Ближайшие соседи бросились обнимать торжествующего оратора, все были точно в бреду. Какие жаркие объятья, какая толчея и взволнованность! Беднягу чуть не разорвали в клочья; лицо его лоснилось, словно смазанное жиром, глаза горели, рот кривился в судорожной улыбке; он положительно не знал, как отвечать на шумные изъявления восторга. Вслед за первой волной ринулись, толкаясь и давя друг друга, все остальные, движимые стадным чувством, растроганные шумными приветствиями, охваченные общим волнением, которое так заразительно действует на человека в толпе. Дон Хуан Гуальберто Серрано, обливаясь потом и покраснев, как индюк, мог только произнести прерывающимся голосом: «Замечательно, дружище, замечательно!» Кругом утверждали, что в жизни не слышали более потрясающей речи.
— Так сразу и видно практичного человека, человека действия!
— Перед нами апостол Здравого смысла. Вот как надо рассуждать, вот как надо говорить. Мои искреннейшие поздравления, сеньор дон Франсиско.
— Великолепно... Разрешите обнять вас. О, какие замечательные слова вы нам сказали!..
— Слова, проникшие в самое сердце. Что за человек!.. Увидите, скоро вы будете у нас министром.
— Я? Полноте, — возразил скряга, которому уже порядком надоели все эти объятья.
— Я произнес несколько учтивых слов, только и всего.
— Несколько слов? Скажите лучше — несколько тысяч великих, замечательных мыслей... Позвольте вас обнять. Поистине, это было чудесно.
Одним из последних подошел Морентин и, обнимая скрягу с притворной сердечностью и улыбкой светского человека, проговорил:
— Превосходно! Вы проявили себя истым оратором. Я не шучу, — великим оратором...
— Бросьте, ради бога.
— Оратором, да, сеньор, — подхватил Вильялонга, напуская на себя серьезность, как он умел это делать в подобных случаях. — Вы нам высказали отличные мысли и в прекрасной форме. Примите мои поздравления.
И, наконец, подошел Сарате; заливаясь слезами, неподдельными слезами, ибо ученый педант был вдобавок еще ловким комедиантом, он обнял дона Франсиско и воскликнул: «Ах, что за вечер, какой волнующий вечер!.. Мои поздравления от лица науки... да... науки, которую вы сумели, как никто, поднять на щит. Какой гениальный синтез! Всемирный способ передвижения! Друг мой, я не могу удержаться, слезы сами льются из глаз».
При прощании — снова объятья, снова пожатья рук, снова фимиам. Потрясенный головокружительным успехом, дон Франсиско на миг усомнился в его неподдельности. А что, если люди глумились над ним? Но нет, не может быть, ведь он и в самом деле выступал толково, говорил он себе без ложной скромности. Вот досада, что не было при этом великого Доносо.
Ближайшие друзья проводили его до дома и там, перед входом, устроили новую овацию. А дома были уже получены точные сведения, и едва он переступил порог гостиной, как навстречу ему бросились с объятьями жена и свояченица. Узнав о тяжелом состоянии жены Доносо, Крус и Фидела, искренне любившие свою давнишнюю приятельницу, опечалились, но при появлении героя дня обе дамы вмиг перешли от уныния к радости и присоединили свои голоса к общему хору поздравлений.
— Меня нисколько не удивляет твой триумф, дорогой Тор, — сказала ему жена. — Я была уверена, что ты отлично выступишь. Ты сам себе не отдаешь отчета в своем таланте.
— Я, по правде говоря, ожидала успеха, — добавила Крус, — но он превзошел все мои ожидания. Не знаю, что вам еще остается желать в жизни. Вы достигли всего: мир лежит у ваших ног... Ну, скажите, чего бы вы еще желали?
— Я? Ничего. Только бы вам не вздумалось еще больше расширить круг наших друзей, дорогая сеньора. Наш круг и без того достаточно широк. Хватит уже.
— Вот как? — рассмеялась домоправительница. — Но ведь мы только начинаем... Советую приготовиться.
— Что же еще?.. — прошептал Торквемада, задрожав как осиновый лист.
— Завтра поговорим.
Эти зловещие слова отравили радость минуты, и скряга провел тревожную ночь не столько из-за нервного возбуждения, вызванного его «апофеозом», сколько из-за таинственных угроз безжалостной мучительницы.
На следующий день он тщетно ожидал поздравлений от Рафаэля. Легкое недомогание удерживало слепого в его новой комнате на третьем этаже, он не пускал к себе никогр, кроме Крус. Утренние газеты еще больше польстили тщеславию оратора и великого человека, до небес восхваляя его здравый смысл и энергию. Весь день не прекращался поток визитов друзей и посторонних лиц: дипломаты, высшие чиновники министерства финансов и внутренних дел, генералы, депутаты, сенаторы и даже два министра, и у всех было одно на языке: оратор высказал весьма значительные мысли, удачно поставив точки над i. Среди посетителей не хватало лишь короля8 папы римского и императора Германии, Не отстала от других и церковь: в дом явились, чтобы воскурить фимиам перед скрягой, преподобный настоятель доминиканцев падре Респальдиса и сеньор епископ антиохийский; оба не поскупились на льстивые похвалы. «Блаженны богатые, — сказал с евангельской кротостью его преосвященство,— иже по-христиански обращают свои богатства на пользу нуждающимся».
Когда последний визитер скрылся за дверью, великий человек с облегчением вздохнул, наслаждаясь покоем в кругу семьи. Но не долго длилось его блаженство, — Крус и Фидела открыли враждебные действия. Фидела молчала, поддерживая сестру лишь взглядом, а Крус с непринужденным высокомерием начала разговор. При первых же словах дон Франсиско побледнел и в сильнейшем нервном возбуждении принялся жевать седую щетину усов, между тем как пальцы его то судорожно сплетались, то цепко впивались в колени. Какой новый сокрушительный удар подготовила Крус против его накопленных, или, вернее, награбленных грошей? Свояченица, по всему видать, задумала на этот раз нечто ужасное и неслыханное; скряга сжался в комок от страха, точно дом грозил рухнуть и похоронить его под обломками.
В погашение долга герцогов Гравелинас дворец, оцененный в десять миллионов реалов, первым пойдет в продажу с аукциона. Полагая, что на покупателя трудно рассчитывать, если только на герцогское поместье не точит зубы Монпансье или другой отпрыск королевского дома, заинтересованные лица предприняли шаги, чтобы уговорить правительство приобрести дворец и разместить в нем учреждения Совета министров. Такое прекрасное и величественное поместье могло перейти только в руки правительства или какого-нибудь принца. Новая блажь этого дьявола в юбке, старшей в роде Агила, пытающейся навязать свою волю человеку практичному и преимущественно здравомыслящему! Судите об ее дерзких замыслах по ответу дона Франсиско, который, задыхаясь, глотал слюну, казавшуюся ему горше желчи.
— Да вы что, с ума обе сошли или задались целью меня отправить в дом умалишенных? Чтобы я приобрел дворец Гравелинас, эту резиденцию коронованных принцев... чтобы я его купил!.. Если папский нунций отказывается...
Тут дон Франсиско разразился таким насмешливым хохотом, что домоправительница на миг смутилась: по-видимому, на этот раз будет трудновато сломить сопротивление взбунтовавшегося подданного. В первый момент, когда нож вонзился в тело скряги, он, чувствуя твердую почву под ногами, запыхтел и застучал кулаками по столу с такой силой, что мог бы навести страх на любого человека, не обладавшего стойким духом свояченицы.
— А ты что скажешь на это? — спросил дон Франсиско жену.
— Я?.. Ничего. Ведь на покупке герцогского поместья, включая дворец и угодья, ты заработаешь золотые горы. Покупай дворец, Тор, не прибедняйся. Давай я сделаю тебе подсчет и докажу, что эта покупка обойдется тебе всего-навсего в шесть миллионов.
— Легче, легче. Ты-то что в этом смыслишь?
— А что значит для тебя шесть или десять миллионов?
Дон Франсиско с негодованием уставился на жену и зарычал, точно озлобленный пес; но когда первый яростный приступ скупости прошел, бедняга упал духом, чувствуя себя жалким, беззащитным животным, угодившим в капкан, откуда не было надежды выбраться. Убедившись, что битва выиграна, Крус из сострадания к побежденному принялась ласково убеждать его в неоспоримой выгоде такой покупки.
— Вздор, вздор! Ну что ж, пойдем по миру... — с горьким юмором отвечал скупой. — Сорок веков взирают на нас с колокольни Сан-Бернардино. Ладно: будем жить во дворцах. Ах, где ты, мой домишко на улице Сан Блас, повидать бы тебя хоть разок! Дайте знать в похоронное бюро, пускай готовят гроб, я сегодня умру. Этого удара я не переживу! Я ведь так и сказал в своей речи: «Это убьет то...» Но позвольте спросить вас, сеньоры из дворцов и с коронами на голове, чем мы заполним залы, огромные, как ипподромы и коридоры, более длинные, чем великий пост?.. Ведь все должно соответствовать...
— О, это проще простого, — спокойно ответила Крус. — Вам известно, что на прошлой неделе скончался дон Карлос де Сиснерос.
— Да, сеньора... и что же?
— Его картинная галерея продается с торгов.
— Галерея? А на что мне, спрашивается, галерея?
— Речь идет о картинах, конечно. Это первоклассные полотна, достойные королевского музея.
— И я должен их купить... я! — заикаясь, прошептал дон Франсиско, у которого от неожиданного удара помутилось в голове.
— Вы.
— Ну конечно, Тор! — подхватила Фидела. — Я так люблю хорошие картины. А у Сиснероса великолепные полотна итальянских, фламандских и испанских мастеров. Не дури, ведь это те же деньги!
— Те же деньги, — повторил скряга, уже утративший способность соображать.
— Разумеется, когда вам больше не захочется иметь у себя картины, вы продадите их в Лувр или Национальную галерею, они на вес золота ценят Андреа дель Сарто, Джорджоне, Гирландайо, Рембрандта, Дуэро и Ван-Дейка...
— А что еще?
— Для полного комплекта вам следует приобрести также оружейную палату герцога, представляющую огромную историческую ценность; как я слышала, ее оценка невелика.
— Невелик и профит от этого железного хлама. Позвольте спросить, на что мне сдалась ваша оружейная палата?
— Тор, не чуди, — сказала Фидела, ласкаясь к мужу. — Ведь, так приятно владеть историческими ценностями, предоставляя возможность людям со вкусом наслаждаться их осмотром. У тебя будет замечательный музей, и ты заслужишь славу образованного человека, покровителя искусств и литературы; ты будешь в своем роде Медичи...
— В своем роде кто?.. Охотнее всего купил бы я сейчас веревку, чтоб удавиться. Поверь, только ради сына я не кончаю самоубийством. Я должен жить, чтобы спасти бедняжку от нищеты и всех несчастий, которые вы ему готовите.
— Молчи, глупыш, и лучше послушай: на твоем месте я купила бы заодно и архив Гравелинас; ты перебил бы дорогу правительству, которое хочет его приобрести. Ах, что это за архив!
— Изъеденный мышами!
— Драгоценнейшие рукописи, неизданные комедии Лопе, собственноручные письма Антонио Переса, святой Тересы, герцога Альбы и Великого Капитана. Какая прелесть! А потом арабские и еврейские своды законов, редчайшие книги...
— Как, и это мне предстоит купить?.. Здорово! А еще что? Уж не купить ли заодно Сеговийский мост и быков из Гисандо? Приобрести рукописи, другими словами — кучу библий! И все затем, чтобы ко мне в дом вломился десяток поэтов, которые будут рыться в архиве и восхвалять меня за образованность. Боже ты мой, как щемит сердце! Конечно, вы не верите, но я очень болен. В один прекрасный день я подохну, а вы останетесь вдовами, оплакивая человека, который пожертвовал своей бережливостью, лишь бы угодить вам. Нет, я больше не могу, не выдержу. Я готов зарыдать, как малый ребенок, но своими выдумками вы иссушили очаг моих слез.
С этими словами дон Франсиско встал, потянулся, словно желая размять мускулы, испустил громкий рев, за которым последовало грязное бранное слово, и так тяжело уронил руки вниз, что только пыль пошла от сюртука. Собрав жалкие крохи своей побежденной, гаснущей воли, он в последний раз попытался поднять бунт и, глядя в упор на Крус, сказал:
— Это уж разбой, так меня грабить, так нелепо пускать на ветер мои деньги! Я хочу с Рафаэлем обсудить это вымогательство, да, с ним, который считался в семье самым глупым, а теперь оказался самым разумным. Он стал на мою сторону, он теперь защищает меня. Позовите Рафаэлито... пусть он узнает, как меня подхватили на рога. До глубины сердца проник удар, Ай-яй-яй! Где Рафаэлито? Пусть он скажет...
— Рафаэль сегодня не выходит из комнаты, — спокойно ответила Крус, торжествуя победу. — Идем обедать.
— Обедать, Тор, — вторила сестре Фидела, повисая у мужа на руке. — Глупыш, не надо злиться. Ведь ты такой добряк и любишь нас так же сильно как и мы тебя...
— Бррр!..
