— Но еще больше радуюсь этому я. Право, я уже скучал без вас и как раз говорил вашей супруге, что сегодня дела задержали вас дольше обычного.
— Сейчас садимся за стол. А ты как поживаешь? Ты отлично сделала, что не вышла на прогулку. Чертовски скверная погода! Я схватил насморк. Прежде я мог целый день проводить в беготне, легко перенося значительные колебания температуры и никогда не простужаясь. А теперь, со всеми этими натопленными печами, плащами, калошами и зонтиками, у меня всегда из носа сопли текут... Я был у вас дома, Морентин. Хотел повидаться с доном- Хуаном.
— Вероятно, отец придет сегодня вечером.
— Отлично. Нам надо выправить одно дельце. Приходится днем с огнем рыскать, выискивая выгодные дела, ведь требования растут, как морской прибой. В доме маркизов что ни день, то новая блажь, а это стоит кучу денег.
— Так зарабатывай побольше, Тор, побольше! — весело воскликнула Фидела. — Я открыто признаю себя поклонницей презренного металла и защищаю его против романтиков вроде Морентина, который ратует за духовные эфемерные блага... Материальные интересы — как это низменно!.. Знайте же, я перехожу в стан гнусных позитивистов, да, сеньор, я становлюсь скрягой, скопидомкой, помешанной на медяках и еще больше на сотенных бумажках; а банкноты в тысячу песет я просто обожаю.
— Какая прелесть! — воскликнул Морентин, глядя на восторженное лицо дона Франсиско.
— Теперь ты знаешь, Тор, — продолжала Фидела, — что ты должен приносить мне в дом побольше серебряных монеток, кучи золота и ворох банкнот. Но я не стану транжирить их на всякие глупости, о нет,— я буду хранить их... Ведь это так занятно! Не смейтесь, Морентин, я говорю то, что чувствую. Прошлую ночь мне снилось, будто я играю в куклы и строю для них меняльную лавку... Куклы приходят менять банкноты, и та, что говорит папа и мама, меняет на серебро из двадцати семи процентов и на золото — из восьмидесяти двух.
— Вот, вот! — воскликнул Торквемада, заливаясь смехом. — Как это здорово у тебя получается. Именно так и полагается дельцу — загребай деньжата в дом!
За обедом, на котором присутствовал также сеньор Доносо, дон Франсиско был оживлен, весел, говорлив, словом — в ударе.
— Ну, Доносо и Морентин свои люди, так я уж признаюсь, — сказал хозяин дома после второго блюда,— что это кушанье... Крус, как вы его называете?
— Релеве из барашка по-римски.
— Ну, раз оно по-римски, то пошлем-ка его лучше нунцию, а чертову стряпуху выгоним из дому. Ни кусочка мяса, одни кости.
— В том-то и прелесть, из косточек высасывают мозг?
— Что ж, высасывать — это по моей части. Так вот, сеньоры, я собирался рассказать вам...
— Ну, ну, докладывай, как у тебя сегодня выманили деньги.
— Как, сегодня опять? — воскликнул Доносо. — Впрочем, что удивительного, ведь это зло наших дней. Мы живем в эпоху нищенства.
— Вымогательство — первичная форма коллективизма, — провозгласил Морентин. — Мы живем в эпоху христианских мучеников и катакомб. В скором времени попрошайничество будет узаконено и подавать милостыню станет нашей обязанностью; закон возьмет нищих под свою защиту, и в мире восторжествует принцип все для всех.
— Этот принцип уже стоит на повестке дня, — подхватил Торквемада, — и вскоре не будет иного способа жить, как путем вымогательства. Я рассказываю об этом, чтобы предостеречь вас. Меня ведь трудно провести, но сегодня речь шла о мальчике-сироте, сыне некоей почтенной дамы, которая всегда в срок платила свои долги... словом, воплощенная аккуратность… а сын ее был всегда примерным и прилежным мальчиком, вот я и попался, дал ему три дуро. И как вы думаете, зачем ему понадобились деньги? Чтобы издать томик стихов.
— Он поэт!
— Да, он из тех, что кропают стихи.
— Ну, знаешь ли, три дуро на издание книги! — заметила Фидела. — Не очень-то ты раскошелился.
— А этот божий младенец рад-радешенек и прислал мне письмо—рассыпается в похвалах, в благодарностях и даже назвал меня...- каким-то непонятным словом.
— Каким именно?
— Прошу прощения за мое невежество. Вы знаете, образования я не получил, и признаюсь inter nos, что не понимаю многих слов, ибо не слыхивал их на окраинах среди тех горемык, с которыми мне приходилось в свое время вести дела. Так вот, объясните, что означает то словечко, которым назвал меня этот желторотый птенец, желавший несомненно польстить мне... Он сказал, что я его... меценат. — Раздался общий смех. — Освободите мою душу от сомненья, терзавшего меня сегодня весь день. Что значит это слово, черт возьми, и почему я чей-то меценат?
— Друг мой, — сказала с довольным видом Фидела, положив руку на плечо мужа. — Меценатом называют покровителя искусств.
— Здорово! Сам того не ведая, я оказался покровителем искусств! А ведь мне знакомо лишь искусство менялы. Я разом смекнул, что раз речь идет о том, как бы выманить у меня гроши... Никогда не слыхивал такого выражения, и одному господу ведомо, кто его придумал. Me... ценат... Оцени, мол, и пригласи меня, бездельника, пообедать... А теперь растолкуйте, что я выиграл, став этим самым меценатом?
— Славу...
— Другими словами, одобрение...
— Какое там одобрение, тебе ведь говорят — славу!
— Я понимаю, меня, так сказать, одобряют, хвалят. Ну, а я считаю своим долгом заявить со всей искренностью, как надлежит правдивому человеку, что не желаю прославиться покровителем стихоплетов. Не то чтобы я их презирал, — боже упаси! Но у меня больше склонности к прозе, чем к поэзии... И за исключением присутствующих, мне больше всех по душе люди ученые, вроде нашего друга Сарате.
При этом имени за столом послышался гул одобрений, Сарате, о да! Достойнейший молодой человек! Столько знаний в таком юном возрасте!
— Ну, он не так уж юн, друзья мои. Сарате нашего возраста. Мы вместе учились в школе. А потом он поступил на гуманитарный факультет, а мы с Рафаэлем на юридический.
— Знаний у него целая куча! — воскликнул Торквемада с восхищением, которое он высказывал лишь в редких случаях.
Поднявшись первой из-за стола, чтобы проведать брата, Крус вернулась в столовую со словами: «Вот и он тут как тут, ваш гениальный Сарате. Сидит у Рафаэля в комнате». Все приветствовали приход ученого, а больше всех обрадовался дон Франсиско, который послал Пинто пригласить гостя в столовую на чашку кофе и рюмку вина; Крус предложила подать кофе в комнату брата, чтобы не лишать его удовольствия беседовать с гостем. Морентин вызвался сменить караул у постели слепого, пока Сарате посидит со всеми в столовой, и направился к Рафаэлю, где и встретил своего ученого приятеля.
— Ступай, тебя поджидает в столовой твой друг.
— Кто же это?
— Торквемада. Он хочет, чтобы ты объяснил ему значение слова меценат. Я чуть не умер со смеху.
— Сарате рассказывал, — начал Рафаэль, по-видимому уже пришедший в себя после утренней вспышки, гнева, — как он встретил Торквемаду вчера на улице и... Впрочем, пусть он сам расскажет.
— Так вот, я остановился, мы поздоровались, и после первых слов о погоде, которыми мы обменялись, сеньор Франсиско вдруг обращается ко мне за советом и говорит: «Сарате, вы ведь все на свете знаете, так скажите мне следующее: когда рождаются дети, или, вернее, когда ожидается их рождение, например, Когда...»
Но тут открылась дверь, и Пинто с порога позвал:
— Сеньор де Сарате, вас ожидают.
— Иду.
— Ступай, ступайг после доскажешь.
Оставшись наедине с Морентином, Рафаэль продолжал рассказ: — Вообрази, до чего додумался наш дикарь: ослепленный тщеславием и ничего не смысля в жизни,-этот варвар, процветающий на денежных мешках, точно чертополох на помойке, полагает, что природа так же глупа, как и он. Послушай... впрочем, взгляни, нет ли кого в коридоре. Он делит человеческий род на два семейства или вида: на поэтов и ученых. — Морентин оглушительно расхохотался. — И пристает к Сарате, чтобы тот высказал свое мнение по поводу одной его «идеи». Сейчас ты услышишь, что это за идея, только держись, не упади со стула.
— Перестань, довольно! Я сегодня и так хохотал до колик. А это вредно после хорошего обеда. Ну уж, рассказывай... настоящая умора!
— Сейчас услышишь. Торквемада полагает, что в природе существуют или должны существовать некоторые... «е помню, как он выразился, правила или способы... словом, можно так устроить, чтобы дети рождались учеными и ни в коем случае не поэтами.
— Ты меня уморишь! — закричал Морентин, давясь от смеха. — У меня живот разболелся.
— Что здесь происходит? — спросила обеспокоенная Крус, заглядывая в комнату.
С той минуты, как на слепого брата напал болезненный приступ смешливости, Крус не могла отделаться от неясного чувства тревоги, и громкий хохот приводил ее в содрогание. Как странно! На этот раз смеялся Морентин; он несомненно заразился нервозной смешливостью своего бедного друга, который теперь, казалось, обрел ровное и веселое настроение.
