Уже давно скребли кошки на сердце бойкого молодого человека, до сих пор привыкшего к легким победам и уверенного в том, что бог создал мир на радость вылощенным донжуанам, а человеческие страсти превратил в некую спортивную игру для увеселения молодых людей, которые, кроме звания магистра юридических наук и полномочий народного представителя, владели изрядной рентой, верховой лошадью, отличными костюмами и прочими благами. Еще задолго до последнего разговора с Фиделой поблекли его, поначалу радужные, надежды, питавшиеся, впрочем, одним лишь тщеславием. Всякий раз, что ему представлялся случай беседовать иаедине со своей приятельницей, он неизменно, хотя н с опаской, проявлял свои чисто мужские стремления; однако Фидела немедля охлаждала его пыл нарочито ироническими репликами, колючими, как шипы. Молодого человека более всего обескураживало незавидное положение, в которое ставило его перед обществом упорное сопротивление сеньоры Торквемады, ибо все заранее считали его тем избранником, которому суждено утешать молодую женщину, заключившую этот немыслимый брак, а теперь избраннику предстояло откровенно сообщить свету: «Увы, она не ищет утешения ни со мной, ни с кем-либо другим, ибо у нее и в мыслях нет желанья изменить мужу. Откажитесь от ваших клеветнических сплетен, если не хотите сойти за глупцов и злопыхателей...»
К этому следовало бы еще добавить: «Я делаю все, что в моих силах. Но тщетно. За мной, как вы знаете, дело не станет. Но одно из двух: либо я ей не нравлюсь, что меня весьма уязвляет, либо она замкнулась в крепость добродетели, Я склоняюсь ко второму объяснению, как менее унизительному для моего самолюбия, и готов утверждать, что если я ей не нравлюсь, то и никто другой не понравится, будь он хоть семи пядей во лбу. Да, сеньоры, на этот раз я дал маху. Вместе с Сарате я считаю, что у нее атрофирован мозговой центр страсти. Ах, страсть! Она губит людей, но в то же время возвышает их и облагораживает. Женщина, не знающая страстей, очаровательная кукла или, в том случае, если она мать, просто наседка... Признаюсь, что год тому назад ни одна победа не казалась мне более близкой и верной, чем победа над Фиделой, когда она появилась в свете со своим индюком мужем. Впервые вместо женщины, которую я готовился заключить в объятья, я натыкаюсь на статую... Стерпим и перейдем к новому объекту. Подумать только, какими удачными возможностями пренебрег я, чтобы бежать по столь обманчивому следу! Отступаю и утешаюсь мыслью, что если на этот раз бог любовных сражений не подарил мне победы, то лишь затем, чтоб уберечь меня от серьезной опасности., В доме маркизов де Сан Элой пахнет нарастающей трагедией, а сын моей матери бежит от трагедий, как от чумы. Порукой тому слово Серрано Морентина, опытного соблазнителя».
Добавим, что если единственный сын дона Хуана Гуальберто был лишен высоких добродетелей, он также был не способен к умышленно злым поступкам. Морентин обладал всеми качествами понемногу, а среди них и каплей совести, вот отчего, пролив бальзам целительного оптимизма на раны своего самолюбия, он пришел к мысли о несправедливости сплетен относительно Фиделы. Но у кого хватит сил опровергнуть укоренившиеся лживые суждения и гнусную логику света! Подобно некоторым известковым породам клевета с течением времени приобретает такую прочность, что в мире не найдется человека, способного разбить ее самым тяжелым молотом истины. Морентин был готов выступить и объявить во всеуслышание: «Сеньоры, это неправда... Добродетель существует, добродетель истинная, не показная». Но никто ему не поверит! Не такие нынче времена, чтобы прислушиваться к голосу, пытающемуся восстановить доброе имя, — куда проще втоптать его в грязь. Капля совести, сохранившаяся у предприимчивого кабальеро в некоторых вопросах морали, подсказывала ему, что он виновен, ибо когда возникли первые сплетни, уверенность в успехе помешала ему с решительным негодованием опровергнуть их, как того требовала справедливость. Он не воспрепятствовал распространению ложных слухов, свято веря, что в скором времени они подтвердятся фактами. Но факты принесли ему разочарование, во всем виноваты факты, а не он.
Так или иначе, покидая в тот день дом маркизов де Сан Элой, пристыженный Морентин решил, что по законам рыцарства (каплей которого он все же обладал) следует сделать чрезвычайное усилие, чтобы заглушить клевету, вырвать ее с корнем.
Едва Морентин покинул будуар Фидели, как в дверях показался Рафаэль, держась за руку Пинто.
— Я знал, что этот франт ушел. Я только того и ждал, чтобы прийти к тебе, — сказал он сестре, которая с сыном на руках вернулась в будуар.
— Да, храбрый Малек-Адель отправился воевать в Палестину... Садись. Как жаль, что ты не видишь этого замечательного ребенка. Знаешь, он сегодня так расшалился, то и дело хватает меня за уши и хохочет. Ты что сегодня такой озорной, маленький бездельник?
— Дай мне потрогать его лицо. Подойди ко мне.
Фидела поднесла ребенка брату, который поцеловал его и потрепал по щечкам. Валентин сморщился и захныкал.
— Что случилось, мой ангел? Не надо плакать.
— Он боится меня.
— Ну что ты! Никого этот плутишка не боится. Сейчас он так пристально-пристально на тебя смотрит испуганными глазами, словно хочет сказать: «Какой сегодня мой дядя угрюмый!..» Ведь верно, ты очень любишь своего дядю, мой король, мой папа римский, мой ненаглядный котенок? Он говорит, да, очень тебя люблю, уважаю и целую руки, как твой преданный слуга Валентин Торквемада-и-дель-Агила.
Видя, что Рафаэль грустен и молчалив, Фидела решила развлечь его рассказами о небывало быстром развитии малыша.
— Знаешь, это настоящий бесстыдник. Как увидит женщину, так и бросается ей в объятья. Он вырастет завзятым ухажером и поклонником прекрасного пола. Встретит женщину и сразу захочет завладеть ею. Но я научу его увлекаться дамами (тут Фидела легонько шлепнула сына). Правда, мой ненаглядный, ты любишь красивых девушек? Мужчин он терпеть не может. Единственно для кого он делает исключение, так это для отца. Когда отец посадит его к себе на колени, чтобы покатать на лошадке, он хохочет-заливается... И знаешь, что этот плутишка делает? Хватает его часы. Прямо с ума сходит, так ему хочется украсть часы... А знаешь, что еще придумал? Ты не поверишь, — запустит отцу в карман ручонку, вытащит монетки и бросит их, а сам хохочет, глядя, как они катятся по полу.
— Плохой знак! — прервал свое молчание Рафаэль. — О боже! Если он будет продолжать в этом духе, то через двадцать лет — страшно подумать!
Всякий раз как Рафаэль входил в будуар сестры или в детскую, его переполняло чувство восторженной радости, переходившей внезапно в необъяснимое душевное смятение. Беспрерывные приливы и отливы чередовались, как волны в бушующем океане. Бывали минуты, когда Рафаэль испытывал необычайное наслаждение, сидя в комнате сестры, поглощенной материнскими заботами, а порой картина семейного счастья (звучавшая для него, как соната) поднимала бурю в его сердце. Ведь до рождения Валентина ребенком в семье был он, Рафаэль, которого в годы бедствий особенно баловали. Конечно, сестры по-прежнему его любят, но новый уклад жизни предъявляет свои требования: большой дом — большие заботы. Они все так же внимательны к слепому брату, но Рафаэль уже не является, как прежде, главным лицом, центром, осью всей жизни. На свет при торжественном перезвоне колоколов появился наследник маркиза де Сан Элой; Рафаэлю сестры по-прежнему посвящают много времени, но не так много, как малышу. И это естественно; хотя и тот и другой одинаково беспомощны, все же Рафаэль вполне сложившийся человек, и нет надежды ни укрепить его здоровье, ни излечить тяжелый недуг; между тем Валентинито лишь вступает в жизнь, полную надежд, и поневоле приходится оберегать его от тысячи опасностей, угрожающих младенческому возрасту. Так прошлое неизменно отступает перед настоящим и будущим!
Вот о чем размышлял Рафаэль в минуты душевного упадка, исполненные мрачной горечи. «Я — прошлое, безрадостное, ничего не обещающее прошлое; а ребенок— радужное настоящее и будущее, которое манит своей неизведанностью».
Подчиняясь навязчивой мысли, взбудораженное воображение Рафаэля рисовало ему обычные явления в искаженном виде. Ему казалось, что в своих заботах о нем Крус следует велению долга, а не любви; что порой сестры приносят ему обед впопыхах, а на возню с малышом тратят целые часы. Да и за его одеждой уже не следят с прежней тщательностью. То не хватает пуговицы, то шоз распоролся. Зато пеленкам новорожденного и сестры и кормилица посвящают полдня. Конечно, слепой ни разу не обмолвился о том, что его так раздражало, он скорее умер бы, чем произнес хоть одну жалобу. Крус замечала скорбную печаль и суровую молчаливость брата; она не могла не слышать тяжелых вздохов, рвавшихся из глубины его омраченной души; но умышленно ни о чем не спрашивала его, опасаясь, как бы он не вернулся к своим прежним песням. «Лучше не вмешиваться» — говорила она про себя вместе с Сервантесом и доном Франсиско.
Зато брат и сестра откровенно поговорили о Морентине, не зная, как избавиться от его частых посещений. В конце концов они решили обратиться за помощью к Сарате. Рафаэль настойчиво предлагал попросту отказать Морентину от дома, на что не соглашалась Крус, боясь обидеть его мать, одну из самых близких и преданных приятельниц. Не лучше ли поручить Сарате сделать молодому человеку «учтивый» намек в следующем духе: «По тем или иным причинам Рафаэль невзлюбил тебя, Пепе, и злится всякий раз, что ты приходишь. Знаешь, прекрати на время твои посещения. Дамы молчат, боятся тебя обидеть. Но я в качестве твоего друга и друга сестер советую тебе и прочее и прочее...» Разработав этот план, Крус нетерпеливо ждала случая поговорить с ученым мужем и попросить его дружеского посредничества; и Сарате так ловко справился со своей задачей, что Морентин стал бывать в доме лишь изредка, да и то по вечерам, когда собирались гости.
Диалог, имевший место между ученым мужем и донжуаном в связи с поручением Крус, не зафиксирован в анналах истории; но легко себе представить, что приятели весьма по-разному истолковали причины учтивого намека.
У Рафаэля на душе полегчало, когда его прежний друг прекратил свои частые и навязчивые посещения. Но от этого печаль его не рассеялась, и после долгих размышлений Крус приписала ее угрызениям совести, которые, должно быть, мучили слепого брата, убедившегося в несправедливости своих низких подозрений насчет Фи-делы. Рафаэль как будто и в самом деле отказался от дурных мыслей, навеянных мрачной логикой человека, погруженного в свои болезненные переживания. В разговоре с Крус он сознался, что его предположения насчет Фиделы не оправдались, но относительно Морентина он все же прав: у донжуана, привыкшего исподтишка разлагать семейный очаг, были самые грешные намерения, ведь его идеал — любовная связь без трагедий.
— Мои логические выводы никогда меня не обманывают, — закончил Рафаэль. — Знай, что грязные сплетни о нашей сестре не только не прекратились, но, напротив, распространяются с каждым днем все больше, ибо свет никогда не согласится признать себя неправым.
— Ладно, — оборвала его Крус.— Не волнуйся и плюнь на злословие.
— Я и плюю на него, но оно существует.
— Довольно об этом.
— Да, довольно.
Оставшись один, слепой уронил голову на грудь и предался мрачным, тягостным размышлениям: «Разве я ошибся? Нисколько. Я считал, что поведение Морентина вызовет оскорбительные для нашей семьи толки, — так оно и вышло. Если же сестра осталась верна своему долгу, что является необыкновенным чудом для нынешних времен, — это говорит лишь о благородстве нашего рода... да, сеньор, истинная добродетель сверкает, чистотой даже среди болотной грязи...»
Резко вскочив, он произнес торжественно, точно перед ним все еще стояла его старшая сестра:
— Но я, я заметил опасность, так или не так?
И снова упал в кресло. Его скорбь перешла в горькое презрение к самому себе. Самолюбие у Рафаэля было сильнее развито, чем у Морентина, и не могло с такой легкостью оправиться от полученного удара; он был повержен в прах, гордость его невыносимо страдала. «Да, да — говорил он себе, упершись локтями в колени и в отчаянии обхватив голову руками, словно желая сорвать ее с плеч, — я пытаюсь обмануть свою совесть, пою себе славу, курю фимиам, но разум говорит мне, что я неслыханный глупец. Я ошибся во всем! Я твердо верил, что моя сестра будет несчастна, а она счастлива. Ее радость ниспровергает все логические построения моего бедного воспаленного мозга, обращая их в негодный хлам. Я был твердо убежден, что нелепый противоестественный союз ангела с тварью останется бесплодным, а на свет появляется этот выродок, это чудовище... да, именно чудовище, как назвал его Кеве-дито... Вот он, представитель славного рода Агила! Вот он, маркиз де Сан Элой! Ужасно! Если в скором времени не разразится всеобщий катаклизм, значит бог желает, чтобы мир разлагался медленно, и да послужит прах его удобрением для грядущего пышного расцвета. Поистине, — продолжал он с тяжким вздохом, — я и сам не разберусь в своих чувствах. Моя обязанность любить бедного ребенка, и порой мне кажется, будто я и в самом деле люблю его. Виноват ли малыш в том, что своим появлением на свет разрушил все мои логические построения? А если он в самом деле урод и чудовище, если он вырастет худосочным кретином, то разве его рождение не зажгло в сердце Фиделы всеочищающее пламя материнской любви?.. Вот что служит мне утешением! А что, если мальчик вырастет ловким и сильным? Это было бы вершиной моих заблуждений, и в таком случае осталось бы только признать, что урод и чудовище — я; а тогда...»
