В день похорон, за полчаса до выноса тела, балконы соседних домов кишели людьми; подобное любопытство вполне объяснимо, ибо мирная жизнь квартала редко нарушалась шумом и оживлением. Прибытие катафалка, запряженного восьмеркой вороных лошадей с траурными плюмажами, вызвало настоящее столпотворение. Ученики близлежащих школ все как один не явились на занятия; их беготня и крики наводнили улицу весельем, и средь радостного гама неуклюжая черная громадина с неудачно подобранными пристяжными производила странное впечатление. Озорная детвора возглавляла и замыкала шествие, и когда оно приостановилось, лакеям в пудреных париках пришлось надавать шалунам подзатыльников, чтобы освободиться от их докучливого любопытства. Экипажи, среди которых особенно выделялась сенатская карета, подкатывали к дому с обоих концов улицы, и солдаты муниципальной гвардии, которым в тот день выпало нести службу, совсем сбились с ног.
Внутри дома с каждой минутой росла толпа одетых в траур людей со скорбными лицами. Вновь прибывшие считали своим долгом наведаться в зал, где шла панихида, но из-за невыносимой духоты поспешно выходили. Монашенки молились, стоя на коленях; Гамборена и другие священники с рассвета и до девяти часов утра служили заупокойную мессу в часовне. Все слуги были со вчерашней ночи на ногах, и гладко выбритые лица их выражали скорее изнеможение, чем скорбь.
Сенаторы, богатые коммерсанты, вельможи и более или менее искренние друзья навещали дона Франсиско в его кабинете, где происходила первая репетиция скорбных вздохов и соболезнований, полагавшихся по правилам. Вдовец встречал посетителей в безукоризненном траурном платье и с тщательно прилизанными волосами; однако осунувшееся лицо его хранило печать бессонницы, а речь и поведение выдавали глубокую подавленность. «Благодарствую, благодарствую, сеньоры, — без конца повторял он заученные слова. — Утешения нет и быть не может... Ужасное, неожиданное несчастье... Кто мог бы подумать, ведь естественнее было бы... Признателен за ваши изъявления... Но утешения мне не найти... Укорим, то бишь покоримся начертаниям... Утешения нет, поистине нет... Утешение — миф. Я не верил, что несчастье будет иметь место так скоро... Оно застало меня врасплох... Остается лишь смириться да признать свершившиеся факты...».
Между тем на улице шумная ватага ребятишек дружными воплями приветствовала появление всего клира церкви Сан-Маркое: впереди под балдахином несли распятие и высокие подсвечники, далее шли три священника в полном облачении, а за ними, напоминая растопыренные крылья большой птицы, следовали еще десятка два церковнослужителей в белых стихарях и четырехугольных шапочках. Но сновавшие мимо экипажи врезались в чинное шествие, и клирики разбежались по всей улице, сбивая с ног мальчишек и натыкаясь на коз, которых, как назло, гнали в это время к молочной лавке, помещавшейся в соседнем доме. Между кучерами, солдатами муниципальной гвардии и козопасом завязалась ожесточенная перепалка, и сеньорам причетникам довелось наслушаться всяких, далеко не благостных словечек. В этой сумятице фаготист, отброшенный на значительное расстояние от остальных своих собратьев, претерпел немало тычков; досталось и зловещему его инструменту. Наконец порядок был водворен, и священнослужители, войдя во дворец, поднялись в траурный зал. Мальчишки отдали бы полжизни за то, чтоб прошмыгнуть вслед за ними, поглазеть на гроб, который, как слышно, похож на прекрасный памятник, и собственными ушами послушать отпевание. Меж тем как хор тянул поминальные молитвы над усопшей маркизой, поставщики цветов — два отъявленных конкурента — старались уложить свои венки на самое видное место, дабы показать товар лицом. Репортеры поспешно записывали все, что видели, обещая назойливым торговцам непременно упомянуть их фирму в газетном отчете. Но вот лакеи засуетились, Доносо властно распорядился очистить гостиную, клирики спустились вниз, а служащие погребальной конторы поднялись наверх и наконец слуги в черных ливреях вынесли на плечах гроб с телом покойницы. Дворец наполнился гулом шагов и голосов, а на широкой лестнице, в галерее нижнего этажа и в вестибюле была такая толчея, что несшие гроб несколько раз вынуждены были останавливаться, пока выбрались на улицу.
Немалых усилий стоило печальлому шествию тронуться в путь, ибо представители цветочных фирм — будь они неладны! — без конца возились, пристраивая свои венки на катафалке. Но зато получилось поистине великолепное сооружение из бесчисленных цветов нежнейшей окраски и свисавших по обе стороны роскошных лент с золочеными надписями. То, что не поместилось на катафалк, уложили в открытое ландо, которое следовало непосредственно за гробом. Солдаты, муниципальной гвардии расчистили путь, разогнав толпу зевак и бесстыжих мальчишек. Монахи и монахини, сопровождавшие катафалк, заняли места по обе его стороны. Вездесущий Доносо распорядился пропустить вперед клир. И погребальная карета двинулась, исторгнув у всей улицы дружный возглас удовлетворенного любопытства и восхищения. То было в самом деле живописное зрелище: покачивая черными плюмажами, мерно шагали восемь лошадей. Белокурый кучер в треуголке с кисточками восседал на высоких козлах точно на троне, вызывая восторг детворы, которая недоумевала, как он только не запутается в бесчисленных поводьях.
Траурный кортеж, возглавляемый сеньором епископом адрианопольским, состоял из лиц высокого общественного положения и следовал за ландо с венками; его сопровождала разношерстная толпа, а вереница роскошных карет замыкала шествие. Заполнив балконы и окна, неутомимые жители соседних домов готовы были до самой ночи глазеть на бесконечную процессию. Кортеж поминутно останавливался на запруженной до отказа узкой улице. Когда свернули на Сан Бернардо, двигаться стало легче, хотя и здесь толпилось немало любопытных. Доносо то и дело окидывал взглядом множество людей, шедших за гробом, и извивающийся змеей длинный ряд карет. «Манифестация, прямо манифестация», — с сокрушенным видом твердил он сеньору епископу.
Покамест процессия через весь Мадрид двигалась к кладбищу святого Исидро, изумляя прохожих невиданной пышностью, дворец Гравелинас подобно сраженному немощью и жаром больному погружался в прострацию и безмолвие. Через час после выноса тела, когда в большой гостиной уже ничто не напоминало о траурном обряде, наступила мертвая тишина. Слуги ходили на цыпочках — дворецкому удалось так их вышколить, что всем своим видом они выражали сосредоточенность и сдержанную скорбь, приличествующую обстоятельствам, Аугуста и сеньора де Морентин проводили Крус в ее будуар. Дон Франсиско, не желая никого видеть, уединился в кабинете с Руфиной, глаза которой опухли от слез. Отец и дочь лишь изредка перекидывались двумя-тремя словами.
Неумолимое время, казалось, замедлило свой бег, приглушило шаги роковой поступи в этой обители печали. Уже накануне смерти Фиделы охваченная смятением ! Крус потеряла счет минутам, а в день похорон все смешалось в ее голове. Едва успели вынести тело, как удрученная сеньора, рисуя в своем воображении траурное шествие, медленно твердила: «Вот уже подъезжают к Куэста де ла Вега... Тут все прощаются, почти все... за исключением тех, кто поспешил уйти... Вот, ускоряя шаги, спускаются к мосту... Не понимаю, к чему такая спешка...»
Измученный ум ее погрузился в долгое горестное оцепенение, но потом она вновь стала сокрушаться: «Боже, как они торопятся, как торопятся! Зачем? Ведь так пропадает всякая торжественность... Конечно, приходским священникам хочется побыстрее вернуться домой, они привыкли завтракать ровно в полдень... Вот добрались до кладбища... Мчатся сломя голову... А дороги, верно, совсем развезло... Боюсь, не простудился бы падре. Говорила я ему не ходить... О господи, заботы одолевают нас! Но такова жизнь. Да исполнится воля твоя… Вот ее спускают с катафалка; все следуют за гробом... Поют реквием... Иисусе, до чего же короткая месса! Вот и конец. Все торопятся. Только и думают, как бы скорей все кончить да вернуться. Какая тоска! Несут гроб по дорожкам кладбища... Опускают рядом с могилой; люди столпились вокруг… Ничего не видно…
Вот земля принимает ее в свое лоно. Встречает ласково, радушно... Прочь, все прочь, вы черствее земли... Надели шляпы, уходят... А те, что остались, кладут на гроб бедной сестры огромный камень, тяжкий, как вечность... У ворот все снова встречаются, обмениваются любезностями... Потом садятся в кареты и пускаются в обратный путь, беседуя о делах, о вчерашней премьере или о потерявшем голос Мазини... И спешат, спешат... Время завтракать... А там, рядом со свежевскопанной землей, усаживаются могильщики, вытаскивают корзинки с едой и тоже закусывают... Надо жить!»
Тем временем близкие друзья вернулись. Доносо прошел прямо к дону Франсиско, участливо обнял его и, вручив изящный бархатный футляр с ключом, проговорил напыщенным тоном, в котором слышалось удовлетворение: «Манифестация, настоящая манифестация!»
