Создатель красивейших книг и организатор образцового научного издательства Альд вступил в ряды типографов будучи уже сложившимся ученым; для него и в дальнейшем профессия типографа была лишь подспорьем, средством для осуществления основной цели его жизни: восстановления, во всей их чистоте и красоте, текстов античных поэтов и прозаиков, ораторов и грамматиков. И безвременно унесенный чумой Иоганн Кенигсбергский стал типографом, чтобы выпустить в свет свои многочисленные и столь трудные в наборе астрономические труды. Были и другие примеры такого высокоидейного служения науке (1). Бывало, с другой стороны, и так, что книгу выпускали люди совсем случайные, бравшиеся за это с отчаяния, в поисках фортуны или, наоборот, по приказу своего настоятеля. Но, конечно, не все эти случаи определили судьбы новой профессии. Однако и участь тех, кто становился печатником по призванию и ремеслу, требуя от этого ремесла прежде всего пропитания себе и своей семье, была далеко не однородной.
Неугомонный Иоганн Нумейстер, явно изучавший книгопечатное дело еще при жизни Гутенберга, быть может, в самом Майнце, выступает из тьмы забвения впервые в 1470 г. в тосканском городе Фолиньо участником компании печатников, выпускающих первое издание Данте. Уже через два года его издания в Фолиньо прекращаются, и на целых пять лет Нумейстер исчезает с нашего горизонта. В 1479 г. он — типограф в Майнце. Но уже зимой 1480—81 годов он обосновывается в Провансе, в городе Альби, где печатает в течение четырех лет. Затем мы вновь теряем его из виду на три года, пока в 1487 г. он не всплывает в Лионе, где и обосновывается в качестве типографа, на сей раз оседло, на целых восемь лет.
-------------------------------
1. Как мы уже помним, Эрих Ройвих тоже стал «самоиздателем», чтобы выпустить в свет три издания иллюстрированного им «Путешествия» Брейденбаха (других книг он не выпускал).
-------------------------------
А вот отпрыск старой семьи, в середине XIV в. принадлежавшей к цеху пекарей Нюрнберга, Антони Кобергер. Это состоятельный человек, вероятнее всего ювелир по профессии, отец 25 детей, с 1488 года член городского совета и украшение нюрнбергского патрициата. Он в 1470 г. снял помещение под типографию, с 1473 г. его имя не сходит с выходных данных выпускаемых им книг, помещение это в 1489 г. переходит в его собственность, расширяется. Мы уже знакомы с одним (правда, рекордным) произведением этой типографии — «Хроникой» Шеделя, соотечественника и коллеги Кобергера по нюрнбергской администрации. А всего до 1500 г. Кобергер выпустил в свет 250 книг (т. е. в среднем по 8 книг в год), причем уже под конец века он все больше переключался не на печатание, а на книготорговлю. Такому удачливому и солидному дельцу незачем было метаться по Европе, перебираться из города в город, распродавать за долги жалкий скарб и собственными руками сколачивать на новом месте станок и наборные кассы, мучиться над отливкой нового шрифта, выпрашивать в долг бумагу, как это приходилось делать десяткам его незадачливых коллег. По словам современников, у него одновременно на 24 станках работало до 100 подмастерьев. Незачем было Кобергеру покидать родной Нюрнберг еще и потому, что в других городах имелись филиалы его фирмы, а разъездные агенты организовывали сбыт изданий далеко на восток (1).
Конечно, не так уж много было среди типографов XV в. фигур, подобных Кобергеру (или Шефферу, см. выше). Но все же фирмы, солидно существовавшие свыше десятка лет и выпустившие много десятков изданий, не были редкостью, особенно в Венеции, Лионе, Париже; знали их Базель, Кельн и Аугебург, Рим и Милан, Девентер (в Нидерландах) и Утрехт. Это — полюс преуспеяния.
А на другом полюсе (злосчастных неудачников) Нумейстер и ему подобные „кочующие типографы" — еще вовсе не самые жалкие горемыки. Наука знает десятки случаев, когда неожиданно в том или ином городке возникает издание (чаще всего, крайне беспомощное, но иногда и вполне безупречное), всплывает новое имя печатника, но лишь затем, чтобы сразу исчезнуть, причем не появится даже второй или третий образец его искусства. Порой эти же самые шрифты через год-другой оказываются в руках совсем иного печатника, сплошь да рядом даже в другом городе. Совсем нередко, если удается привлечь местные архивы, открывается картина, которую трудно не назвать типичной: через два-три года после появления в городе новый печатник уже именуется мастером (это значит, что он либо принят в цех, либо во всяком случае обзавелся собственной „мастерской", т. е. типографией в своем помещении), а следовательно, он уже приобрел права
---------------------------------
1. При ознакомлении в 1953 г. с инкунабулами, сохраненными в Таллине и Тарту, и происходящими из монастырских библиотек Прибалтики XV в.— начала XVI вв., автор заметил, что среди них исключительно высок процент именно кобергеровских изданий.
---------------------------------
полного гражданства. Он платит налоги, участвует в городском ополчении. Но вот не проходит много лет, и сумма налога начинает быстро сокращаться, иногда с пометкой «по бедности», появляются записи о неуплате налога, имя нового бюргера исчезает из списков караулов и т. д., словом, налицо все признаки разорения, подчас вплоть до тайного бегства из города.
Сколько бы тут ни было субъективных причин, дело, конечно, не только в личной удаче или неудаче. Постараемся же разобраться в том, что помогало одним и препятствовало другим на новом пути?
Поскольку книгопечатание, как мы видели в начале главы V, быстро расходилось из центра своего зарождения, неизбежно типограф, заносивший это новое искусство в другие города, княжества и страны, оказывался чужаком. Лишь в редчайших случаях первую типографию в городе основывал местный уроженец, ездивший учиться у иногороднего печатника: положение подмастерья обычно обязывало к сохранению тайны освоенного мастерства в пределах городских стен.
Это становится особенно очевидным, если присмотреться к числу вновь возникающих пунктов типографской деятельности по десятилетиям: до 1470 г. включительно книги вообще печатались всего в 15 городах (в том числе в четырех итальянских); за одно следующее десятилетие 1471—1480 гг. книгопечатание охватило еще 93 города, причем треть этого количества приходится на Италию; за 1481—1490 гг. типографии возникли еще в 72 городах, в том числе в 12 итальянских, и, наконец, за 1491—1500 гг. впервые дали приют печатникам еще 46 городов (в том числе 5 итальянских). Притом, если до 1470 г., кроме Германии и Италии, книгопечатание узнали только Голландия, Швейцария и Франция, то к концу века печатают уже также Англия, Польша, Испания, Португалия, Венгрия, Дания, Швеция (1).
Чем же должен был располагать человек, вздумавший заняться печатанием книг? На первом месте приходится назвать умение, а ведь его было совсем не просто приобрести, особенно сначала. Если не долгие годы учения, то все же минимум несколько лет на положении ученика или подмастерья, причем, очевидно, на первых порах далеко не все типографы брали себе подручных.
Но вот знания накоплены, место будущей деятельности намечено (мы дальше увидим, что это далеко не просто). Нельзя ступить и первого шага, не имея хоть скудного запаса шрифта, и чаще всего приходится самому им обзаводиться, начиная с изготовления пунсонов (причем с учетом местных вкусов в отношении шрифта). Обладая шрифтом или хотя бы пунсонами и словолитным прибором, можно начинать хлопоты о разрешении на обзаведение мастерской. Тут, кроме благорасположения князя или городских властей, требуется многое: в одних случаях — вступление в тот или иной
-----------------------------------
1. Считая по нынешнему политическому делению, надо к этим странам прибавить Чехословакию, Бельгию, Югославию, Австрию.
-----------------------------------
цех, в других — внесение внушительного залога или свидетельство солидных поручителей в том, что располагаешь достаточными средствами; но, как правило, все это связано еще и с приобретением, тоже далеко не всегда легким, прав полного гражданства в данном городе. А предпосылкой этого сплошь да рядом считалось, чтобы человек уже был женатым. Стало быть, дело идет о том, чтобы иметь (или хотя бы на первых порах нанять) помещения для жилья и для печатни; в соответствии с ремесленными обычаями, они, как правило, располагались в одном и том же доме и притом во вполне определенной части города, что в свою очередь ограничивало выбор. Остается построить станок, наладить хоть минимальное оборудование, завести ученика или нанять подмастерье (их надо кормить, одевать и поселить в своем доме). Вот теперь, если удалось раздобыть хороший оригинал (т. е. если, кроме того, вообще удачно было выбрано произведение для издания), можно приступать к набору... Но только в те времена никакого разрыва между моментом набора и печатанием быть не могло: шрифта было мало, печатная форма не вмещала более четырех (нередко двух) страниц, следовательно, нечего было и думать о приступе к работе в своей новой мастерской, пока не запасся бумагой. А это материал дорогой, нужно его много, и нелегко его получить в кредит (кстати, бумагу изготовляют отнюдь не везде, для закупки ее приходится ездить подчас довольно далеко, а значит и недешево привозить). Любая из этих трудностей для пришлого чужака удваивается.
Запомним эту цепь трудностей, она еще многое сможет нам объяснить в дальнейшем. Но уже сейчас ясно, что человеку несмышленому, отступающему перед препятствиями, лишенному наг стойчивости, боящемуся черной работы, нечего было браться за квалифицированное ремесло в средневековом городе. Вскоре мы поймем, что заняться ремеслом печатника было не только так же трудно, как стать ткачом или аптекарем, седельщиком или ювелиром, оружейником или пекарем, но было даже не в пример труднее.
Общеизвестно, что докапиталистическое ремесло было замкнутым и все его наиболее развитые отрасли в городах ограничивались и регулировались цеховым строем. В Италии, Франции, Германии, Англии цехи на протяжении XII—XIV вв. сплотились в корпорации, цепко оберегающие свою монополию на производство, снабжение и сбыт в пределах городской округи. Это обеспечивало мастерам — членам цеха — бесперебойную работу и, следовательно, средства к существованию, городу же в целом — полноценное удовлетворение потребительских нужд населения, независимость от других рынков, а в известных случаях и крупные выгоды от вывоза (в Брюгге, Ипре, Кельне, Флоренции — сукон, в Милане — оружия и т. п.). Но та же цеховая организация технически и экономически тормозила дальнейшее развертывание и внутреннее развитие производства, ограничивала число мастеров, сопротивлялась формированию национального рынка.
Одним из крупных преимуществ книгопечатания как ремесла перед другими профессиями было то, что к моменту его возникновения нигде цеха типографов не существовало, никакими цеховыми статутами оно не предусматривалось, да и недостаточно было для образования цеха тех трех-четырех типографов, которые (в случае, если попытка завести в данном месте книгопечатание не сразу терпела крушение) могли одновременно существовать в городе. Поэтому книгопечатание сразу укоренялось на началах не цехового, но так называемого свободного ремесла — второй непривилегированной формы производственной деятельности в средневековых городах. Не пользуясь многими выгодами (корпоративной монополии, самозащиты, взаимопомощи, а в иных городах и политической организации), связанными с членством в цехе, свободный ремесленник был зато избавлен от всех отрицательных воздействий цехового принуждения. Для инициативы и новаторства, для экономической независимости и бесконтрольной оборотливости (да и заодно для любой интенсификации труда как своего собственного, так и наемных рабочих!) здесь открывался широкий простор.
Если в отдельных случаях городские власти требовали от печатника, чтобы он был принят в ту или иную из уже существующих цеховых организаций, то с какими бы расходами ни была связана эта формальность, она формальностью и оставалась, а на самой производственной деятельности не сказывалась. Прежде всего потому, что печатание книг не создавало конкуренции никакому другому виду цехового ремесла. Иное положение создалось, когда стали печатать книги с иллюстрациями, особенно в тех городах, где уже процветало производство ксилографических картинок или завелось изготовление блокбухов и граверы имели собственный цех («резчиков форм»); тут не обходилось без ожесточенной борьбы, доходившей подчас до полного запрещения типографской деятельности или хотя бы до запрещения печатать иллюстрации (по крайней мере изготовленные не членами местного цеха). Такого рода столкновения знают Аугсбург и Ульм и некоторые другие немецкие города, но знакомы они также и лионским и итальянским печатникам. Разного рода изыскивались компромиссы, но конечный итог борьбы был предрешен — победили типографы, а граверы пошли к ним на службу.
Портной или башмачник, меняла, гончар или рыбак могли обходиться без подручных. Печатнику же было почти невозможно работать совсем единолично, слишком медленно и непроизводительно шел рабочий процесс. Обычно у типографа XV в.— один-два ученика. Раз нет цехового устава, нет и обязательного срока ученичества. Но ведь в отличие от многих ремесел здесь, кроме чисто ремесленных навыков, нужна хорошая грамотность (и притом «активное» умение писать, как мы говорим теперь), да и не только на родном языке. Так что коротким путь учения быть не мог, и не сразу подросток становился подмастерьем.
Только в самых мелких предприятиях мастер сам брался за набор, предоставляя всю остальную нелегкую работу подмастерью.
Обычно же и эта основная, наиболее квалифицированная часть комплексного типографского труда выполнялась подмастерьями. Труд изнурял не только зрение и легкие (свинцовое отравление — профессиональная болезнь наборщиков). Работа у пресса требовала большой физической силы и выносливости. Если зимой из-за темноты рабочий день не превышал восьми часов, а вероятно, практически бывал и короче (в типографском деле «вслепую» ничего не выполнишь), то летом он был не менее 15—16 часов. Обычно цеховые уставы ограничивали число подмастерьев у одного мастера и в интересах цеховой уравнительности не допускали превышения обычной нормы эксплуатации их труда; но раннее книгопечатание цеховой организации не знало, и мастера-типографы были фактически свободны от каких-либо ограничений в этом отношении (1).
Искусный подмастерье — пекарь, кузнец, бочар или красильщик, недовольный своим хозяином,— относительно легко мог себе сыскать другого, зачастую даже в том же самом городе, то есть внутри цеха, именно в силу того, что это были профессии более массовые. Число же типографов в отдельных городах (кроме нескольких крупных центров типографского дела) было и относительно и абсолютно невелико, поэтому осуществить свое право перехода к другому мастеру оказывалось практически крайне трудным. Все это делало положение подмастерья печатника особенно тяжелым, увеличивало его зависимость от хозяина. Неудивительно, что на самой заре новой отрасли производства в ней уже разыгрываются острейшие конфликты между нанимателями и нанимаемыми; уже в 1478 г. в Базеле произошла стачка подмастерьев, требовавших повышения оплаты их труда; кончилась она по суду, конечно, полной победой хозяев.
Зная уже, как нелегко было стать типографом вообще, мы легко поймем, что даже овладев всеми тайнами ремесла, прослыв опытным и полноценным работником, обзаведясь нужными знакомствами среди печатников и их клиентуры, среди торговцев бумагой, переплетчиков, писцов городского совета, ученых-корректоров, подмастерье мог быть не в состоянии сменить свое зависимое положение на положение самостоятельного мастера, хозяина типографии. Очень долгие годы работы все же не обеспечивают сбережений в таком размере, чтобы можно было обзавестись шрифтом, станком, мастерской. Поэтому в типографском деле быстро привился и прочно укоренился частый в ремесленный период обычай: наследовать мастерскую (или хотя бы шрифт), а то и звание мастера вместе с рукой дочери хозяина. Подобные случаи известны многими десятками; для процветающих фирм от Фуста в середине XV в. до Плантена в конце XVI в. это составляет скорее правило. Брак пожилого Альда и юной дочери Торрезани не вполне под-
----------------------------------
1. Известны (правда, единичные) случаи применения женского труда в наборе (как, впрочем, и женского руководства типографским предприятием).
----------------------------------
ходит к этой категории фактов (Альд не был подмастерьем), но и не столь далек от них.
Если в других средневековых производствах не исключалось, разумеется, полное разорение того или иного мастера, все же его возвращение в ряды подмастерьев было чем-то совсем невероятным. А куда было деваться искусному печатнику, неспособному однако распродать свои книги, закупить новую бумагу, кормить подмастерьев и т. п.? Трудно предположить, что все неудачники на этом пути начисто бросали свою профессию и принимались за поиски других средств пропитания; напротив, всего вероятнее, что они именно нанимались на работу к своим же бывшим конкурентам.
А товарно-денежные отношения и конкуренция давали себя знать. И отнюдь не только в стремлении печатников перещеголять друг друга красотой шрифтов и инициалов, крепостью и белизной бумаги, качеством набора, удачным выбором текста и редактора и комментатора. Выживали немногие и не везде. Мы уже видели кочующих типографов, знаем о печатниках-метеорах, «однодневках». В каждом из крупных центров книгопечатания можно наблюдать картину, аналогичную той, которую для Аугсбурга замечательно проанализировал уже называвшийся выше К. Вемер: для того, чтобы выжили и могли развиваться 3—4 солидных фирмы, оказываются неизбежными захирение и гибель десятка мелких. В Венеции или Лионе, лишь менее наглядно из-за большего числа сил, находящих себе применение, это же явление повторяется в более широких масштабах.
Успешное производство (а главное, воспроизводство — переход к новым и новым изданиям) тормозил сбыт. Быстро распродать книгу было физически невозможно. Ведь даже в крупных городах, в центрах университетской учености, число людей, заинтересованных в покупке того или иного капитального труда, определялось, в лучшем случае, десятками, идет ли дело о медицинском «Каноне» Авиценны, о толкованиях параграфа о наследованиях в Юстиниановом кодексе, о «Метеорологии» Аристотеля или о проповедях самого Винцентия Феррера. Библия могла бы иметь более широкий спрос, но она очень дорога. В Риме, Флоренции, Венеции, отчасти в Милане и в Неаполе обеспечен всеобщий интерес к античным авторам и к сочинениям гуманистов, но все же и это отнюдь не значит, будто на месте раскупят несколько сот экземпляров за два-три месяца.
Пять, десять и даже пятнадцать лет считались в XV в. нормальным сроком для распродажи всего тиража издания, хотя этот тираж приближался чаще к 500, чем к 1000 экземпляров. При исключительно плохих средствах грузового транспорта на большие расстояния практически в другие города можно было пересылать для продажи считанные экземпляры своих изданий; всего чаще книги возили водой, упакованными (в листах и без переплета) в бочках. А как бы оживленно ни протекал через Кельн или Венецию, Рим или Брюгге поток путешественников или проезжих купцов, много ли книг (т. е. товара громоздкого и тяжелого) мог увезти каждый из них на своем ослике, коне или даже повозке?
Как ни странно это звучит, но при всем бурном росте книго-производства, при несомненной жизненности спроса на него, колыбельная пора книгопечатания уже знала кризисы перепроизводства. Затоваривание, в лучшем случае ликвидируемое продажей за бесценок, было нередкостью. А итальянские печатники, с жаром набросившиеся с середины 1460-х годов на издание античных писателей, выпустили одних и тех же авторов в таких количествах, что уже к началу следующего десятилетия склады их оказались забитыми сотнями нераспроданных экземпляров. Насколько бы ни превышала продажная цена себестоимость (а она все же должна была держаться в пределах разумного, т. е. быть существенно дешевле рукописи), раз не распродана большая часть тиража, это означает, что расходы по печатанию книги еще не возмещены, а стало быть, нечем платить за бумагу, работу, помещение и т. п., необходимые для печатания дальнейших изданий.
В этих условиях вполне законно возникло стремление не допустить, чтобы понесенные труды пропали даром, то есть обеспечить, чтобы ничто, говоря языком экономики, не препятствовало «реализации товара на рынке»; в особенности заботила печатников заведомо недобросовестная конкуренция. Сбить цену, перехватить спрос на какое-либо сочинение, очевидно, может лишь тот, кому почему-либо самому удалось выпустить его гораздо дешевле. За счет чего же при одном и том же уровне техники могло получаться такого рода удешевление продукции? Качество бумаги, меньший формат, а стало быть, и менее четкий шрифт; если же такой, как и у конкурента, кегль, то более быстрый — стало быть, небрежный набор. Неряшливый вид страницы для покупателя книги — зло меньшее, чем изобилие опечаток, затемняющих смысл или нарушающих мелодию текста. А ведь были печатники, похвалявшиеся именно быстротой своей продукции; так Стефан Кораллус заявлял в колофонах своих пармских изданий, что они выпущены «быстрее, чем варится спаржа» (а этот нежный овощ мгновенно доходит в кипятке). Вот тут-то соревнование и граничило с недобросовестной конкуренцией и (греха не утаишь) не раз переходило эту границу.
Вообразим типографа, старательнейшим образом набирающего текст трудный (скажем, вновь найденные строки древнего поэта, впервые восстановленное правильное чтение искаженных плохими списками мест) или окружаемый обильными комментариямм. Приглашенный за большие деньги, избалованный успехом, ученый-гуманист тщательно выправляет корректуру. Фактически он является не корректором в нашем понимании, а скорее научным редактором, снабжает книгу ученым предисловием (не всегда) и цветистым посвящением какому-либо государю или князю церкви (почти всегда), а то и двумя-тремя «эпиграммами», обычно более или менее рекламного свойства. Более того, подобный специалист был, естественно, главным консультантом типографа при самом выборе автора и произведения, а также при разыскании наилучшего списка. Откуда печатник, сколь угодно добросовестный, искусный и просвещенный, может знать, на какого рода сочинения (в данной отрасли литературы) ощущается наибольший спрос, не готовится ли где-либо другое издание того же текста или, хуже того, не вышли ли уже в свет его издания? Тут без советников (далеко не всегда бескорыстных) не обойтись, безразлично, богословский ли трактат, медицинский ли или юридический труд собираешься издать, либо Данте, Вергилия, Бокаччо или Страбона. И как неспециалисту выяснить, где именно и у кого имеются вообще списки намеченного сочинения, как разобраться в том, какие из них лучшие и т. п.?
Словом, для того чтобы подготовить действительно качественное издание, необходимы не только наблюдение за тщательностью и изяществом набора (а это требовало неизбежно сложных расчетов, переверсток и т. п.), аккуратностью печати и т. д., но и другие, уже не типографские в прямом смысле слова, а в той или иной мере редакционные функции. Все это вместе взятое оправдает сравнительно высокую цену и тем самым казалось бы гарантирует нашему воображаемому печатнику верный доход. Однако достаточно заг вистливому и неразборчивому в средствах конкуренту (сплошь да рядом близкому соседу), проведавшему о предстоящем выпуске издания, сулящего верный успех, угостить ученика или подпоить подмастерье нашего печатника, заполучить с их помощью всего на-всего по одному оттиску каждого сходящего со станка листа — и вместо дохода нашего деятеля ждет чуть ли не разорение. Ведь не неся расходов по раздобыванию рукописи, по ее подготовке и редакционной обработке, по корректуре и верстке, сосед может набирать по готовому страничку за страничкой почти или даже совсем без ухудшения текста и выпустить свою «контрафакцию» (подделку) одновременно с оригинальным изданием, но притом не в пример дешевле.
В защиту от подобных опасностей приходилось старые средства (тайна, присяга) заменять новыми. Одним, возникшим еще в самых ранних изданиях Фуста и Шеффера, был (на манер клейм и пломб, ставившихся на товарах, меток на воротах и т. п.) так называемый «домашний знак» (или «фамильная марка»)— предшественник будущего фирменного торгового знака, охраняемого законом. Прямой его разновидностью явился «издательский знак» (или «марка печатника», что одно и то же), который стали все чаще ставить типографы на выпускаемых ими книгах. Сперва совсем простые (щиты, инициалы, стилизованные кресты и т. п.) знаки эти к концу века стали, особенно у французских печатников, необычайно замысловатыми, включали целые ребусы, построенные на имени или фамилии типографа. Всякая символика и так называемая «говорящая» геральдика находили в этих издательских знаках, подчас очень крупных, широкий простор. Широкую известность получил издательский знак Альда — дельфин, обвивающий якорь, что выражало римскую пословицу festina lente («поспешай без торопливости»), ибо дельфин олицетворял быстроту, гибкость, изящество, прогрессивное начало, а якорь — начало сдерживающее, солидность, надежность. Эти фигуры, в XV в. ставившиеся почти исключительно в самом конце книги, в следующем столетии перебрались на титульный лист и являются прямыми предшественницами наших издательских марок.
Но, увы, надежной защитой от конкуренции они все же не стали: злостные имитаторы создавали свои марки совсем похожими на издательские знаки тех, кого они обкрадывали; а в иных случаях они попросту «подделывали» марку, то есть на своем издании воспроизводили дельфина Альда, лилию Джунты, впоследствии — отшельника Эльзевиров или циркуль Плантена.
В несколько ином направлении пошла мысль печатников, когда они принялись посвящать свои издания Козимо Медичи или какому-нибудь кардиналу-меценату. Обычай этот они переняли у авторов, а впоследствии посвящение книги опять стало инструментом в руках автора или редактора. Но в начальную пору книгопечатания согласие влиятельного лица на посвящение издания означало больше чем рекламу и рекомендацию: оно естественно влекло за собой покупку известного числа экземпляров, стимулировало к подражанию доброму примеру, создавало репутацию человека, покровительствуемого сильными мира сего, а при случае, налагало на последних известного рода моральное обязательство выступить в защиту печатника.
Третьим способом самозащиты было обращение к покровительству закона. Ссылаясь на понесенные труды и расходы, на полезность своей прежней деятельности и самого печатаемого сочинения, типограф испрашивал у городского совета, короля, папы или дожа так называемую привилегию. Она состояла в том, что на всем пространстве подвластной им земли государи запрещали на длительный срок (обычно 10—15 лет) кому бы то ни было, кроме самого просителя, печатать, ввозить и продавать данное произведение; в случае нарушения все экземпляры конфисковывались, а виновный присуждался к крупному штрафу, обычно поступавшему равными долями доносчику, казне (или госпиталю) и потерпевшему, т. е. обладателю привилегии. Особенно широко практика привилегий применялась в XV в. в Венеции с ее цветущим книгоиздательством. Часто прибегали к этой форме защиты и французские типографы. Первоначально весь текст привилегии печатался полностью, и нередко он занимал целую страницу вслед за титульным листом. Впоследствии стали просто помечать на самом титульном листе: «с привилегией». Выдачей привилегий стали дорожить не только печатники, но и государи; помимо известного дохода они сулили (и приносили реально) возможность опеки и контроля, этих рычагов централизации. Практика привилегий была в полном ходу еще накануне французской революции конца XVIII в. Из этой формы государственного покровительства впоследствии развились два явления, далеко не разнозначимые: «обязательный экземпляр» и цензура.
Было лишь вполне естественно, что типограф-издатель подносил (или по крайней мере «предъявлял») вновь выпущенную книгу главе государства, соизволившему признать ее полезной и взять ее под свое покровительство. Постепенно добровольное подношение заменилось обязательным, возлагаемым на типографа при выдаче ему привилегии. Несомненно, таким путем возникли части фондов некоторых немецких княжеских библиотек (1) в первой половине XVI в. и многих городских библиотек в разных странах. Но какую бы организационную и культурно-историческую роль ни играли такого рода интересы властей и самих издателей, совсем иные их интересы выступали на передний план, когда предоставления властям экземпляров новых книг потребовали от издателей совсем независимо от того, добивались ли они привилегий или предпочитали обходиться без них. А такой момент наступит неизбежно и повсеместно. Усиление королевского абсолютизма и борьба вокруг реформации вскоре поставят вопрос о цензуре со всей резкостью и прямотой и гораздо шире, чем он эпизодически возникал еще в XV в.
Было вполне естественно и то, что, принимая на себя гарантии соблюдения имущественны» интересов типографа-издателя, городские или государственные власти не оставались безразличными к тому, какое именно произведение они таким образом защищают и поощряют. Поэтому понятно и требование предварительного ознакомления с рукописью, просмотра ее, быть может, получения компетентного о ней отзыва. Но все же это еще долго будет носить случайный, эпизодический и совсем неупорядоченный характер. Гораздо последовательнее и универсальнее будет линия духовной цензуры, восходящая к 1475 году, когда папа даровал Кельнскому университету привилегию проверять печатников и издателей, авторов, а заодно и читателей книг, вредных с точки зрения веры. Через десять лет майнцский архиепископ назначил уже постоянную комиссию для проверки книг, а еще через десятилетие он уже во-
-----------------------------------
1. Для нас это представляет научный интерес хотя бы потому, что объясняет возникновение фондов большинства нынешних ценнейших университетских и публичных библиотек Германии.
-----------------------------------
обще запретит под угрозой церковного отлучения печатать что бы то ни было без предварительного своего архипастырского одобрения. Примерно такую же эволюцию можно проследить и в Венеции, где сперва стали требовать проверки книг религиозного содержания, затем это было распространено на все более широкий их круг и наконец превратилось в обязательную предварительную проверку всего издаваемого. Пока что формально, только с точки зрения церковной. Но ведь надвигается столетие реформации и контрреформации — и с церковными вопросами тесно переплетаются политика и право, история и даже филология, не говоря уже о всех социальных конфликтах, и, стало быть, все предпосылки для взаимодополнения и прямого сращивания цензуры светской и духовной окажутся налицо.
Как видим, в области правовых и административных вопросов книгопечатания, так же как и в других областях (экономической, художественной, например), многое еще незрело, не отстоялось в вполне законченных формах. Тем не менее, первые же десятилетия книгопечатания и здесь выдвинули и поставили множество новых вопросов, определили линию дальнейшего развития: возникла новая сфера правовой надстройки — издательское право.
Наконец, было бы неверно, перечисляя особенности книгопечатной деятельности XV в. (и, в частности, меры, которыми типографы боролись с нехваткой средств и стремились себя обезопасить от убытков), забывать о формах кооперации. Чем менее был расчленен труд в самой типографии (а на первых пора» несомненно разделение труда было минимальным) и чем слабее была специализация между отдельными типографиями (ср. выше), тем труднее, сложнее, рискованнее было само положение печатника. Искусный график мог оказаться плохим коммерсантом; в совершенстве владея всей техникой, будучи хорошим организатором производства и даже сумев одновременно обзавестись солидным кредитом, запастись бумагой и т. д., печатник мог «затовариться», если обладал недостаточной ориентировкой в литературных, научных, религиозных и т. п. интересах момента.
Внутри самой типографии мастер сам участвовал в большинстве трудовых процессов, а подмастерья должны были и набирать текст и печатать, а также брошюровать и в ряде случаев даже изготовлять переплет. Продажа готовых книг производилась тут же, при мастерской; а если нужно было поклажу книг отправить далекому покупателю, то кто, кроме того же подмастерья, выполнял такое поручение? Функции же мастера-типографа были, как мы видим, не менее, а еще более комплексными: он был, сверх того, сам своим словолитчиком, редактором, издателем, переплетчиком, книготорговцем.
Очень рано в выходных данных книг XV в. начинают вместо имени печатника появляться формулы: «иждивением такого-то», «по почину и на средства...», «печатана таким-то типографом для славного мужа такого-то»; весьма часто (буквально с Псалтырей Фуста и Шеффера) на книге рядом и равномерно стоят два имени (Свен-хейм и Панартц в Риме, Иоганн Кельнский и Никола Жансон в Венеции, Мейнард Унгут и Станислав из Польши в Севилье), а то и три (Ратдольт, Малер и Лезлейн — в Венеции, Мартинец, Сегура и дель Пуэрто — в Севилье и т. д.). Так, первая из напечатанных во Франции книг создана компанией Ульриха Геринга, Мартина Кранца и Михаэля Фрибургера, причем в Париж они съехались из Констанца, Базеля и Кольмара. Таких примеров множество, и они отнюдь не сокращаются к концу века. Напротив, все отчетливее в Венеции Октавиан Скот, в Париже Жан Пти, в Нюрнберге Антони Кобергер (и ряд других в Лионе, Базеле, Риме, Кельне) выступают уже не как печатники, а как «средстводатели». То, что на самых первых шагах Гутенберга связало его с Фустом, было не только цепями ростовщичества; в этом было и нечто иное, весьма живучее, жизненное и закономерное. Далеко не всех типографов, из года в год печатавших для названных выше предпринимателей (которых не побоимся назвать просто издателями), приходится считать неудачниками, жертвами эксплуатации, деградировавшими до зависимого состояния. Конечно, в этом отношении XV в. только еще нащупывал, намечал дальнейшую специализацию, но самый процесс сложения капиталов, образования товарищества на паях и т. п. был процессом прогрессивным, экономически оправданным и уже хорошо знакомым по мореплаванию и заморской торговле, по ранним мануфактурам и банкам. Складываясь в компании на одну поездку по Леванту, на одну подрядную операцию или же на более длительный срок совместной деятельности, купцы, суконщики, строители, менялы прежде всего получали возможность действовать в прежде непосильных масштабах (нужен целый корабль, а не дробь его стоимости; необходим весь цикл закупки иноземной шерсти или грубого сукна, привоза их во Флоренцию, многоступенчатой обработки и облагораживания, наконец — оптовой вывозной продажи; сооружение одних ворот или одного участка крепостной стены бессмысленно без гарантии городским властям, что будет сооружен весь оборонительный пояс в целом; в одиночку небезопасно ездить с товаром, нужно объединяться иногда на несколько недель или даже месяцев в караван и т. п.). Начиная с XV в., в портах Италии, Южной Франции, Испании, затем в ганзейских городах все охотнее образовывались товарищества из купцов, дававших деньги или товары, и корабельщиков, предоставлявших судно или свой труд в качестве «пилота» (т. е. морехода); выручку от торговой экспедиции делили в различных пропорциях. При этом нередко один купец имел паи в нескольких (подчас многих) кораблях, а моряк вступал в компанию с несколькими купцами одновременно (не обязательно в равных долях и на сходных условиях). Это обеспечивало второе важнейшее преимущество подобного объединения — взаимную страховку: погибнет одно судно, убыток можно перекрыть товарами, доставленными на других; а если обанкротился один из контрагентов, то ведь ему вверены не все деньги, а только часть их. В силу этих причин эта простейшая форма концентрации капитала и, в известных случаях, обращения конкуренции в монополию стала широко распространенной, сыграла большую роль в оформлении раннекапиталистическиж отношений и в процессах первоначального накопления капиталов.
Нечто подобное получилось и в XV в., когда типографы столкнулись с теми многочисленными трудностями, о которых речь уже шла выше. И на обзаведение, и на самый выпуск книги, а особенно на ее коммерческую реализацию сплошь да рядом было легче отважиться не в одиночку. Отсюда — компании как форма равноправного производственного союза, без явно выраженной специализации участников. Когда же печатник работает самостоятельно один, он либо не имеет достаточно средств для расплаты с домохозяином, с рабочими, с владельцем «бумажной мельницы» и т. п., либо не в состоянии ждать несколько лет, пока не распродастся все издание, либо, наконец, просто предпочитает не отвлекаться надолго от непосредственно типографской деятельности (а простаивать невыгодно не только мелкой типографии: в большом предприятии особенно убыточно снижение загрузки или рабочих темпов за время отсутствия хозяина) — во всех этих случаях он будет заинтересован вступить в договорные отношения с человеком, который, хоть и не станет делить трудов внутри типографии, даст необходимые средства, поставит бумагу и т. п., а главное, сразу оплатит весь тираж (или, как нередко бывало, обусловленную его долю). Таким лицом обычно бывал какой-либо преуспевающий типограф или книготорговец, но сплошь да рядом и денежный человек, вовсе с книгопечатанием прежде не связанный.
К этой характеристике положения печатников XV в. не лишне добавить, что всего известно о 1099 типографиях, до 1500 г. действовавших в 246 городах. Из этого числа в самом 1500 году функционировало в 69 городах свыше 200 типографий.
