— Будь я проклят, — загремел он, входя в дом, — не надо было упускать случая поступить по-христиански!
Он отдал принесенное лекарство и, переодев плащ, вновь поспешил на улицу. Когда спустя несколько минут он вернулся, Руфинита сказала ему с тревогой:
— Папа, папа, что с тобой творится?.. Ты без шляпы? И куда делся плащ?
— Ах, доченька, — сокрушенно и тихо проговорил скряга, — тебе не понять истинной доброты и милосердия... Ты вот о плаще, спрашиваешь... Жалко, что ты не видела... Я отдал его бедному старику, полураздетому и умирающему от холода. Вот я какой: уж если пожалею бедняка, то не на шутку. Иной раз покажется, будто я жесток, но ведь сердце-то у меня доброе... Вижу, ты встревожилась. Ну, много ли стоит жалкий кусок сукна?
— А плащ был новый?
— Нет, старый... А теперь, поверишь ли, даже совесть меня грызет: почему я не отдал ему новый... И еще меня беспокоит, зачем я тебе рассказал. Доброму делу слава не нужна.
Тем разговор и кончился: более важные дела отвлекли обоих. Измученная Руфина падала от усталости: она не спала уже четверо суток и лишь усилием воли держалась на ногах, мужественная, заботливая и нежная, как сестра милосердия. Наняли сиделку, и девушка смогла немного отдохнуть. Вечерами помочь в хозяйственных заботах приходила старушка ветошница, собиравшая тряпье и скудные съестные отбросы ab initio, с того дня, как поженились Торквемада и донья Сильвия (еще раньше она занималась тем же в доме родителей доньи Сильвии). Звали ее, не знаю почему, тетушка Рома; я думаю, это искаженное Херонима. Она была так стара и безобразна, что лицо ее походило на клубок паутины, пересыпанный золой. Бугристый нос расплылся, круглый беззубый рот тонул в окружавших его морщинах, мутные рыбьи глазки чуть светились под слезящимися веками, красными, как перец. На ней была рваная кофта и заплатанная юбка, подаренная еще матерью доньи Сильвии. Старуха всей душой привязалась к дому, где долгие годы ежедневно собирала тряпье. Она питала глубокое уважение к донье Сильвии, которая только ей отдавала кости, хлебные корки и обрезки мяса. Тетушка Рома нежно любила детей, а перед Валентином преклонялась с каким-то суеверным обожанием. Когда мальчик тяжко занемог, она объяснила болезнь тем, что «в голове у него лопнул талант». Бедная старуха потеряла покой: утром и вечером справлялась она о Валентине, пробиралась в его спальню и подолгу молча сидела у постели мальчика, не сводя с него глаз, из которых по дряблым пергаментным щекам непрестанно катились слезы.
Направляясь в кухню, ветошница заметила в столовой Торквемаду. Он сидел у стола, опустив голову на руки, погруженный в глубокое раздумье. Тетушка Рома была своим человеком в доме и поэтому без стеснения подошла к нему.
— Ты бы помолился, — сказала она, утирая слезы,— молитва к богу доходчива... Бедняжка, сердешный мой, как ему плохо... Смотри (она указала на грифельную доску), как тут красиво написано в этой черной раме. Мне, старухе, не понять, что оно значит... но, верно, тут говорится, что все мы должны быть добрыми... Этот ангел понимает больше нашего! Может, за то бог и хочет забрать его к себе...
— Что ты там болтаешь, тетушка Рома? — Лицо Торквемады стало мертвенно бледным. — Его не отнимут у нас. Ты, как и дурни, должники, чего доброго считаешь меня извергом, злодеем? Уж если у кого денежки заведутся, так его непременно представят хуже последней собаки... Но бог знает правду... Творил я добрые дела в эти дни или нет — никому не известно: зачем мне, чтобы все разнюхивали насчет моих благодеяний и повсюду славили мое милосердие... И ты сама тоже молись, молись больше, пока глотка не пересохнет; твоя молитва скорее к богу дойдет: ты своей бедностью заслужила... Совсем с ума схожу... ну за какие грехи мне все это терпеть?.. Ох, тетушка Рома, знала бы ты, каково у меня на душе! Моли бога сохранить нам Валентина; а если он умрет — я уж и сам не знаю, что будет: я совсем голову потеряю, выскочу на улицу и зарежу кого-нибудь. Он мой сын, мой, черт побери! Он слава мира... Несдобровать тому, кто его у меня отнимет!..
— Ох, горе-горькое, — бормотала, всхлипывая, старуха.— Но кто знает, может святая дева сотворит чудо... Я всем сердцем смиренно молюсь об этом. Да и вы постарайтесь, обещайте ей быть добрым католиком.
— За обещаниями дело не станет... Тетушка Рома, уйди, оставь меня одного. Никого не хочу видеть. Лучше мне побыть одному с моим горем.
Старуха вышла, охая и вздыхая, а дон Франсиско снова опустил пылающую голову на руки. И долго еще просидел бы он так, если бы дружок Байлон не вывел его из неподвижности, похлопав, но плечу и обратившись к нему со словами:
— Не стоит унывать. Будем мужественными в беде, не дадим ей лишить нас бодрости духа... Малодушие — удел женщин. Кто мы перед природой, перед Великим «Целым?.. Ничтожные атомы, не ведающие смысла его гармонии...
— Убирайтесь к дьяволу с вашим Целым и со всеми потрохами! — вскричал Торквемада, испепеляя его взглядом.
Байлон не стал препираться и, чтобы рассеять дона Франсиско и отвлечь его от мрачных мыслей, поведал приятелю об одном верном дельце, которое засело у него в голове.
Он задумал расторгнуть контракт со своим арендатором и поставить дело на широкую ногу, основав молочную лавку в современном духе: молоко доставляется на дом, цены умеренные, контора обставлена по последней моде, телефон и прочее... Он уже успел изучить вопрос и...
— Поверьте мне, друг Франсиско, дело надежное, в особенности если завести еще молочных коров, поскольку в Мадриде...
— Да отвяжитесь вы с этим молоком и с... Ну что общего у меня с вашими ослицами и коровами? — воскликнул Душегуб, вскакивая и с яростью глядя на Байлона.— Тысяча чертей! Вы же видите — сердце у меня разрывается от горя, а вы докучаете мне своим окаянным молоком... Скажите лучше, как упросить бога снизойти до наших нужд, скажите, что... не знаю, как объяснить... ну, что значит быть добрым и быть злым?.. Или я уж совсем дурак, или тут что-то мудреное, до чего простым смертным не додуматься...
— Да, черт побери, это вопрос мудреный, — сказал расстрига, удовлетворенно кивая головой и прищуривая глаза.
В эту минуту дон Хосе очень мало напоминал своего двойника из Сикстинской капеллы: он сидел, опираясь руками на палку, зажатую между колен, скрестив ноги, сдвинув на затылок шляпу; мощную его фигуру стесняло пальто с засаленными полами и воротником, густо покрытым перхотью. Но, несмотря на свой низменный облик, этот негодяй все, же походил на Данте, а когда-то был даже жрецом в Египте! Чего только не случается на свете...
— Да, конечно, это вопрос мудреный, — повторил Байлон, собираясь просветить своего друга и выставляя самый веский довод: — Добро и зло... это, как говорится, свет и тьма! — В жизни дон Хосе изъяснялся совсем иначе, чем писал. Так оно обычно и бывает. Но на сей раз торжественность темы воспламенила его фантазию и побудила выражаться в высоком стиле, свойственном его прежним писаниям. — Человек останавливается в нерешительности и смущении перед великой загадкой: что есть добро? что есть зло? Сын мой, обрати слух твой к истине, а взор твой к свету. Добро есть любовь к ближнему. Возлюби — и познаешь добро; возненавидь — и познаешь зло. Будем милосердны к ненавистникам нашим, и тернии обратятся для нас в розы. Так рекла Справедливость, так говорю я... Истина из истин и наука из наук.
— Истины-то эти я и раньше знал, — проворчал Торквемада уныло. — Отобрать у ближнего последнюю рубашку мне всегда казалось зверством. Но и спуску тоже давать нечего... Ну ладно, не будем говорить об этом... Не желаю думать о грустных вещах. Ни слова больше не скажу... Но если сын мой умрет... нет, и думать не хочу... если он умрет, то мне уж все равно — что белое, что черное.
Вдруг из спальни Валентинито донесся пронзительный вопль, похожий на крик павлина. Оба оцепенели от ужаса. Болезнь бедного ребенка принимала все более тяжкий и опасный оборот. Торквемада готов был зарыться в землю, лишь бы не слышать стенаний страдальца. Он бросился в кабинет, не обращая внимания на уговоры Байлона, и захлопнул перед приятелем дверь, едва не прищемив ему дантовский нос. Из коридора было слышно, как дон Франсиско с шумом выдвинул ящик стола. Вскоре он возвратился, пряча что-то в кармане сюртука, взял шляпу и, не проронив ни слова, вышел на улицу.
Теперь я объясню вам, что задумал и куда направился в тот вечер злополучный дон Франсиско. В день, когда заболел Валентин, ростовщик получил от одного давнишнего смиренного клиента письмо с просьбой о ссуде под залог всей обстановки. За время их долгого знакомства Торквемада, пользуясь робостью и беспомощностью своей жертвы, вытянул из нее огромные суммы. Несчастный позволял сдирать с себя шкуру, резать и жарить заживо, словно он для того только и родился. Есть уж такие люди. Но вот наступили совсем плохие времена, и должник не заплатил по векселю. Каждый понедельник и вторник Душегуб набрасывался на него, терзал, закидывал ему на шею петлю, затягивал ее все туже, но так и не выжал из бедняги, ни песеты. Легко представить ярость ростовщика при получении просьбы о новой ссуде. Какая возмутительная наглость! В другую минуту Торквемада послал бы просителя к дьяволу, но болезнь мальчика привела его в такое смятение, что он и думать не мог о делах. Два дня спустя пришло еще одно отчаянное послание, написанное in extremis и звучавшее как предсмертный стон. В кратких строках жертва взывала к «благородным чувствам» своего палача, умоляла о снисхождении, принимала самые жестокие условия, готовая на все, лишь бы тронуть железное сердце ростовщика и добиться благожелательного ответа. Торквемада разорвал письмо на мелкие клочки и швырнул в мусорную корзину, не желая даже вспоминать о подобных вещах. Только и дела было ему до затруднений и горестей других людей, пропади они все пропадом!
Но после описанных событий—разговора с тетушкой Ромой, с доном Хосе, ужасного крика Валентина — скрягу словно внезапно осенило, в мозгу его вспыхнул огонь вдохновения, и, схватив шляпу, он ринулся на поиски своего незадачливого должника. То был вполне достойный человек, правда небольшого ума и таланта, обремененный огромной семьей. Имел он отличные должности и в Испании и за океаном, но, будучи от природы честен, нажил мало; между тем супруга его помешалась на светской жизни, и то немногое, что он скопил, перешло к ростовщику за какой-нибудь год. Потом досталось ему наследство от дядюшки, но жена повадилась устраивать эти злосчастные четверги, собирать и угощать благородное общество, и золото покойного родственника потекло, как вода. А тут уж и не заметили, когда и как перекочевало оно в толстую мошну Торквемады. Прямо не знаю, дьявол ли вселился в деньги этого дома, но их так и тянуло, словно магнитом, к проклятому процентщику. Хуже всего было то, что, хотя семья завязла в долгах по горло, fashionable женушка по-прежнему как ни в чем ни бывало выписывала наряды из Парижа, приглашала друзей на five o'clock tea и выдумывала еще разные глупости в том же духе.
Итак, сеньоры, дон Франсиско направился к этому человеку, который при всем своем изысканном вкусе и светских чаепитиях находился, судя по его жалобному письму, на пороге долговой тюрьмы, обреченный на позор и поругание.
Почувствовав внезапно, что кто-то тянет его за полу, ростовщик обернулся и... кого же, вы думаете, он увидел?.. Женщину, похожую на скорбящую Магдалину, с прекрасными волосами, едва прикрытыми клетчатым платком. Она была молода и хороша собой, но миловидное лицо ее казалось испитым и поблекшим. Эта женщина — сразу видно — знала толк в нарядах, но сейчас она выглядела почти как нищенка — в рваной юбке, старой шали и в башмаках... Боже мой, что за башмаки, и как уродовали они ее хорошенькие ножки!
— Исидора! — воскликнул дон Франсиско, изображая на лице радость, что с ним редко случалось. — Куда это вы бредете такая измученная?
— К вам, сеньор дон Франсиско! Пожалейте нас! Почему вы так жестоки и бессердечны? Не видите разве, каково нам приходится? Неужто ни капли сострадания в вас не осталось?
— Дочь моя, скверно вы обо мне судите... А я как раз шел и думал о вас... Я ведь вспомнил про письмецо, которое вы прислали мне вчера с сыном привратницы... и про то, о чем вы сами говорили мне позавчера на улице.
— Надо без сердца быть, чтоб не понять нашего положения, — сказала женщина, заливаясь слезами. — Мартин умирает, бедняжка мой, на холодном чердаке… Ни мягкой постели, ни лекарств, и не на что сварить ему хоть чашку бульона… Какие муки! Дон Франсиско, будьте милосердны, не оставьте нас в беде. Я знаю, в долг вы нам не поверите, но у Мартина есть еще немало прекрасных пейзажей... вы увидите... Сиерра Гуадаррама — чудесная работа... Ла Гранха с деревцами тоже... и еще разные, не помню... Все такие красивые... Я принесу их... Но не будьте жестоки, сжальтесь над бедным художником...
— Ну-ну, ладно, утрите слезы. У меня самого глаза на мокром месте... В душе моей такое горе, Исидора... если вы не перестанете плакать, я тоже разревусь. Ступайте-ка домой, и ждите меня там. Я скоро приду… « Да вы мне не верите, что ли?
— В самом деле, придете, не обманете? Заклинаю вас пресвятой девой!
— Да разве я вас, когда обманывал? Пусть бы, на что другое пожаловались, а уж этого...
— Значит, можно надеяться? Вы будете так добры, что придете и поможете нам? Как обрадуется Мартин, когда я ему скажу.
— Идите спокойно... ждите меня и молите за меня бога со всем усердием и жаром душевным.
