Все планы и замыслы той, что держала в своих руках бразды правления в доме Торквемады, были полностью осуществлены вопреки бессильному негодованию скряги, который умолял непреклонную свояченицу принять во внимание потерю доходов от квартирной платы й хоть малость отсрочить устройство кабинета и конторы на третьем этаже, если нельзя вовсе избежать этого зла. Но когда Крус говорила «так будет», препятствий для нее не существовало: взяв на себя роль управляющего, десятника и архитектора, она в несколько дней закончила перестройку, которую сам дон Франсиско, по-прежнему ворчавший на самоуправство свояченицы, в разговоре с посторонними называл весьма удачной. «Это моя идея, — говорил он, показывая друзьям новый кабинет. — Мне захотелось перейти в просторное помещение и поудобнее устроить моих служащих. Гигиена всегда была целью моей жизни. Смотрите, какой получился прекрасный кабинет... А вот приемная для конфиденциальных бесед. На другой половине... пройдемте туда... комнаты счетовода и архивариуса. Рядом сидят письмоводители. Здесь телефон... Я стою за прогресс, и прежде чем появилось этб замечательное достижение, я уже подумывал: а неплохо бы изобрести способ для передачи и приема поручений на расстоянии... Теперь пройдемте в кассу. Сколько простора для производства операций! Я неизменно проповедую теорию, что хоть дела идут из рук вон плохо — куда хуже, чем раньше, — но для нас, финансистов, требуется твердая почва; будем искать новые источники и вести дело с размахом... а для этого необходимо шагать в ногу с новейшими требованиями жизни; учитывая запросы момента, я и решил расшириться, как говорят, сверху донизу, ибо общество желает удобств для себя и для нас. Ради друзей приходится идти на жертвы, и хоть я в жизни не брался за кий, устроил у себя в доме бильярд... Отличная вещь! Весьма элегантная, но обошлась мне кучу денег. В доме всем распоряжаюсь я, от самого значительного до последней мелочи, так что в этот месяц мне хватило беготни...»
Но стоило только появиться свояченице, как хозяин дома умолк, — куда девалась непринужденность, с которой он держался в отсутствии этой деспотичной особы! Впрочем, Крус с величайшим тактом скрывала при посторонних свою власть над зятем; невольно смутив его своим приходом, она удачно исправила положение, «Теперь вы видите, какую работу задал нам милый дон Франсиско. Внизу — бильярд и гостиные, наверху — контора. Целая перестройка, да еще какая! Но все было закончено в кратчайший срок. Затея принадлежит дону Франсиско, и он лично руководил всеми работами. Как видите, дон Франсиско человек предприимчивый и обладает благородным стремлением занять подобающее место в обществе. «Невозможно, говорит он, работать крупно, а жить мелко». Дон Франсиско человек с размахом. Да пошлет ему бог здоровья, чтобы он мог осуществить все свои замыслы. Мы ему помогаем в меру наших сил... Но увы! что мы в сравнении с ним?.. Привыкнув к стесненным обстоятельствам, мы желали бы жить и умереть, в тиши. Он же насильно увлекает нас в высокие сферы своих ослепительных идей. Не отрицайте, мой друг, мы все отлично знаем, что вы воплощение скромности... Дон Франсиско охотно притворяется маленьким человеком. А те, что выдают себя за исключительных людей и надменно третируют дона Франсиско, как ничтожество, не стоят его мизинца. Разве не верно? Высшие умы всегда отличаются необыкновенной скромностью».
Слова эти были встречены гулом одобрения и хором похвал великому человеку, обладавшему бесчисленными достоинствами, Дон Франсиско расточал в ответ улыбки, прикидываясь простаком, — маленькая хитрость, припасенная для подобных случаев,— но в душе проклинал своего тирана, оплакивая солидный убыток от потерянной квартирной платы, расходы на плотников, каменщиков, декораторов и прочих пиявок, высасывающих деньги из кошелька. И пока друзья, спустившись после осмотра произведенных переделок в нижние апартаменты, наперебой расхваливали в обществе сестер все новшества, ростовщик топал ногами и отводил душу в одиночестве, бормоча вполголоса проклятья; «Так поработить меня! На потеху своему тщеславию!., Брожу как шалый и не в силах ее ослушаться. Бесконечными затеями она сводит меня с ума и лишает единственной радости — копить деньжата. Вот несчастье свалилось на мою голову! Ведь зарабатываю уйму денег, их бы целиком в оборот пускать, пока не вырастет большущая куча, такая высокая, что..., Но с этим домом, с этими важными сеньорами мои сундуки что решето: в одну дыру входит, через тысячу выходит... Пришла же им блажь сделать из меня персону. Ну, какая из меня персона может выйти? Вчера как насели на меня вместе со своим приятелем Доносо: стань, мол, velis nolis сенатором! Я, Франсиско Торквемада, и вдруг сенатор да вдобавок кавалер невесть какого почетного креста. Остается только потешаться над ними и спасать кошелек. Что ж, предоставим Крус свободу действий, раз уж ей так загорелось возвысить меня на потеху своему тщеславию».
Голос Фиделы оторвал скрягу от размышлений: она предложила ему на выбор образцы портьер, обоев и ковров. Однако дон Франсиско отказался выбирать, предоставляя все на усмотрение сеньор, лишь бы не забывали о бережливости. Наконец он вышел из дому вместе с Хуаном Гуальберто Серрано и направился в министерство, где его так хорошо принимали. Да, он с удовольствием бывал в министерстве! Но его привлекала туда не почтительность швейцаров, которые, завидя его и Доносо, так стремительно бросались к дверям, точно собирались головой пробить стекло, и не льстивая любезность мелких чиновников, жаждавших оказать услугу тому, в ком они чуяли богача. Дон Франсиско не грешил тщеславием и не гонялся за суетными знаками внимания. В этом административном улье его привлекала главным образом пчелиная матка, в просторечии — министр; простой в обращении, практичный, не слишком красноречивый, но весьма опытный в финансовых делах, министр по своим воззрениям и характеру недалеко ушел от нашего героя; ведь он был таким же скрягой в министерстве и видел в налогоплательщиках своих исконных врагов, которых надлежит беспощадно преследовать и добивать. Свою политическую карьеру министр сделал не только с помощью ораторского искусства; он был прежде всего человеком дела, если под делом понимать бюрократические формальности. Между Доносо и министром существовали приятельские отношения, как между старыми товарищами; они были на ты, — признак дружбы со школьной скамьи. После трех-четырех неофициальных встреч в министерстве Тор-квемаде удалось завоевать доверие министра и стать с ним на такую короткую ногу, что вскоре в кабинете его превосходительства он чувствовал себя лучше, чем дома. Тщательно следя за своей речью — не сорвалось бы с языка привычное словцо, — Торквемада убедился, что в результате этой разумной осторожности он говорит не хуже прочих собеседников, в том числе и самого министра. Так обстояли дела при разговоре на общие темы. Но однажды речь зашла о финансах, и ростовщик перещеголял всех, формулируя вопросы ясным и четким языком цифр и рассуждая с неумолимой логикой, которую никто не в состоянии был опровергнуть. Обычно скряга старался говорить меньше, избегал высказывать свои суждения по вопросам, не входившим в круг его компетенции; когда же разговор переходил на тему скряжничества, — в незначительных ли делах, или в крупных финансовых операциях, — Торквемада преображался, и все слушали его, разинув рты.
Таким образом, министр познакомился с его исключительными финансовыми способностями и, хотя сам не склонен был давать поблажку льстецам, засыпал скрягу похвалами и любезностями, причем зачастую прибегал к тем же выражениям, что и Крус, которая всячески лебезила перед зятем, когда предстояло нарушить установленный бюджет семьи. И министр и Крус, словно сговорившись, мелким бесом рассыпались перед скрятой, но если свояченица делала это с коварной целью растрясти его доходы для удовлетворения своего суетного тщеславия, то министр готов был всячески способствовать умножению его богатств, разумеется без ущерба для государственных интересов.
Скажем коротко и ясно: министр, чье имя не имеет значения для читателя, был весьма честен, и в число его недостатков—а их не лишен ни один человек—не входили ни жадность, ни стремление к собственной выгоде. Никто не мог упрекнуть министра в том, что он пользуется своим служебным положением для личного обогащения. Никто в министерстве не занимался мошенническими проделками с его ведома; те, кому перепадало больше положенного, устраивали свои делишки на стороне, подальше от кабинета или семейного круга королевского министра. Что касается Доносо, то, как нам уже известно, он мог похвастать незапятнанной честностью, но сколько людей пало жертвой высокой щепетильности этого ревностного буквоеда и приверженца ортодоксального бюрократизма! Он не наживался, нет, но, оберегая доходы казначейства, способен был предать огню и мечу половину Испании. Нельзя сказать того же о доне Хуане Гуальберто, обладавшем на редкость гибкой совестью; о нем ходили забавные слухи, иные из которых следует поставить под сомнение, настолько они неправдоподобны и чудовищны. Его мало беспокоили интересы страны, — плевать он на нее хотел,— но весьма занимали вопросы частного порядка, как свои собственные, так и чужие: из альтруистических, гуманных побуждений он всегда был готов пристроить дружка и взять под свою опеку любое предприятие, компанию, учреждение. В общем, за пять лет власти пресловутого Либерального союза дон Хуан Гуальберто порядком разбогател, а в дальнейшем зловредная революция и карлистские войны помогли ему еще потуже набить мошну. Если верить недоброжелательным заявлениям в устной и письменной форме, Серрано мог, не поморщившись, в один присест проглотить целую сосновую рощу или лес протяженностью в несколько лиг. А чтобы избежать несварения желудка от таких солидных кусков, он взялся «на досуге», попросту «от нечего делать» обувать солдат в сапоги на картонной подметке и кормить их гнилой фасолью с тухлой треской. Его проделка вызвала шум в некоторых газетах; но по чистой случайности газеты эти не пользовались доверием, ибо помещали на своих столбцах немало лжи; вот почему никто не подумал дать законный ход делу и довести его до сведения правосудия, которое, впрочем, не внушало особого страха дону Хуану Гуальберто, — ведь он приходился двоюродным братом генеральному прокурору, зятем судье, племянником магистру и состоял в более или менее близком родстве с бесконечным множеством генералов, сенаторов, советников и прочих сильных мира сего.
Так вот, на дружеских встречах, о которых идет речь, один Серрано разглагольствовал о нравственности. Другим и в голову не приходило вспоминать о трескучем слове, не сходившем с языка ревнителя чести. «Не забывайте, — говаривал он, — что мы олицетворяем новый высокий принцип. Мы призваны исполнить миссию, мы призваны заполнить пустоту, а именно — ввести принцип нравственности в договор на поставку табака. Тир и Троя знают, что до сего дня... (далее следовала устрашающая картина положения с табачными поставками за истекший исторический отрезок времени). Отныне, если наши планы заслужат одобрение правительства его величества, то, принимая во внимание честность и достоинство лиц, отдающих свои таланты и капиталы на службу родине, табачная рента будет базироваться на основах... на основах...» Тут оратор однажды запутался, и закончить за него речь взялся дон Франсиско, сделав это в следующих выражениях: «На чисто деловых основаниях и, как говорится, с поднятым забралом, ибо мы стремимся возможно больше заработать, конечно в пределах законности, дав государству несколько большую прибыль, чем это делали до сих пор Тир и Троя, независимо от того, зовутся ли они Хуан, Педро или Дьего; не допуская со своей стороны макиавеллизма, но и не признавая этого права за государством, умело маневрируя и ставя конечной целью устранение трудностей, мы займемся разрешением наших дел под знаком сугубой прибыльности и не менее сугубой честности... словом, все, как говорится, в сугубых размерах, ибо я придерживаюсь того взгляда, что точка зрения честности не является несовместимой с точкой зрения дельца».
