Вечером, когда в доме зажглись огни, Серрано Морентин попытался подле Фиделы найти вознаграждение за тягостные минуты, проведенные с Рафаэлем. После пережитых тревог он считал себя вправе насладиться беседой сеньоры Торквемады, относившейся к нему любезно, как и ко всем окружающим, и обладавшей помимо прочих достоинств прелестью невинного, беспомощного и слабохарактерного ребенка, тоненькой фигуркой и фарфоровым личиком с нежными блеклыми красками.
— Посмотрим, что за книги вы мне прислали,— протянула Фидела, развязывая полученный утром пакет.
— Вот поглядите, это единственно, что еще можно нынче достать, — французские и испанские романы. Вы так быстро глотаете книги, что придется утроить их выпуск в Испании и Франции.
В самом деле, присущая Фиделе страсть к лакомствам распространилась и на духовную пищу в виде пристрастия к романам. После замужества, которое по желанию супруга и старшей сестры освободило ее от всех домашних обязанностей, давнишнее увлечение книгами с новой силой вспыхнуло в молодой женщине. Фидела читала все подряд, хорошее и плохое, без разбора, проглатывая как приключенческие и любовные романы, так и серьезные произведения психологического характера. Она читала поспешно, иной раз лишь пробегая глазами одну страницу за другой, не задумываясь над содержанием и не усваивая его. Обычно она заглядывала вперед, чем кончится, и, если развязка не представляла ничего нового, бросала книгу недочитанной., Самым удивительным в этом пылком увлечении было то, что для Фиделы реальная жизнь и книги составляли два различных мира, так что романы, даже натуралистические, оставались для нее чем-то условным и фантастическим, вымыслом сочинителя, прекрасной мечтой, лишь отдаленно напоминавшей действительность. Между романами, наиболее близкими к правде, и реальной жизнью существовала целая пропасть. Коснувшись этого вопроса в разговоре с Морентином, который считал себя до известной степени профессионалом в литературе и вещал свои суждения о ней подобно оракулу, однако преимущественно в тех случаях, когда по близости не было конкурентов по этой части, — Фидела высказала следующее мнение, получившее немедленное одобрение собеседника: — Как в живописи, сказала она, — не должно существовать ничего, кроме портретов (все, что не является портретом, я считаю искусством второго сорта), так и в области литературы я признаю лишь мемуары, то есть изложение действительных событий из жизни автора. Когда я стою перед хорошим портретом, написанным рукой мастера, я прихожу в восторг, и когда я берусь за мемуары, даже такие несносные и полные самолюбования, как «Замогильные записки» я не могу оторваться от книги.
— Совершенно верно. Ну, а в музыке, что, по вашему мнению, соответствует портрету в живописи и мемуарам в литературе?
— В музыке?.. Право, не знаю. Ну, что я в этом смыслю, я ведь такая невежда... В музыке, спрашиваете вы?.. Пение птиц...
В тот день, или, вернее, вечер, просмотрев заглавия книг и выслушав совет Морентина поинтересоваться входившей в моду русской литературой, Фидела неожиданно прервала поток суждений своего образованного приятеля и спросила:
— А что вы скажете, Морентин, о нашем бедном Рафаэле?
— Друг мой, мне думается, у него пошаливают нервы. Живя в этом доме и видя, вернее — чувствуя вокруг себя людей, которые...
— Да, да... Его преследует навязчивая идея. Мой муж так тепло относится к Рафаэлю и не заслуживает, нет, не заслуживает его антипатии, которая граничит с ненавистью.
— Не только граничит, но — скажем прямо — переходит все границы самой жгучей ненависти.
— Боже мой! Но ведь вы его друг, и при вашем влиянии разве вы не могли бы внушить ему?..
— Ну, разумеется, я пытаюсь... Я пробираю его и браню... но все тщетно. Ваш муж человек добрый... в глубине души, не правда ли? И я это на все лады твержу Рафаэлю. Если бы дон Франсиско только слышал мои восхваления по его адресу и захотел бы так или иначе расплатиться со мной… Конечно, денег я не потребовал бы…
—Вы в них и не нуждаетесь, ведь вы богаче нас.
— Я богаче вас?.. Полноте, вы ошибаетесь, уверяю вас, Все мое богатство состоит в том, что я не тщеславен и довольствуюсь малым, а кроме того, серьезным чтением и жизненным опытом накопил себе кое-какой идейный багаж.., словом, дорогой друг, духовный капитал май не так уж ничтожен.
— А разве я не признаю его?
— Нет, не признаете. Разве вы не сказали мне на днях, будто я слишком дорожу материальными благами?
— Но я не так выразилась. У вас плохая память.
— Да разве можно забыть то, что сказано вами, хотя бы в шутку?
— Право, вы передергиваете, мой друг. Я сказала,, что вы не изведали страданий, а тот, кто не прошел по тернистому пути, залитому слезами и кровью, лишен духовной полноты.
— Верно. И тут вы добавили, что я — баловень судьбы и лишь понаслышке знаю о страданиях, словом, что я животное.
— О господи!
— Нет, нет, не отрицайте...
— Ну да, я сказала — животное, но в том смысле, что...
— В каком бы ни было смысле, но вы назвали меня животным.
— Я хотела сказать... — Фидела рассмеялась. — Ну, будто вы не понимаете! Животными называют тех, у кого нет души.
— Как раз наоборот: животное — живое существо, обладающее душой.
— Что вы? В таком случае я отрекаюсь, отказываюсь, беру свои слова обратно. Ой, я говорю глупости! Не слушайте меня, Морентин!
— Я не чувствую себя задетым, напротив — мне приятно, что вы так беспощадны со мной. Но вернемся к нашему разговору: откуда вы взяли, что мне неведома боль?
— Но ведь я говорила не о зубной боли.
— Боль нравственная... душевная…
— Вам?.. Бедняга, и вы воображаете?.. Да что вы знаете о страданиях? Разве вы испытали в жизни невзгоды, тяжелую потерю близких, унижения, позор? На какие жертвы пришлось вам решиться, какую горькую чашу пришлось испить?
— Все в жизни относительно, мой друг. Конечно, нельзя сравнивать мою жизнь с вашей. Потому-то я и считаю вас совершенством, высшим существом. Передо мной лишь открывается стезя горя, я только новичок в школе страданий по сравнению с моей собеседницей, достойной восхищения, почитания...
— Кадите мне, кадите побольше, я ведь этого заслуживаю.
— Тот, кто подобно вам прошел через тягостные испытания, кто сумел закалить свою волю в горниле страданий и принести себя в жертву, — достоин царить в сердцах всех, умеющих ценить добро.
— Побольше ладана, побольше. Мне нравится лесть, или, вернее, справедливая дань восхищения.
— И такая заслуженная, как в данном случае.
— И вот что я скажу вам, Морентин, — я ведь очень откровенна и всегда говорю то, что думаю. Не кажется ли вам, что скромность — величайшая глупость?
— Скромность?..— Морентин смутился. — Почему вы спрашиваете об этом?
— Потому что я собираюсь сбросить ненужную маску скромности и сказать вам... не знаю, сказать или нет? Так вот, по-моему, я женщина с большими достоинствами... Но вы станете смеяться надо мной, Морентин!.. Лучше не слушайте меня.
— Я — смеяться? Как высшее существо, вы можете смело отбросить скромность, — ведь она подобно школьной форме является уделом посредственности. Так дерзайте же и возвестите о ваших исключительных достоинствах, чтобы мы, поклоняющиеся вам, скрепили словом аминь вашу исповедь. Аминь, возглашаю я на весь мир, ибо всем надлежит преклониться перед вашим духовным совершенством, умением стойко переносить страдания и перед вашей несравненной красотой.
— О, я ничуть не оскорбляюсь, когда меня называют прекрасной, — сказала Фидела с довольной улыбкой,— В сущности каждая женщина радуется этому, но иные скрывают свое удовольствие из жеманства. Я же отлично знаю, что хороша собой... Ах, нет, не слушайте меня! Недаром сестра говорит, что я еще ребенок... Конечно, я хороша собой. Правда, не красавица, но...
— Именно красавица. Ваша несравненная, утонченная, аристократическая красота...
— Да неужели?
— Во всем Мадриде не найдется подобной вам женщины!
— В самом деле?.. Ах, что я говорю! Не слушайте меня.
— Благодаря всем явным и тайным перлам души и тела, которые вы скрываете с очаровательной скромностью, вы, Фидела, заслужили стать самым счастливым существом в мире. Кому же должно достаться счастье, если не вам?
— А кто сказал вам, сеньор Морентин, что оно мне не досталось? Вы, может быть, думаете, я не достойна его?
— Безусловно достойны, и в принципе оно ваше, но вы еще не получили его.
— Кто вам это сказал?
— Я сам, ведь мне известно.
— Ничего вам не известно... Итак, отбросив стыд, я вот что скажу вам, Морентин...
— Говорите!
— Я очень умна.
— Это не новость.
— Умнее вас, о, гораздо умнее.
— Бесконечно умнее. Еще бы! Вашими совершенствами вы способны свести с ума весь человеческий род, начиная с меня.
— Не сходите пока с ума, потерпите еще немножко и узнаете, в чем состоит счастье.
— Откройте это мне, вы — мой учитель счастья. Хотя я отлично знаю, в чем состоит мое счастье. Сказать вам?
— Нет, не надо, ведь вы можете сказать что-нибудь прямо противоположное тому, в чем заключается счастье для меня.
— Откуда вы знаете, раз я еще ничего не сказал? А главное, не все ли равно вам, если мое понятие счастья вздорно? Представьте…
Разговор был неожиданно прерван шумом медленных тяжелых шагов и скрипом башмаков по ковру. В будуаре , жены появился Торквемада со словами: «Здорово, Морентинито... Спасибо, а ваши домашние? Рад вас видеть».
