Шлиссельбургская крепость, называвшаяся в старину „Орешком", была построена новгородцами в XIV веке на маленьком каменистом островке, который северным своим концом упирается в Ладожское озеро, а с востока и запада омывается могучими волнами широкой Невы, сливающимися вместе позади островка. Окруженная семисаженной стеной, крепость издавна служила оплотом царскому самодержавию и могилой многим героям, которые, не щадя своих сил и жизни, шли на борьбу с царизмом и на защиту трудящихся.
„Вот наконец и грозная Шлиссельбургская крепость!.. К этому самому месту, к этим воротам, в темные глухие ночи не раз причаливала мрачная баржа с закованными в железный переплет окнами, и целая рать синих мундиров высаживала на берег таинственных пленников, безгласных и беззащитных: одни приезжали сюда на немедленную смерть, другие на многолетнюю страду заточения в казематах. И едва нога узника, волоча кандалы, ступала на роковой берег, как жандармы хватали его за руки и, точно спасаясь от чьей-то погони, точно сознавая всю преступность своего дела, бегом бежали в ворота..." (1).
Один из таких случаев произошел весной 1911 года.
Открылись тяжелые ворота, еще раз шумно прогрохотал массивный чугунный засов, и мрачная тюрьма поглотила нового пришельца.
Это был молодой человек лет 24, высокого роста, гордого, независимого вида, темноволосый, с красивым овалом бледного, изнуренного лица, с тонкими, крепко сжатыми губами, с блестящими глазами, говорившими о железной силе воли и большой энергии их обладателя.
Иустин Петрович Жук — это был он — тотчас по поступлении в крепость был помещен во второй корпус, куда обычно селили заключенных, которым предшествовала „худая слава" в виде пометки в сопроводительной бумажке о дурном поведении. Здесь были общие камеры, в которых жили по 10-12 человек. В одной из таких камер, носившей название штрафной, и провел т. Жук значительную часть времени в 1911—12 годах.
Площадь, заключенная в седые, замшенные стены крепости, вмещает в себе четыре тюремных корпуса с прилегающими к ним двориками и несколько служебных зданий, как-то: надзирательские корпуса, баня, прачечная и проч. Первый тюремный корпус раньше был населен жандармами и отрядом солдат, служивших для охраны.
Второй корпус построен на месте здания, именовавшегося у народовольцев „старым". В народовольческие времена здесь было одноэтажное здание с несколькими одиночными
---------------------------
1. Л. Мельшин, Галерея шлиссельбургских узников, часть I, изданная в 1907 г.
---------------------------
камерами. Высокая крепостная стена отделяет это пространство от общения с остальной площадью всей крепости. На месте одноэтажного здания соорудили двухэтажное с двенадцатью общими камерами.
Не успели закончить второй корпус, как он уже дал трощины и потребовал переделки. Явившаяся комиссия признала здание угрожающим опасностью для его обитателей. На треснувших стенах н потолках прикрепили небольшие деревянные бруски для наблюдения над дальнейшим развалом, но в сущности больше для скрепы, так как с этими брусками корпус и остался. Обитателей, несмотря на опасность, не выселяли в виду „квартирного кризиса": разгром революции давал свои жертвы, и тюрьмы переполнялись всё больше.
Третий корпус, Народовольческий, больше всех других сохранился от всяких изменений и переделок. Здесь всё носило память живших тут когда-то героев „Народной воли"; возле этого корпуса сохранились огород, оранжерея. Камеры здесь были одиночные, и сюда вселяли преимущественно лиц, зловредного влияния которых опасались и которых хотели изолировать от других заключенных.
Четвертый корпус был последним зданием, которое было ислользовано для жилья каторжан (1).
Дошедшие до нас сведения о крепостном режиме того времени, когда одним из обитателей этого застенка сделался т. Жук, характеризуют этот режим, как вполне заслуженно получивший название каторги. Срок ношения кандалов, унизительного и тяжелого физически, не только никогда не сокращался, как это нередко бывало в других тюрьмах, но, наоборот, удлинялся всегда — по причинам и без причин. Вычислено, что для 69 политических этот срок был длиннее назначенного на 109 слишком лет, т. е. каждый политический носил кандалы почти на 2 года больше, чем ему было назначено. Число дней, проведенных в карцере, для 69 человек составляло 3 963; меньше 30 суток никто не сидел.
„Число карцерных дней к началу 1914 года для всей тюрьмы должно быть свыше 25 000" (2).
Пища заключенных всегда оставляла желать лучшего. Хищения администрации достигали громадных размеров. „Си-
----------------------------
1. В. Градский, Шлиссельбургская каторга (крепость на острове). „Былое", № 25, 1924 г.
2. Там же, № 2 (30), 1925 г.
----------------------------
девший в Шлиссельбурге с.-д. Билибин начал интересный опыт: можно ли просидеть на одной тюремной порции пищи без улучшения ее за свой собственный счет... Оказалось, что казенной пищи недостаточно: ослабевает энергия, память, и появляются головные боли".
Но все эти тяжелые стороны каторжной жизни меркнут в сравнении с тем издевательством, которое приходилось переносить заключенным со стороны начальства. Обращение на „ты", требование полного обезличения, муштровка, постоянно подчеркиваемое презрение к человеческой личности заключенных — всё это беспрерывно возмущало, нэрвировало последних и создавало для них уже настоящую каторгу. Особенно это должно было действовать на таких независимых людей, как т. Жук с его страстным темпераментом, самостоятельным характером и сознанием своего достоинства. И, действительно, из воспоминаний его сотоварищей по каторге мы знаем, что на всякие стычки с начальством он реагировал чрезвычайно сильно и не упускал случая выразить свой протест как в своих личных столкновениях с тюремными палачами, так и в случаях необходимости выразить солидарность с товарищами. Надо думать, что он достаточно изводил начальство, так как в начале 1912 года его перевели в одиночную камеру третьего корпуса. Сам он был не очень затронут этой переменой в своей жизни, так как пребывание во втором корпусе, связанное с необходимостью жить в обществе 10-12 не всегда подходящих к нему соседей, было довольно тягостно и мешало его занятиям; он по-прежнему стремился к самообразованию и всё свое время проводил за чтением или письмом. Рассказывают, что он задумал написать историю Шлпссельбургской крепости со времени окончания ее народовольческой эпохи. Кроме того, он любил писать стихи и писал их, по отзывам товарищей, недурно. К сожалению, ему не удалось сохранить и эти свои произведения: все они погибли во время набегов белогвардейских банд на Украине, куда он ездил по освобождении из крепости.
Жизнь в одиночной камере, давая некоторую свободу, — в пределах, конечно, начальственного усмотрения, — для литературных и научных занятий, в то же время не обрекала человека на полное одиночество. На общих прогулках, в бане, в кубовой, куда заключенные сами ходили за кипятком, они постоянно встречались с товарищами и могли не только переброситься словом, но даже и вступать в принципиальные споры друг с другом, тем более, что здесь были собраны представители всех партий и всех течений. В описываемое время тут перебывало 36 анархистов, 39 эсеров, 15 эсдеков, 8 максималистов и 1 махаевец (1).
Сношения с внешним миром, несмотря на упорные старания со стороны начальства воспрепятствовать этому, тоже не были исключены. Случайно попавшая газета, редкие свидания немногих счастливцев, умело прочитанные между строк известия в процензурованном письме — всё питало жадное внимание, всё сближало с жизнью за стенами крепости. Таким образом ни партийная ни общественная жизнь не оставалась вне сферы наблюдения и осознания отлученных от мира людей. Но мрачная современность редко доносила отрадные вести: предательство, отступничество, ликвидаторство густым флером покрывали возникавшие в воображении картины, и у томящихся в неволе узников являлось стремление к одиночеству, к общению с природой, с книгой, с самим собой. В общем оставалась всё же самая гнетущая пустота. Благодаря этому т. Жук, переведенный в одиночную камеру третьего корпуса, почувствовал даже некоторое облегчение в одиночестве, дававшем ему по крайней мере возможность отдаться науке и искусству.
Но постепенно жизнь брала свое: тяжелый пресс царской реакции не выдерживал напора рвущихся наружу революционных сил и поневоле ослаблял свои тиски.
„Полегоньку, помаленьку стали налаживаться связи с партийными товарищами... Главное — чувствовалось, что мы не одни, — пишет В. Градский в своих воспоминаниях, — что на смену нам уже пришел «свежих ратников строй». Снова зажилось хорошо, бодро чувствовалось, когда нужно было идти даже в башенный карцер на месяц".
Так шла жизнь своим медленным темпом.
Но вот извне стали доноспться более животрепещущие звуки. В воздухе повеяло войной. Вначале она казалась маловероятной, но „вдруг", как это часто бывает при долгом ожидании чего-либо, вдруг грянул гром, и война уже стала фактом.
Шлиссельбургский остров, а с ним, конечно, и тюрьму, объявили на военном положении. Широковещательные гра-
----------------------------
1. В. Градский, Шлиесельбургская каторга, „Былое", № 2(30), 1925 г.
----------------------------
моты гласили, что малейшее неповиновение или возмущение подлежат „немедленной каре по всей строгости законов военного времени" (1).
„Для мастерских — столярной, портновской, сапожной, слесарной — набрали массу военных заказов: шили солдатское обмундирование, мешки для песка в окопы — миллионами, шили сапоги, носилки для раненых — десятками тысяч, баки для перевозки взрывчатых веществ ... Со всего крали, сколько захватит рука, обсчитывали арестантов ...
„Через стены долетали мощные звуки патриотических манифестаций и больно ущемляли революционное сердце. В среде каторжан всё смешалось, всё перепуталось... Полетели ко всем чертям и красивые фразы, и дружба, и товарищество, и арестантская солидарность... Забыли и виселицы, и военные суды, и тюремные застенки... Верховный палач Николай... вдруг стал народным героем и увидел поклонение даже от политических каторжан. Анархисты объединились с максималистами, социалистами-революционерами и социал-демократами против таких же анархистов, максималистов, социалистов - революционеров и социал - демократов разделенные между собою страшнейшими человеческими бедствиями во славу царя и капитала. Порвалась многолетняя дружба, и прежние товарищи стали самыми непримиримыми врагами. Появились пораженцы, непротивленцы, оборонцы. Всё сцепилось в общий клубок страстных до самозабвения словесных и физических схваток"... (2).
„Первый раскат пушечной пальбы на полях сражений поставил точку на самостоятельной жизни. Умолкли тихие частные беседы, исчезли яркие мечтания о братстве, равенстве, свободе; в тюрьму ворвалась жизнь общества, всё смешала, всё перепутала, всё поставила вниз головой. Сидевшие по пяти и больше лет, парами, в одиночках, сжившиеся как братья родные, не только разделились, но не стали даже гулять на одной прогулке; одно упоминание имени бывшего сокамерника приводило в бешенство и искажало злобой черты лица; они оказались в разных лагерях — оборонцев и пораженцев ... Всюду и всегда кипела война со всем ее позором, безобразием, жестокостью.
-------------------------------
1. В. Градский, Шлиесельбургская каторга, „Былое", № 2 (30), 1925 г.
2. Там же.
-------------------------------
„Понемногу стали долетать мысли социалистов с воли. Первым получился «Призыв» Плеханова и Авксентьева. Чтение его на прогулке третьего корпуса вызвало такую бурю, какой Шлиссельбург не видал со дня штурма его Петром Первым и шведами. Одни требовали прекращения чтения, другие настаивали на чтении. Все кричали, все ругались. Плеханову и К0 досталась такая баня, какую вряд ли он видел в жизни. Не лучше было положение и нападавших на Плеханова — эти были очень близки от формального мордобития" (1).
К сожалению, сейчас трудно установить, какой точки зрения держался тогда т. Жук по этим вопросам. Из воспоминаний тогдашних сотоварищей его мы знаем лишь то, что он всегда поражал стойкостью и самостоятельностью своих взглядов и большим упорством в отстаивании их. В отзывах о нем, — наряду с большой любовью, можно сказать — с преклонением перед ним как перед личностью гордою, смелою, полною отваги и умения отстаивать как свои убеждения, так и свои права, — сквозит как будто даже некоторое недовольство тем, что он всегда стремился поставить на своем, одержать верх над своим противником в спорах. Это, повидимому, следует объяснить тем, что т. Жук, как человек большого ума и сильной воли, настолько крепко воспринимал овладевшую им идею, что провести ее в жизнь становилось уже его непреоборимой потребностью и он употреблял все свои силы, всё напряжение своего ума, чтобы приобрести новых адептов для осуществления этой идеи.
Хотя, повторяю, сейчас трудно воспроизвести весь ход мыслей т. Жука по отношению к злободневности того времени, но надо думать, что он был не на заднем плане в той группе, которая устраивала шумную бучу во время прогулок обитателей третьего корпуса. Кроме того, по всему дальнейшему поведению Жука, по его отношению к наступившей вслед за войной революции и к ближайшим историческим событиям можно предположить, что он не был в числе тех, в ком нашли бы ответный отзыв „Призывы" Плеханова и Авксентьева.
Партийная борьба, возникшая на почве военных событий и нашедшая свое отражение в тюремных дискуссиях, изме-
-------------------------------
1. В. Градский, Шлиссельбургская каторга. "Былое", № 2 (30), 1925 г.
-------------------------------
нила и состав шлиссельбургских политкаторжан. Население крепости увеличивалось благодаря тому, что революционный процесс и вовлечение в него народных масс шли вперед гитантскими шагами. Тюрьму стали наполнять пораженцы и оборонцы — эсдеки и эсеры. Но это мало содействовало успокоению умов; борьба продожалась и тянулась до самой революции.
Борьба эта, повидимому, мало изменила мировоззрение Жука. Он твердо стоял на своей прежней позиции и по-прежнему именовал себя анархистом-синдикалистом.
Наступившая революция заставила временно примирить непримиримое. Временно затихли все споры, заглохла взаимная ненависть. Все объединились в общем ликовании, в общем желании стряхнуть с себя кошмар прошлого и устремить все свои помыслы к созданию прекрасного будущего. Так реагировала каторга на долетевшие извне вести о неожиданной общей свободе.
