прессе, о свинце, о каких-то формах, которые Гутенберг, после смерти Дритцена поспешил расплавить, о двух винтах, после удаления которых некие «четыре куска» разъединялись так, что нельзя было догадаться, что они составляли, наконец - о ювелире Дюнне, еще в 1436 г. заработавшем у Гутенберга 100 гульденов «на одном лишь том, что относится до печатания» (alleini an dem was zum drucken gehoret). Как осторожно ни подходить к этим данным, как произвольно их ни истолковывать, ясно одно: в Страсбурге во второй половине 30-х годов разрабатываются частные вопросы книгопечатания и притом под безоговорочно признанным руководством Гутенберга, который, кроме того, оказывается искусным и в других производствах.
Но эти же документы позволяют делать и более далеко идущие выводы: недавний изгнанник из родного города ведет большое дело, пользуется кредитом, в успех его начинаний верят и за «науку» платят ему большие суммы. В том, что тут не плата за обучение, а именно раскрытие секрета, легко убедиться: с двух партнеров, которым вместе причтется лишь четверть дохода, взимается 160 гульденов, что равнялось стоимости 17 упитанных быков. При этом отпрыск патрицианской знати ведет не паразитическую жизнь эмигранта, промышляет не ростовщичеством, а трудом рук своих. И труд это весьма квалифицированный, связанный к тому же с тонкой обработкой металла. Еще один любопытный штрих нельзя оставить без внимания. При всем стремлении не расширять круга посвященных, не проронить и намека на технологию (даже в речах на суде все выражаются словно нарочито расплывчатыми общими словами), все же пришлось нанимать столяра, очевидно, для сооружения пресса. А это значит с несомненностью, что никто из тайного товарищества, включая и учителя, не владел мастерством обработки дерева хотя бы в потребных для этого скромных пределах. А, стало быть, и подавно не занимался никогда той квалифицированной тонкой деревообделкой, которая составляла удел граверов ксилографии и без которой экспериментирование с разрезанием деревянной доски, с вырезанием деревянных литер и т. п. попросту было невозможно.
Не будь против деревянных литер тех решающих доводов, о которых речь шла выше, одного этого факта было бы достаточно, чтобы начисто отвергнуть версию о подобном ходе изобретения. Замысел книгопечатания изначально был воплощен в металле - и не случайно. Гутенберг, как мы видели, и в других направлениях проявил себя мастером-металлистом (точнее, по тогдашней строгой цеховой расчлененности ремесла,- ювелиром). Такая специализация у молодого патриция кажется неожиданной, но на самом деле она как нельзя более естественна: уже несколько поколений рода Генсфлейшей (и в том числе отец изобретателя) были облечены в Майнце функциями контролеров монетного двора и, следовательно, с чеканкой и штамповкой, с литьём и сплавами были знакомы не хуже заправского цехового «золотых дел мастера».
Было ли что-либо напечатано еще в страсбургский период, что именно делал Гутенберг в 1444-1447 годах и где в это время жил, по каким мотивам и когда именно вернулся в Майнц, обо всем этом мы не располагаем ни прямыми, ни косвенными источниками.
Первым засвидетельствованным нам шагом Гутенберга в Майнце является заем 150 гульденов 17 октября 1448 г., причем личного кредита он не имеет, обеспечить заем ни движимым имуществом, ни недвижимостью не может. Но в то же время один его родственник занимает для него эту сумму, не требуя от него никакого обеспечения и явно уже что-то зная о надежности его замыслов.
Следующий документ составлен 7 лет спустя - в ноябре 1455 г. Это главнейший источник по всему гутенберговскому вопросу, и он проливает свет на ряд предыдущих лет и на центральную проблему начального периода книгопечатания. К сожалению, хотя здесь безусловно подлинный акт, целиком сохранившийся и притом весьма обстоятельный, все же и в этом случае далеко не просто было на его основании составить себе ясную картину происходившего. Дело в том, что перед нами не судебное решение в целом, не протокол разбирательства, даже не изложение иска, а всего лишь засвидетельствование нотариусом текста присяги майнцского гражданина Иоганна Фуста в связи с решением суда по одному из пунктов его иска к Иоганну Гутенбергу. За последнее столетие ученые немало потрудились над тем, чтобы на основании так называемого «Хельмаспергерского нотариального акта» восстановить суть и ход всей тяжбы, а тем более - суть и ход самих взаимоотношений Гутенберга с Фустом, а стало быть, и судьбу их совместного предприятия - первого в мире издательства.
Совсем вкратце нынешнее понимание этого дела можно изложить так: не позднее начала 1450 г. Гутенберг на устройство типографии занял у Фуста 800 гульденов под обеспечение ее оборудования; не позднее начала 1452 г. Фуст стал компаньоном по «книжному предприятию» (das Werck der Bucher), для чего внес, по-видимому, годовыми долями еще 800 гульденов; деньги эти Фуст сам занимал под проценты, а так как Гутенберг ему их не возвращал, то Фуст потребовал по суду возврата обеих сумм вместе со сложными процентами, всего 2020 гульденов. Судьи вполне разобрались в том, что займом была только первая сделка и проценты можно было требовать только по ней; а поскольку вторая сделка была договором о товариществе, претензии Фуста могли бы сводиться лишь к возврату ему разницы между внесенной им суммой и фактическими расходами на совместное предприятие, если бы оказалось, что Гутенберг их не целиком использовал по назначению. Гутенбергу предстояло в свою очередь под присягой отчитаться в этих расходах, но ни текст этого его отчета, ни общее решение суда, всецело от этого зависящее, до нас не дошли.
В том, что в конечном итоге процесс обернулся к выгоде Фуста, сомневаться не приходится, хотя версия о полном разорении Гутенберга, о переходе всех шрифтов и станков изобретателя к плуту и толстосуму, искусно его опутавшему, является, по-видимому, сильно преувеличенной. Раз только признавалось товарищеское предприятие, одной лишь половины дохода от продажи книг, который начал поступать уже в следующем году, было вполне достаточно, чтобы выплатить долг со всеми сложными процентами, а в таком случае обеспечение этого долга (т. е. оборудование новой типографии, для которой и занимались в 1450 г. эти 800 гульденов) не могло более оставаться в руках кредитора, но переходило в полную собственность Гутенберга. Кроме того, он не мог лишиться того типографского имущества, которым безусловно обладал еще до того, как на деньги, занятые у Фуста, стал сооружать ту новую типографию, в которой затем и завел в 1452 г. «книжное предприятие» - то есть издание, совместное с Фустом. Наконец, не подлежит сомнению, что во второй половине 50-х годов (то есть после процесса и в те самые годы, когда Фуст вместе с Петером Шеффером (1) развернул блестящую издательскую деятельность на базе несомненно бывшей типографии Гутенберга) Гутенберг в свою очередь выпустил несколько изданий.
Можно предположить и другое решение: убедившись в невыносимости совместной работы с бессовестным корыстолюбцем и сутягой, Гутенберг поспешил довести до конца совместное издание и предпочел поступиться созданным в 1450-1452 гг. оборудованием. Но тогда Фуст уже не мог требовать старого долга и процентов по нему; даже если предположить, что он сумел наложить арест на доходы от продажи той половины тиража, которая приходилась на долю Гутенберга (а это не более, как догадка), последний мог в течение сравнительно небольшого срока погасить, даже со всеми процентами, долг по возврату разницы по взносам Фуста за 1452-1455 гг. (если суд таковую установил и постановил ее с Гутенберга взыскать, что, в свою очередь, весьма сомнительно: предполагать прямую недобросовестность, легкомыслие или расточительство нет никаких оснований, а при величайшей заинтересованности Гутенберга в увенчании успехом его почти двадцатилетнего труда, что могло бы побудить его использовать хоть частицу пая Фуста не по назначению, то есть не ради совместного издательства?). Но в этом случае изобретателю доставалась затем еще какая-то доля в барыше, разумеется, гораздо меньшая, чем у Фуста, но все же позволяющая вести дальнейшее издательство.
Когда, драматизируя разорение изобретателя, пытаются опереться на классовую пристрастность суда, то забывают одно существенное обстоятельство: для майнцских судей 1455 г. никакой разницы в социальной природе обоих тяжущихся сторон не существовало. Оба полноправных бюргера принадлежали к почтенной патрицианской знати, были кредитоспособны, имели ничем не опороченных свидетелей из среды патрициата, духовенства, цеховых мастеров. Суд разбирал чисто гражданское дело - денежный иск, вполне подобный сотням претензий, возникавшим в обычной купеческой и ремесленной практике, и никакого столкновения труда и капитала в данном судебном казусе не усматривал. Характерно и то, что Гутенберг ни тогда, ни позже (ни даже после коренного
----------------------------------
1. П. Шеффер, замечательный каллиграф, стал, в качестве одного из ближайших сотрудников Гутенберга, создателем красивейших шрифтов и выдающимся типографом, фирма его процветала до начала XVI в. В период размолвки Гутенберга с Фустом Шеффер перешел на сторону последнего, впоследствии женился на его дочери и унаследовал типографию.
----------------------------------
политического переворота в 1462 г., когда в 1465 г. он был отмечен явными милостями курфюрста-архиепископа) не пытался оспорить судебное решение 1455 г., добиваться его пересмотра, что было бы лишь вполне естественным, буде он его признавал пристрастным и т. п.
И все же не подлежит сомнению, что процесс 1455 г. оказался поворотным пунктом, теневой чертой в жизни и деятельности великого изобретателя. Быть может, представления о его позднейшей нищете - сентиментальная героизация, а рассказ о потере зрения - благочестивая легенда, и осторожнее было бы избегать преувеличений, опираясь лишь на достоверные факты. Но и факты неутешительны. Оказывается, именно с 1458 г. прерывается оплата Гутенбергом процентов по старым обязательствам, соблюдавшимся 16 лет; хотя сумма годового взноса совсем невелика, дело доходит до того, что заимодавец (один из страсбургских монастырей) из года в год хлопочет о наложении ареста. Если воля не сломлена, то крылья подрезаны. Еще красноречивее об этом говорят сами издания конца десятилетия, начавшегося зарей успехов. Правда, к их числу относят монументальную 36-строчную библию, но даже в своей совокупности они не превосходят того шедевра, над которым шла работа в годы, приведшие к процессу.
Многое ли можно добавить к биографии Гутенберга? Умер он 3 февраля 1468 г. (1) Вскоре гуманисты стали восхищаться книгопечатанием, как одним из величайших изобретений, причислять его соиздателя к числу тех, кто достоин вечной памяти благодарного человечества, а ведь это было в десятилетия, когда рядом с Беллини, Ботичелли, Перуджино вырастали Рафаэль и Леонардо, когда дерзал за океан Колумб. Но память потомков не сохранила ни единой черты облика первопечатника, ни живого штриха его жизни, работы и борьбы. На созданных им книгах ни разу не проставил он ни своего имени, ни каких-либо сведений о времени и месте их выпуска.
Однако именно эти издания заслужили величайшее внимание человечества, когда оно сумело светильник знания внести в сумерки, обступившие далекие столетия своего младенчества и духовного отрочества.
Говоря о работах Гутенберга и даже упоминая несравненный шедевр, вышедший из его печатни, мы до сих пор не назвали ни одной из этих книг. Для объяснения этой странности нам придется отклониться несколько в сторону.
На протяжении около полувека, с конца прошлого столетия, все более четко вырисовывался ряд первенцев типографского искусства, все прочнее утверждалась их последовательность. Начиная от мельчайших фрагментов в 90-х годах XIX в. и до совсем сенсационного обнаружения Б. И. Зданевичем в Киеве в 1938 г. целого неведо-
----------------------------------
1. Надгробие его тщетно искали уже в начале XVII века, а в середине этого столетия была снесена и сама церковь, в которой он был похоронен.
----------------------------------
мого прежде издания, находки, казалось бы, воссоздавали этапы изобретения и ранней книжной продукции почти шаг за шагом. Датированных, как мы уже знаем, среди этих изданий не было вовсе, но некоторые из них датировались как бы автоматически. Так, например, булла папы Каликста «против турок», календарь с призывом борьбы против них же, индульгенции. Вся эта продукция выпускалась в ближайшие годы после разгрома Византии в 1453 г., была тесно связана с попытками папства организовать отпор страшной опасности, нависшей над Европой, сколотить крестовый поход, мобилизовать средства (кстати, здесь концентрированный массовый одновременный спрос на сотни брошюр и тысячи экземпляров грамот об отпущении греха). Поэтому некоторые из этих изданий точно привязываются к 1454, 1457, 1458 годам. Другой вехой в ряду ранних изданий считался 1448 г., к которому, казалось бы, нерасторжимо привязывалась немецкая листовка очень крупного формата, известная под названием астрономического календаря. Фазы луны в сочетании со сроками затмений бесспорно показывают, что календарь рассчитан на 1448 год, из чего делался вывод, что и напечатан он мог быть лишь в конце предыдущего года. Сравнивая состояние шрифта, искусность набора, систему знаков препинания и тому подобные трудноуловимые, но очень убедительные показатели, ученые получали возможность судить о том, какой из известных фрагментов Доната, «Сивиллиной книги», «Календаря со сроками кровопусканий» и т. д. напечатан ранее, а какой, в силу большего совершенства - позднее. В зависимости от этого и строился ряд, начиная от небольшого «Отрывка о страшном суде» (1), который приурочивался не позднее чем к 1445 г., и вплоть до изданий, заведомо вышедших десятилетием позднее «Астрономического календаря».
Задача была не из легких: одних Донатов, сплошь напечатанных на пергамене самым ранним из гутенберговских шрифтов, насчитывается двенадцать 27-строчных изданий, три 28-строчных издания, семь 30-строчных и еще два 26-строчных! За решение задачи можно было браться, только опираясь на надежнейшие методы изучения, разработанные постепенно сложившейся к концу XIX в. отраслью так называемой исторической библиографии - сравнительным шрифтоведением.
Отсутствие как раз на ранних изданиях XV в. выходных данных уже давно, например у выдающихся коллекционеров и библиографов XVIII в., требовало особой наметанности глаза, замечательной зрительной памяти и графического чутья для определения того, кем, где и когда напечатана книга. Тысячи метких наблюдений и тончайших сопоставлений были накоплены к началу XIX в., когда,
------------------------------------
1. Размером меньше открытки, этот фрагмент в 11 строк из простонародной немецкой книги сивиллиных пророчеств, извлеченный в 1892 г. из переплета одного из томов отчетности Майнцского университета, имеет весьма грубый вид и поэтому производит впечатление самого примитивного из дошедших до нас памятников набора.
------------------------------------
Например, Дибдин в Англии, Фишер в Майнце (а затем в России, где он прославился как крупнейший естествоиспытатель) и особенно Хайн в Мюнхене сумели дать замечательные определения. Удивляться приходится не тому, что при этом книговеды не раз ошибались, и подчас серьезно, но тому, как в целом правильно они разбирались в океане «нефирмированных» инкунабулов («колыбельных книг» XV в.). Это тем более поразительно, что не только фотографии в те времена не существовало, а перегравированные от руки страницы книг или образцы их шрифтов вообще насчитывались единицами, но печатных (а сплошь да рядом рукописных) каталогов у подавляющего большинства библиотек не было и приходилось полагаться на чисто словесные описания да на собственную память, если вообще удавалось сравнительный материал видеть, иногда с интервалом во много лет, во время путешествий. Почти непостижимо, что именно книговедами того времени (которых и учеными-то редко признавали) был в своей отрасли знания наведен совсем неплохой порядок, а отнюдь не хаос.
Все же здесь было слишком много субъективного, произвольного, приблизительного. Честь полного осознания этого и указания на путь, который мог бы вывести эту отрасль из ее донаучного состояния и обеспечить более надежные и точные результаты, принадлежит англичанину Брэдшоу, начавшему в 70-х годах XIX в. выделять объективные элементы шрифта и набора. Идя по этому пути, его соотечественник Проктор через два десятилетия создал составивший эпоху каталог инкунабулов Британского музея и Бодлеян-ской библиотеки (в Оксфорде), в котором для сотен прежде «не определяемых» или ошибочно описанных изданий впервые были раскрыты их печатники, а для каждого печатника перечислены применявшиеся им шрифты и хронологические рамки их применения. Однако непревзойденным мастером, доведшим эту методику до полной отточенности и приведшим шрифтоведение в стройную систему, был немецкий ученый Конрад Хэблер (1870-1947), выпустивший в 1908-1924 гг. «Репертуар шрифтов XV века», построенный так логично и с таким охватом объективных характеристик, что с его помощью, измерив высоту двадцати строк набора и выяснив, к какому из свыше 200 стилей принадлежит шрифт (1), в наитруднейших случаях в течение нескольких часов, в крайнем случае - дней, удается подойти к верному решению, а сплошь да рядом достаточно десятка-другого минут, чтобы получить вполне четкий и окончательный ответ.
------------------------------
1. Для всех готических шрифтов достаточно найти в тексте прописную букву М и отыскать в таблице Хэблера наиболее к ней близкий основной тип; для шрифтов антиквы идут иным, но тоже несложным путем. Впрочем, эта простота относительна: одних основных типов готического М - две сотни, а различать варианты антиквы XV в. подчас бывает мучительно трудно. Но ведь трудности, и немалые, встречаются и в современной медицинской диагностике и при метеорологических прогнозах, однако очевидно, насколько они точнее и надежнее, чем были до нынешних методов.
------------------------------
Такой высокочувствительный и совершенный инструмент ученые создали вовсе не для удовлетворения любопытства или коллекционерских причуд собирателей, не для обслуживания антикваров и не ради наведения порядка в библиотечных каталогах. Все эти потребности разрешались лишь попутно с основной: на очереди перед историками, литературоведами, историками наук встал вопрос о вовлечении всей полноты книжной продукции XV в. в круг источников для изучения культуры, экономики, языка, искусства как самого этого столетия, так и многих предыдущих. А для этого необходимо иметь верное зеркало того, что и где и когда именно было напечатано на заре книгопечатания; и далеко не безразлично, вышло ли то или иное сочинение в Нидерландах или в Италии, в Чехии или Испании, издавалось ли оно единожды или же то и дело повторялось, было ли современникам знакомо лишь по-латыни или же в разных переводах на живые языки.
Поскольку же книги того времени вообще ныне дороги (иные ценятся во много тысяч рублей за том) и притом именно потому, что крайне редки (многие дошли до наших дней в одном-двух экземплярах), исследователям важно знать, где именно (например, в Публичной библиотеке в Ленинграде или же в Тартуском университете, в Москве в Библиотеке им. В. И. Ленина или же за границей и притом именно в Парижской Национальной библиотеке, а не, скажем, во Флоренции) они смогут необходимые издания увидеть или хоть заказать с них фотографию. Поэтому с конца прошлого столетия усиленно стали изучать и каталогизировать фонды колыбельных книг во всех крупнейших книгохранилищах мира, а с 1908 года было приступлено, кроме того, к созданию единственного в своем роде научного инструмента - мирового Сводного каталога инкунабулов. Хотя Вторая мировая война приостановила это предприятие и изданные 8 томов каталога обрываются в самом начале буквы F (т. е. шестой буквы в латинском алфавите), все же выявлено во всех библиотеках мира, охвачено тщательным изучением и подробнейше описано около четверти всего ныне наличного и известного фонда инкунабулов, что составляет 9730 изданий.
Легко понять, что эта работа шла рука об руку с розысками в архивах и библиотеках, с обследованием крышек старинных переплетов и все это пошло на пользу так называемому «гутенберговскому вопросу». Понятно также и то, что ни к каким книгам, страницам, строкам, а то и отдельным буквам XV в. не прилагали столь скрупулезного анализа, творческой фантазии, исследовательской страсти (и страстной профессорской полемики), как к тем, которые были (или казались) способны пролить свой свет на ход изобретения книгопечатания и его первые шаги. Некоторые из построений в этой области принадлежат по меткости наблюдения и мощи анализа к лучшим страницам в истории науки и сопоставимы с такой гордостью человечества, как прочтение египетских письмен и клинописи или умение предсказать, осуществить и научно раскрыть находки тысячелетиями скрытых погребении и целых городов.
Но об этом речь пойдет еще дальше, а пока нам пора вернуться к недоумению читателя, отчего на каждом этапе рассказа о деятельности Гутенберга не назывались те именно книги, которые в это время сходили с его станка?
Так получалось вовсе не потому, что мы хотели считаться со всеми учеными спорами, окружающими роль Гутенберга даже в создании его неповторимого шедевра - 42-строчной библии. Нет, мы имеем полное основание не сомневаться, что именно это выдающееся произведение типографского искусства, во многих отношениях оставшееся непревзойденным (см. ниже) и было продуктом Гутенберго-Фустовской типографии, что эта книга (в науке обозначаемая В42) была напечатана именно в 1452-1455 годах, что ее принципы набора созданы именно Гутенбергом, а замечательная организация труда по ее набору и печати тщательно продумана и властно и неукоснительно проведена в жизнь им же.
Но зато в отношении всей серии тех мелких изданий, о которых речь шла, в настоящий момент не может быть подобной уверенности. Больше того, приходится признать поколебленной до самого основания саму хронологию этих изданий. Выдающийся знаток первенцев печати, немало поработавший в свое время в Комиссии по Сводному каталогу инкунабулов, Карл Вемер в 1947 г. закончил изучение пачки макулатурных листков из подклейки переплета одной из книг, принадлежавших Краковскому университету. Среди них оказалось несколько листков из 27-строчного Доната и кусок (пробный оттиск) «Астрономического календаря». По ряду признаков пришлось их все датировать не ранее 1457 года, и они, естественно, потянули за собой все близкие к ним по набору и печати издания, ранее считавшиеся изданными десятилетием раньше. А как же доводы астрономии? И они не устояли. При более внимательном изучении текста календаря обнаружилось, что это вовсе не астрономический справочник, а популярное пособие для любителей астрологии, действительно рассчитанное первоначально на 1448 год, но для их нужд вполне пригодное и в течение ряда следующих десятилетий. Оно настолько упрощенное, что не только ученый астроном, но профессиональный («квалифицированный») астролог-гадатель тех лет не стал бы им пользоваться (недаром язык календаря не латынь, а народный немецкий).
Из этого нового факта следует немало выводов, в том числе очень значительных и радикальных. Одного только вывода (как бы напрашивающегося, но слишком поспешного) все же делать не следует - о том, будто самая возможность столь коренного пересмотра основных фактов опровергает всю ценность достигнутых прежде результатов, а главное, подрывает веру в надежность самого метода изучения. Это, конечно, не так. Замена представлений о флогистоне теорией кислорода опрокинула не химию и не накопленный экспериментально опыт, а всего лишь привычное, но от того не более достоверное воззрение, которое не только исчерпало свою полезность, но стало уже тормозом. Когда объективные методы изучения поведения, физиологических реакций, ощущений и т. п. достигли определенного совершенства, работами И. П. Павлова были открыты механизмы условных рефлексов, возникло учение о сигнальных системах и т. д., то отпало множество научных и псевдонаучных иллюзий, но не отпал материал, добытый физиологией и психиатрией, не упразднилась даже психология, и лишь стали по-новому осмысляться, глубже пониматься факты и связи между ними.
Нельзя сказать, чтобы полное переосмысление первых двух десятилетий книгоиздательства было уже завершено. Не так уж трудно выдумать ту или иную новую схему, переадресовать Шефферу то, что приписывалось Гутенбергу, допустить существование одновременно с его типографией еще каких-то других и т. п., трудно найти достоверные источники, убедительные доводы, словбм, идти не от «выдумки», а от исканий, испытаний, проверяя гипотезы «на прочность». Следует надеяться, что уже в ближайшие годы брешь будет заполнена, но на нынешний день нужно признать: относительно того, что Гутенберг печатал до В42, мы снова находимся в неведении, пожалуй, в большем, чем лет 60 назад. Однако уже не только вероятно, но и несомненно, что этот вопрос решается не изолированно, а вместе с вопросом о том, кто же печатал эти издания (после В42 или частично одновременно с нею)? Одной из характерных для них особенностей является то, что все они, даже наиболее совершенные, по типографскому воплощению стоят ниже В42.
Правда, к ним по шрифту примыкает 36-строчная библия, явно стремящаяся выдержать типографское совершенство 42-строчной. Но, как назло, как раз в отношении В36 давно уже выдвигаются сомнения в том, можно ли считать Гутенберга ее печатником, и уже почти несомненно, что, кто бы ни был ее типограф, печаталась она не в Майнце, а в Бамберге. Перейти к более дешевой и непритязательной продукции, даже переориентироваться на совсем иной, более простонародный спрос, конечно, мог и сам изобретатель, если был основательно разорен и вынужден с крохами былого оборудования все начинать сначала; но разучиться тому, что он уже вполне освоил (например, соблюдать ровные концы строк), он, естественно, не мог. Выходит, будто либо нельзя приписывать эти мелкие издания тому же типографу, который создал В42 (и стало быть, если ее печатал Гутенберг, то их надо считать созданием кого-то другого, и наоборот), либо нельзя их все считать созданными после В42 или, во всяком случае, после тяжбы с Фустом. Вспомним также, что при этих решениях нужно учитывать и вопрос о том, что именно из своих шрифтов мог сохранить Гутенберг после этой тяжбы, а что должно было (или могло) отойти к Фусту. Аргументация Вемера очень сильна, и многие специалисты готовы признать ее неуязвимой, хотя и выводят из нее несходные последствия. Но и у нее есть ахиллесова пята. Необъяснимо, чтобы в то самое время, как до нас дошло несколько десятков фрагментов и экземпляров (в том числе макулатурных) от изданий, напечатанных в Майнце после 42-строчной библии, почему-то не сохранилось ни единого следа ни одного из тех мелких опытов (несомненно, достаточно обильных по печатанию дешевых простых брошюр), которые не могли не предшествовать печатанию грандиозной библии во всем ее безупречном совершенстве и даже самому оборудованию Гутенбергом Майнцской типографии 1450 г.
Мы здесь лишь частично приподняли завесу над сложным переплетением проблем и аргументов, выдвигаемых нынешним состоянием данного вопроса, а стало быть, и множества других, связанных с освещением жизни и этапов деятельности Гутенберга. Нет нужды сейчас знакомиться с другими сторонами этих вопросов, очень трудными даже для специалистов. Для нашего читателя полезнее вернуться к фактам бесспорным и очевидным, а их не так безнадежно мало, как может показаться.
Как бы ни решался вопрос о хронологии (и о типографе) мелких изданий, печатанных крупным шрифтом Донатов, календарей и 36-строчной библии, несомненным остается прежде всего то, что в Страсбурге во второй половине 30-х годов XV в. шла уже работа над изобретением, очевидно, не позднее начала 40-х годов доведенная до положительного результата. Пресс явно был уже создан, годы экспериментирования были посвящены конструированию литейного прибора и подбору сплава.
Не менее несомненно и то, что в самом конце 40-х годов Гутенберг, уже в Майнце, успешно занимался изготовлением каких-то образцов своего нового искусства, иначе незачем было ему брать у Фуста крупный заем, а Фусту совсем незачем рисковать большими деньгами, ежели устраиваемая на них Гутенбергом типография ничего не обещает. Вероятно, и теперь продолжались технические усовершенствования, но логика вещей требует именно на этот период отнести, прежде всего, постепенное улучшение самого рисунка шрифта (т, е. повторные вырезания пунсонов, новые отливки, опиливание старых литер и т. п.) и нащупывание специфики набора, овладение его искусством, совершенствуемое от опыта к опыту. Повторяем еще раз: без всего этого абсолютно немыслимо и невероятно то уверенное в себе, насквозь продуманное художественно и технически совершенство, с которым выполнена 42-строчная библия.
И вот, наконец, эти два огромных тома в 1282 страницы в два столбца, потребовавшие до трех лет работы по набору и печатанию, не считая времени на вырезание и отливку шрифта (общий запас литер составлял не менее 46 тыс. штук). Самые осторожные подсчеты не идут ниже 150 бумажных и 35 пергаменных экземпляров, а даже при этом минимальном условии понадобилось 340X150, т. е. 51 000 листов бумаги размером 412X300 мм, ценой не менее 900 гульденов, и свыше 5000(!) телячьих шкур ценой минимум 335 гульденов. Заняты были работой непосредственно только над этой книгой шесть подмастерьев, работавших поочередно, то как наборщики, то в качестве печатников на 3 печатных станках.
Уже одни эти данные говорят о том, какое это было внушительное предприятие. При скудости документальной информации никого не удивит, что мы знаем имя лишь одного из работников, если не считать Шеффера, вероятно, занимавшего руководящее положение. Возможно, и даже вероятно, что те типографы, которые вводили книгопечатание в других городах, были учениками и первыми сотрудниками Гутенберга, а стало быть, печатали В42, и среди них мы должны искать будущего бамбергского первопечатника Альбрехта Пфистера (ср. ниже), и страсбургского Ментелина, и нюрнбергского Кефера, и базельского Руппеля. Но вот что примечательно: не зная их имен, мы все же с полной определенностью утверждаем, что такую-то часть текста набирал один, а такую - другой из этих работников, что такие-то листы печатались раньше, а другие после (и даже знаем, в какой последовательности), что на такой-то стадии процесса работник А имел напарником работника Д и т. д. Это возможно только благодаря кропотливейшему труду исследователей. Изучены все индивидуальные особенности набора, отчетливо выделившие шесть несходных манер, повторяющихся в разных местах текста; просмотрены на свет (для выявления водяных знаков) страница за страницей все сохранившиеся в Германии экземпляры 42-строчной библии. Благодаря этому получены точные выводы о том, когда и на какой стадии работы кончался один сорт бумаги и какими порциями прикупались другие и т. п.
Точно так же, вовсе не располагая прямыми свидетельствами, ученые высчитали с большой степенью точности себестоимость (около 17 гульденов за бумажный и около 24 гульденов за пергаменный экземпляр, без переплета и рубрикации) и продажную цену (соответственно приблизительно вдвое, что составляет общую минимальную выручку не менее 6,5 тысяч гульденов, за вычетом же всех производственных затрат - чистый доход не менее 4 тысяч гульденов, а быть может, и значительно больше). О минимальном определении тиража только что шла речь.
А за последние годы ученые все более склоняются к мнению, что печатание В42 не могло быть единственным занятием Гутенберга в эти годы: замечательные крупные шрифты изданий, выпущенных Фустом и Шеффером в 1457 и 1459 гг., явно были задуманы и начаты изготовлением еще ранее 1456 г. (что требовало, помимо прочего, еще десятка два рабочих рук).
Итак, на все изобретение, от первого замысла и до его полного признания и производственного освоения, пошло от 15 до 20 лет. Много это или мало? Чтобы уяснить себе это, разберемся еще в некоторых существенных сторонах европейского книгопечатания, на которых мы до сих пор не останавливались.
Мы уже знаем, что без пресса нет даже элементарной механизации печати и что именно тискальный пресс обусловливает идеально ровную поверхность печатной формы, а стало быть, требует шрифта металлического и притом отлитого. Мы знаем также, что технически смелым и новым решением был словолитный прибор, что упорнейшего труда потребовал подбор сплава. Отличала ли, однако, какая-нибудь особенная черта эти изобретения от других технических усовершенствований, во множестве начавших появляться вскоре после времен Гутенберга, особенно в XVI и XVII вв. вплоть до великого промышленного переворота XVIII в.? Если не считать монет, то литере принадлежит первенство во всей мировой технике массового (серийного!) выпуска деталей, причем даже против пули и иголки опережение очень велико. Наряду с этим, литера обладает свойствами нормальной, взаимозаменяемой детали, то есть свойствами, абсолютно неведомыми всей античной и средневековой технике, да и в машинной технике ивового времени распознанными и оцененными далеко не сразу. Возникнув всего раньше в вооружении (калибровка, разборные замки и затворы), принципы эти лишь постепенно завоевали права гражданства в других отраслях (железные дороги, металлообработка) и лишь в наш век стали господствующими и универсальными, проникнув даже в бытовую технику и в строительство вслед за их механизацией. Разумеется, нет оснований приписывать Гутенбергу не только эти идеи, но даже постановку проблемы в подобной широте. Однако остается фактом, что для решения своей, ограниченной, технической задачи он нашел наиболее перспективный и универсальный путь, создал способ, действительно революционизирующий производство, а потому исключительно прогрессивный. Стало быть, в страсбургский период, опутанный долгами и залезая в новые долги, вынужденный ревниво оберегать тайну своих замыслов, подвергаясь склокам и тяжбам, изобретатель сумел выносить и отстоять, испытать и осуществить свой замысел, опережая им не только своих современников, но и долгий ряд следующих поколений. Разве не свидетельствует это о чертах характера, более существенных, чем патрицианская спесь, гордость или вспыльчивость?
Все ли, однако, достигнуто на этом этапе? Было бы крайне наивно представлять себе положение так, что после этого оставалось «лишь» отливать шрифты, да набирать себе помаленьку. Не подумав, люди, совсем не знакомые с типографским делом (а их - подавляющее большинство), на вопрос «сколько нужно ячеек в наборной кассе» обычно отвечают: «столько, сколько букв в алфавите» (стало быть, от двух до четырех десятков). А ведь это вовсе не так. В наши дни, когда очень упрощена орфография, обычные наборные кассы все же имеют свыше ста гнезд. В самом деле, каждая буква нужна ведь и в строчном и в прописном виде; это уже удваивает число литер в шрифте против числа букв в алфавите. А знаки препинания? Их добрая дюжина. Нельзя обойтись и без некоторых иероглифов, общих для всех языков. Это цифры, знаки номера, параграфа, сноски, плюса и т. д. Но и со всеми этими литерами еще нельзя приступить к осмысленному набору, пока нет пробельного материала: необходимо разделять слова (и притом не кое-как, а раздвигая их в строке настолько, чтобы края всех строк совпадали), нужны абзацы, всегда нужны поля, иногда требуются широкие интервалы между строками, иногда - «пустое пространство» в начале главы или вокруг заголовка и т. д. Ведь печатной форме предстоит сотни, а то и многие тысячи раз подвергаться смазыванию краской, прилипанию к ней бумаги (и многим перемещениям к тому же!); положенные на доску в том или ином порядке литеры - еще не печатная форма: их необходимо наглухо закрепить по краям полосы. Следовательно, там, где читатель книги видит одно короткое слово заголовка посреди страницы, для наборщика рядом с литерами, образующими это слово, справа и слева, сверху и снизу существуют пространства, которые он должен до самых краев формы и до следующих строк заполнить так называемым пробельным материалом. Последний входит в комплект каждого шрифта и представляет собой как бы литеры без очка, начиная от самых тонких шпаций и до крупных, в несколько сантиметров, «марзанов». В комплект шрифта вводятся также разного рода линейки.
Все это относится к обычным обиходным шрифтам для простых («гладких») текстов. Если же нужна высшая математика, техническая символика, метеосводки, обозначения фаз луны или затмений в календарях, шахматных фигур и т. п., то количество литер сильно возрастает. Какая простая и невзрачная книжка - железнодорожное расписание! А ведь наборная касса для него едва ли не самая сложная: тут и ножи с вилками, и рюмочки, кровати, почтовые рожки, самолеты, пароходики, без чего никак кратко и экономно не обозначить ресторана, буфета, спальных вагонов, почтовых отделений, аэродромов и пристаней. Мало того, в этой невзрачной на вид книжке было бы совсем трудно разобраться, если бы некоторые названия не были напечатаны так называемым полужирным шрифтом, пояснения выделены курсивом, примечания и наименования граф даны шрифтом помельче. Оказывается, и самого богатого шрифта недостаточно, если он только в одном варианте.
Хотя Гутенбергу не приходилось ломать голову над оформлением железнодорожных расписаний или задачников по высшей математике, но и в текстах гораздо более простых, даже в простейших, он сразу же встретился (и затем на каждом шагу встречался) с десятками трудностей, над которыми до него решительно никому задумываться не приходилось. Конечно, искусные писцы и каменотесы давно уже нащупали и в тонкости разработали многие законы красивого расположения надписи, заполнения поверхности мраморной таблицы или страницы пергамена, выделения заголовков, начальных слов, красных строк и т. п. Но как их воплотить в наборе, было делом далеко не самоочевидным. Все этого рода эстетические и технические вопросы были решены Гутенбергом, в основном, единолично и притом до начала печатания 42-строчной библии.
Но и в этой области мы лишь в том случае сможем по достоинству оценить вклад Гутенберга, если в проблему шрифтового набора
вникнем несколько пристальнее и под иным углом зрения, уже не узкотехническим, а историко-культурным.
Почему именно с данной вершины, достигнутой человечеством на подъеме к высотам цивилизации, т. е. с начала механической письменности, открылись столь широкие горизонты? Иначе говоря, какому этапу в развитии самого искусства письма отвечал именно европейский опыт книгопечатания XV в.?
Всматриваясь в строки первых печатных книг, мы можем подметить одну немаловажную особенность в конфигурации букв (1). При всей ее подражательности буквам рукописей и при всякого рода стилистических ее усложнениях (готический излом, несходные начертания одной и той же буквы и т. п.), перед нами - письмо весьма развитое, с броскими различиями прописных букв от строчных, одной буквы от другой. Это письмо, уже достигшее высшей степени своего графического совершенствования, так называемое минускульное письмо с четкой системой выступающих над и под строкой элементов. В латинском письме оно было окончательно выработано еще в VIII в. и послужило могучим средством распространения письменности: благодаря большей четкости оно позволяло писать мельче и слитнее, то есть гораздо экономнее использовать поверхность страницы без ущерба для удобочитаемости. Оно и стало основным видом письма как книг, так и документов на ряд столетий. Благодаря этому латинские буквы так называемого каролингского минускула явились непосредственными родоначальницами всех позднейших, в том числе и современных нам западных почерков письма, а также печатных шрифтов, не исключая и наших русских.
Это в какой-то мере количественно осложняло задачу типографа: так, приходилось изготовлять отдельные литеры для прописных букв. Но зато Гутенберг оказался избавленным от всего мучительно трудного, одному человеку непосильного и потому особенно длительного процесса графических исканий. Ему не понадобилось вырабатывать новый тип письма, которое было бы предельно простым и максимально четким, подобно тому, как то было достигнуто в монастырских скрипториях - мастерских письма - в каролингское время или как осуществилось впоследствии в России в 1707-1710 гг при переходе к минускульному «гражданскому» шрифту (2) от кириллицы «церковнославянского» письма, которая в форме «полуустава» минускульной еще не была.
Взглянем теперь на самый процесс набора и притом с другой стороны - с технологической. Мы уже убедились, что наборщику
------------------------------------
1. О ее разнообразии речь пойдет в следующей главе.
2. Существенным здесь является не внешнее сходство очертаний тех или иных букв с московскими скорописными, с древнеславянскими или, соответственно, греческими, но самая четырехлинейность минускула (т. е. последовательно проведенный принцип резкого различения букв по выступающим за пределы их «тела» верхним и нижним элементам).
------------------------------------
приходится непрерывно черпать элементы из сотни ячеек кассы (очень скоро мы узнаем, что в Гутенберговой типографии их было еще больше). При таком большом числе ячеек все же процесс идет весьма быстро: касса, рационально расположенная, удобообозрима, даже до самых дальних ячеек легко дотянуться рукой, запомнить расположение гнезд отдельных литер - дело относительно нетрудное. Это при алфавите, состоящем из 25 знаков. Если бы этих знаков в азбуке было только втрое или впятеро больше, все было бы уже несравненно сложнее. Но при иероглифической системе письма знаков не втрое или впятеро, а в тысячу раз больше! В этом тоже заключался серьезный тормоз, ограничивавший эффективность китайской печати. Безмерно осложняется изготовление комплекта шрифта при одновременном снижении рентабельности механической формовки литер, поскольку каждой литеры требуется сравнительно небольшое количество экземпляров. Но еще невыгоднее, чем у словолитчика (или, до применения металла, у формовщика глиняных или резчика деревянных шрифтов), складываются условия работы у наборщика. Ему приходится искать нужную литеру не среди сотни гнезд в одной кассе, но среди многих тысяч (1), которые вовсе не могут быть размещены в одной кассе, хотя требуется располагать всего несколькими, весьма немногими экземплярами каждого отдельного иероглифа. На рис. 2 воспроизведены со старинного китайского рисунка изображения остроумного приспособления - вращающегося столика, кассы и наборщика, обе руки которого заняты поворачиванием таких столиков с целью приблизить необходимое гнездо. Таким образом, когда тираж не очень большой (вспомним, что об этом сказано), крайне медленный труд по набору становится малорентабельным по сравнению с перепиской. Японцы на базе китайской иероглифики создали свое
-----------------------------------
1. Практически весьма редко свыше 8-10 тысяч, хотя всего китайских иероглифов, включая специальные термины и устарелые понятия, свыше сорока тысяч!
-----------------------------------
слоговое письмо, в котором знаков гораздо меньше и повторяются они чаще, чем при письме иероглифами; всего 47 знаков, но к ним часто добавляют множество иероглифов. Корейцы перешли от многих тысяч иероглифов к буквенному письму, требующему всего 25 знаков, в 1446 г., то есть полвека спустя после того, как начали печатать подвижными металлическими литерами; но до этого момента их набор был не проще китайского.
Преимущества, которые создавало алфавитное письмо, в полной мере сказались еще раз примерно через 3,5 тысячи лет после его возникновения в начале II тысячелетия до н. э.- это письмо идеально подходило для набора подвижными литерами, тогда как письмо иероглифическое по самой своей природе противоречило ему, а потому и ограничивало его применение.
В этой связи уместно поставить вопрос о том, могла ли Гутенбергу быть известной совсем недавняя корейская практика металлических литер или хотя бы китайская идея подвижных литер вообще? Мы вправе считать, что после всего здесь прочтенного, мысль о повторении Гутенбергом чего-то якобы уже изобретенного на Востоке не придет более на ум нашему читателю. Действительно, не сохранилось никаких упоминаний о знакомстве западных европейцев (а равно и византийцев и даже арабов) с фактом китайского изобретения ксилографии, а затем и подвижного шрифта (сперва из глины, затем из олова, наконец из дерева) или корейского металлического шрифта. Но чтобы современники и соплеменники Гутенберга и вовсе не могли слышать рассказ об этом, видеть китайскую ксилографию, а не то и целую книгу, делать такой вывод на основании этого нельзя. Подобный рассказ мог просочиться, и даже книгу кто-нибудь мог видеть. Но это в высокой степени проблематично и даже маловероятно. Несомненно, Марко Поло видел китайские бумажные деньги, но не оценил, что они ксилографические. Даже в том случае, ежели бы кто-либо донес до Майнца или Страсбурга самое обстоятельное известие о том, как печатаются книги на Востоке, все же ни упоминания о печатном станке, ни даже зародыша идеи словолитного прибора (1), ни рецепта типографского металла в этом известии не могло содержаться. По той простой причине, что ничего подобного восточная печать не знала. А в этом ведь и заключалась суть самого изобретения и, следовательно,- судьба самого книгопечатания.
Стало быть, на начало майнцского периода приходится огромное творчество (разработка техники набора, пополнение и усовершенствование шрифтового запаса, множество расчетов, необходимых
---------------------------------
1. Напомним, что при вертикальном расположении строк, принятом на Дальнем Востоке, и при не минускульной графике шрифта почти сводилась на нет проблема кегля, а вместе с тем и проблема подвижной стенки литейной формы. Каллиграфическое требование 17 знаков по вертикали на одной странице тоже избавляло от постановки тех вопросов о противоречии между нуждами и средствами их технического удовлетворения, которые и двигали вперед технику книгопечатания.
---------------------------------
для оснащения типографии шрифтом и т. п., не говоря уже о незатрагиваемых здесь технических сторонах обращения с набором при печатании). Возможно, что именно к этому времени следует отнести и такой элемент комплексного изобретения, как типографская краска. Уже для печатания ксилографических картинок не годились обычные чернила писцов, и нельзя утверждать, будто с Гутенберга начинается применение сажи на олифе. Но факт неоспорим - краска в первых же дошедших до нас изданиях, а особенно в 42-строчной библии, великолепная, черная, слегка блестящая и ровная, не затекающая (1).
Итак, без натяжки можно полагать, что когда в 1450 г. Гутенберг прибег к крупному займу у Фуста, это могло быть лишь после успешного завершения всех решающих экспериментов и могло преследовать единственную цель: соорудить новую, большую, вполне оборудованную для крупной работы типографию и богато оснастить ее новым шрифтом.
Для чего? Разумеется, для того, чтобы окупить все долгие годы нужды и исканий, обеспечить себе безбедную старость (семьей обзавестись изобретатель не успел, а ему уже шел шестой десяток). Быть может, и для того, чтобы разбогатеть: в этом ничего зазорного, тем более по тогдашним понятиям, не было (2). Но был во всем этом и другой интерес и притом весьма настоятельный. Недостаточно было доказать, что печатать книги вообще возможно, нужно было убедить во всемогуществе нового искусства, продемонстрировав, что не только грамматика и мелкие брошюрки, но и самые монументальные книги по плечу типографскому способу. Немаловажным было и доказательство того, что напечатанная книга может по красоте ни в чем не уступать хорошей рукописи.
Поставленная так задача была не из легких. Предстояло равняться не на дешевую обиходную бумажную рукопись, но на пергаменную, дорогую и величавую. А ценители того времени знали в этом толк, и требования к писцам были далеко не снисходительными. Подобно тому, как подмастерье, закончивший свой срок, для принятия в цех полноправным мастером обязан был не просто предъявить изделие своих рук, но изготовить «шедевр», т. е. изделие образцовое, из наилучшего материала, повышенной прочности, особого изящества и т. п., так и для Гутенберга на очереди стало задание создать нечто значительно превосходящее обычные требования и представления.
------------------------------
1. Заметим попутно, что решающее усовершенствование братьями Ван-Эйк масляных красок для живописи приходится на одно десятилетие раньше.
2. Кстати упомянем, лишь как курьез, встречающееся подчас утверждение, будто Гутенберг намеревался разжиться продажей печатных книг по цене рукописных. Разве существовала до первой печатной книги цена на печатные книги? Мог ли Гутенберг разделять наивность авторов, допускающих, будто читатель XV в. (а особенно знаток-покупатель!) мог не отличить печатную книгу от привычной ему рукописной? И, наконец, главное: это предположение решительно ничем не подтверждается, а стоимость библии определяется совсем иначе.
------------------------------
На эту мечту, одновременно и честолюбивую и практически-жизненную, диктуемую всей логикой двадцатилетней борьбы за торжество книгопечатания, ответом явилась 42-строчная библия.
Поскольку нас занимает не книговедческая и не историко-типографская сторона дела, не станем останавливаться на том, как постепенно уточнялся замысел (начата была книга как 40-строчная), расширялся тираж, как распределялась работа, хотя здесь немало поучительного и одна организация рабочего процесса способна уже вызвать восхищение, свидетельствуя о замечательных организаторских способностях того, кто руководил изданием. Задержимся единственно на одном вопросе, опять-таки культурно-исторического порядка, на вопросе о гутенберговской шрифтовой системе.
Как известно, В42 почти всегда именуют непревзойденным совершенством среди произведений типографского искусства. Что это означает и справедливо ли это, поскольку очевидно, что с тех пор было напечатано немало великолепных книг, а типографское искусство не стояло на месте? Да, утверждение о типографском совершенстве 42-строчной библии вполне обосновано. Но заключается оно не в том, как отлично выбраны пропорции полос, как широки поля, как прямо выдержан край колонок, ровна и черна краска, совпадают контуры печати на обеих сторонах листа (так называемая «приводка», без которой сильно снижается красота текста). И не в том, что в тексте очень мало опечаток. Такого рода достижения составляют законную гордость многих других изданий вплоть до наших дней. Абсолютное совершенство В42 относится к иной сфере, в которой ей и не пришлось иметь соперников. Сфера эта была исторически очень ограниченной, и такая задача в дальнейшем не ставилась. Задача эта состояла в том, чтобы средствами типографии максимально приблизиться к требованиям эстетики рукописной книги.
К чему это сводилось и в чем была трудность? Существовали вполне устоявшиеся каноны внешности книги задуманного Гутенбергом типа. Она могла быть написана только так называемой текстурой (удлиненным почерком с характерными «готическими» изломами, с резким контрастом жирных и волосяных линий). Ценились при этом равномерность чередований темных вертикалей и просветов между ними и живой общий рисунок строки. При письме первое легко достигалось старанием писца слегка сближать или раздвигать части букв, второе - широким применением разных начертаний одной буквы, слитным написанием соседних букв, комбинацией сокращенных форм слов с выписанными полно и т. п. Это считалось само собой разумеющейся необходимостью. Но как достичь этих результатов при наборе? Ведь очко литеры не сдвинешь вправо или влево, и, следовательно, в зависимости от того, будет ли рядом жирная вертикальная черта, выпуклый край или кажущаяся более светлой вогнутая часть соседней буквы, промежуток между буквами будет иметь вид то более, то менее широкого и светлого. Однако и в наши дни при проектировании нового шрифта художник тщательно учитывает особенности того, как часто в данном языке встречаются те или иные сочетания букв, и стремится еле уловимыми смещениями, утолщениями, завитками у своих букв всячески сгладить эту неравномерность. Не так стоял вопрос перед Гутенбергом, и решение его было другим. Он пошел по пути усложнения и обогащения комплекта шрифта.
Легче всего понять суть дела с помощью рис. На нем сопоставлены в трех верхних рядах те литеры шрифта В42, которые были заготовлены в нескольких вариантах. Небольшие изменения в выступах головки и левого края позволяли выравнивать интервал от соседней буквы в зависимости от конфигурации ее правой части.
Не все из этих форм вырезались заново, иные получались опиливанием. В четвертом ряду показаны варианты букв основного шрифта, позволявшие разнообразить облик строки, а также несколько удлинять или укорачивать слово. В пятом ряду выступают образцы так называемых лигатур, т. е. широких литер, очко которых воспроизводит две, а то и три буквы, написанные слитно. Лигатуры были одним из излюбленных приемов при готическом письме, так как, укорачивая слова, они позволяли вместить в строку больше текста. В наборе же они явились отличным выходом из положения также и потому, что избавляли от слишком заметных просветов, которые получались бы, если эти же буквы набрать отдельными литерами (поэтому несколько лигатур до сих пор применяются в шрифтах немецких и английских книг). Во втором снизу ряде мы видим литеры, созданные для букв вместе с сокращениями; так, например, обе первые служат для сочетаний «ин», «им», «ан», «ам», третья - для «кре», четвертая - для «мур» и т. д. В последнем ряду - знаки самих сокращений («эт», «рум», «кон», «ус» и т. д.). Такая система давала наборщику широкие возможности комбинировать те или иные варианты воплощения текста в наборе, облегчала «выключку» строк (т. е. выравнивание правого края колонки) и устраняла монотонность строки. Однако совершенно очевидно, что тем самым набор необычайно усложнялся, оставаясь разновидностью каллиграфии, и лишался части тех преимуществ механичных операций, которые ему свойственны. Достаточно сказать, что шрифтовой материал для 42-строчной библии включал 47 литер для прописных букв и 243 литеры для строчных.
Тщательнейшее изучение того, как набрана 42-строчная библия, показало, с какой изумительной последовательностью осуществлены в работе всех шести наборщиков крайне сложные и высокие требования, разработанные Гутенбергам для воспроизведения «рукописной» красоты книги. Этим объясняются и сравнительно невысокие темпы работы; в среднем за рабочий день (зимой - 8, но летом - 16 часов) набиралась всего одна страница в две колонки, что равняется примерно 4 страницам привычного нам формата при обычном шрифте. Несомненно, можно было набирать гораздо быстрее и, действительно, в XV в., как правило, набор шел гораздо быстрее. Но, очевидно, сам Гутенберг проверял качество набора и настаивал на переделках до тех пор, пока не добивался полной его безупречности. И так на протяжении всех 2564 колонок обоих фолиантов (библия была разбита на два тома) в течение всех трех лет, не взирая на естественнейшее собственное нетерпение, на понукания Фуста, на процесс в суде, грозящее разорение, необходимость ускорить расплату с кредиторами. Страшная картина предстала перед учеными, когда обследовали лист за листом все сохранившиеся в Германии экземпляры: через полтора года после начала работы иссяк первоначально заготовленный запас бумаги, пришлось сперва печатать листы на остатках разных сортов бумаги, изворачиваться, затем прикупать новую бумагу совсем небольшими партиями, так как явно недоставало денег на этот крупнейший расход; наступил к концу 1454 г. момент, когда все стояло перед угрозой прекращения, и вот тут-то очевидно и пришлось заняться выпуском «Календаря против турок» и двух индульгенций, хотя для этого понадобилось оторвать от библии часть работников и даже отливать мелкий новый шрифт. Эти совсем небольшие издания, выпускавшиеся крупными тиражами (индульгенции - тысячами) и притом по заказу церковных властей, то есть оплачиваемые сразу наличными, спасли положение: снова появляется однородная бумага нового сорта и возобновляется ровный ритм печатания листов В42, вплоть до ее завершения, несмотря на то, что на этот-то момент и приходятся главные дрязги и судебная тяжба с Фустом.
Так уяснилось, что на каждом их трех решающих этапов Гутенберг ставил и успешно решал задачи принципиального порядка, а не только ближайшие утилитарные.
Никогда не отрываясь от требований и нужд практики, он в то же время не суживал, не обеднял проблемы чисто «деляческим» подходом. Умея и себя ограничивать во всем и налагать на себя и на своих товарищей бремя редкостного терпения (вспомним отсрочку выпуска В42 из-за нехватки бумаги, не забудем и методически умеренные темпы набора!), умея найти обходный путь, Гутенберг был несгибаем в своей воле к свершению, непреклонен в требовательности к себе и к своим помощникам, неукротим в рвении, неспособен к компромиссам.
Горечь ли непонятости и личного неблагополучия или же гордое удовлетворение были уделом его ощущений в последние годы жизни? Наполнены ли они столь же кипучей деятельностью, почтенным покоем или муками вынужденной праздности - этого мы не знаем. Мы даже видим, что щедрые на литературные похвалы ближайшие поколения за столетия в сущности не уделили должного внимания памяти великого изобретателя.
Но мыслимо ли большее бессмертие, чем пребывание вместе со всеми потомками в их делах и мыслях? Творение Гутенберга сопутствует и будет сопутствовать человечеству на каждом его шагу.
Без книги нет знания, нет достойной человека жизни, нет осмысленного движения вперед. Без книгопечатания книга не способна раскрывать свои могучие крылья.
Эти крылья дал книге, дал человечеству создатель книгопечатания подвижными металлическими литерами, отливаемыми из сплава с помощью словолитного прибора.
