Тайга высокой стеной подступала с обеих сторон к железнодорожной магистрали. На станциях, в кирпичных казармах и казенных домах прочно засели японские гарнизоны. Пришельцы, спокойные, надменные, прогуливались по платформе. Подслеповато смотрели пулеметы. Было тихо.
Обманчивая тишина! Рабочие поселков, крестьяне близлежащих деревень глухо стонали от японских притеснений. Зверствовали банды атамана Калмыкова.
Только за живой изгородью таежных лесов мы могли собрать силы для налетов на посты и гарнизоны, вооружить в селах всех, кто страдал от интервентов, охватить большевистским влиянием все заимки, деревни, проселки и тракты.
Шел январь 1919 года. В калмыковском полку, сформированном из мобилизованных казаков, зрело восстание. Бывалые ребята, принадлежащие к трудящейся части приамурского разачества, не могли стерпеть порок, издевательств, расстрелов. Позади стояли семнадцатый, восемнадцатый годы — годы советской власти.
Хабаровск был опоясан черной лентой проволочных заграждений, изборожден морщинами окопов. Звенела на морозе проволока, унизанная колючими шипами.
Японцы с самого апреля 1918 года, когда они впервые появились на нашей земле, не могли и помыслить, чтобы кто-нибудь осмелился нарушить их покой. Где-то там, в лесных чащобах, на берегах горных оледенелых рек, в сотнях километров от офицерских собраний, блиставших яркими огнями в притихшем городе, копошились какие-то закопченные дымом рабочие, мужики-бородачи — неведомый народ! Успех кружил головы надменных завоевателей. Да и как было не возомнить японцам, о себе, когда сами же «русские», самая «культурная» их часть подобострастно славила мощь заморского оружия: Пятитысячная орда, руководимая есаулом Калмыковым, нацепившим на себя генеральские погоны, беспрекословно исполняла приказания «непобедимой» императорской японской армии.
Всякий, кто пробирался в город, подвергался строгому обыску японских жандармов. Сцепщик при виде японского дозора, озираясь, нырял под вагон. Рабочий и крестьянин шмыгали по тихим, запорошенным снегом уличкам, лишь бы не попасть на глаза поручику, вахмистру. Снявшись с караулов и дежурств, шли кучками низкорослые японские солдаты в тулупах и шапках-ушанках в жаркие натопленные казармы играть в кости, писать письма...
Но революция только притаилась... В рабочих слободках приглушенно бурлили страсти.
В январе 1919 года не было у нас достаточных сил,- чтобы немедленно свергнуть в Хабаровске власть японцев и калмыковцев.
«Кто идет ко мне, тому прощение!» кричали лживые воззвания Калмыкова.
Фронтовики-красногвардейцы Баранов, Козаков, Кухорчук и многие другие из казачьего полка вели, подпольную работу и были надежными проводниками большевистской пропаганды. Они сумели в невероятно трудных условиях передать рабочим винтовки, гранаты и патроны. Мобилизованные прятали по карманам наши листовки.
Атаману донесли, что в полку неспокойно, «Пустяки, никаких красных не может быть», заявил командир полка Бирюков, когда пришло к нему предписание атамана безжалостно расправляться с «красной сволочью» и «собачьими депутатами»... Но улик не было. Замечено было только, что некоторые не очень старательно «едят глазами начальство» да на поверках нет-нет — да что-то и пробурчат... Вот к этой-то «улике» и привязался взбешенный донесением Калмыков.
Ночь. На нарах, кряхтя, поворачиваются спящие казаки. Коптилка бросает пугливые тени на пирамиды с винтовками. Раскрывается с треском дверь, и врывается сам Калмыков. Мгновенная поверка. Вскакивают кагеаки, становятся в строй. О ругательством, тыча кулаками в липа, атаман обходит ряды, ненадолго останавливается против молодого парнишки, всматривается в его мятую спросонья физиономию, показавшуюся подозрительной, направляет на него револьвер.
На другой день и на третий — такие же неожиданные поверки на плацу. Короткая команда: «Два шага назад». Недостаточно почтительно посмотревший на него казак доверчиво подался назад. Пуля пригвоздила «крамольника» к земле.
Ночь на 28 января, когда должно было состояться выступление, обещала быть жаркой.
По сигналу обезоружили и без шума ликвидировали дежурных офицеров. Бирюков, генерального штаба полковник, одно время бывший главным стратегом Калмыкова и отставленный за «гуманность», получил семь пуль. Тихая спаленка его услышала в ту ночь топот солдатских сапог. Кадет из кадетского корпуса, приписанных к полку, загнали в подполье, плотно прикрыли люками, чтобы не слышно было их криков. Затаив дыхание, по-взводно полк вышел на улицу, к самому штабу атамана. Надо было взять его живым и прихватить с собой стоявшие возле штаба орудия. По безлюдным ночным скрипучим улицам полк шел как регулярная войсковая часть, не вызывая никаких подозрений.
Стыли, потрескивая в морозном звонком воздухе, телеграфные столбы. Но атамана в штабе не оказалось. Какой-то предатель предупредил его о том, что началось восстание и что восставшие части двигались к штабу. Калмыков с адъютантом успели в последний момент убежать на лошадях в японский штаб и поднять там тревогу.
Восставшие, окружив калмыковекий штаб, простояли на улицах около получаса, а за это время японские, разъезды обнаружили движение и дали тревожные сигналы. Японский гарнизон был приведен в боевую готовность. Будучи не в силах прорваться сквозь японское окружение, восставшие принуждены были уйти в зону расположения американские войск и сдать им свое оружие. Командование американских войск отказалось выдать Калмыкову восставших и позднее распустило их постепенно по домам.
Хабаровск был поднят на ноги. Чаще стали раздаваться выстрелы в застенках победителей. Контрразведка усердствовала. Пуще прежнего пошла гулять плеть по спинам рабочих. Усиленно разыскивали большевистских главарей. Языки донесли Калмыкову и японцам о хабаровском подпольном комитете... 80 тысяч рублей николаевскими было обещано тому, кто укажет, наведет на след, признается.
Подпольщики были везде, где собирались люди, где шла рабочая жизнь. Мы переодевались, обряжались, принимали разные обличья.
Закутанный в шерстяной платок, в длинной юбке, видневшейся из-под шубы, я использовал похороны Бирюкова, чтобы, выполняя задание подпольного комитета, выбраться за пределы Хабаровска. Шагая в похоронной процессии за крестьянской подводой в дэревню Князе-Волхонка, я каждую минуту ожидал, что меня опознают или как-нибудь раскроют мой маскарад. Жутко было проходить три заставы японских жандармов, но уверенность в нашей победе придавала мне силы и смелость. За гробом шествовал атаман Калмыков, окруженный своими сподвижниками. Атаман бросал грозные взгляды на толпу, шедшую в беспорядке по сторонам, а я уходил все дальше и дальше от города, встревоженного происшедшими событиями.
ПЕРВОЕ ДЕЛО
В скорости подпольный комитет организовал группу рабочих в количестве 67 человек для укрепления партизанских отрядов. Рабочие Амурской речной флотилии братья Кочневы, арсенальцы и крестьяне избрали военно-революционный штаб партизанских отрядов. Ответственная обязанность председателя шгаба и командующего отрядом выпала на меня. Мы обосновались в самой глуши, в деревне Бичевая, на расстоянии пятидесяти километров к юго-востоку от станции Хор. Там приступили к формированию отрядов. Дороги, тянувшиеся к селу, оживились. Пошли собрания.
Выступил пожилой партизан тов. Яковишин с сосульками на обвисших усах:
— Товарищи, я думаю, нам нечего гадать о том, согласны или не согласны мы драться с палачами трудящихся. Борьба может закончиться только нашей победой. О мирном сожительстве волков и овец пусть думают кулаки да богатеи. Да здравствует советская власть!
Гулкое эхо одобрений разнеслось по притаившимся просторам. Выступает второй:
— Кто засек насмерть на Хору моего брательника? Они, гады!
Третий, четвертый... все зовут на борьбу, требуют выступления.
Федюха Тропот, девятнадцатилетний комсомолец, дравшийся до того с интервентами на Уссурийском фронте, был одним из первых у нас по времени партизаном. Худенький и щуплый, он весь был, как огонь.
— Товарищи, — внушал он собранию, — теперь аккурат настало время, когда нам надобно подумать о большом порядке и такой дисциплине, какая введена большевиками в Красной армии. Не сегодня-завтра, как прикажет революционный штаб, придется нам схлестнуться значит начистую, до сшиба.
— Правильно, Федюха, надо подвинтить нашего брата на линии порядка.
Что можно найти в таежных дебрях кроме снега да зверя? Ветры да редкие, робко мигавшие звезды в просветах густых елей. Но прятали эти леса отряды людей, накаленных классовой ненавистью, людей, готовых защищать свои трудовые гнезда, готовых умереть за ленинские слова: «Вся власть советам рабочих, крестьянских и казачьих депутатов». Крестьяне несли караваи хлеба, куски мяса, сала. Чистились винтовки, припрятанные еще с фронта, завезенные с рабочих окраин, набивались патроны к дробовикам. Полыхала искрами кузница, плавился свинец, шли строевые занятия, раздавалась команда, высылались ординарцы. Снег еще плотно лежал по обочинам дорог, но воробьи уже веселее чирикали, да и холода пошли на убыль. В деревню Бичевая шли подкрепления от пролетариев города, от деревенской бедноты. Шли русские, китайцы, корейцы.
Четыре пехотных отряда, один кавалерийский и один саперный вошли в строй. Боеприпасов и винтовок не хватало.
В штаб потянулись вереницы делегатов, просителей с жалобами на притеснения, издевательства от японцев. В начале апреля, когда штаб еще метался в поисках патронов, амуниции и всего прочего, от Переяславской волости поступила просьба защитить крестьянскую бедноту от насилий японского гарнизона, стоявшего на станциях Хор и Верино, в 60 километрах от Хабаровска.
Плотные ряды партизан обступили ходоков. Делегат, еще не отдохнувший от далекой дороги, рассказывает им о японцах:
— Подбегает этот прохвост к нам, обрядился, сукин сын, в нашу одежину, офицер тоже с ними, да и велят гнедого-то вывести. А у Марьи сундук весь выпотрошили, гусей тоже прихватили, — и делегат оглядел партизан возбужденными глазами.
Штаб решил проучить любителей гусятины. Командиры отрядов наскоро отдавали распоряжения к походу. Завтра выступать!
— Обузу на себя не брать, слышите, ребята!..
Цепочкой, звеньями, в малахаях, башлыках, папахах вытянулись отряды по дороге, держа направление на запад. Не впервой было шагать им в гущине, по тропам — хоженым-перехоженым. Полсотни километров охотники отбрили в одну ночь. На рассвете, чуть побледнело за спинами, партизаны засели в полутора-двух километрах от японских постов. Молодая, апрельская весна. Рукой вот подать — и будут отомщены слезы изнасилованных девчат. За снежными завалами, плотно еще лежавшими в оврагах, остановились, ожидая донесений разведчиков.
Шестьсот партизанских разнокалиберных винтовок и ружей против восьмисот до зубов вооруженных, хорошо отдохнувших японцев! Нас не ждали. Казалось, японцам ничто не угрожало. Каменные казармы прочно охраняли сладкий сон непрошенных гостей. Только у железнодорожного моста через реки Хор и Кия кое-кто из дальнозорких партизан высмотрел, как притоптывали на утреннем морозе японские часовые с поднятыми воротниками.
Мы решаем: ударить врасплох!
Сплошной колонной двинулись партизаны, к казармам. Первым же залпом часовые наружного караула были перебиты. Казарменный двор был окружен. Из окон загремели винтовочные выстрелы. Вот-вот заговорят японские пулеметы. Команда бомбометчиков решила дело. Оглушительно взрывались брошенные в окна гранаты, выводились из строя подбитые пулеметы.
Через полчаса казарма молчала. Вся операция налета была проведена образцово.. «Врасплох» оправдало себя. Единодушие было исключительное, руки действовали, как заведенные, горели лица, рубахи промокли потом насквозь. В памяти об этом дне осталось немало. Но самое главное — осталось сознание, что боевое крещение партизаны Приамурья выдержали.
Захватив немало военных трофеев, дробовики и берданы обменили на японские винтовки. Вспоминаю один из эпизодов атаки.
Был у нас в отряде боец Петька, низкорослый, коренастый парнишка, немой, с пронзительными глазами — «мало смотрит, да много видит», говорили про него. Петька был страстный, на всю округу известный охотник и первоклассный стрелок. Как только отделение, в которое он входил, подползло к железнодорожному мосту, охранявшемуся по бокам парными караулами, Петька знаками попросил разрешения снять одной пулей двух часовых. С 85—90 шагов Петька приложился, вытянулся в струнку и — точно: пронизанные одной пулей в лопатки часовые клюнули носом на дощатые настилы моста. Неподдельный восторг у товарищей вызвал Петька своей меткостью. Потом, на стоянке, выразительными жестами при помощи «переводчика» с увлечением немой рассказывал нам о своем исключительном подвиге.
ПОГОНЯ. ГИБЕЛЬ ФЕДОРА ТРОПОТА
Бойцы устали, ноги, вязли в рыхлом снегу, но при отходе были все возбужденно веселы. Не успели отряды отойти и пятнадцати километров, как была выслана вслед за ними из Хабаровска карательная экспедиция. Никогда еще приамурская тайга не видела такого скопища вооруженных людей: пять тысяч японцев и полторы тысячи калмыковцев. Японцы, а с ними и белоказаки бросались во все стороны, разыскивая тех, кто не подчинялся японцам и атамановской власти. Поплыла лавина интервентов по всем таежным дорогам и тропам, ведущим к самому мозгу партизанской братвы — прямо в Бичевую. Первая экспедиция двигалась по князе-волхонскому тракту, другая — со станции Верино на деревню Полетное, а третья — прямо в затылок отступающим партизанским отрядам на деревни Каменец-Подольск, Святогорье и на Мотай.
Истребить всех до одного, осмелившихся напасть на императорскую армию! Взять в клещи и сжечь Бичевую, Брасловку, Веселый кут, Михайловку, Жуковку, Полетное — кузницы партизанской отваги! Так далеко вглубь тайги своего носа интервенты еще не совали.
Все дороги, леса, холмы были заняты ими. Лес зазывал их все дальше и дальше. Сельские кулаки и торговцы указывали белояпонцам дорогу, доносили о наших отрядах. Отрезанные от дорог партизаны отступали на Бичевую окружными путями, через Георгиевку и Жуковку, через Каменец-Подольск, через Святогорье и Мотай. Бичевая для японцев была наполовину неведомой землей. Еще до атаки на станции Хор всех прибывавших к нам со стороны мы задерживали, чтобы поменьше было длинных языков...
Трое суток на наших плечах висел противник. Завлекали его, путали, щекотали нежданными короткими атаками, дрались, не щадя силы, за каждую пядь тайги. Под Георгиевкой удачной атакой сшибли поручика и тридцать белогвардейцев. Лошадь под поручиком ткнулась грудью, забила ногами. Всадник, взмахнув руками, притих. Партизаны подбежали и отобрали оружие. В Каменец-Подольске крестьяне, пробравшись глухими тропами, принесли нам небольшую толику продовольствия. Был еще такой случай. Белые шли впереди японцев, дисциплинированные, все как на подбор... И вдруг, напоровшись на партизан, будто по команде «кругом», начали убегать. «Братья-союзники» немедленно продырявили их ряды пулеметами. Тайга наполнилась бессильными проклятиями и стонами белогвардейцев.
Японцы стремились прижать нас к реке Хор и потопить в быстроходных, шумливых ее водах. Вешние мутные водовороты реки действительно могли стать дяя партизан братской могилой. Густой лес подступил к реке, следуя за каждым ее изгибом. Японцы полагали встретить на берегах открытые полянки, удобные для действий больших войсковых частей, — здесь-то они и надеялись накрыть нас пулеметным огнем.
Партизанский штаб японскую тактику своевременно разгадал.
Партизанская команда саперов заблаговременно приготовила немудреные, сшитые на скорую руку плоты. Переправа началась, когда японцы еще не подошли к реке, пробираясь где-то там, в ельнике.
Без особого риска главные части, балансируя на узких плотах, перебрались на тот берег, но прикрывавший переправу небольшой отряд очутился под угрозой. Не успел он спуститься к реке, как меж стволов зажужжали японские пули. Опасность гибели встала за плечами, но об этом никто вслух не говорил, да и некогда было. Минуты сторожили. Покрытая скользким мохом и глиной площадка шириной в пятьдесят шагов — на такой площадке предстояло горсточке партизан отбить атаку врага. Его пока еще не было видно, но выстрелы учащались.
Ко мне подбежал запыхавшийся Федор Тропот. Запавшие от усталости глаза его вонзились в меня. На правом боку болтались две самодельных гранаты. До этого он гулко палил из винтовки в просветы деревьев — «делал эхо», нас-де много, подходи осторожней...
— Товарищ командир, дай побольше патронов... Бери всех ребят и переправляйтесь. С десяток охотников я понасбирал. Боле не надо. Справимся...
Федор, прикусив запекшиеся губы, не ожидая ответа, отделился с десятью товарищами и залег на некотором отдалении в цепь, прикрывшись стволами поваленных ветром деревьев.
Вынырнувшие в этот момент из леса японцы никак не ожидали сразу же напороться на бурлящую холодную реку. Около ста человек из нашего прикрытия успели в этот короткий промежуток очутиться на том берегу. Силу надо было беречь.
Оставшаяся кучка тропотовцев почти без промаха секла показавшихся на опушке японцев. Тогда Федор с двумя винтовками, опоясанный патронташами, прогнал остальных партизан и остался один... Минут восемь он палил по противнику, думавшему, что там, у самой воды, засада... С криком «банзай» японцы бросились в штыки, но перед ними на двух связанных бревнах, относимый вихрящимся течением, плыл один одинешенек Тропот. Грянул залп. У самого берега разрывные пули разворотили герою нижнюю челюсть, щеки, плечи. Но он нашел еще силы и вышел на сушу. Через несколько дней, ослабевший и совершенно неузнаваемый Тропот нашел нас на стоянке в тайге. Мы старались спасти нашему герою жизнь, облегчали, как могли, его невыносимые страдания. Он не мог есть, с трудом пил воду и молоко. Не имея врачей, мы не могли вылечить раны Тропота... Он это знал и однажды на походе уклонился в тайгу и потерялся в ней навсегда.
Трое суток японцы наседали на нас. Из наших рядов выбыло еще около трех десятков героев, подобных Федору Тропоту. Пятитысячная японская экспедиция, усиленная атаманскими отрядами, не смогла однако сломить сопротивление немногочисленных партизанских отрядов. Потеряв не меньше половины своего состава, японцы ушли обратно за подкреплениями.
Живую силу партизан экспедиция не сломила. Из Бичевой мы быстро снялись. Плакали оставшиеся женщины, провожая нас в неизвестность. Отряды стягивались для новых битв. По пути к нам примыкали бедняки — корейцы, китайцы. Вечером, прихватив с собой последний гвоздик, вышли из Бичевой и непроходимыми чащобами подались дальше, туда, где и дорог-то не было никаких. Японцы, прежде чем войти в неведомую и страшную Бичевую, старательно прощупали ее снарядами. Нас там уже не было.
В ТАЙГЕ И НА АМУРЕ
Ничего не оставалось карателям, как взять область измором. Из Хабаровска гнали японские и белогвардейские части для подкрепления. Деревни, этот один из источников пополнения партизанских отрядов, враг решил донять излюбленными средствами: расстрелами, поркой, пожарами, насилиями над женщинами. Выпорота была почти поголовно вся беднота, а все заподозренные в сочувствии большевикам и почему-либо оставшиеся дома были расстреляны. В Михайловке схвачены были двое сыновей партизана Сидоренко. На погосте, согнав туда народ, их «судили», заставили вырыть могилу, избили. Окровавленные, они метались, ища глазами помощи. Мужики отворачивали головы в сторону. Парней тут же расстреляли.
Наиболее прочно обосновались японцы в корейской деревне Табань, окружили ее ожерельем из окопов и телеграфной проволокой, связали ее со станцией Верино.
Революционный штаб и отряды партизан, загнанные в лесные теснины, не могли перекликнуться с друзьями-пролетариями и получить помощь от подпольного комитета Хабаровска и других мест. Наше посещение станции Хор врагу и впрямь не понравилось. Он решил нас выкурить из тайги. Непроходимые дебри звали нас к себе на побывку.
Стокилометровые переходы, бессонные ночи, мгла и шум вековых деревьев были нашими спутниками. Гармошка, скрашивавшая невзгоды походной жизни, затихла.
Вьюки, перекинутые через спины лошадей и наполненные при отходе сухарями, в первые же дни похода сделались легкими. Кони пошли на пропитание. Еще раньше того были съедены быки. Наступил голод. Не было ни щепотки соли, но и без соли было солоно! Шкуры съеденных лошадей оставляли на Привалах. Ели сырое мясо. Пришли непрошенные болезни, смерть. Треть бойцов оставила свои кости в сухом буреломе тайги.
Короткие привалы наводили уныние. Тяжело дыша, настороженные к каждому шороху, сбивались партизаны кучками. В зарядных сумках погромыхивали патроны. В домотканине, блузах, кургузых пиджачках и широких рубахах, в перевязанных бечевками хлюпающих сапогах — шли и шли. Сильные с болью смотрели на тех немногих, которые, отчаявшись, пускали себе пулю в лоб... Думали: пройдут сутки, пройдет неделя, и, измученные, пробьемся же к деревням, в сторону. Нет у японцев сил, чтобы блокировать весь край. Знали, чутьем знали, разведкой добывали вести, что идет-гудет таежная деревня, подымается на борьбу, помнит нас. Мысли о скором окончании похода заглушали сомнения, ропот. Люди с напряженными, серьезными лицами рылись в земле в поисках съедобных корешков, стреляли по зверю, птице. Перебивались.
...Передохнувшие отряды вышли наконец в Мыхайловку и Веселый кут. В 120 километрах был Хабаровск. Был июнь месяц. Переломились, встали опять на ноги. Борьба продолжалась.
К этому времени неспокойно было везде. На широких плесах Амура орудовала вторая японо-белогвардейская карательная экспедиция. На двух канонерках и пароходах речной флотилии рыскала она по могучей реке, островам, берегам, протокам и притокам. Нападения партизан приводили японцев в бешенство. Я немедленно связался с «морскими» отрядами речных партизан. Так они и назывались «морскими». Во главе этих речных моряков стояли неустрашимые товарищи Жуков, Шерий и Мизин. Особенно неугомонный был один из отрядов под командой тов. Жукова, укомплектованный рабочими и бывшими моряками. Отряд буквально не давал покою японцам, главным образом в районе Синду, в 120 километрах ниже Хабаровска.
Разъяренные обстрелами и засадами, канонерки в половине июня разрушили до основания Синду. Там погибло тридцать бедняцких семей. Уже больше не слышно было их песен. Многоводный Амур унес их тела.
Жуков получил от штаба приказание ответить ударом на удар. После операции под Синду одна японская канонерка отправилась вниз в Николаевск на Амуре, другая в Хабаровск, сопровождала два парохода «Люкс» и «Канавино». Пароходы шли осторожно с притушенными огнями, то и дело замедляли ход, ощупывая прожекторами заросшие берега, давали тревожные, предупредительные свистки, пускали разведку на берег. Канонерка забежала вперед в поисках русла, свободного от партизан, которые мерещились японцам на каждом шагу. Перед самым селом Воронеж пароходы остановились на ночлег почти у самого берега.
Натиск жуковцев был настолько молниеносен, что команда парохода не успела даже дать свистка и поднять якорей. Заколотые партизанами вахтенные освободили путь к машинам, которые были немедленно попорчены. Партизаны в рыжих гимнастерках и черных рубахах, в фуражках со звездами на засаленных околышах в короткие минуты расправились с командами обоих пароходов.
Оставленные пароходы пылали, как факелы. Удачный налет жуковцев колоколом прозвенел по всем заимкам и селам Приамурья.
В тех же местах, неподалеку, но уже в иной обстановке пришлось действовать другому «морскому» отряду — Мизина. Возле Амура раскинулось богатое рыбой озеро Катар. Здесь уютно обосновалась неведомо откуда взявшаяся рыбачья артель. Партизаны, присмотревшись к ней, раскрыли, что это переодетая разведка калмыковцев.
Пробравшись через камыши, партизаны взяли место расположения «рыбаков» в кольцо.
Второпях не рассчитали, что пули прорезывают поле обстрела насквозь. Дружно дали залп. Шестеро товарищей-бойцов остались жертвами собственной неосторожности. Полковник с командой и два катера все же попали в цепкие руки мизинцев. Ловить рыбку в мутной озерной водичке разведчикам более уж не пришлось. И другая ошибка... Вспомнишь — горячее тогда было время. Полковник Грасевич заикающимся голосом, подняв руки, молил о пощаде, обещая партизанам большой выкуп. И действительно вскоре от атамана Семенова партизаны получили письмо с предложением обменять полковника на группу большевиков, томившихся тогда в хабаровской тюрьме.
В самом деле: получить десять партийцев, организаторов и бойцов, за одного золотопогонника было не так уж плохо. Снаряженный к Калмыкову парламентер тов. Волков с товарищами повидал-таки атамана и получил от него подтверждение его согласия на обмен. Атаман потребовал, чтобы ему было прислано собственноручное письмо полковника. Но времени нам было отпущено мало, мы погорячились. Не дождавшись возвращения Волкова, отряд расстрелял Грасевича. Не верилось что-то в успех обмена.
Вернувшийся Волков в раздражении скомкал бумажку и разразился проклятиями.
Третьему «морскому» отряду более подвезло. У деревни Малмыж им была уничтожена команда японцев и белых и отбиты две баржи и буксир с продовольствием для японских войск, расквартированных в Николаевске на Амуре. Захваченное с боем продовольствие помогло нам пополнить наши скудные партизанские базы. К началу июля снабжение отрядов резко улучшилось. Японский рис оказался нам по желудку.
НАШИ ГЕРОИ
Все Приамурье к этому времени гудело, как потревоженный улей. Штаб командовал уже семнадцатью отрядами. Тактикой отдельных, партизанских в собственном смысле слова набегов нельзя уже было ограничиться. Угол прицела изменялся со дня на день. Стало возможным начать систематические наступательные действия, особенно против усилившихся гарнизонов на железнодорожных путях. Блестящие, как ртуть, нити рельсов влекли нас к себе. Там было главное, там должна была решиться борьба за революцию. Каждый из партизан, какой бы закалки он ни был, чувствовал на себе тяжесть огромной силы, толкавшей его вперед и вперед.
Двигались по дорогам партизанские отряды. «Понужай, понужай» орали обозники. Скакали всадники, пригибая налету головы, и сосновые ветви обсыпали их иглами. В деревне Алексеевка собирались делегаты объединенной конференции штаба и хабаровских подпольщиков. Конференция учла перемену обстановки, с карандашами в руках делегаты и штабисты подсчитали силы и сказали громко на весь окрест: развернутым фронтом на скрытых и явных врагов Советской республики!
Полным ходом работали швальня, пимокатные мастерские, оружейная, починочная мастерская. Собирали расстрелянные гильзы, шанцевый инструмент. Разбирались и собирались пулеметы, захваченные у белых. Помолодевшие лица партизан смотрели смело и сосредоточенно.
Делегаты на конференции срывались с мест, опрокидывая скамьи, толпились, вслушиваясь в речи и доклады руководителей.
Потом пошли митинги, приказы, выуживали затаившегося кулака. Наши организаторы, на кого выпала задача крепить, ковать, связывать в единую цепь отряды, носились по области. Силы стягивались в узлы. Веселый кут был опорным пунктом для предстоящих операций. Как муравейник, кишел он партизанами. В августовские бархатные вечера собирались в кучки все, кто был свободен от дежурств, кто ждал очереди на отправку. Рассказывались с прибаутками чудесные недавние были из боевой жизни.
Наибольшим вниманием пользовалась переходившая из уст в уста полулегенда, полубыль о хитрости и удали братьев Кочневых. Вытягивались лица, заострялись подбородки слушающих. Еще кровоточили рубцы на спинах крестьян, а уже складывались сказания о героических делах, и были эти сказания так же правдивы, как и сами братья Кочневы, Николай и Григорий, рабочие речной флотилии в Хабаровске.
Кто из рабочих старожилов не знал этих молодцов и их домика в слободке! Непримиримые к интервентам и озверелым белым бандам в первый же месяц партизанского движения подались братья в область вскоре же за восстанием бирюковского полка. Знали они, что пулемет для партизан то же, что молоток для кузнеца, что перо для грамотея. А в слободке было много пулеметов, только не наших, а японских. Хоть один, хоть махонький достать бы...
И вот в зимнюю стужу, когда буран кружил и завывал на разные голоса, пустились братаны на выдумку. А надо сказать, что Николай был маленького росту — с самой приходской школы, как кончил, так и не пошел в рост, — как вот тот самый японец, который стоял черным чучелом у пулемета... Все-то Николай вертелся около да прислушивался к ихнему бормотанию. Разные там приказания «так точно» да «слушаюсь» он и запомнил. А буран кружит, глаз выколи.
...Снаряжается Николай в японскую шинельку, офицерскую ушанку натягивает, чтобы не признали невзначай. Только погоны сверкают искорками. Командир получился первый сорт. На заставе вокруг пулемета часовой трется. В самую ту пору сани подкатывают, парень крестьянский наш кричит «тпру» и рукавицей показывает значит часовому: смотри, дескать, жену больную везу к вашему доктору, пропусти, исстрадалась... Вот тут-то и загвоздка — парень-то был Григорий, а жена — ряженый друг его, плотник из флотилии, да под низом, в сене, еще паренек винтовочку обнял и лежит. Из пурги откуда ни возьмись, как леший, и явись к самой тут стати под видом японского офицера Николай и невидно этак толкает братана Григория, я, дескать, и приказывает часовому — «пропусти!» Слез с саней Григорий, помог жинке своей подняться, и пошли к доктору ихнему, домик там стоял поблизости. Николай тем моментом повернул часового задом к саням, ну конечно прямо на самый штык, что был у плотника. В самую становую жилу японцу угодило, не вздохнул даже, повалился в снег, как на полати. Пулемет на сани! Поминай как звали! Уж по-разному толкуют, какое лекарство дал доктор жинке Григория, но только на третьи сутки Григорий вернулся к своим цел-невредим.
Не только забота, но и веселье и радость посещали весело-кутские вечера, а дело не ждало.
Был снаряжен нами сводный пехотно-кавалерийский отряд на перегон между станциями Корфовская и Верино в 45 километрах от Хабаровска. Команду взял я на себя.
Как и всегда, ночью ползком мы перебрались к линии у деревни Корфовская. Подкрались близко, чувствовалось, что противник не спит. Дым тяжелыми, ровными столбами качался над ихними кострами. Брехали собаки. По полотну мельтешили тени солдат. Немножечко опоздали мы, уже развиднялось. Решили отложить до следующей ночи. День обещал быть томительным, долгим, не привыкли мы к этому. Отодвинулись и залегли в болотных камышах, как дикие кабаны. Лежали, пускали махорочные дымки и — странное дело: слышим, на деревне петухи поют, жизнь слышим деревенскую, ведро плеснулось у колодца, а нас никто не видит, бестелесные мы. Ребятишки с Корфовской, охочие до ягод и грибов, забрели к нам, а мы их, белоголовых, и сцапали... Сидите, дуралеи, отпустим, потерпите уж, болтливый вы народ, выпусти-ка вас, вы и разболтаете... Наловили этак мы душ двадцать пять и не одних только ребятишек!
Высидел отряд положенный срок. Вывели конных из-под прикрытия. Лошади фыркали. В самую полночь отрядил я ребят разобрать путь сразу в двух местах, чтобы при атаке в случае чего японская подмога шибко споткнулась о развинченные рельсы.
Вихрем ворвались в помещение пехотной части противника и прибрали ее к рукам, не потеряв ни одного партизана.
Обратно ехали с большой добычей — скот, лошади, повозки со снедью и обмундированием. Говорили о победе бесстрашных партизан, поднявшихся против классового врага.
Зеленый ковер таежной дороги расстилался перед отходившими бойцами. Мы вели с собой начальника станции Кзюля, аккуратного чиновника, отменного охотника и пчеловода. Отойдя на двенадцать километров, остановились на полянке передохнуть и заправиться. Попивали чаек с кзюлевским пахучим медком да слушали в отдалении «музыку»: это прибывший из Хабаровска броневик стрелял в божий свет, как в копеечку.
Надо было порешить с начальником станции. Партизаны требовали расстрела, но тогда, если он в чем-либо виновен, зачем мы его брали с собой? Белый он или нет?
— У меня жена, товарищи, в тифу лежит, двое детей... Не доносил я, не обижал. Пощадите.
Пришлось с полчаса провозиться с ним, чтобы досконально все выяснить, и вижу: виновата чиновничья душа только в том, что «нейтралитет» держал, чтобы вечно ему на досуге пчел разводить...
Дали ему хлебца в дорогу и отпустили, но с условием: калмыковцам и японцам не служить, а то не сдобровать. Впрочем как мог и служить он на Корфовской, коли сожгли мы станцию при уходе! Потом уже случайно я узнал, что Кзюль сторону-то выбрал для отдыха не какую-нибудь, а харбинскую! Партизаны с усмешечкой поглядывали на меня, да дело-то ведь было прошлое, не воротишь.
Японцам после этого налета ничего не оставалось, как снарядить — которую уж по счету — новую карательную экспедицию, но из одних белых частей. Целый полк должен был пройти трактом около 150 километров, разрушить по пути все партизанские гнезда, сжечь непокорные деревни, в том числе и Веселый кут.
В октябре я приказал сводным отрядам Изотова завлечь этот полк в самую глубокую тайгу, где и неба-то нет, и дать там ему бой.
Отряд засел и замер неподалеку от деревни Марусино, родины немого стрелка Петьки, что посадил на одну пулю двух японцев. Перед засевшими маячил длинный деревянный мост через трясинное болото. Как только белая рать затопала по настилу, застава партизан открыла огонь с флангов. Но пулеметы — их в полку было не то, что у нас, — выручили чертяков. Ушли-таки, оставив сорок убитых и раненых.
Как бы то ни было, напоровшись и на этот раз на партизан, калмыковцы запомнили марусинскую встречу надолго; с тех пор они не решались высовывать свои уши дальше нескольких километров от Хабаровска.
«Миролюбивым» японцам (так величали они себя в воззваниях и газетах) пришлось всю обузу взять на себя и с нами драться, да еще и калмыковцев защищать от наших налетов.
Вскоре в штаб донесли, что из Владивостока в Амурскую область отправлена 14-я дивизия — пополнение из Японии. Само собой напрашивалась задача спустить под откос хотя бы один эшелон свеженького пополнения. Штаб так и решил. Позвали тов. Давидюка.
— Сорока бойцов тебе хватит? Говори без запроса.
— Хватит. Возле значит Красной речки. Слушаюсь.
— Да поближе-то к городу оно лучше будет. «Доехали», скажут, да не доскажут...
Как ни были осторожны японцы, но в десяти километрах от города они были спокойны, уверенные, что партизаны так близко подойти не посмеют. Такой дерзости враг не ожидал. 3 ноября, в осенний холодный денек, тов. Давидюк выступил. Ручаться за успех никто из бойцов не мог. Там, на самых подступах к городу, земля и та шпионила. Партизаны однако метили удар под самый вздох противнику.
Мелькнули протянувшиеся в темь рельсы. Отряд на брюхе подполз к ним, неслышно развинтил два звена рельсов и ни на сантиметр не сдвинул их. Попрежнему стальной лентой лежало полотно. Пока отползали, раздался шум, а потом грохот приближающегося поезда. Сердца у партизан остановились. Секунда, секунда! Открытый с огоньками семафор звал в города. И вдруг сам воздух застонал, загрохотал. На повороте с бугра весь состав полетел под откос, только паровоз в первое мгновение затрясся на месте, а потом и он рухнул. От эшелона остались только щепки, острые клинья свороченных на сторону площадок, куски железа да колеса, беспомощно кружившиеся в воздухе.
Убедившись, что доехать врагу не пришлось, отряд поскакал назад с рапортом об удаче.
И действительно это был боевой рапорт революционных партизан второй объединенной большевистско-партизанской конференции в селе Анастасьевка. Но конференция заседала не только под знаком радости и успехов. Была у нее уже и печаль. 20 хабаровских большевиков-подпольщиков во главе с тов. Ждановым и Луненко были выданы провокаторами Лаптой и Заваренным врагам, подвергнуты пыткам в «вагоне смерти», зарублены и сброшены на лед Амура. Удалось бежать из «вагона смерти» только товарищам Жданову и Кудрявцеву. Приамурье осиротело. На целый месяц штаб потерял связь с Хабаровском и другими городами востока Советской страны. Наступили дни временного смятения, перетасовки планов. Отсутствие связи сковало многотысячную массу партизан и ее руководителей. Что происходит там — в Забайкалье, в Приморье? Каковы успехи Красной армии в борьбе с Колчаком?
РАЗГРОМ ТАБАНЬСКОГО ГАРНИЗОНА
Еще напористее взялся штаб за спайку разбросанных по области частей, за решительную ликвидацию японских гарнизонов. Уж это дело было нам знакомо. В мишенях недостатка не было.
Наступила зима. Вторая лихая партизанская зима. Натянули шубы, медвежьи и собачьи дохи, валеные сапоги. Хрустнул первопуток. Смотри, партизан, за своей винтовкой, чаще смазывай ее да уши жиром натирай! Дорога дальняя.
Доносит разведка, что развешан на всех станциях, заборах и по всем улицам Хабаровска новый приказ Калмыкова:
«Красная сволочь будет уничтожена, как только выпадет снег». И дальше: «Воспретить под страхом расстрела вывоз товаров из города в область...» — подохнут-де партизаны без городских продуктов.
Ядовито переговариваются меж собой бойцы о приказе Калмыкова, плюются, и плевки их замерзают налету. В одном Калмыков действительно не ошибся: снег выпал.
Штаб издал контрприказ: «Воспретить ввоз продуктов и топлива в Хабаровск и другие поселения, находящиеся под пятой классового врага».
Неуловимые партизаны не давали японцам покою. Интервенты вновь повели при помощи кулаков усиленную разведку.
Шпионаж, подкупы, застращивания отдали им в жертву не одну сотню бедняков. Разосланная нашим штабом директива требовала взять всех кулаков на учет, реквизировать у них продовольственные запасы и в случае сопротивления принять необходимые меры. Подходили черные дни, нехватало провианта. Военные трибуналы действовали сурово и быстро. Кулаки, как волки, разбегались по лесам.
Слишком много было свидетельств о предательстве кулаков, чтобы трудящиеся Приамурья могли поверить японской лжи о бессмысленном терроре партизанского штаба. С изъятием своей деревенской агентуры японцы лишились своего главного агента и помощника.
В первую очередь надо было выбить японцев из Табани, главнейшей их таежной базы. Начали сперва легонько, небольшими уколами — отправляйтесь-де подобру-поздорову, добром просим. Отвечают, но и не наступают. Однако удаленность от железной дороги, зимние стужи, враждебный тыл и другие обстоятельства заставили их все-таки подумать о постепенном свертывании выдвинутых отрядов.
Отход табаньского гарнизона тоже был решен положительно. Узнав об этом, штаб решил перейти от мелких уколов к одному, но смертельному.
Тов. Изотову поручили командовать кавалерийским отрядом, тов. Румянцеву — пехотным отрядом.
Операция намечалась сложная, нелегкая. Японцы насторожились, ощетинились, знали, что без потерь им не уйти. Групповыми засадами партизаны заняли удобную позицию между деревнями Георгиевская и Жуковская, чтобы загнать врага в узкий мешок. Совсем как в сказке о чорте, которого кузнец посадил в мешок и начал дубасить. Таков был план.
Командиры ходили вдоль цепей и отдавали последние распоряжения. Товарищ Изотов нервно поднимал руку и прислушивался. Через некоторое время послышались неразборчивые голоса, но не удаляющиеся, а приближающиеся. Неужто пронюхали и идут в наступление? Мы узнали потом, что один табаньский кулак каким-то собачьим нюхом разузнал о приготовленном для друзей мешке и предупредил полк об опасности.
Голоса становились все явственней и не только японские, но и русские... Откуда же русские? Прихватив с собой в качестве живого заслона крестьян-бородачей, японцы на крестьянских санях двигались в нашу сторону. Они превратили несчастных жителей села в прикрытие... Ропот пронесся среди партизан. Вот оно что... Как быть? Стрелять — своих положить, опустить винтовки — тебя же самого искромсают. Изворотливый враг прибегал к самому гнусному способу борьбы.
Партизаны видели искаженные страхом лица бедняков, нервно подергивавшиеся плечи. Неясная, робкая надежда блуждала в их глазах. Японские штыки грозно, как сама судьба, направлены были в их затылки. Поворот — и штык в горло. Чтобы сдержать озлобленных партизан от преждевременного залпа, командирам пришлось проявить всю свою волю. Огневой ненависти к врагу было так много, что она затуманивала глаза. Нельзя было допустить, чтобы пролилась кровь родных табаньцев. Румянцев привстал, тряхнул головой, и партизаны начали одиночную перебежку вправо на удобную для стрельбы позицию. Скорей! Испарина щиплет тело, стучат зубы, пуля вот-вот сама вылетит и угодит в лоб японцу. Нетерпение овладело всеми.
Несколько одиночных выстрелов, нарушивших морозную тишину, не задели бородачей. Лошади, запряженные в сани, шарахнулись. Мужиков японцы прикладами заставили рассыпаться в цепь, они неуклюже валились и мелко крестились. «Не стреляйте, братцы!» — доносилось до нас. Японцы заставили мужиков стаскивать пулеметы с саней. Промедление а нашей стороны — и застрекочат тогда пулеметы почти в упор. «Часто, начинай!»— скомандовал тов. Румянцев — «В штыки!» И когда длинный крестьянский обоз и цепь были разорваны на несколько частей, упал навзничь командир отряда тов. Румянцев. Со свистом, подымая клубы снежной пыли, обрушилась из-за холма изотовская конница. Вторым штыковым натиском под пулеметным дождем врезались партизаны в японцев. Разметались обозные лошади. Шашки резали, как молнии. Немало полегло здесь японцев, только часть их в беспорядке скрылась в лесу.
Кавалерия неслась вперед. У околицы пахнуло на нас жилым духом родных изб. Понадобилось всего двадцать минут, чтобы разбить наголову табаньскую крепость.
Денежная касса полка и полковое знамя перешли в наши руки.
Бородачи, наконец-то пришедшие в себя, обнимали и целовали спасителей. Некоторые из них приходились родичами бойцов.
Штурм этот еще раз показал боевые качества партизан и правильность их тактики, находчивость и стремительность. Иены из полковой японской кассы пошли на содержание отрядов. Особенно радовали глаз пулеметы. Изотов шагал вдоль изб и удивленно, как будто попал в новую страну, рассматривал потемневшие от времени плетни, трогал заледеневшие окна, оглядывался по сторонам. Не верилось, что и село, и колодцы, и сами бородачи опять стали нашими и навсегда. Кинулся он за японским знаменем и не нашел... А жаль, пригодилось бы!
ЧЕМУ УЧИТ БОРЬБА
Разгром табаньского гарнизона дал штабу возможность связаться с действовавшими партизанскими частями в районе Вяземская — Иман.
Для очередного удара была намечена японская часть, обосновавшаяся на станции Розенгартовка, в 150 километрах от Хабаровска. Но здесь мы были здорово помяты. Местный поп пронюхал каким-то образом о приближении партизан под командой тов. Гармашева и донес японцам. Захватить врасплох врага нам не удалось — наоборот, он сам чуть не окружил нас.
Попавший в беду отряд бросался три раза в атаку, чтобы разжать тиски японцев, и прорвался, потеряв треть бойцов и командира.
Партизаны вообще частенько пренебрегали осторожностью. Гармашев погиб от того, что, не сняв японской заставы, сразу вошел в пределы станции. Заблаговременно отведенная во фланг японская часть ударила ему в тыл.
За смерть Гармашева и гибель бойцов отплатил отряд под командованием машиниста тов. Погорелова, пустивший под откос японский бронепоезд между станциями Гедике и Спасская.
Штаб предпринял усиленные налеты на продовольственные базы противника. Снабжение партизан висело на волоске. Необъятные пространства, среди которых мы действовали, были небогаты продовольствием, а народ подымался волнами и шел на защиту советской власти.
В ночь на 20 декабря товарищи Погорелов и Коваль атаковали на разъезде Гедике товарный состав, предназначавшийся для снабжения японского командования. Добыча попала огромная, невиданная по набору товаров. Надо прямо сказать, были там очень вкусные вещи. Три вагона апельсинов, столько же рису, вагон шоколаду, вагон сахару, двенадцать вагонов белой муки. Были в эшелоне бомбометы, пулеметы, винтовки, патроны, калоши, обмундирование.
Маленькие, мохнатые, сонные лошаденки, предоставленные нам крестьянами, потянули добычу в тайгу. В погоню за нами бросилось прибывшее немедленно к японцам подкрепление из Хабаровска. И на этот раз партизаны поплатились за свою же неосторожность, непредусмотрительность. Пустяк, предательская мелочь подвела.
Понадевали партизаны на себя новенькие калоши, а от них на снегу-то и пошли явственные отпечатки, похожие на елочки... И потянулись по дороге непрерывной стежкой эти самые елочки от калош, а рядом с елочками и по бокам и того хуже — корочки от апельсинов, яркожелтые, да еще на белой дороге. Лакомство дорого нам стоило! В ночь на 23 декабря до постоянной стоянки отряда добрались японцы. Вот уж буквально: поскользнулись мы об апельсинную корку! Даже о ночных дозорах ребята не подумали. Отмахавший 88 километров противник и нахлынул на измотавшихся спящих партизан. Бараки были изрешечены пулями. Последняя оплошность — и от отряда не осталось бы ни души. Беспорядочными кучками и в одиночку партизаны, кто успел, выбегали из теплых углов и исчезали в окрестных лесах, единственно надежном своем убежище. Много осталось на месте — не успели.
Стыдно было смотреть в глаза друг другу. Трофеи перешли обратно к японцам. Ненужное ухарство, забвение самых необходимых правил охранения дорого стоили отряду. Подгоняемые плетьми и прикладами крестьяне, сумрачные, хмурые, повезли трофеи обратно в Гедике...
Погорелову и Ковалю понадобилось двое суток, чтобы собрать рассыпавшихся по тайге партизан.
Отходившие японцы сделали привал в деревне Роскошь. Они ведь тоже изрядно измотались.
Сюда-то вот в ночь на 25 декабря и нагрянули оправившиеся от неудачи цогореловцы и ковалевцы. Партизаны перехватили, выбравшись задами, узкую улицу и без выстрела пробрались к отдыхавшим в избах японцам. Заслоны были сняты. Каратели так же не чуяли, нас, как и мы их. Вспугнутый шумом противник однако не растерялся.
Мысль о возможной неудаче леденила мозг каждого партизана. Единодушные в своей ненависти и спаянные мужеством приамурцы грудью навалились на врага.
Бой перекинулся на поляну, выплеснулся ковшом за деревню, потом опять захлестнул деревенскую улицу. Несколько раз Роскошь переходила из рук в руки. Из-за углов, с крыш, из окон сыпались пули. Бойцы спотыкались о трупы, пока наконец обходным маневром Погорелов не отодвинул японцев в сторону, на чистые места. Воспользовавшись этой удачей, Коваль остальную часть отряда стрелой пустил в преследование.
За два часа боя немало полегло японцев. Трофеи, но уже в уменьшившимся количестве опять перешли к партизанам. Меньше стало апельсинов, зато прибавился один новенький пулемет.
К вечеру бой прекратился. Снег искристыми узорами висел на деревьях и заборах палисадников. Замерзшая пятачками кровь разрисовала дорогу, разбросалась на утоптанных полянках. Жилистые, застывшие руки бойцов отогревались в тёплом воздухе жарко натопленных домов. Валялись разостланные на полу и по скамьям полушубки; на них, уткнувшись носами, спали победители.
ПОСЛЕДНИЕ ДНИ АТАМАНСКОЙ ВЛАСТИ
Час окончательной победы приближался. Лавины приамурских партизан все больше и больше пополнялись перебежчиками из лагеря ненавистного атамана. Приходили в одиночку и целыми вооруженными отрядами.
Наступил февраль 1920 года. Неумолимая сила мороза была еще велика. Но дни заметно выросли и посветлели. Раньше вставало солнце из-за волнистого белого горизонта и позднее скатывалось за вершины лохматой тайги. Повеяло близостью весенней поры...
Деревня Князе-Волхонка трещала от напора партизан. Здесь сосредоточились лучшие наши силы: крепкая пехота, лихая кавалерия, пулеметные команды, сапзры, связисты, подрывники и другие технические силы.
В партизанском штабе гудели телефоны, трещали телеграфные аппараты, как пулеметы в засаде.
Телеграфист Иван Лавренков, с бледным от бессонных ночей лицом, неотступно дежурил у аппарата.
«Ту-ту-ту» — загудела неожиданно черная трубка.
Лавренков быстро подбежал к телефону, жадно прирос к трубке ухом:
— Волхонка отвечает... Откуда?.. В трубке знакомый женский голос:
— У телефона Шура Щекина. Примите телефонограмму из Николаевска на Амуре. При подступах к городу белые все перебиты нашими. Японцы сдали крепость и город без боя. Да здравствует власть рабочих и крестьян!..
Лицо Лавренкова задрожало от радостного напряжения. Он отскочил от телефона, взволнованно взъерошил волосы.
— Эх, скорей бы Хабаровск!..
Подбежал к другому аппарату, отрывисто нажал рычаг:
— Попытаемся узнать, как чувствует себя «наши друзья-приятели». Эй, Хабаровск!..
Трубка сердито заворчала. Через минуту послышался хриплый голос японского телеграфиста, отвечающего на ломаном русском языке:
— Э... э... э. Японска Хабаровск... Слюшаю! Кто говори?..
Лавренков иронически злобно закричал в трубку:
— Ну, насчет того, что Хабаровск японский — это мы еще посмотрим. Один последний штурм — и Хабаровск будет советским! Так и передай, слышишь!..
Довольный, что хоть немного насолил японцу, Лавренков отошел от аппарата и успокоился.
На следующий день рано утром в штаб пришел сопровождаемый партизаном неизвестный товарищ, высокого роста, плечистый, с продолговатым лицом. На нем была меховая куртка и лохматая шапка-ушанка.
— Мне нужно видеть вашего начальника, — сказал он улыбаясь.
— Я буду командующий. Что вы хотите? — спросил я, подозрительно глядя на него.
Он протянул мне огромную мускулистую руку.
— Я Вележев, представитель 1-го Тунгусского отряда.
Быстро, по-военному, как рапорт, он передал мне директиву нашего общего политического вдохновителя Павла Петровича Постышева:
— Надо, не медля ни одной минуты, готовиться к занятию Хабаровска. Наша задача — не выпустить из Хабаровска калмыковскую банду. Захватить всех вместе с атаманом, чтобы ни один человек не проскочил в Манчжурию. С японцами держаться осторожно и первыми в бой не вступать. Войдем в Хабаровск — там поговорим с ними.
Передав это приказание, Вележев тут же уехал обратно в Тунгусский отряд.
Партизанские тиски сжимались вокруг Хабаровска все сильнее и сильнее. Атаман, предвидя неотвратимую беду, начал спешно готовиться к бегству.
Однако, не желая показать себя в невыгодном свете перед союзниками-японцами, Калмыков постарался замаскировать свое позорное отступление, обставить его как можно благороднее и незаметнее. Он издал приказ, в котором под предлогом отправки своих войск в длительную экспедицию против партизан передавал всю полноту власти полковнику Демишхану. А этот, будучи себе на уме, в свою очередь черев три часа вручил бразды правления городской думе.
Тринадцатого февраля калмыковцы в последний раз похозяйничали в осажденном городе: вдребезги перепились, расстреляли в застенках всех узников, ограбили банк, где захватили несколько десятков пудов золота, и в 2 часа ночи незаметно выбрались из Хабаровска. Впереди у них было одно спасение — китайская граница. К ней они и направились.
А когда в наших партизанских штабах разработали план, как лучше, без излишних жертв, захватить Калмыкова, — он был уже далеко. Правда, некоторым нашим отрядам все-таки удалось потрепать его у самой границы. Однако большая часть во главе с атаманом успела переступить спасительную черту...
Так полным разгромом белогвардейщины закончился этот тяжелый, но славный этап борьбы. Но японские интервенты оставались пока что, как бельмо на глазу. Они не торопились уходить, все еще надеясь укрепиться в оккупированном крае.
И мы знали, что впереди нам предстоит еще одна упорная, последняя борьба за советское Приморье. Но враг уже знал нашу силу.
