В конце лета 1918 года тяжелые тучи обложили советское Забайкалье со всех сторон. С запада надвигались чехо-словацкие, с востока — японские войска. К берегам советского Приморья ежедневно причаливали корабли всех стран и высаживали новые десанты на поддержку японским интервентам.
Контрреволюция, ободренная иностранной поддержкой, опять зашевелилась и смелее подняла голову. Разбитые в июньских боях на Даурском фронте войска атамана Семенова оправились и снова перешли в наступление.
Сдерживать натиск удесятеренных сил противника Красной армии стало не под силу. К тому же вмешательство иностранцев создало чрезвычайно сложную политическую и военную обстановку.
Тогда решено было созвать специальную конференцию представителей советской власти Забайкалья, Центросибири и командования частей Красной армии и Красной гвардии.
28 августа на станции Урульга Забайкальской железной дороги состоялось заседание этой конференции. Решение было вынесено твердое и определенное — организованный фронт ликвидировать. В дальнейшем революционную борьбу вести в соответствии с создавшейся международной политической обстановкой. Используя все легальные и нелегальные возможности, стараться расстраивать усилия наших врагов закрепить в Сибири власть отечественной буржуазии и иностранного капитала. Важнейшим условием этой борьбы конференция ставила широкое развитие организационно-массовой работы среди трудящегося населения, с тем чтобы возможно скорее подготовить его к активному противодействию врагам революции и скорейшему изгнанию их из края. Забайкальскую Красную армию вместе с интернациональными частями конференция постановила распустить.
Для проведения в жизнь этого последнего решения избрали станцию Зилово Амурской железной дороги. Здесь советская власть держалась пока еще крепко, и противник не мог неожиданным налетом помешать эвакуации.
Дней через пять после заседания Урульгинской конференции представители высшего командования забайкальской Красной армии собрались в зиловском паровозном депо. Хмурые, сосредоточенные входили командиры в прокопченное, неуютное помещение депо, где на канавах под приглушенными парами стояли паровозы на ремонте. Рабочие спешно заканчивали работу, убирали инструмент и с тяжелым чувством покидали депо. Сейчас здесь должно будет решиться самое главное, что смутно давно уже всеми предчувствовалось с тревогой и болью в сердце. Что должно разразиться вслед за этим, какие неожиданности готовят ближайшие недели, дни — об этом никто не решался и подумать.
Осенний день висел над станцией, прозрачный и звонкий, как стекло. Тонкие серебряные нити последней паутины медленно тянулись к югу, цепляясь за бесчисленные вагоны, разбросанные на станционных путях, за изорванные шинели и куртки красноармейцев, огромной встревоженной толпой осаждавших депо.
Какой-то пожилой железнодорожник подходил поочередно то к одному, то к другому красноармейцу и задавал один и тот же вопрос:
— Братцы, что же теперь будет? Как дальше-то жить?..
Никто не давал ему на это ответа. Одни хмуро отворачивались, другие снисходительно хлопали старика по плечу и говорили слова, в которые сами мало верили:
— Ничего, дед, проживем как-нибудь. Еще, смотри, накрутим хвост буржую!
Черно-серая гудящая, как потревоженный рой, толпа залила все станционные пути, платформы, площадки и даже крыши вагонов. Все взоры были устремлены на плотно захлопнутые ворота депо. В напряженном ожидании прошло несколько часов...
Но вот двери депо с шумом распахнулись. Показались зеленые френчи, шинели, кожанки. Это были те, кто составлял мозг, сердце, нервы Красной армии.
Шум голосов сразу спал, затих. В наступившей тишине отчетливо прозвучали короткие и суровые слова приказа: «Даурский фронт ликвидировать, армию распустить».
Одна часть бойцов двинулась на восток, рассеиваясь по Амурской и Приморской областям. Другая пошла на запад, чтобы силой оружия пробить себе путь в далекую советскую Россию. Половина интернационального отряда ушла в Китай, другая — на север, в непролазную могочинскую тайгу, надеясь найти там приют до более лучших дней. Остальные разбрелись поодиночке, куда глаза глядят — кто в город, кто в деревню, а кто просто в тайгу.
Эвакуация протекала в тяжелых условиях. Кулаки и казаки почувствовали праздник на своей улице и нагло подняли головы. Начались восстания.
Первой восстала зажиточная станица Титово, находящаяся в четырех километрах от Читы. Казаки организовались в боевые дружины и налетели на последние красные эшелоны, уходившие из Читы. Завязалась перестрелка. Пули летели из-за каждого угла, крыш, из окон, с балконов... И горе было тем, кто не успел во-время присоединиться к ранее ушедшим красным частям — казаки расправлялись беспощадно.
Но это было только началом тех кровавых расправ, которые широкой волной захлестнули весь край. Вооруженные отряды кулаков и городской буржуазии всюду подстерегали отходящих красноармейцев: на станциях железных дорог, на шоссейных и проселочных путях, в городах, селах. Под Нерчинском красным отрядам пришлось пробиваться силой, пуская в ход орудия и пулеметы против многочисленных казачьих дружин.
Хуже всего приходилось тем, кто шел в одиночку. Хоронясь, опасливо обходя каждое незнакомое селение, красноармейцы неуверенно пробирались к родным местам, не зная, какой прием их там ожидает. Шли обычно ночью, а днем отдыхали в кустах. И нередко, завидев издали родное селение, долго стояли на опушке леса, мучительно раздумывая — показаться ли открыто на глаза крестьянам или выждать ночи и пробраться к себе в избу тайком.
Как отнесутся соседи, особенно зажиточные, к появлению бывшего красноармейца: промолчат или бессовестно выдадут 394
на смерть и поругание?.. И не один бывший красный боец махал подчас рукой и решительно уходил обратно в тайгу, решаясь скорее ввериться ей, чем стенам родной избы. Тяжелая, незабываемая была эта пора.
ПРИХОД «ПОБЕДИТЕЛЕЙ»
Едва успели заглохнуть шаги уходящей Красной армии, как японские интервенты и белогвардейцы спешно начали водворять свою власть в крае. 1 сентября была занята Чита, а через несколько дней отряды белых и японцев, стали появляться в ближайших деревнях и селениях.
Как вели себя белые завоеватели и сыны «Страны восходящего солнца» с населением Забайкалья — ярче всего можно судить по той расправе, которую они учинили над жителями села Курунзулай. В это большое село, расположенное в юго-восточной части Забайкалья, незваные гости — эскадрон японцев — в сопровождении десяти казаков с хорунжим пожаловали в конце сентября 1918 года.
Заняв село, японцы и белогвардейцы принялись хозяйничать. Прежде всего они согнали всех жителей на сходку в помещение школы. Здесь казачий офицер прочел перепуганным крестьянам обширную лекцию на тему: «Большевизм и мы».
— Большевики — это звери в образе человека, — так начал свою «лекцию» молодой хорунжий. — Это черти, которые не признают ни царя-батюшку, ни самого господа бога!
Повидимому большевики сильно насолили самому хорунжему: лицо его при каждом слове кривила судорога, и он громко похлестывал нагайкой по лакированному голенищу своего сапога.
— Большевики — это разбойники, не дающие мирно жить русскому народу. Они — изменники родины, немецкие агенты, шпионы...
Мужики, бабы, подростки, дети, сгрудившиеся в тесном помещении школы, угрюмо слушали казачьего офицера. Передние стояли, потупив голову, как провинившиеся школьники, задние с затаенным страхом и любопытством поглядывали
через их головы на холеное лицо хорунжего, с тонким изогнутым, как птичий клюв, носом и хищным оскалом белых зубов. Разругав большевиков, хорунжий сделал продолжительную паузу и перешел к изображению «ангельского» образа атамана Семенова.
— Знаете ли вы, как он скорбит и болеет душой о родном нашем Забайкалье?.. Он для всех вас все равно, что отец родной. Это только надо понять, почувствовать...
По словам хорунжего атаман Семенов не спит, не ест, а только и думает все дни напролет о том, как бы избавить мужиков от большевистских антихристов. Не поскупился хорунжий и на похвалы остальным приспешникам Семенова. Белогвардейцы — это ангельские души, христовы воины, денно и нощно заботящиеся о благе родного им мужичка.
— Японцы же, — тут хорунжий быстро повернулся к сидевшему за столом японскому офицеру и почтительно козырнул ему, — это наши преданнейшие друзья, которые, беспокоясь о нас, сиволапых, не поленились приехать вон из какой дали — с Тихого океана!.. И все ради того, чтобы наладить у нас тихую счастливую жизнь...
Японец при последних словах хорунжего слегка приподнял тонкую верхнюю губу, стараясь повидимому изобразить любезную улыбку.
Но мужики, задавленные страхом, почти не слушали того, что говорил хорунжий. Втянув головы в плечи, они покорно ожидали решения своей участи.
Я был свидетелем этой сцены почти с самого начала. Я приехал в Курунзулай с отрядом в двенадцать человек как раз в тот момент, когда японцы заняли село. Мы хотели забрать пулемет, спрятанный в училище под полом. На окраине села крестьяне предупредили нас о прибытии японцев, и мы поспешили спрятаться на кладбище. Посоветовавшись, мы решили послать кого-нибудь из нас в село и узнать, что там происходит. Кинули жребий — итти досталось мне. Я оделся в старый плащ, расседлал лошадь и под видом крестьянина, возвращающегося с поля, поехал в село.
Когда я вошел в школу, она была полна народу. Многие из присутствующих сейчас же меня узнали, но виду не подали. Тут же между прочим стоял и мой отец. Старик, едва взглянув на меня, почернел от страха. Глаза его беспокойно забегали по толпе, словно старались угадать, кто из стоящих здесь — предатель, способный выдать его сына. Но мужики с безразличным видом глядели — кто на офицера, кто в потолок, кто себе под ноги. И я, затерявшись в их толпе, сразу почувствовал себя спокойно.
Хорунжий окончил свою речь и перешел к делу. Он потребовал, чтобы мужики немедленно выдали все спрятанное у них оружие, а также коммунистов, комиссаров и сочувствующих большевикам.
Мой отец опять беспокойно заерзал плечами и будто невзначай украдкой взглянул на то место, где стоял я. Во взгляде старика, который он медленно переводил с моего лица на лица окружающих, читалась молчаливая просьба, мольба...
Признаться, в этот момент мне самому сделалось как-то не по себе, и я, опустив голову, также подозрительно поглядывал на моих соседей. Но тревога была напрасной. Мужики словно онемели или не расслышали требования офицера.
Хорунжий нервно хлестнул нагайкой, злобно прищурив глаза.
— Что же молчите, мужички, или не расслышали меня? — хрипло выдавил он. — Я повторяю свой вопрос: где у вас спрятаны ружья, пулеметы, где скрыли вы своих коммунистов и комиссаров?
И снова ответом было тяжелое спертое дыхание сотни грудей да слабое поскрипывание половиц под переминающимися ногами.
Хорунжий отступил шаг назад. Рука его быстро метнулась к походной сумке, сорвала ее, нервно закопошилась в кипе бумаг. Выхватив длинный мелко исписанный лист, хорунжий уставился в него и через полминуты выкрикнул:
— Самуил Зарубин, выходи!
Толпа беспокойно зашевелилась, головы, плечи вздрогнули и опустились еще ниже. Но никто не вышел. Только в задних рядах чей-то голос робко выкрикнул:
— Нету его... Убежал на Амур.
На губах хорунжего заиграла язвительная усмешка:
— Убежал?.. Ладно... Елизар Киргизов, Иван Матафонов, Иван Баулин — вперед!
Толпа опять зашуршала и замерла.
— Ну, выходите же, сволочи! — заорал потерявший терпение хорунжий.
Но тот же голос в дальних рядах опять глухо ответил:
— Убежали...
Я ждал с минуты на минуту, когда офицер назовет мою фамилию, но видимо меня в списке не было.
Не выловив ни одного большевика, хорунжий злобно скомкал список, сунул его обратно в сумку и, что-то сказав японскому офицеру, вместе с ним направился к двери. Мужики покорно поплелись за ними вслед.
Во дворе к хорунжему подошел какой-то незнакомый парень, повидимому японский проводник, и, указывая на одного из наших односельчан, крестьянина Макарова, сказал:
— Вот этот, ваше благородие, большевик. Обрадованный офицер подскочил к Макарову, затопал бешено ногами.
— Ага, большевик, товарищ!..
Он отвратительно выругался и, неожиданно обратись к толпе, завопил:
— Все вы, мерзавцы, большевики! Все! Все!.. Выдрать, сукина сына! — приказал он солдатам.
Два казака мигом подскочили к «опознанному», скрутили ему руки назад. Потом вытащили из школы длинную скамью, разложили на ней Макарова и всыпали ему 25 нагаек.
В это время от толпы тихонько отделились два бывших красноармейца — Балагуров и Баулин, только что вернувшиеся домой после ликвидации Даурского фронта. Боясь, как бы их также не выдали, они хотели незаметно удрать из села, но хорунжий заметил их.
— Задержать мерзавцев! — крикнул он солдатам, указывая рукояткой нагайки на две нерешительно удаляющиеся фигуры.
Казаки догнали их и привели к офицеру.
— Вы что же это — бежать, спасаться вздумали? Заговор у вас тут! Знаю я, молчать! Всех расстреляю, подлецов! — разбушевался хорунжий.
Красноармейцев арестовали и увели в Читу. Но им удалось вскоре бежать. Месяца через два я встретил их обоих здравыми и невредимыми в наших частях.
Из Курунзулая эскадрон японцев вместе с белогвардейцами отправился чинить такую же расправу над жителями селения Олдонды. А я вместе с товарищами вернулся в свою группу, скрывавшуюся в десяти километрах от Курунзулая.
«ЛЕСНАЯ КОММУНА»
Наша Алтагочанская группа, или, как ее называли, лесная коммуна», насчитывала в своих рядах в ту пору человек около шестидесяти. Это были остатки от нескольких кавалерийских полков, не пожелавшие вернуться домой после ликвидации Даурского фронта и решившие продолжать борьбу партизанскими методами. Скрывались мы, как я уже сказал, в тайге неподалеку от Курунзулая.
«Квартира» наша была очень удобна. Окруженная со всех сторон неприступными горами и дикой таежной чащей, она имела только две или три проходимых тропы, известных лишь нам одним. Это гарантировало нас от внезапного налета белых и японцев, которые, кстати сказать, не отваживались далеко углубляться в тайгу. Другое, не менее важное удобство заключалось в том, что, находясь вблизи Курунзулая, мы пользовались постоянной поддержкой его жителей, которые снабжали нас продовольствием, фуражем, а иногда и свежими людскими силами.
Организатором и душой коммуны был Михаил Иванович Бородин, бывший учитель из Цаган-Олуевской станицы.
Подвижной для своих сорока двух лет, он в разговоре был всегда спокоен, нетороплив. Каждое его слово имело какой-то особый смысл. Он пользовался большим влиянием. Говорит, а сам теребит кончики небольших черных усов или изредка поднимет руку и поправит на переносице съехавшее пенсне. Единственно, по чему и можно было угадать его волнение, — это по глазам: они светились глубоким внутренним огнем. Во всем остальном — удивительное спокойствие и выдержка.
В силу этих качеств Михаил Иванович так и оставался у нас все время бессменным организатором. И, надо сказать, поработал он немало.
Наша группа тогда еще не имела никакого определенного плана и металась по тайге с места на место. Но постепенно она сделалась центром, вокруг которого стали группироваться все живые силы из окрестных сел и деревень.
Жестокий террор белых и японцев доводил жителей до отчаяния. Они покидали деревни, убегали в тайгу и здесь группами и в одиночку приходили к нам.
Особенно большие пополнения начали вливаться в партизанские отряды, после того как целый ряд сел и деревень активно выступил против белояпонцев. Вместо покорной сдачи на милость победителей жители встретили их ружейным и пулеметным огнем, штыками и вилами. Так было в поселке Александровского завода.
Жители его, едва завидев приближающийся японский эскадрон, все до одного покинули поселок и устроили неподалеку от него в горах засаду. Они дали японцам беспрепятственно войти в поселок, но когда те, не найдя там ни души, повернули обратно, со стен ущелья неожиданно затрещали выстрелы. Под перекрестным огнем эскадрон был истреблен в несколько минут. Вырваться удалось лишь нескольким японцам, которые прибежали на станцию Борзя.
После этого жителям поселка Александровского завода ничего не оставалось делать, как итти в тайгу и присоединиться к партизанам.
Надо сказать, что в наши отряды шли главным образом бедняки и середняки.
Мы не сидели сложа руки и вели неустанную агитационную работу в деревнях и рабочих поселках. Почти в каждом селе были организованы ячейки сочувствующих советской власти. Через них мы непосредственно связывались с населением, выявляли его настроение. Каждый житель того или иного села был взят нами на учет. Если по своим убеждениям он вполне подходил к нам, то ячейка, не объявляя ему до времени о своем решении, вносила его в список сочувствующих. Через ячейки же мы получали и оружие. Собрания ячеек происходили тайно. Агитация велась через разговоры, наводящие вопросы, открытых митингов не было.
В нашу группу почти ежедневно вливались все новые и новые пополнения. К нам присоединилось население станиц:
Онон-Борзинской, Ложниковской, Цаган-Олуевской, Богдатьевской, Аргунской, Газимурской и Александрозаводской. За шесть месяцев наша группа с шестидесяти человек возросла до шести кавалерийских полков.
Для оперативного руководства группой был создан военно-революционный штаб, в который входили: Михаил Иванович Бородин — начальник штаба и председатель агитационно-организационного отдела, Степан Сидорович Киргизов — начальник партизанского отряда и Самуил Павлович Зарубин — начальник снабжения красных партизан восточного Забайкалья. Все трое вместе с товарищами Журавлевым, Погодаевым, Каратаевым и другими были основоположниками партизанского движения в восточном Забайкалье.
С учреждением штаба работа развилась еще активнее. Штаб объединил разрозненные отряды лесовиков, сплотил их вокруг единого центра и наладил регулярную связь с подпольной организацией Читы.
Среди партизан начала вводиться железная дисциплина. Впоследствии был даже организован военно-революционный трибунал из пяти человек.
Дел у трибунала было очень много, так как дисциплина в условиях партизанской борьбы прививалась не сразу. За мародерство, самовольную отлучку из лагеря (даже на время) и уход с позиций виновных приговаривали обычно к расстрелу. За менее важные проступки выносились выговоры, отбиралось оружие или провинившегося переводили в тыловую часть, что для партизана считалось большим позором.
Вся военная и гражданская власть в районе действия партизанских отрядов принадлежала военно-революционному штабу. Вербовку новых партизан штаб проводил через свои ячейки. Каждый вновь прибывший обязан был заручиться рекомендацией двух товарищей — партизан из отрядов. Обычно партизаны приходили в отряд со своей лошадью, если же таковой почему-либо не оказывалось, то сельское общество выдавало новому партизану лошадь, отобранную у белых.
Продовольствие партизаны доставали у местного населения или захватывали его у противника. Вооружение также в большинстве состояло из военных трофеев. Патроны приходилось покупать у китайских купцов, пока не организовали своей литейной мастерской, где наши кузнецы великолепно научились отливать винтовочные пули из свинца и баббита. Гильзы для самодельных пуль собирали на позициях, а порох главным образом употребляли охотничий, который доставали у местных крестьян или в Чите.
Между прочим оригинальным способом поддерживалась связь с Читой. Вместо словесного пароля служила круглая палочка с тремя зазубринами по окружности. Палочка расщепливалась вдоль на две равных половины: одна половина хранилась в Чите, другая — в Алтагочане. Товарищ, отъезжавший в Читу, забирал с собой половину палочки и по приезде туда сдавал ее кому-нибудь из членов читинской организации. Тот прикладывал привезенную половину к другой, хранящейся в организации. Если зазубрины сходились, значит приехавший — свой человек. Это было нехитро, но зато удобно.
И так мы собирали силы, вооружались и подготовлялись к выступлению против белых и их хозяев — японцев.
В это время атаман Семенов и генерал Судзуки, командовавший японской дивизией, почти каждый день посылали в деревни и села свои отряды, которые грабили, пороли, расстреливали, насиловали женщин, требовали выдачи оружия.
Обыкновенно население, заранее узнав каким-либо способом о набеге белояпонцев, разбегалось по окрестным лесам и там ожидало ухода интервентов. Если же налет происходил неожиданно, то тут уже не было никакого спасения. Японцы и семеновцы собирали народ около церкви или школы и начинали допытываться, кто из присутствующих большевик или заподозрен в сочувствии партизанам. Нередко находились предатели — местные кулаки, — которые выдавали своих же односельчан. Но обычно от самих крестьян добиться ничего было нельзя.
Часто, не получив нужных сведений, обозленные семеновцы выстраивали крестьян в длинную шеренгу и каждого третьего расстреливали или уводили в читинскую тюрьму. В поселке Александровского завода между прочим были расстреляны мать и две сестры командира 12-го партизанского полка тов. Черепанова. Они проживали нелегально и были выданы местными кулаками.
Особенно сильно пострадало от белого террора население Акатуя, Базановского поселка и Александровского завода. Дело в том, что в районе Акатуя при ликвидации Красной армии несколько активистов-красноармейцев спрятали два полевых орудия и две гаубицы с 500 снарядами для каждого орудия. Снаряды и орудия лежали в глубоких ямах, смазанные, прикрытые брезентом и присыпанные сверху землей. Чтобы совершенно скрыть их местонахождение, кустарник, по которому их везли, был потом приподнят.
Белые каким-то образом узнали об этом, но они никак не могли открыть местонахождение орудий. Несколько раз они приезжали в названные села и старались выпытать у крестьян, где находятся орудия. Но крестьяне упорно отмалчивались несмотря на самые жестокие пытки. Наконец нашелся один предатель, который выдал белым местонахождение орудий. Впоследствии мы его все-таки нашли и расстреляли.
Гнет белых и японцев достиг своего крайнего предела. В городах, селах и деревнях стоял сплошной стон. Наступило время действовать.
23 марта 1919 года наша Алтагочанская группа объявила себя отрядом и открыто выступила против японских интервентов и белых банд атамана Семенова.
НАШ СУД
Первая наша встреча с противником произошла в станице Онон-Борзя. Здесь расположилась казачья дружина из местных кулаков.
Мы подошли к станице ночью, беззвучно сняли посты и окружили главные силы противника, которые находились в станичном управлении и школе. Налет был произведен так неожиданно, что казаки не успели даже взяться за оружие и сдались нам без одного выстрела. Главари — их оказалось пять человек — были тут же расстреляны. У остальных мы отобрали оружие и отпустили на все четыре стороны.
Казаки видимо не рассчитывали на такую милость. Это их так поразило, что некоторые из них выразили желание присоединиться к нам. Мы взяли несколько человек, за которых поручились наши партизаны.
Здесь же к нашему отряду присоединились онон-борзинскке лесовики и десятая сотня этой же станицы, организованная еще до нашего прихода конспиративно. Таким образом первая наша операция прошла как нельзя более удачно.
Ободренные успехом, мы в тот же день отправились в Курунзулай, жители которого встретили нас с большой радостью и все — от 18 до 45-летнего возраста — присоединились к отряду.
Мы получили сведения, что на Курунзулай со станции Борзя идут два эскадрона 4-го казачьего полка, вместе с полковым штабом, всего что-то около трехсот человек. Мы решили боя не принимать и отвести отряд в падь Залай, что в пятнадцати километрах от Курунзулая.
Здесь начальник штаба нашего отряда тов. Бородин предложил выслать в Курунзулай разведку с целью более точно определить силы белогвардейцев, установить местонахождение офицерских квартир, расположение пулеметов и заодно выяснить настроение рядовых казаков и их отношение к большевикам. Бородин поручил организовать разведку своему товарищу Самуилу Зарубину, который как местный житель прекрасно мог справиться с этой задачей.
Зарубин отобрал из отряда человек десять самых надежных и решительных. Разведчики вооружились винтовками, револьверами, гранатами и с наступлением ночи отправились в Курунзулай. Им повезло: в полночь мы уже имели довольно точные сведения о всех расположениях противника, причем удалось также выяснить, что большинство рядовых казаков настроено сочувственно советской власти.
Михаил Иванович Бородин был очень доволен работой Самуила Зарубина.
— Теперь, братцы, они в наших руках, — весело говорил он, сверкая серыми глазами и по привычке покручивая кончик уса. — Главное в действиях партизана — сметка и решительность. Помните об этом всегда и постоянно будете в выигрыше.
Черная ночь нависла над падью, и под ее прикрытием мы осторожно двинулись к Курунзулаю. Михаил Иванович разделил отряд на три части: первая должна была незаметно подкрасться к селу и бесшумно снять заставы, Вторая — атаковать офицерские квартиры, а третья — обезоружить казаков.
Когда отряд вышел на опушку леса и впереди на белом полотнище поля зачернелось село, Михаил Иванович дал приказ разведчикам итти вперед. Хоронясь в кустах, утопая по самую грудь в сугробах, разведка поползла к селу. Выждав, пока она отошла от нас шагов на двести, мы двинулись вслед за ней. Условный сигнал — троекратный свист с короткими перерывами — должен означать, что заставы сняты и путь свободен.
В этот напряженный момент не один из нас чувствовал, как сильно колотилось у него сердце и руки непокорно управляли конем. Сутулая фигура Михаила Ивановича маячила впереди. Вороной конь его сливался с темнотой. Изредка Михаил Иванович наклонялся вперед, припадал всем телом к гриве коня, силясь рассмотреть близорукими глазами дорогу.
До села оставалось не более километра, как вдруг тишину ночи отчетливо прорезал отдаленный свист — раз, другой, третий...
Михаил Иванович махнул рукой. Отряд моментально раскололся на две половины. Одна помчалась прямо на село, другая охватила его с правого фланга.
Когда мы поравнялись с первыми хатенками и выехали на середину улицы, ни один звук не нарушал морозной тишины. Вот и знакомые избы — здесь расположились офицеры из полкового штаба.
Короткий стук в дверь. В сенях слышатся недовольное посапывание и мягкое шаркание валенок. В следующую секунду дверь распахивается. Несколько штыков, приставленных к груди вышедшего хозяина, заставляют его молчаливо уступить дорогу.
— Ни звука! — предупреждают партизаны шопотом. — Сколько у тебя гостей?
— Двое... — растерянно лепечет хозяин. — Братцы, да вы...
— Тсс... Молчок! Где они?..
— Один на полатях, другой на скамье под образами... Входим в избу. Их благородия расположились совсем по-домашнему — в одном белье, как полагается. Хозяин застрял в дверях, трясущимися руками старается разжечь свечку. Прыгающий свет отбрасывает на бревенчатые стены уродливые тени с угрожающе нависшими штыками.
Офицер, спящий на лавке в углу, продирает глаза и торопливо начинает шарить около постели рукой.
— Спокойно, гражданин офицер! Ваш наган в надежном месте, — насмешливо говорит Самуил Зарубин. — Извольте встать, одеться и следовать за нами.
Офицер молчаливо покоряется. Его товарища после короткой борьбы стащили с полатей и вразумляют пинками. Он волнуется и никак не может попасть правой ногой в сапог. Двое партизан помогают ему обуться.
Через минуту их благородия под конвоем выходят на улицу. Из соседних изб к ним присоединяют еще человек семь их товарищей.
Тишина. Ни криков, ни выстрелов — только слышно, как под сапогами офицеров нервно похрустывает морозный утренний снег. Им должно быть кажется все это каким-то чудовищным кошмарным сном.
На другом конце села, где помещались рядовые казаки, происходила приблизительно такая же картина. Казаков накрыли врасплох и обезоружили. Лишенные командования, они сдались без сопротивления.
Мы захватили в этом бою — если его можно так назвать — два пулемета с большим количеством патронов, обоз продовольствия и пленными 250 казаков.
Наше командование тотчас же устроило совещание — как поступить с пленными. Решили всех отпустить за исключением офицеров, но предварительно поручили Михаилу Ивановичу Бородину провести политбеседу с казаками. Он так убедительно побеседовал с пленными, так наглядно показал им разницу между белогвардейцами и красными, что многие из казаков искренно начали проклинать своих атаманов и проситься на службу в наш отряд. Бородин обещал им посоветоваться с нами и потом дать ответ.
После этого состоялся суд над белыми офицерами. По той обстановке, в которой он протекал, это был, пожалуй, один из самых оригинальных судов. Михаил Иванович предложил пленным казакам дополнить состав военно-революционного трибунала выборными судьями из своей среды. Пленные казаки встретили это предложение с восторгом и тут же выбрали шесть человек.
И вот перед этим оригинальным судом — из семи красных и шести белых судей — предстали девять белогвардейских офицеров и шесть казаков, аттестованных остальными пленными в качестве заядлых контрреволюционеров, палачей, поджигателей и насильников.
Школа, где заседал трибунал, была набита пленными казаками и нашими партизанами. Все с интересом следили за процессом. В роли общественных обвинителей выступали сами же казаки. Поочередно они брали слово, подходили к столу, за которым заседали судьи, и беспристрастно свидетельствовали о тех бесчисленных злодействах, в которых были повинны их недавние начальники и товарищи.
В первый раз за всю жизнь они получили возможность высказаться открыто и свободно. Они припомнили офицерам все свои оскорбления, обиды, казарменный гнет. Некоторые казаки, бородачи, знали своих офицеров с первых дней службы, и за долгие годы столько накопилось невысказанной горечи, обиды, скрытых слез, что их обвинение звучало суровым беспощадным возмездием.
Но надо отдать им справедливость — о своих личных обидах они говорили меньше всего. Обращаясь к тому или иному офицеру, они старались напомнить ему, как в таком-то селе по его приказу было расстреляно несколько крестьянских семейств, как на такой-то шахте была заживо засыпана группа шахтеров, как в одном поселке у его ног валялась мать красноармейца, целовала пыльные сапоги, мочила их слезами, умоляя пощадить пытаемого сына.
— А помните, ваше благородие, Базановское поселье?.. Там еще в амбаре мы спалили по вашему приказу все зерно и шестерых крестьян. Вы тогда еще эти самые орудия, спрятанные, искали... А потом мы отправились оттуда в Акатуй и там по вашему приказу...
И новое злодейство, новая кровь тяжелыми сгустками облепляла затянутую в щеголеватый френч и пузырчатые галифе угрюмую фигуру офицера.
Свидетельских показаний казаков было более чем достаточно, поэтому с нашей стороны не потребовалось добавлять что-либо еще к этой куче обвинений.
После короткого совещания суд единогласно вынес решение. Оно заключалось в одной только фразе:
— Обвиняемых как злейших врагов народа и революции — расстрелять!
Приговор тут же привели в исполнение.
Остальным казакам было объявлено, что желающие поступить в наш отряд должны найти себе поручителей среди своих земляков-партизан, а не желающие могут итти — кому куда любо.
К нам присоединились 108 человек, причем казаки, не нашедшие себе поручителей среди красных, принимались под поручительство своих товарищей, принятых в отряд по рекомендации партизан. Все здоровое мужское население Курунзулая, способное носить оружие, также примкнуло к нам. Таким образом наш отряд сразу увеличился до 500 сабель.
Распрощавшись с курунзулайцами, мы в тот же день двинулись на Александровский завод.
РАСПРАВА С КУРУНЗУЛАЙЦАМИ
Едва мы покинули село, как туда явился новый отряд белых. Курунзулайцы, застигнутые врасплох, попрятались по избам. Но белые были уже осведомлены о всем, что творилось здесь до их прихода.
Разъяренные разгромом отряда и гибелью офицеров и главарей белых казаков, они принялись вымещать злобу на беззащитном населении. Прежде всего белые потребовали у курунзулайцев указать место, где были похоронены расстрелянные нами офицеры и казаки. Оно находилось километрах в двух от Курунзулая. Это была заброшенная шахта медного рудника, куда мы сваливали трупы.
Хорунжий вновь прибывшего отряда распорядился привезти к руднику несколько саней. Потом, собрав около двух десятков стариков, он велел им вытащить трупы из ямы. Когда это было исполнено и трупы были уложены в сани, раздалась команда:
— Выпрягай лошадей!
Старики в недоумении исполнили и это приказание. Лошадей выпрягли, отвели в сторону.
— А теперь, проклятые хрычи, сами впрягайтесь в сани и везите дорогих покойников, — неожиданно приказал хорунжий.— Да, чур, аккуратней, не растрясите на ухабах!
Как ни запуганы были старики, они все-таки не двинулись с места и растерянно, изумленно смотрели на хорунжего, не понимая, шутит он или говорит всерьез.
Хорунжий побагровел от злости. Он замахнулся нагайкой на ближайшего старика и изо всей силы вытянул его по спине.
— Вы что же — бунтовать, проклятые!.. Живо у меня! Или я с вами шучу?!
Старик, получивший удар по спине, перегибаясь от боли, поплелся к саням.
— Ну что же, товарищи, — обратился он с болезненной кривой улыбкой к молчаливо стоящим старикам. — Такова воля их благородия. Ноне на их стороне праздник. Впрягайтесь, гнедые, повезем...
Старики, один за другим, подошли к саням, подняли тяжелые оглобли, ухватились за них по-двое, по-трое, натужились, и сани с визгом стронулись с места.
Хорунжий, злорадно улыбаясь, гаркнул казакам:
— Почетный караул — шагом арш!..
И, сопровождаемая сотней казаков, похоронная процессия медленно двинулась вперед.
Хорунжий приказал везти тела на станцию Борзя, чтобы оттуда переправить их по железной дороге в Читу. От курунзулайского медного рудника до этой станции было ровно 80 километров. Старики позеленели, согнулись в клюку, в слезящихся от напряжения глазах появилась обреченность. Но они все-таки тянули сани километр за километром.
Два дня маялись они со своим страшным грузом. На третий день вечером показалась станция Борзя. Бросив сани на произвол судьбы, старики на пятые сутки, еле волоча ноги, побрели наконец домой.
Однако этим дело не кончилось. Белые стали «навещать» курунзулайцев чуть не по нескольку раз в месяц. И каждый такой приезд отмечался несколькими жертвами.
Как-то они схватили престарелого крестьянина Павла Николаевича Якимова (моего однофамильца), обвинив его в пособничестве большевикам.
Надо сказать, что старик Якимов по своим убеждениям всецело стоял на стороне советской власти. Он был раньше сельским писарем и, как человек грамотный, начитанный, хорошо разбирался в политике. К тому же он не любил кривить душой и свои убеждения высказывал всегда открыто. Активного участия в борьбе против белых он не принимал вследствие своего преклонного возраста, но всегда искренно жалел об этом.
— Эх, братцы, кабы не моя немощь, язви ее в душу, задал бы я перцу белякам! — нередко говаривал он в шутку своим соседям.
Белым было достаточно обвинить Якимова в сочувствии партизанам, чтобы бесповоротно решить его участь. Офицер с насмешливой улыбкой спросил Якимова:
— Чего, дед, желаешь — сто плетей или заряд свинца?
Старик затрясся от бессильной злобы и негодования. Овладев собой, он погладил бороду и холодно, презрительно, как плевок в розовое лицо офицера, выбросил:
— Стреляйте, злодеи, и будьте вы прокляты! Через минуту он уже неподвижно лежал на земле. Точно так же был расстрелян и другой старик — Николай Иванович Васильев. Он, как и его приятель Якимов, храбро встретил смерть, послав белогвардейцам свое последнее проклятье перед тем, как грянул залп.
Так длилось с полгода. Жители Курунзулая постоянно находились под угрозой расправ, казней, насилий, грабежей. В конце августа 1919 года над Курунзулаем пронеслась еще одна опустошительная беда, едва не окончившаяся гибелью для всех его жителей.
В один августовский день в село нагрянул японский карательный отряд. Как и раньше, немедленно началась расправа. Население собрали на сход около школы. Всех подозрительных перепороли плетьми, а «несомненных большевиков» расстреляли тут же на месте. Таких «несомненных» оказалось около семидесяти человек в возрасте от 16 до 70 лет. Большевизм их заключался в том, что они сочувствовали партизанскому движению и исподволь помогали нам кто чем мог — продуктами, овсом и пр. Выдали их японцам местные кулаки.
Такого массового расстрела курунзулайцы никогда еще не видывали. За последнее время они привыкли, правда, ко всяким жестокостям, но когда на их глазах японцы начали уничтожать почти треть населения — поднялось что-то невероятное.
Женщины забыли всякий страх и с воплями кинулись к своим сыновьям, стоящим под дулами винтовок. Старики, приговоренные к расстрелу, прощались друг с другом и со своими родственниками, ложились на землю и ждали, когда их прикончат. Дети подняли вой и визг, который можно было слышать за целый километр от села.
Но японцы только вошли во вкус кровавой расправы. Покончив невзирая на мольбы и слезы родственников с «несомненными», японский офицер приказал солдатам согнать остальных жителей на кладбище.
Курунзулайцы, полумертвые от страха, решили, что здесь будет их общая могила. Старики и женщины попадали на колени и начали усердно молиться, обливаясь слезами. Какая-то молодая женщина, обхватив обеими руками похилившийся деревянный крест на могиле и цепляясь за него как за последнее спасение, смотрела немигающими глазами куда-то вдаль через кладбище. Рядом с ней на траве у могилы валялся двухлетний ребенок. Он весь посинел и закатил глаза от мучительного крика, но мать не обращала на него внимания.
Вдруг над кладбищем с визгом пронесся снаряд. И земля сейчас же содрогнулась от глухого удара. Все затихло на секунду. А в следующее мгновение рядом с кладбищенской оградой взлетел столб дыма и пламени.
Кто-то вскрикнул пронзительно:
— Прощайте, родименькие, расстреливают!..
Не успел заглохнуть этот вопль, как оцепеневшая женщина вздрогнула, отшатнулась от креста и кинулась к своему ребенку. Она схватила его на руки, прижала к себе так крепко, что ребенок забился в судорожном плаче. Но женщина словно не чувствовала этого. Она продолжала сжимать ребенка все крепче и крепче, пока тот не затих в предсмертном хрипе.
— Умри, мое дитя, умри. Не будешь мучиться напрасно,— сухими губами шептала она.
Глядя на эту женщину, другие матери, обезумевшие, как и она, от страха, начали также душить своих детей.
Снаряды со свистом проносились над кладбищем и падали где-то за оградой на улицах села. Потомки самураев на этот раз просто хотели немного потешиться над ошалевшими от страха курунзулайцами.
Обстрел продолжался целый час, потом выстрелы смолкли. Но курунзулайцы еще долго не решались покинуть кладбище, которое казалось теперь для них единственным убежищем.
До самого вечера они слышали гортанные крики солдат, рев перепуганных коров, блеяние овец, заливистый лай собак, долетавшие из села. Затем наступила тишина. Только густые клубы дыма и багровые отблески пламени, охватившие полнеба, говорили о том, что дело разрушения после японцев завершает огонь.
БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ
Дней пять спустя после этого разгрома я пришел в Курунзулай со своим полком с Богдатского фронта. Еще издали, завидев нас, все население Курунзулая от мала до велика высыпало к нам навстречу.
— Голубчики, родименькие, защитнички наши... — плакали старухи, приветствуя партизан.
Из толпы торжественно отделились два старика и медленно стали приближаться к отряду. Они осторожно несли большое деревянное блюдо, на котором лежала буханка свежеиспеченного хлеба с маленькой солонкой на подрумяненном гребне.
— Который из вас здесь командир? —нерешительно спросили они, подходя к спешившимся партизанам. Им указали на меня.
Старики передали мне хлеб и соль и по заведенному обычаю глубоко поклонились в пояс. Я ответил им тем же.
Это вышло до того сердечно и торжественно, что многие партизаны растрогались до слез.
Мы подошли к деревне. Местами над грудами обгоревших развалин курились еще легкие сизоватые дымки — тлело зерно.
Обрадованные нашим неожиданным приходом курунзулайцы наперебой старались услужить нам. Село понесло большие убытки: сгорело сорок семь дворов, много было уничтожено зерна, фуража, муки, скота. Однако нам ни в чем отказу не было. Нас разместили тепло и удобно, накормили наших лошадей, состряпали нам вкусный обед, истопили баню.
Тяжело было видеть, как они сразу приуныли на другой день, когда узнали, что мы немедленно должны выступать.
— Опять остаемся мы, горемычные, на потеху лютым извергам, злодеям... - тяжело вздыхали бабы.
Когда полк выстроился к походу и я подал сигнал выступать, все жители высыпали на улицу и пошли нас провожать за село. Мы ехали тихо, чтобы дать им возможность поспевать за нами. Старики, бабы, дети, подростки растянулись длинной пестрой вереницей по обеим сторонам дороги. Шли и все смотрели на нас. Некоторые бабы надрывно всхлипывали, а другие несмотря ни на что смеялись, перемигивались с молодыми партизанами.
Осенний день был ярок. Я невольно вспомнил мрачные прокопченные здания зиловского депо, бесчисленную толпу рваных шинелей и курток, встревоженные возгласы и крики... Это было давно и в то же время недавно.
Год прошел только, а как много изменилось. Тогда мы не имели пристанища, были разбиты, разрозненны, уходили в тайгу. А сейчас мы — сила, с которой врагам приходится серьезно считаться.
И несмотря на вопли баб и тягостное чувство, оставшееся у нас после посещения разгромленного Курунзулая, мы знали, что будущее теперь в наших руках.
