Один из наиболее глубоких и выдающихся мыслителей XVIII века, автор книг «Об общественном договоре» и «О причинах неравенства», идеолог, подготовлявший умы французского народа к буржуазной революции 1789 г., Жан-Жак Руссо считал, что некогда, на заре истории, существовал «золотой век» человечества, когда всё принадлежало всем, не было частной собственности, царило всеобщее равенство. Земля тогда ещё не утратила своего естественного плодородия, была покрыта огромными лесами, которых ещё не коснулся топор; щедрая земля предлагала всем животным и человеку как естественному существу на каждом шагу склады съестных припасов и места, могущие служить убежищем. Люди были детьми природы и находили пищу под любым деревом, жажду утоляли из первого попавшегося источника, а постель находили под тем же деревом, которое доставило им оищу. Руссо рисует картину всеобщего первобытного довольства, когда все люди были счастливы, не было ни властвующих, ни подчинённых, ни войн, ни преступлений. Но этому «золотому веку», счастливому детству человеческого рода, пришёл конец: равенство сменилось неравенством, всеобщее счастье — бедствиями народов, довольство — голодовками, нищетой, мир — войнами, всеобщая справедливость — преступлениями и злодеяниями. Где же причина этого грехопадения человеческого рода, причина перехода от естественного первобытного равенства к общественному неравенству со всеми вытекающими отсюда последствиями?
Руссо, отвечая на эти вопросы, пишет: «Первый, кто напал на мысль, огородив участок земли, сказать: «Это моё», и нашёл людей, достаточно простодушных, чтобы этому поверить, был истинным основателем гражданского общества. От скольких преступлений, войн и убийств, от скольких бедствий и ужасов избавил бы род человеческий тот, кто, выдернув колья и засыпав ров, крикнул бы своим ближним: «Не слушайте, лучше, этого обманщика, вы погибли, если способны забыть, что плоды земные принадлежат всем, а земля — никому!»».
Мысль о частной собственности как основном источнике войн, бедствий и ужасов, которые обрушились на народы, как основе основ общественного неравенства глубока и гениальна. Но происхождение частной собственности Руссо связывал, как видим, со случайным явлением, с тем, кто первый огородил участок земли и сказал: «Это моё».
Руссо также наивно полагал, что если бы во-время появился выдающийся человек, который, выдернув колья огороженного участка, мог бы предостеречь людей от ужасных последствий частной собственности, то человечество будто бы могло идти иным путём исторического развития, чем тот, которым оно шло до сих пор.
Этот наивный идеалистический взгляд имеет своей основой ложное представление о всемирной истории человечества как хаосе случайностей, ошибок и заблуждений. Согласно этому представлению одна великая личность может направить движение народов по одному пути, а другая личность может направить ход истории по противоположному пути. Народы выступают здесь в роли пешек, в роли объекта, а деятельность выдающихся личностей рассматривается как исторический произвол. Но Руссо не был бы выдающимся мыслителем, если бы он сам, высказав приведённые выше положения, тут же не усомнился в них. «...Весьма вероятно, — писал он, — что дела не могли уже тогда оставаться дольше в том положении, в каком они находились. Идея собственности, зависящая от многих идей предшествующих, которые могли возникнуть лишь постепенно, не внезапно сложилась в уме человека. Нужно было далеко уйти по пути прогресса, приобрести множество технических навыков и знаний, передавать и умножать их из века в век, чтобы приблизиться к этому последнему пределу естественного состояния».
Сомневаясь в высказанной им же мысли о случайности появления частной собственности, Руссо ищет причину появления частной собственности в исторической практике, и прежде всего в сфере развития идей. В другом месте у него блеснула молния гениальной мысли о железных орудиях труда и земледелии как коренной причине появления новых общественных отношений, отношений неравенства, но эта мысль не получила у Руссо развития и осталась лишь гениальной догадкой, не больше.
Руссо, как представитель угнетённого крестьянства и мелкой буржуазии городов, принадлежал к идеологам, готовившим своими произведениями антифеодальную французскую революцию. У него защита народного суверенитета, права народа на насильственную революцию против тиранов совмещалась с признанием роли личности в качестве главной движущей силы исторических событий. Но характерно, что и противники демократических взглядов Руссо, как, например, Наполеон Бонапарт, придерживались такого же взгляда на роль личности в истории. Наполеону приписывают фразу: «Если бы не было Руссо, не было бы и французской революции».
Даже такие сторонники материалистической философии, как Гольбах и Гельвеции, а также Дидро, придерживались во взглядах на движущие силы истории тех же воззрений, что и Руссо. Строгие мыслители, рассматривавшие природу и её явления с точки зрения действия необходимых причин и следствий, отрицавшие случайность и свободу воли, французские материалисты XVIII века были идеалистами в объяснении явлений общественной жизни, исторических событий. Они идеалистически понимали коренные движущие силы истории, видя в исторических личностях, в царях и полководцах главную причину того или иного состояния общества, его прогресса и регресса, мира и войн.
Широко известно положение Гольбаха из его «Системы природы»: достаточно того, чтобы в голове какого-либо монарха зашалил какой-нибудь атом, чтобы это оказало огромное влияние на судьбы целых народов. «Излишек едкости в жёлчи фанатика, разгорячённость крови в сердце завоевателя, дурное пищеварение у какого-нибудь монарха, прихоть какой-нибудь женщины — являются достаточными причинами, чтобы заставить предпринимать войны, чтобы посылать миллионы людей на бойню, чтобы разрушать крепости, превращать в прах города, чтобы погружать народы в нищету и траур, чтобы вызывать голод и заразные болезни и распространять отчаяние и бедствие на длинный ряд веков»
Совершенно неизвестные нам скрытые физические причины, писал Гольбах, могли повлиять на страсти и поведение такого фанатика, как араб Магомет, чтобы оказать неизгладимое влияние на судьбы человечества. «Страсть одного человека, когда он может распоряжаться страстями огромного множества других людей, способна соединить и сочетать их желания и усилия, решая таким образом судьбу человечества. Так, честолюбивый, сластолюбивый, хитрый араб (очевидно, Магомет. — Ф. К.) сообщил своим соотечественникам импульс, результатом которого явилось покорение или опустошение обширных областей в Азии, Африке и Европе и изменение религиозного учения, взглядов и обычаев значительной части человечества».
Если бы могли быть своевременно приведены в действие другие причины, то можно было бы, по Гольбаху, в корне изменить ход событий. «Если бы этим, столь слабым вначале, причинам противопоставили в момент их возникновения малейшее препятствие, — писал он, — то эти чудесные, так поражающие нас явления не произошли бы. Приступ лихорадки, вызванной небольшим количеством слишком разгорячённой жёлчи, мог бы свести на-нет все планы законодателя мусульман. Достаточно было бы иногда надлежащей диэты, стакана воды, кровопускания, чтобы спасти от гибели царства».
Взгляды Гольбаха и других французских материалистов (в частности и такого глубокого мыслителя, как Гельвеции) свидетельствуют о том, что эти мыслители, последовательно защищая материализм в-отношении природы, не могли правильно, материалистически объяснить явления общественной жизни, человеческой истории. Для Гольбаха естественное, т. е. природное, и общественное бытие людей тождественно. Причины социальных явлений, в частности войн, революций, возникновения религиозных систем, он сводил к физическим и физиологическим причинам. Это было шагом вперёд по сравнению с теологическими воззрениями, против которых направлялись главные удары просветителей XVIII века. Но тем не менее французские материалисты в понимании истории и сами не выходили за пределы идеализма. Придерживаясь научного принципа — искать естественные, а не мистические причины, французские материалисты, однако, искали их не там, где они заключались.
Метафизически понятый Гольбахом и другими французскими материалистами XVIII века детерминизм перерос у них в фатализм. Они случайные причины отождествляли с необходимыми. Справедливо отрицая идеалистические взгляды на свободу воли, они не могли найти диалектической связи между свободой и необходимостью.
Взгляды французских просветителей оказали огромное влияние на последующие поколения мыслителей, в том числе историков. И даже после того, как под воздействием французской революции 1789—1794 гг. и событий, за ней последовавших, возникло более глубокое воззрение на ход истории, идеи, аналогичные взглядам французских просветителей XVIII века, возрождались и защищались вновь и вновь многими историками, социологами, философами.
В начале XIX века, например, литературный критик Сент-Бев, критикуя французских историков времён Реставрации — детерминистов, сторонников учения об исторической необходимости, закономерности в истории, — ставил вопрос: неужели, если бы знаменитый Мирабо не умер в начале фраяцузокой революции, ход революции не изменился бы? Неужели действие таких не поддающихся учёту случайных причин, как кирпич, упавший с крыши на голову вождя якобинцев — Робеспьера (случай, который можно предположить), неужели это обстоятельство, если бы оно произошло и кончилось для Робеспьера трагически, не оказало бы решающего влияния на ход и исход революционных событий? Таких фактов, таких причин могло быть, писал Сент-Бев, много, и разве они в совокупности не изменили бы коренным образом ход событий? В этих рассуждениях по существу повторяется точка зрения автора «Системы природы».
Личность, стоящая во главе тех или иных событий, её характер, темперамент, талант, смерть, конечно, оказывают то или иное — и иногда огромное — влияние на ход событий. Но такие явления, как характер общественного и политического строя, революции и войны, имеют более глубокие причины, чем действия отдельных личностей, даже выдающихся.
Ярым и страстным защитником субъективно-идеалистического взгляда на роль личности в истории был упомянутый в первой главе английский писатель и историк Томас Карлейль. В нашумевшей в своё время книге «Герои и героическое в истории» Карлейль писал:
«Всемирная история, история того, что человек совершил в этом мире, есть, по моему разумению, в сущности история великих людей, потрудившихся здесь, на земле. Они, эти великие люди, были вождями человечества, образов ателями, образцами и, в широком смысле, творцами всего того, что вся масса людей вообще стремилась осуществить, чего она хотела достигнуть; всё, содеянное в этом мире, представляет в сущности внешний материальный результат, практическую реализацию и воплощение мыслей, принадлежавших великим людям, посланным в этот мир. История этих последних составляет поистине душу всей мировой истории» Ч
Всемирная история, пишет дальше Карлейль, — это биографии великих людей. В этом смысле древние историки Плутарх, автор «Сравнительных жизнеописаний», и Светаний, автор книги «Жизнеописание двенадцати цезарей», с точки зрения Карлейля, представляют идеал подлинного историка. Активное, животворящее начало истории, по Карлейлю, — это великая личность: пророк, полководец, мыслитель. Мысли великих людей для него — самое существенное в ходе истории. Взгляды Карлейля проникнуты презрением к народным массам и выражают аристократическую реакцию на народные движения. Эти взгляды исходят из отрицания объективных закономерностей «в историческом развитии, из представления об определяющей роли идей, сознания в истории.
Большой интерес для нас представляют взгляды социалистов-утопистов по вопросу о роли личности в истории, в частности в осуществлении перехода от капитализма к социализму.
Известно, что все социалисты-утописты считали, что социализм является не необходимым результатом закономерного развития капитализма и революционной борьбы рабочего класса, а делом случайным, результатом открытия, создания плана идеального устройства общества, плана, созданного гениальным одиночкой, «изобретателем» нового строя и осуществляемого не народом, не рабочим классом, а филантропами, благотворителями.
Социализм, по их мнению, мог бы быть осуществлён и 200, и 300, и 600 лет тому назад, если бы он был открыт гениальным провозвестником нового мира. Но он не был до них открыт, изобретён. В этом вся беда.
Фурье обрушивается на философов прошлого за то, что они не помогли человечеству своими трудами открыть социалистический строй, и по их вине человечество блуждало и блуждает, как слепец, по путям и перепутьям всемирной истории. Но с появлением великого первооткрывателя и апостола нового мира (а таким Фурье считал себя), с созданием идеального плана нового общества всё дело заключается в том, чтобы найти сильного мира сего, располагающего финансовыми средствами, чтобы претворить социалистический план в жизнь. Фурье ждал поддержки своих планов создания социалистических фаланстер от Ротшильдов, от королей, от Наполеона. Последнему он создавал панегирики, называя его Геркулесом.
Фурье писал о капиталистической цивилизации:
«По мере надвигающегося крушения цивилизация становится всё более и более отвратительной; Земля являет картину страшного политического хаоса. Она взывает к новому Геркулесу, чтобы он могучей рукой очистил её от социальных ужасов, которые её бесчестят.
Новый Геркулес уже появился. Его грандиозные подвиги гремят от края до края, и человечество, приученное им к лицезрению чудес, ожидает от него чуда, которое изменило бы судьбу мира. Народы, ваши предчувствия сбудутся; самое блестящее призвание уготовано величайшему из героев; это он должен водворить универсальную гармонию на развалинах варварства и цивилизации. Вздохните свободно и забудьте ваши былые несчастья; предавайтесь веселью, потому что счастливое изобретение даёт вам, наконец, в руки социальный компас; вы тысячу раз могли бы его открыть, не будь вы сплошь пропитаны неверием в провидение» Наполеон пал. Рухнули и надежды, которые возлагал на него великий утопист. Фурье писал объявления, обращенные к разным лицам, соблазняя их выгодностью предприятия — создания социалистических фаланстер. В объявлениях указывалось, в какие часы Фурье можно застать дома. До самой смерти он ждал, но так и не дождался того, кто бы мог взяться за претворение его тщательно и детально разработанных планов.
Современному читателю, в век господства рабочего класса, трудящихся на одной трети земли, странными и наивными кажутся эти надежды и рассуждения гениального Фурье, блестящего мастера диалектики, превосходнейшего и беспощаднейшего разоблачителя противоречий капитализма.
Как могли в сознании одного человека уживаться глубокая диалектика, понимание противоречий капитализма, великие идеи социализма и детски наивное представление о путях и средствах уничтожения капитализма и создания социалистического общества?
Слабость воззрений Фурье обусловливалась прежде всего социально-историческими причинами. Во времена Фурье капитализм уже обнажил свой звериный лик, свои противоречия, свои антагонизмы, когда счастье одних, немногих, покупается за счёт счастья других. Но в то время ещё не созрела та реальная сила, которая могла бы стать могильщиком капитализма и творцом социализма.
Системы Сен-Симона, Фурье, Оуэна и других утопистов, в том числе и российских народников 70-х годов, — это продукт незрелости капиталистических отношений и, следовательно, незрелости рабочего класса.
Субъективистские взгляды утопистов на развитие общества, на роль личности есть плод слабости. Фурье искал вокруг себя силу, которая могла бы осуществить справедливый, социалистический строй, и не находил её. Она, эта сила, ещё только рождалась, и он не мог её обнаружить. Это возможно было сделать лишь позже, когда рабочий класс сложился и выступил как политическая сила.
На примере Фурье мы видим объективные границы того, на что способен человеческий гений, что он может сделать и чего не в состоянии он совершить, если для этого ещё не созрели объективные социальные условия.
Свидетельствам того, что социальные противоречия, обусловленные развивающимся, но ещё незрелым капитализмом, вызывают незрелые, утопические воззрения, могут служить и мелкобуржуазные воззрения русских народников, их теория «героя и толпы». Сущность этой теории, развивавшейся Лавровым, Михайловским и Карее-вым, сводилась к следующему: народная масса — это толпа, она сама по себе инертна, пассивна; активной же, творческой силой является лишь критически мыслящая личность — герой.
«...Прогресс человечества, — писал П. Лавров в «Исторических письмах», — ...лежит исключительно на критически мыслящих личностях: без них он безусловно невозможен; без их стремления распространить его он крайне непрочен.
...Каков бы он (прогресс. — Ф. К.) ни был, он зависит от них. Он не вырастет из земли, как вырастают сорные травы. Он не размножится от плавающих в воздухе зародышей, как инфузории в гниющей жидкости. Он не окажется внезапно в человечестве 'результатом мистических идей... Его семя есть, действительно, идея, но не мистически присутствующая в человечестве; она зарождается в мозгу личности, там развивается, потом переходит из этого мозга в мозги других личностей, разрастается качественно в увеличении умственного и нравственного достоинства этих личностей, количественно в увеличении их числа и становится общественною силою, когда эти личности сознают своё единомыслие и решатся на единодушное действие; она торжествует, когда такие личности, ею проникнутые, внесли её в общественные формы».
Так социолог, исходящий из ложного представления об идеях как главном двигателе исторического прогресса и из ложного представления об условиях возникновения новых идей, логически приходит к мысли об идеологах, критически мыслящих личностях, создателях новых идей как подлинных творцах истории, как главной пружине истории.
Конечно, новые, передовые идеи, когда они становятся достоянием миллионов, действительно превращаются в мощную материальную силу, ускоряющую историческое развитие. Но новые, передовые идеи не являются продуктом случайности, результатом наития или вдохновения философа, поэта, идеолога, политического деятеля. Новые, великие идеи порождаются определёнными материальными условиями жизни общества, условиями жизни передовых классов. Личность историческая, создавая те или иные теории, программы, идеи, выступает как выразитель интересов этих классов и выразитель определённых общественных потребностей.
Идеалист-социолог всё ставит с ног на голову, обособляя исторических деятелей от народа, от своего класса, раздувая до невероятных размеров роль этих деятелей, превращая их в чудотворцев, «сверхчеловеков».
Когда представители субъективистской социологии пытаются от общих рассуждений об историческом прогрессе и о роли личности в нём перейти к конкретным примерам этого прогресса, смехотворность и нелепость их теоретической позиции становится совершенно очевидной.
Так, когда Лавров, например, в тех же «Исторических письмах» пытается объяснить возникновение рабства, он так изображает этот грандиознейший переворот в общественных отношениях людей. В эпоху дикости, писал он, люди «безжалостно истребляли побеждённых противников, пока дело шло только о борьбе за существование; но первый урок о пользе чужой жизни для удобства собственной не мог пропасть даром. Желание увеличить свои наслаждения побудило обдумать: не выгоднее ли иногда не убивать побеждённого? Не выгоднее ли победителю развивать в себе только ловкость тела и мысли, взвалив труд добывания необходимого на другого? Те гениальные личности доисторического человечества, которые додумались до этого утилитарного начала, положили в нём основу уважения к чужой жизни и уважения к собственному достоинству».
В основе этого воззрения лежит представление об истории не как о закономерном, естественноисторическом процессе, а как о процессе произвольном, как скоплении случайностей. Лавров и ему подобные не подозревают, что для того, чтобы возникло рабство — не как эпизодическое, случайное явление, а как система экономических отношений, — необходимо, чтобы производительные силы первобытного общества достигли такой ступени развития, когда появилась бы материальная, экономическая возможность рабства, т. е. когда человек, работая, стал бы создавать продуктов больше, чем необходимо для его пропитания, иначе говоря, когда возникают условия для прибавочного труда и прибавочного продукта.
Рабство возникло не из соображений гуманности, не из любви к личности военнопленного, а потому, что оно было выгодно. Участь раба была жестока. Условия жизни и труда обрекали миллионы рабов на медленное умирание. В древней Греции и в древнем Риме раба не считали человеком, его приравнивали к скоту и называли «говорящим орудием». Рабство было ликвидировано тогда, когда оно перестало быть экономически выгодным, когда оно стало тормозом для развития производительных сил.
Следовательно, выводить возникновение нового общественного строя — в данном случае рабства — и гибель старого строя из того, что отдельные гениальные личности додумались до целесообразности нового строя, — это исторические сказки, сочинением которых и до сих пор нередко занимается буржуазная реакционная историография и социология, или философия истории.
Русские народники свои социологические взгляды пытались применить и к тогдашней современности, т. е. к условиям России 70-х — 90-х годов XIX века.
Субъективные социологи — Михайловский, Воронцов, Кареев и др., считая капитализм и пролетариат злом, выдвинули перед интеллигенцией, или, как они говорили, перед «обществом», задачу: миновать «западный», капиталистический путь развития России и, опираясь на крестьянскую общину, сразу перейти к социализму. Они сыпали проклятия по адресу капитализма, а также и по адресу марксистов.
В России в то время усиленно развивался капитализм в сельском хозяйстве и в промышленности. Развитие капитализма вело к разорению деревни и мелких производителей в городе, к пролетаризации населения, к росту нищеты, к возникновению новых экономических и социальных противоречий. Это был тяжёлый, мучительный, но уже неизбежный процесс, коль скоро Россия вступила на него. Несмотря на мучительные формы процесса капиталистического развития, он был по сравнению с феодально-крепостническими порядками шагом вперёд, т. е. прогрессивным явлением, так как вёл к вытеснению отсталых экономических форм, к образованию современной крупной промышленности, к возникновению пролетариата — носителя социалистических производственных отношений.
Марксисты говорили народникам: поскольку Россия уже вступила на путь капитализма, то фразами и даже пистолетными выстрелами в представителей самодержавия нельзя изменить направление экономического развития. Характер и направление общественного развития определяются не благими пожеланиями отдельных людей или групп и не героическими одиночками, а экономическими законами, не зависящими от воли людей. Народники упрекали русских марксистов на этом основании в фатализме, в потворстве богачам разуваевым и колупаевым.
Народники отрицали существование законов общественного развития, полагая, что такие законы исключают историческую деятельность личности. Они считали, что историческая необходимость исключает свободу личности. Подобно герою Щедрина, твердившему «или закон, или я», народники рассуждали: или признание исторических законов, или свободная, независимая, ничем не обусловленная деятельность критически мыслящих личностей. Но действительность, её законы сильнее всяких рассуждений.
Либеральные народники 80—90-х годов, на словах выступавшие против капитализма, на деле явились его защитниками. Их размахивание картонными мечами по адресу капитализма превратилось в жалкое донкихотство.
Социологические взгляды народников, их теория «героя и толпы» легли в основу политической заговорщической и террористической тактики народовольцев, а затем, позднее, — эсеров. Эта тактика нанесла огромный вред рабочему движению, она отвлекала лучших людей из рабочего класса, вроде Халтурина, от работы в массах на путь индивидуального террора. Последний, конечно, не мог привести к свержению царского деспотизма. Лишь классовая борьба рабочего класса и крестьянства могла привести к победоносной революции сначала против царизма, а затем, на следующем этапе, против капитализма.
Субъективистские социологические взгляды Лаврова, Михайловского, Кареева и др. были реакционными. Они явились попятным движением по сравнению с более глубокими воззрениями Белинского, Чернышевского и Добролюбова, не говоря уже о марксистских взглядах, которые с 80-х годов начали распространяться в России, а на Западе — с середины 40-х годов XIX века.
Характерно, что в эпоху монополистического капитализма противники прогресса, защитники старого, отживающего, всё больше и больше прибегают к субъективистским теориям отрицания закономерностей общественного развития и проповеди волюнтаризма, воспевания культа личности. Класс отживающий, реакционный, у которого почва уходит из-под ног, не может в своей борьбе за сохранение старого опираться на объективные законы, ибо именно действие последних подрывает основы его господства. Отсюда и идея — «либо закон, либо я». Отсюда вера в чудеса, упование на сверхъестественные силы, в том числе и на «сверхчеловека», на сильную личность, на героя, способного, по замыслам субъективных социологов, остановить ход истории, предотвратить неизбежную гибель капитализма.
В роли проповедника культа сильной личности, «сверхчеловека» в конце XIX века в Германии выступил Фридрих Ницше. Если у Руссо, у французских материалистов XVIII века, у народников идея о решающей роли личности была связана с непониманием роли народных масс и лишь отчасти, может быть, с некоторым, не всегда осознанным страхом перед народной массой, то у Ницше, как и позднее у гитлеровцев, проповедь культа личности составляет оборотную сторону явного страха перед народом, перед рабочим классом и зоологической ненависти к народу, к «черни». Ницше писал, что «человечество, несомненно, скорее средство, чем цель... человечество — просто материал для опыта, колоссальный излишек неудавшегося, поле обломков». Массы, по Ницше, — это «слишком многие». Идеалом Ницше является человек-зверь, «белокурая бестия», «сверхчеловек», стоящий «по ту сторону добра и зла», попирающий мораль большинства. Главный движущий мотив деятельности «сверхчеловека» — это «воля к власти». Воля к власти, по Ницше, есть одновременно главный двигатель истории.
В произведениях Бертрана Рассела, посвященных проблемам социологии, очень сильна ницшеанская идея о том, что движущим мотивом в истории является будто бы не экономика и не экономические интересы, а воля к власти.
Известно, что Гитлер заимствовал у Ницше эти взгляды на народ и на роль фюрера. Он опирался на эти взгляды в своей иезуитской библии реакции и изуверства — «Майн кампф», а также во внутренней и внешней политике фашистского разбоя и подавления народов. Масса, по Гитлеру, глупа, забывчива. Она лишь орудие в руках фюрера.
Расистская теория и идея фюрера не могли не привести их носителей, защитников и глашатаев к краху, к банкротству. Но каких неисчислимых жертв стоила народам изуверская фашистская теория, вдохновлявшая гитлеровские орды на их чудовищные злодеяния! Что значила эта теория на практике, человечество знает по опыту второй мировой войны. Гитлер и гитлеризм — это детище современного капитализма, это порождение взбесившейся, осатаневшей от страха и жаждущей крови империалистической буржуазии.
