М. Семанова. "Чехов в школе". Ленинградское отделение Учпедгиза, 1954 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
Только что Гаев, расстроенный продажей имения, «утирал слезы», но стоило ему услышать голоса в биллиардной и стук шаров, — как он повеселел. Чехов ясно дает почувствовать праздность, безделье Раневской и Гаева, их привычку «жить в долг, на чужой счет». Раневская расточительна («сорит деньгами») не только потому, что она добра, но и потому, что деньги легко достаются ей. Как и Гаев, она не рассчитывает на свои труды и сиуш, а лишь на случайную помощь извне: то получит наследство, то Лопахин даст взаймы, то ярославская бабушка пошлет для уплаты долга. Поэтому мы не верим в возможность жизни Гаева за пределами родовой усадьбы, не верим в перспективу будущего, увлекающего, как ребенка, Гаева: он «банковский служака». Чехов рассчитывает на то, что, подобно Раневской, хорошо знающей брата, зритель улыбнется и скажет: Какой из него финансист, чиновник! «Где тебе! Сиди уж!» Не имея представления о труде, Раневская и Гаев уходят полностью в мир интимных чувств, утонченных, но спутанных, противоречивых переживаний. На вопрос О. Л. Книппер, не хотел ли он сделать Раневскую «угомонившейся», Чехов ответил отрицательно: «Угомонить такую женщину может только одна смерть» (т. XX, стр. 164). Раневская не только сама всю свою жизнь посвятила радостям и страданиям любви, но она придает этому чувству решающее значение и потому ощущает прилив энергии всякий раз, когда может помочь другим испытать его. Она готова выступить посредницей не только между Лопахиным и Варей, но и между Трофимовым и Аней («Я охотно бы отдала за вас Аню»). Обычно мягкая, уступчивая, пассивная, она только однажды активно реагирует, обнаруживая и остроту, и злость, и резкость, когда Трофимов задевает этот святой для нее мир и когда она угадывает в нем человека иного, глубоко чуждого ей в этом отношении склада: «В ваши годы надо понимать тех, кто любит и надо самому любить... надо влюбляться! (сердито). Да, да! И у вас нет чистоты, а вы просто чистюлька, смешной чудак, урод... «Я выше любви!» Вы не выше любви, а просто, как вот говорит наш Фирс, вы недотепа. В ваши годы не иметь любовницы! ..» (т. XI, стр, 343). За пределами сферы любви жизнь Раневской оказывается пустой и бесцельной, хотя в ее высказываниях, откровенных, искренних, порой самобичующих и часто многословных, есть попытка выразить интерес к общим вопросам. Чехов ставит Раневскую в смешное положение, показывая, как расходятся ее заключения, даже поучения с собственным поведением. Она упрекает Гаева в том, что он «некстати» и много говорил в ресторане («Зачем так много говорить?»). Она поучает окружающих: «Вам... смотреть бы почаще на самих себя. Как вы все серо живете, как много говорите ненужного». Сама же она говорит также много и некстати. Ее чувствительные восторженные обращения к детской, к саду, к дому вполне созвучны обращению Гаева к шкафу. Ее многословные монологи, в которых она рассказывает близким людям свою жизнь, т. е. то, что им уже давно известно, или обнажает перед ними свои чувства, переживания, — даны Чеховым обычно или до или после того, как она упрекала в многословии окружающих. Так автор сближает Раневскую с Гаевым, у которого потребность «высказаться» наиболее ясно выражена. Юбилейная речь Гаева перед шкафом, прощальная речь в финале, рассуждения о декадентах, обращенные к ресторанным слугам, обобщения о людях 80-х годов, высказанные Ане и Варе, хвалебное слово «матери-природе», произнесенное перед «гулящей компанией» — все это дышит воодушевлением, горячностью, искренностью. Но за всем этим Чехов заставляет увидеть пустое либеральное фразерство; отсюда в речи Гаева такие расплывчатые, традиционно-либеральные выражения, как: «светлые идеалы добра и справедливости». Автор показывает любование этих персонажей собою, стремление утолить ненасытную жажду выразить в «красивых словах» «красивые чувства», обращенность их лишь к своему внутреннему миру, своим переживаниям, изолированность от «внешней» жизни. Чехов подчеркивает, что все эти монологи, речи, честные, бескорыстные, возвышенные, не нужны, произнесены «некстати». Он обращает на это внимание зрителя, заставляя постоянно Аню и Варю, хотя и мягко, прерывать начинающиеся разглагольствования Гаева. Слово некстати оказывается лейтмотивом не только для Епиходова и Шарлотты, но и для Раневской и Гаева. Некстати произносятся речи, некстати
устраивают бал именно в то время, когда с аукциона продается имение, некстати в момент отъезда затевают объяснение Лопахина с Варей и т. д. И «недотепами» оказываются не только Епиходов и Шарлотта, а и Раневская с Гаевым. Нам уже не кажутся удивительными неожиданные реплики Шарлотты: «Моя собака и орехи кушает». Эти слова не более неуместны, чем «рассуждения» Гаева и Раневской. Раскрывая в центральных персонажах черты сходства с «второстепенными» комедийными лицами — Епиходовым и Шарлоттой — Чехов тонко разоблачил своих «дворянских героев». Того же достиг автор «Вишневого сада» и сближением Раневской и Гаева с Симеоновым-Пищиком, еще одним комедийным персонажем пьесы. Помещик Симеонов-Пищик тоже добр, мягок, чуток, безукоризненно честен, по-детски доверчив, но он также бездеятелен, «недотепа». Имение его также находится на волосок от гибели и планы сохранения его так же, как у Гаева и Раневской, нежизненны, в них чувствуется расчет на случайность: выиграет дочь Дашенька, даст кто-нибудь взаймы и т. д. Давая в судьбе Пищика другой вариант: он спасается от разорения, имение его пока не продается с торгов. Чехов подчеркивает и временный характер этого относительного благополучия и неустойчивый его источник, вовсе не зависящий от самого Пищика, т. е. подчеркивает еще больше историческую обреченность владельцев дворянских усадеб. В образе Пищика еще яснее изолированность дворян от «внешней» жизни, ограниченность, пустота их. Чехов лишил его даже внешнего культурного лоска. Речь Пищика, отражающая убожество его внутреннего мира, сближена Чеховым тонко издевательски с речью других дворянских персонажей и, таким образом, косноязычный Пищик уравнен с краснобаем Гаевым. Речь Пищика также эмоциональна, но эмоции эти также лишь прикрывают отсутствие содержания (недаром Пищик во время своих «речей» сам засыпает, храпит). Пищик постоянно употребляет эпитеты в превосходной степени: «громаднейшего ума человек», «достойнейший», «величайший», «замечательнейшая», «почтеннейшие» и др. Бедность эмоций обнаруживается прежде всего в том, что эпитеты эти относятся в равной степени и к Лопахину, и к Ницше, и к Раневской, и к Шарлотте, и к погоде. Ни дать, ни взять дутые «эмоциональные» речи Гаева, обращенные к шкафу, к половым, к матери-природе. Речь Пищика также однообразна. «Вы подумайте!» — этими словами реагирует Пищик и на фокусы Шарлотты и на философские теории. Его поступки, слова оказываются также некстати. Некстати прерывает он серьезные предостережения Лопахина о продаже имения вопросами: «Что в Париже? Как? Ели лягушек?» Некстати просит у Раневской взаймы деньги тогда, когда решается судьба владельцев вишневого сада, некстати, навязчиво постоянно ссылается на слова своей дочери Дашеньки, неясно, неопределенно, передавая их смысл. Усиливая в пьесе комедийный характер этого персонажа, Чехов в процессе работы над ним внес дополнительно в первое действие эпизоды и слова, создававшие комический эффект: эпизод с пилюлями, разговор о лягушках. Обличая господствующий класс — дворянство — Чехов настойчиво думает сам и заставляет думать зрителя о народе. В этом сила чеховской пьесы «Вишневый сад». Мы чувствуем, что автор потому так отрицательно относится к праздности, пустословию Раневских, Гаевых, Симеоновых-Пищиков, что угадывает связь всего этого с тяжелым положением народа, отстаивает интересы широких масс трудящихся. Недаром цензура выбросила в свое время из пьесы: «Рабочие едят отвратительно, спят без подушек, по тридцати, по сорока в одной комнате, везде клопы, смрад». «Владеть живыми душами — ведь это переродило всех вас, живших раньше и теперь живущих, так, что ваша мать, вы, дядя уже не замечаете, что вы живете в долг, на чужой счет, на счет тех людей, которых вы не пускаете дальше передней» (т XI, стр. 336—337, 339). Эти слова Трофимова поддержаны автором во всей пьесе. Чехов то и дело напоминает зрителю о людях, которых Гаевы и Раневские «не пускают дальше передней»: мать Яши пришла из деревни и второй день сидит в людской, она не входит в комнаты проститься с сыном и в финале пьесы. Здесь Чехов обвиняет не одного Яшу, «не помнящего родства». Слуги: Ефимыошка, Поля, Евстигней, Карп и другие живут в старой людской, они тоже не появляются перед зрителем, но он узнает о их жизни. Варя в первые же минуты приезда Раневской жалуется на слуг: «Слышу, распустили слух, будто я велела кормить их одним только горохом. От скупости, видишь ли... И это все Евстигней... Хорошо, думаю. Коли так, думаю, то погоди же. Зову я Евстигнея... Приходит... Как же ты, говорю, Евстигней... дурак ты этакий...» (т. XI, стр. 325). Чехов приоткрывает здесь завесу, намекает достаточно прозрачно и на положение слуг в людской, и на резкое, барски-пренебрежительное отношение к ним фактической хозяйки в доме — Вари. Кстати, так Варя относится не только к этим слугам, но и к Дуняше, Яше, Епиходову. Чехов особенно оттеняет это ласковыми словами Вари, обращенными к Ане, Раневской («мамочка», «душечка», «красавица», «родная»), и ее склонностью к религии, к «святости», «благолепию» («на монашку похожа»). Чехов заставляет нас понять, что жалобы Вари на слуг были неосновательны. Слуги были правы в своем глухом недовольстве. В пьесе несколько раз позднее звучат слова о том, что в кухне живут впроголодь. «На кухне кормят безобразно», — свидетельствует Яша. «Бедная моя Варя из экономии кормит всех молочным супом, на кухне старикам дают один горох, а я трачу как-то бессмысленно», — говорит Раневская. Сквозь эти мягкие, самобичующие слова Раневской ясно выступает ее легкомыслие, преступная расточительность; мы замечаем, что нет здесь и подлинного сочувствия народу. Знаменательно, что она жалеет в этой ситуации не столько слуг, которые плохо питаются, сколько Варю, которая хлопочет по хозяйству («Бедная моя Варя»). В сравнении с предыдущими пьесами Чехова, в «Вишневом саде» значительно сильнее звучит тема народа, яснее и то, что автор обличает «господ жизни» во имя народа. Но народ и здесь, главным образом, «внесцени-ческий» персонаж, в то время как жизнь выдвигала его на авансцену истории. В этом сказалась определенная ограниченность писателя. Современник Чехова — Л. Толстой, — устами которого «говорила... многомиллионная масса русского народа», уже ненавидящая господ, но еще не поднявшаяся до сознательной борьбы (1), за десятилетие с лишним до «Ви-
-------------------------------------
1. В И Ленин. Толстой и пролетарская борьба. Соч., т, 16, стр. 323.
-------------------------------------
шневого сада» отчетливо противопоставил в своей сатирической комедии «Плоды просвещения» людей из народа паразитирующим Звездинцевым и тем самым резко разоблачил барство, праздность, ясно выразил свои симпатии к мужикам, к горничной Тане, трудовым, деятельным, нравственно чистым людям. И в характеристике этих лиц, выступающих своеобразными комментаторами в пьесе и не лишенных некоторой идеализации, и в композиции комедии (в торжестве Тани и мужиков, проведших глупых господ) очевидны эти симпатии. Другой современник Чехова — М. Горький — сделал в начале XX в. центральным и положительным героем положительного героя истории — трудящегося, рабочего, демократического интеллигента, сознательно примкнувшего к революционному движению (Нил — «Мещане», Марья Львовна — «Дачники», Синцов, Левшин, Греков — «Враги»). Не сделав трудового человека ни открытым комментатором, ни положительным героем пьесы, Чехов, однако, стремился вызвать раздумье о нем, о его положении, и в этом несомненная прогрессивность «Вишневого сада». Постоянные упоминания о народе в пьесе, образы слуг, особенно Фирса, действующих на сцене, заставляют задуматься. Чехов не разделяет самообольщения, самоуверенного заявления Гаева: «Меня мужик любит». Он показывает отчужденность Гаевых от народа. Но в то же время Чехов видит лишь или покорность мужиков, традиционное отношение к барам, как к своим «благодетелям» (мужики приходят прощаться с господами в последнем акте), или глухое недовольство (Евстигней, Петрушка Косой). Это, разумеется, также отражает определенные стороны действительности, пассивность тех слоев русского крестьянства, которые не вступили еще на путь борьбы. «Под игом царского режима стонет не только рабочий класс, — писал И. В. Сталин в пору работы Чехова над «Вишневым садом». — Тяжёлая лапа самодержавия душит и другие общественные классы. Стонет распухшее от постоянной голодовки русское крестьянство,...отданное в жертву торгашам-буржуям и «благородным» помещикам». «К сожалению, русское крестьянство ещё забито вековым рабством, нищетой и темнотой, оно просыпается лишь теперь, оно ещё не поняло, где его враг». (1) В свете этого для нас представляет значительный интерес изображение Чеховым в «Вишневом саде» старого лакея Фирса. Его рабская покорность, преданность господам, полное отсутствие личной жизни — дано Чеховым, как проявление отживающих «норм» жизни, пережиток крепостнической поры. Вместе с уходом с исторической сцены паразитирующего дворянства должны уйти и люди-рабы. Для Чехова, настойчиво стремившегося «выдавливать из человека по каплям раба», и Фирс — «недотепа». Слепо отдал он свою жизнь не стоющим того легкомысленным, праздным людям, не сумевшим даже оценить его бессознательного подвига, самопожертвования. Недаром именно этим словом «недотепа» заканчивает свою пьесу Чехов, показывая в финале, как больного старого лакея бросают на произвол судьбы те самые люди, к ногам которых он так неразумно бросил свою жизнь. Показывая лишь перед самой смертью проблеск сознания у раба — Фирса, Чехов и глубоко сочувствует ему и мягко упрекает его: «Жизнь-то прошла, словно и не жил... Силушки-то у тебя нету, ничего не осталось, ничего... Эх, ты... недотепа». В трагической судьбе Фирса Чехов еще в большей степени, чем его самого, обвиняет его господ. И в этом случае автор «Вишневого сада» оказывается близок к автору «Пошехонской старины». Щедрин, как известно, сознательно отказывался в этом произведении от изображения помещиков злодеями, истязующими своих дворовых (исключение: «Фиска-змея»). Он демонстрировал, как вся система жизни, весь быт владетелей «живых душ», уродовали судьбы людей из народа. Чехов идет по этому же пути. Он говорит о трагической судьбе Фирса не как о проявлении злой воли его господ. Больше того, Чехов показывает, что неплохие люди — обитатели дворянского гнезда — даже как будто заботятся о том, чтоб больной слуга Фирс был отправлен в больницу.— «Фнрса отправили в больницу?» — «Отвезли ли Фирса в больницу?» — «Фирса отвезли в больницу?» — «Мама, Фирса уже отправили в больницу». Внешне виновником
---------------------------------------
1. И. В. Сталин. Российская социал-демократическая партий и ее ближайшие задачи. Соч., т. I, стр. 21—23.
---------------------------------------
оказывается Яша, который утвердительно ответил на вопрос о Фирсе, он как будто ввел в заблуждение окружающих.
Фирс оставлен в заколоченном доме — этот факт может рассматриваться и как трагическая случайность, в которой никто не повинен. И Яша мог быть искренне уверен, что выполнено распоряжение отправить в больницу Фирса. Но Чехов заставляет нас понять, что эта «случайность» — закономерна, это бытовое явление в жизни легкомысленных Раневских и Гаевых, не глубоко озабоченных судьбой своих слуг. В конце концов, немногим изменились бы обстоятельства, если б Фирс был отправлен в больницу: все равно, он умирал бы, одинокий, забытый, вдали от людей, которым отдал свою жизнь. В пьесе есть намек на то, что судьба Фирса не единична. Жизнь и смерть старой няни, слуги Анастасия были так же бесславны и так же прошли мимо сознания их господ. Мягкая, любвеобильная Раневская, со свойственным ей легкомыслием вовсе не реагирует на сообщение о смерти Анастасия, об уходе из усадьбы в город Петрушки Косого. И смерть няни не произвела на нее большого впечатления, ни одним добрым словом не вспоминает она о ней. Мы можем представить себе, что и на смерть Фирса Раневская откликнется теми же ничего незначущими, неопределенными словами, какими откликнулась она на смерть няни: «Да, царство небесное. Мне писали».
Между тем, Чехов дает нам понять, что в Фирсе скрыты замечательные возможности: высокая нравственность, самозабвенная любовь, народная мудрость. Во всей пьесе, среди праздных, бездействующих людей, он — 87-летний старик — один показан вечно озабоченным, хлопотливым тружеником («один на весь дом»). Следуя своему принципу индивидуализации речи персонажей, Чехов придал словам старика Фирса большей частью отечески заботливо-ворчливые интонации. Избегая лженародных оборотов, не злоупотребляя диалектизмами («лакеи должны говорить просто, без пущай и без теперича» т. XIV, стр. 362), автор наделил Фирса чистой народной речью, которая не лишена специфических, характерных только для него словечек: «недотепа», «враздробь». Гаев и Раневская произносят длинные связные, возвышенные или чувствительные монологи, и эти «речи» оказываются «некстати». Фирс же бормочет кажущиеся окружающим непонятные слова, которые никто не слушает, но именно его словами пользуется автор, как меткими словами, отражающими опыт жизни, мудрость человека из народа. Словечко Фирса «недотепа», многократно звучит в пьесе, оно характеризует всех действующих лиц. Словечко «враздробь» («теперь все враздробь, не поймешь ничего») указывает на характер послереформенной жизни в России. Оно определяет в пьесе взаимоотношения людей, отчужденность их интересов, непонимание друг друга. С этим связана и специфика диалога в пьесе: каждый говорит о своем, обычно не вслушиваясь, не вдумываясь в то, что сказал его собеседник. Дуняша: А мне, Ермолай Алексеич, признаться, Епиходов предложение сделал. Лопахин: А!Дуняша: Не знаю уж как... Человек он несчастливый, каждый день что-нибудь. Его так и дразнят у нас: двадцать два несчастья... Лопахин (прислушивается): Вот, кажется, едут... (т. XI, стр. 311).
Большей частью слова одного персонажа прерываются словами других, уводящими в сторону от высказанной только что мысли. Например, предупреждение Лопахина о продаже имения и сада (в I акте) и его предложение предотвратить «несчастье», прерываются вопросами Пищика о Париже, словами Вари о телеграммах для Раневской, юбилейной речью Гаева перед шкафом. Среди всех этих «некстати» произнесенных слов только слова Фирса, прерванные также некстати Гаевым («Помолчи, Фирс»), кажутся уместными, разумными. Фирс вспоминает, что раньше сад давал доход (значит, хозяева были более деятельны и предприимчивы): «В прежнее время, лет 40—50 назад, вишню сушили, мочили, мариновали, варенье варили и бывало... сушеную вишню возами отправляли в Москву и в Харьков. Денег было!» (т. XI, стр. 318). Слова Фирса Чехов использует часто для показа движения жизни и утраты в настоящее время былой силы, былого могущества дворян как привилегированного сословия: «Прежде у нас на балах танцовали генералы, бароны, адмиралы, а теперь посылаем за почтовым чиновником и начальником станции, да и те не в охотку идут». Фирс с его ежеминутной заботой о Гаеве, как о беспомощном ребенке, разрушает у зрителя иллюзии, которые могли бы возникнуть у него на основании слов Гаева о своем будущем «банковского служаки», «финансиста». Чехов хочет оставить зрителя с сознанием невозможности возродить к какой бы то ни было деятельности этих нетрудовых людей. Поэтому стоит только Гаеву произнести слова: «Мне предлагают место в банке. Шесть тысяч в год...», как Чехов напоминает зрителю о нежизнеспособности Гаева, беспомощности его. Появляется Фирс. Он приносит пальто: «Извольте, сударь, надеть, а то сыро».
Показывая в пьесе других слуг: Дуняшу, Яшу, Чехов также обличает «благородных» помещиков. Он заставляет зрителя понять тлетворное влияние Раневских, Гаевых на людей трудовой среды. Атмосфера праздности, легкомыслия губительным образом действует на Дуняшу. От господ она научилась чувствительности, гипертрофированному вниманию к своим «деликатным чувствам» и переживаниям, «изысканности»... Она одевается, как барышня, поглощена вопросами любви, постоянно настороженно прислушивается к своей «утонченно-нежной» организации: «Я стала тревожная, все беспокоюсь... Нежная стала, такая деликатная, благородная, всего боюсь...» «Руки трясутся». «У меня от сигары голова разболелась». «Тут немножко сыро». «От танцев кружится голова, сердце бьется» и т. д. Подобно своим господам, она развила в себе пристрастие к «красивым» словам, к «красивым» чувствам: «Он меня любит безумно», «я страстно полюбила вас». Нет у Дуняши, как и у ее господ, уменья разбираться в людях. Епиходов прельщает ее чувствительными, хотя и непонятными, словами, Яша — «образованностью» и уменьем «обо всем рассуждать». Нелепую комичность такого заключения о Яше Чехов обнажает, например, тем, что заставляет Дуняшу высказать это заключение между двумя репликами Яши, свидетельствующими о невежественности, ограниченности и неумении Яши сколько-нибудь логически мыслить, рассуждать и действовать. Яша (целует ее): Огурчик! Конечно, каждая девушка должна себя помнить, и я больше всего не люблю, ежели девушка дурного поведения... По-моему, так: ежели девушка кого любит, то она значит, безнравственная... (т. XI, стр. 328). Подобно своим господам, Дуняша и говорит некстати и действует некстати. Она часто говорит о себе то, что люди, типа Раневской и Гаева, думают о себе и даже дают почувствовать другим, но прямо не выражают в словах. И это создает комический эффект: «Я такая деликатная девушка, ужасно люблю нежные слова». В окончательной редакции Чехов усилил эти черты в образе Дуняши. Он внес: «Я в обморок упаду». «Похолодела вся». «Я не знаю, что будет с моими нервами». «Теперь оставь меня в покое, теперь я мечтаю». «Я нежное существо». Чехов придавал большое значение образу Дуняши и беспокоился о правильном истолковании этой роли в театре: «Скажи актрисе, играющей горничную Дуняшу, чтобы она прочла «Вишневый сад» в издании «Знание» или в корректуре; там она увидит, где нужно пудриться, и проч. и проч. Пусть прочтет непременно: в ваших тетрадях все перепутано и измазано» (т. XX, стр. 255). Автор заставляет нас глубже вдуматься в судьбу этого комического персонажа и увидеть, что эта судьба, в сущности, тоже по милости «хозяев жизни», трагична. Оторванная от своей трудовой среды («Я отвыкла от простой жизни»), Дуняша потеряла почву («не помнит себя»), но не приобрела и новой жизненной опоры. Будущее ее предсказано в словах Фирса: «Закрутишься ты». Губительное воздействие мира Раневских, Гаевых, Пищиков показывает Чехов и на образе лакея Яши. Свидетель легкой, беззаботной и порочной жизни Раневской в Париже, он заражен и равнодушием к родине, народу и постоянным стремлением к наслаждениям. Яша прямее, резче, грубее выражает то, что, в сущности, составляет смысл поступков Раневской: тяготение в Париж, небрежно-презрительное отношение к «необразованной стране», «невежественному народу». Он, как и Раневская, скучает в России («зевает» — настойчивая авторская ремарка для Яши). Чехов дает нам ясно понять, что Яшу развратила беспечная нерасчетливость
Раневской. Яша обирает ее, лжет ей и другим. Пример легкой жизни Раневской, бесхозяйственность ее развили в Яше претензии и желания не по возможности: пьет шампанское, курит сигары, заказывает дорогие блюда в ресторане. Ума Яши хватает ровно на столько, чтобы приспособиться к Раневской и воспользоваться для личной выгоды ее слабостями. Внешне он сохраняет преданность ей, держит себя вежливо-предупредительно. Он усвоил в обращении с определенным кругом людей «благовоспитанный» тон и слова: «Не могу с вами не согласиться», «позвольте обратиться к вам с просьбой». Дорожа своим положением, Яша стремится создать о себе лучшее впечатление, нежели заслуживает, боится потерять доверие Раневской (отсюда авторские ремарки: «оглядывается», «прислушивается»). Услышав, например, что «идут господа», он отправляет Дуняшу домой, «а то встретятся и подумают про меня, будто я с вами на свидании. Терпеть этого не могу». Чехов одновременно, таким образом, разоблачает и лживого лакея Яшу и легковерную, бездумную Раневскую, держащую его около себя. Яша заразился от людей, подобных Гаеву, снобизмом. Чехов обвиняет не одного его, а и господ, в том, что Яша оказался в нелепом положении человека, «не помнящего родства», потерявшего свою среду. Мужики, прислуга, мать-крестьянка для Яши, удаленного от родной стихии, — уже люди «низшего порядка»; он резок или эгоистически равнодушен по отношению к ним. Вежливые, благовоспитанные интонации сменяются у него грубыми, как только он обращается к Фирсу и к другим людям низшего звания: «Надоел ты, дед (зевает). Хоть бы ты поскорее подох». Заражен Яша от своих господ и страстью пофилософствовать, «высказаться», причем, как и у них, слова расходятся у него с жизненной практикой, с поведением (отношения с Дуняшей). А. П. Чехов увидел в жизни и воспроизвел в пьесе еще один вариант судьбы человека из народа. Мы узнаем, что отец Лопахина — мужик, крепостной, которого также не пускали даже в кухню, — после реформы «выбился в люди», разбогател, стал лавочником, эксплуататором народа.
В пьесе Чехов показывает его сына — буржуа новой формации. Это уже не «чумазый», не купец-самодур, деспотичный, грубый, как его отец, как купцы Островского 40—50-х годов. Чехов специально предупреждал актеров: «Лопахин, правда, купец, но порядочный человек во всех смыслах, держаться он должен вполне благопристойно, интеллигентно». «Лопахина надо играть не крикуну... Это мягкий человек» (т. XX, стр. 170, 169). Наблюдая самое жизнь и видя ее изменения, Чехов, вероятно, учитывал также и опыт Островского, создавшего на новом этапе жизни в 70—80-е годы типы купцов новой формации, приобретших некоторый культурный лоск: Великатов («Таланты и поклонники»), Прибытков («Последняя жертва») и др. Работая над пьесой, Чехов даже усиливал в образе Лопахина черты мягкости, внешней «благопристойности, интеллигентности». Так, он внес в окончательную редакцию лирические слова Лопахина, обращенные к Раневской: «Хотелось бы... чтобы ваши удивительные, трогательные глаза глядели на меня, как прежде». Добавил Чехов к характеристике, данной Лопахину Трофимовым, слова: «Как никак, все-таки я тебя люблю. У тебя тонкие, нежные пальцы, как у артиста, у тебя тонкая нежная душа...» Но смотря и на Лопахина как бы с «исторического далека», Чехов, проникая в сущность буржуазной действительности, заставляет зрителя увидеть, при всех субъективно неплохих качествах и намерениях Лопахина объективно паразитическое существование его, хищническую «деятельность» этого буржуа. В 90-е годы русские политические деятели и Энгельс указывали, что «протискивается вперед новый класс землевладельцев — деревенские кулаки и городские буржуа — отцы, быть может, будущей русской земельной аристократии»; эти буржуа содействуют разрушению природных богатств России: «обезлесению» страны, истощению почвы, обмелению рек. Все это является «одним из жизненных условий буржуазного общества». (1) В «Вишневом саде» Чехов дал почувствовать то, что глубоко волновало его еще в 80—90-е годы: «Русские Леса трещат под топором, ...мелеют и сохнут реки,
------------------------------------
1. Письмо Ф. Энгельса Н. Ф. Даниельсону от 15 марта 1892 г. Переписка К. Маркса и Ф. Энгельса с русскими политическими деятелями. Госполитиздат, 1951, стр. 155.
------------------------------------
исчезают безвозвратно чудные пейзажи... Человек одарен разумом и творческою силой, чтобы приумножать то, что ему дано, но до сих пор он не творил, а разрушал» («Дядя Ваня»). Эту мысль Астрова высказывает у Чехова еще ранее человек из народа, пастух, в рассказе «Свирель». Хищнический разрушительный характер буржуазной «деятельности» показал Чехов в образе купца Варламова — коршуна, кружащегося над прекрасной степью — Россией, властвующего над нею («Степь»). В соответствии с этим представлением об антипатриотической, антиобщественной роли буржуа в современной жизни Чехов и создавал образ Лопахина, показывая и его претензии на большой размах, и его куцую, ограниченную деятельность (широко размахивает руками, но ходит по одной линии). Для Чехова Лопахин — тоже «недотепа». Планы его — вырубить вишневый сад и на этом месте «настроить дачи» — кажутся автору несостоятельными. Лишь в сравнении с праздными Раневскими, Гаевыми, Пищиками Лопахин может произвести впечатление энергичного, деятельного, «широкого». Чехов покажет, что Лопахин не прочь полюбоваться картиной цветущего мака, но трезвый практический ум его всегда направлен лишь на «деловые операции», на изыскание средств личного обогащения, «дохода». В некоторых повествовательных произведениях 90-х годов (в повести «Три года», в рассказах «Бабье царство», «Случай из практики») и в «Вишневом саде» Чехов демонстрировал, как в представителях буржуазной среды все более и более усиливаются черты безволия, нерешительности, что будет содействовать гибели «купеческого рода». Чехов создает у нас впечатление, что Лопахин лишь временный хозяин жизни. Он тоже делает не то, что нужно, «некстати», и часто независимо от своей воли и желания; близость к обитателям «дворянских гнезд» заразила и его праздным многословием. Имение он купил как-то «невзначай»; философствование, мечты о человеке-великане далеки от его практической деятельности, ограниченного расчета на определяющее значение дачников в будущей жизни; стремление созидать оборачивается у Лопахина хищническим разрушением (вишневого сада). Это представление о Лопахине Чехов поддерживает у зрителя тем, что постоянно показывает, как субъективные намерения Лопахина, его чувства расходятся с его поступками, с объективным содержанием его «дел». Горячо признательный Раневской, нежно расположенный к ней, он искренне готов облегчить ее положение, а своей покупкой имения лишает Раневскую крова, тем же, что начинает рубить сад еще до ее отъезда, причиняет ей боль. Лопахин готов жениться на Варе, но не делает активного шага («без вас, я чувствую, не сделаю предложения», — говорит он Раневской), а оставшись наедине с Варей, оказывается нерешительным, не уверенным в необходимости сделать этот шаг. Чехов заставляет нас понять, что положение «господина жизни» и пример Гаевых содействует появлению у Лопахина сословной купеческой спеси, благоприобретенного барства. Чехов специально обращает внимание актеров на то, что Лопахин в белой жилетке и в желтых башмаках. «Дуня и Епиходов при Лопахине стоят, но не сидят. Лопахин ведь держится свободно, барином, говорит прислуге ты, а она ему — вы» (т. XX, стр. 181). Считая, повидимому, вполне естественным сословно-пренебрежительное отношение к себе Гаева («Леонид Андреевич
говорит про меня, что я хам, кулак...»), признательный Раневской за то, что она не проявляет по отношению к нему
подобного высокомерия, Лопахин сам презрительно-небрежен по отношению к слугам — Дуняше, Яше. Таким образом, и
Лопахин оказывается в положении человека, «не помнящего родства». Чехов настойчиво подчеркивает «мужицкое» происхождение Лопахина. Он заставляет увидеть и в самом Лопахине черты «мужичка»: не только в проявлении невежества, темноты (засыпает над книгой, пишет, «как свинья»), но и в практической сметке, природной доброте, трудолюбии. Тем ярче вырисовывается оторванность от народа, эксплуататорская сущность этого выходца из народной среды. Делая и его виновником трагической гибели Фирса (именно Лопахин закрывает двери дома, в котором забыт Фирс), Чехов проникает в существенные явления буржуазной действительности: народ отдан в жертву не только «благородным» помещикам, но и «торгашам-буржуям». В речи Лопахина Чехов подчеркивает резкие, повелительные и наставительные интонации, когда он обращается к слугам: «Отстань. Надоел». «Квасу мне принесешь». «Надо себя помнить». В речи Лопахина Чехов скрещивает различные стихии: в ней чувствуется и жизненная практика Лопахина-купца («надавал сорок», «самое малое», «чистого дохода») и мужицкое происхождение («ежели», «баста», «дурака свалял», «нос драть», «с свиным рылом в калашный ряд», «болтался с вами», «выпивши был»), и влияние барской, патетически-чувствительной речи: «Я думаю: «господи, ты дал нам... необъятные поля, глубочайшие горизонты...» «Хотелось бы только, чтоб вы мне верили попрежнему, чтобы ваши удивительные, трогательные глаза глядели на меня, как прежде». Речь Лопахина принимает различные оттенки в зависимости от его отношения к слушателям, к самому предмету разговора, в зависимости от его душевного состояния. Лопахин серьезно и взволнованно говорит о возможности продажи имения, предупреждает владельцев вишневого сада; речь его в этот момент проста, правильна, ясна. Но Чехов показывает, что Лопахин, чувствуя свою силу, даже свое превосходство над легкомысленными непрактичными дворянами, немного кокетничает своим демократизмом, сознательно контаминирует книжные выражения («плод вашего воображения, покрытый мраком неизвестности»), намеренно искажает великолепно известные ему грамматические и стилистические формы. Этим Лопахин одновременно иронизирует и над тем, кто «всерьез» употребляет эти штампованные или неправильные слова и обороты. Так, например, наряду со словом: «прощайте», Лопахин несколько раз говорит «до свиданция»; наряду со словом «громадный» («господи, ты дал нам громадные леса») произносит «огромадный» - («шишка, однако, вскочит огромадная»), и имя Офелия, наверное, намеренно искажается Лопахиным, запомнившим шекспировский текст и едва ли не обратившим внимания на звучание слова Офелия: «Охмелия, о нимфа, помяни меня в твоих молитвах». «Охмелия, иди в монастырь». Понимая антинародную сущность буржуазных дельцов — Лопахиных, угадывая временный характер их господства, Чехов, однако, не осознал огромного исторического значения пролетариата, который сознательно боролся в эту пору с буржуазией и явился вскоре ее могильщиком. Не эти конкретно исторические формы борьбы, а более общие черты ее открылись Чехову в начале XX в. Он видел оживление общественной жизни, все усиливающийся протест демократических кругов против основ современной действительности, и это нашло свое отражение в «Вишневом саде» в образах Трофимова и Ани. Создавая образ Трофимова, Чехов испытывал определенные затруднения, понимая возможные цензурные нападки: «Меня, главным образом, пугала... недоделанность некоторая студента Трофимова. Ведь Трофимов то и дело в ссылке, его то и дело выгоняют из университета, а как ты изобразишь сии штуки?» (т. XX, стр. 158). В самом деле, студент Трофимов появился перед зрителем в то время, когда общественность была взволнована студенческими «беспорядками». Чехов и его современники были свидетелями ожесточенной, но безрезультатной борьбы, которую вело против «непокорных граждан» в течение нескольких лет «...правительство России... с помощью своих многочисленных войск, полиции и жандармов». (1) В. И. Ленин и И. В. Сталин, хотя и отмечали определенную ограниченность студенческого движения в сравнении с освободительной борьбой пролетариата, однако, придавали ему большое значение. В предреволюционные годы (1901 —1904) В. И. Ленин писал, что студенческие «беспорядки» являются «признаком политического банкротства современного строя», что студенты содействуют возбуждению недовольства в массах, умножают число лиц, сознающих необходимость борьбы с самодержавием. В. И. Ленин называл студентов самой отзывчивой частью интеллигенции, союзниками социал-демократии, которые помогают пролетариату в деле «мобилизации всех общественных сил, враждебных самодержавию». (2) И. В. Сталин в эти годы писал: «Конечно, студенчество своими силами не может вести эту грандиозную борьбу, его слабые руки не смогут держать это тяжёлое знамя. Для того, чтобы держать его, нужны руки более
--------------------------------------
1. И. В. Сталин. Российская социал-демократическая партия и ее ближайшие задачи. Соч., т. I, стр. 23—24.
2. В. И. Ленин. Признаки банкротства. Задачи революционной молодежи. Соч., т. 6, стр. 65—68; т. 7, стр. 30.
--------------------------------------
сильные, и в нынешних условиях такой силой является лишь объединённая сила рабочего народа. Следовательно, рабочий класс должен взять из слабых рук студенчества знамя всей России и, написав на нём: «Долой самодержавие! Да здравствует демократическая конституция!», — повести русский народ к свободе. Студентам же мы должны быть благодарны за преподанный ими нам урок: они показали, какое большое значение имеет политическая демонстрация в революционной борьбе». (1)
В образе «вечного студента»-разночинца, сына лекаря — Трофимова, Чехов показал превосходство демократизма над дворянско-буржуазным «барством». Антиобщественной, антипатриотичной праздной жизни Раневской, Гаева, Пищика, разрушительной «деятельности» приобретателя-собственника Лопахина Чехов противопоставляет искания общественной правды Трофимовым, горячо верующим в торжество справедливой социальной жизни в недалеком будущем. Создавая образ Трофимова, Чехов хотел сохранить меру исторической справедливости. Поэтому, с одной стороны, он выступал против консервативных дворянских кругов, которые видели в современных демократических интеллигентах — безнравственных, меркантильных, невежественных «чумазых», «кухаркиных детей» (см. образ реакционера Рашевича в рассказе «В усадьбе»); с другой же стороны, Чехову хотелось избежать идеализации Трофимова, так как он улавливал определенную ограниченность Трофимовых в созидании новой жизни. В соответствии с этим студент-демократ Трофимов показан в пьесе человеком исключительной честности и бескорыстия, он не скован установившимися традициями и предрассудками, меркантильными интересами, пристрастием к деньгам, к собственности. Трофимов беден, терпит лишения, но категорически отказывается «жить на чужой счет», брать взаймы. Наблюдения и обобщения Трофимова широки, умны и объективно справедливы: дворяне «живут в долг, на чужой счет», временные «хозяева», «хищные звери» — буржуа строят ограниченные планы переустройства жизни, интелли-
-----------------------------------
1. И. В. Сталин. Российская социал-демократическая партия и ее ближайшие задачи. Соч., т. I, стр. 25—26.
-----------------------------------
генты ничего не делают, ничего не ищут, рабочие живут скверно, «едят отвратительно, спят... по тридцати — по сорока в одной комнате». Принципы Трофимова (трудиться, жить во имя будущего) прогрессивны и альтруистичны; роль его — провозвестника нового, просветителя — должна вызвать уважение зрителя. Но при всем этом Чехов показывает в Трофимове некоторые черты ограниченности, неполноценности, и в нем находит автор черты «недотепы», сближающие Трофимова с другими персонажами пьесы. Дыхание мира Раневской и Гаева сказывается и на Трофимове, несмотря на то, что он принципиально не принимает их образа жизни и уверен в безнадежности их положения: «назад возврата нет». Трофимов с негодованием говорит о безделье, «философствовании» («Мы только философствуем», «боюсь серьезных разговоров»), а сам также мало делает, много говорит, любит поучения, звонкую фразу. Во II акте Чехов заставляет Трофимова отказаться продолжать праздный, отвлеченный «вчерашний разговор» о «гордом человеке», в IV же акте он заставляет Трофимова самого себя назвать гордым человеком. Чехов показывает, что и Трофимов не активен в жизни, что и его существование подчинено стихийным силам («судьба гоняет его»), и сам он неразумно отказывает себе даже в личном счастье. Чехов не романтизирует своего героя, не поднимает его над бытом. Напротив, комическими положениями (Петя Трофимов падает с лестницы, ищет старые галоши), отрицательной характеристикой его другими лицами («чистюлька», «смешной урод», «недотепа» «облезлый барин») автор намеренно снижает образ,
вызывает у зрителя насмешку над этим, хотя и бескорыстным, идейным, честным, но уже отживающим типом недейственного мечтателя. Подобно художнику Саше («Невеста»), адвокату Подгорину («У знакомых»), Трофимов должен показаться зрителю «чем-то отжитым», старомодным, «давно отпетым». Однако зритель должен уловить, что полезная общественная функция студентов Трофимовых, как Мелузовых («Таланты и поклонники» Островского), как некогда изображенных русскими писателями
дворянских интеллигентов Рудиных, Агариных (Некрасов «Саша») заключается в пробуждении общественного самосознания.
Демократ Трофимов своими призывами воздействует на современников на новом историческом этапе в направлении социальных преобразований. Так же, как учитель Надежды — Подгорин, воспитатель Нади — Саша, Трофимов своей критикой несправедливой жизни, своей апологией труда, защитой человеческого достоинства, права на большое счастье, призывами к свободной жизни содействует пробуждению сознания юной Ани. И как героини названных рассказов, Аня по-молодому, жизнерадостно, доверчиво впитывает в себя демократические идеи Трофимова; эти идеи падают как бы на подготовленную самой жизнью почву. Аня так же, как Надя («Невеста»), не удовлетворяется праздным существованием своих родных, готова действовать, трудиться, порвать с прошлым: «Дом, в котором мы живем, давно уже не наш дом, и я уйду, даю вам слово». Сознавая обреченность дворянства и буржуазии, но не поднявшись до понимания революционного выхода, Чехов питал некоторые надежды на преобразование жизни эволюционным путем. Мы не видим в «Вишневом саде» активного сопротивления господствующих классов. Чехов стремится доказать нам, что неумелые, бездеятельные Раневские, Гаевы, Пищики уступают, даже помимо своей воли и желания, господствующее положение Лопахиным, как эгоистически расчетливые дельцы, хищнически разрушающие богатство родины Лопахины должны будут, по велению самой жизни, уступить дорогу новым демократическим силам. В этом сказалась ограниченность Чехова.
Но чутьем художника-реалиста Чехов схватывал некоторые специфические черты революционной ситуации, когда не только низы не хотят, но и верхи не могут жить по-старому; когда обострившаяся классовая борьба накануне развязки ведет к такому разложению в среде господствующего класса, что «некоторая часть господствующего класса отделяется от него и примыкает к революционному классу, — носителю будущего». (1) Не осознав всего конкретно-политического значения совершавшихся на его глазах общественных столкновений, Чехов почувствовал, однако, силу демократических идей, за
----------------------------------------
1. В. И. Ленин, Крах II Интернационала. Соч., т. 21, стр. 189; К. Маркс, Ф. Энгельс. Манифест Коммунистической партии. Госполитиздат, 1953: стр. 43.
----------------------------------------
которыми несомненна победа в будущем. Он показывал также, что дети «господ» уже не могут жить по-старому, что лучшие из них понимают несправедливость жизни своих предков. Сын купца Лаптев («Три года»), дочь фабриканта Ляликова («Случай из практики»), внучка помещика-крепостника Вера («В родном углу») сами готовы отказаться от «миллионов», от дворянских усадеб, подобно тому, как Аня без сожаления расстается со старой жизнью: «Прощай дом! Прощай старая жизнь!» «Мы насадим новый сад, роскошнее этого». «Начинается новая жизнь!» Хотя Чехов создает впечатление о начале новой жизни Ани и поэтому заставляет в финале пьесы ее жизнерадостные призывы ворваться в рыдания Раневской и Гаева, но он показывает, что планы Ани по-детски наивны, туманны (в письмах к актерам Чехов особенно подчеркивал молодость Ани), что ей далеко еще не ясны точки приложения своих сил: «Я... буду работать, тебе помогать. Мы, мама, будем вместе читать разные книги...и перед нами откроется новый, чудесный мир». Чехов не лишал Аню определенной связи со старым миром, но в то же время стремился создать впечатление, что разбуженные в Ане жизнью и Трофимовым энергия, силы, понимание несправедливости существования ее самой и ее предков будут все развиваться. Дочь Раневской — Аня беспечна, быстро переходит от состояния озабоченности к спокойствию и оживлению. В начале пьесы Чехов больше подчеркивает близость Ани к Раневской в складе характера, в языке, в интонациях Ани: она тоже нежна со всеми, тоже склонна «высказываться» о себе, о своих чувствах, об уже известных окружающим фактах прошлого («Натерпелась я», «я не спала всю дорогу, томило меня беспокойство». «Шесть лет тому назад умер отец, через месяц утонул в реке брат Гриша»). Аня тоже питает нежную любовь к вишневому саду, к красивому слову, к чувствительным интонациям. Ее обращение к своей комнате («моя комната, мои окна»), повторение одних слов как бы воспроизводят лирически чувствительные интонации и слова Раневской: «Стало жаль мамы, так жаль». «Ничего не осталось, ничего. У меня тоже не осталось ни копейки». «Мама не перенесла, ушла, ушла без оглядки». В последующих актах, показывая эволюцию Ани под воздействием Трофимова, Чехов делает ее речь и интонации более жизнерадостными, призывными, т. е. близкими к трофимовским. Лишь утешая Раневскую, Аня вновь впадает в ее тон: «Хорошая моя мама, моя прекрасная, я люблю тебя... я благославляю тебя... У тебя осталась жизнь впереди, осталась твоя хорошая, чистая душа... Пойдем со мной, пойдем, милая, отсюда, пойдем! ..» В пьесе «Вишневый сад» не оказывается такого положительного героя, который бы в полной мере соответствовал предреволюционной эпохе, когда в сознании Горького, например, складывались образы сознательных рабочих — Нила, Павла Власова. Время требовало писателя-пропагандиста, громкий голос которого звучал бы и в открытом обличении и в положительном начале произведений. Отдаленность Чехова от революционной борьбы приглушила его авторский голос, смягчила его сатиру, выразилась и в недостаточной конкретности его положительных идеалов. Но все же пьесой «Вишневый сад» Чехов внес вклад в прогрессивное освободительное движение своей эпохи. Показывая «нескладную, несчастливую жизнь», людей «недотеп», Чехов заставлял зрителя без сожаления прощаться со старым, пробуждал в современниках веру в счастливое гуманное будущее своей родины («Здравствуй, новая жизнь!»), содействовал приближению этого будущего. Учащимся нужно дать почувствовать, что нам, отошедшим на значительное расстояние от времени Чехова, дорого и это историческое значение, глубокое содержание его пьесы и мастерство драматурга, тщательно продумавшего все детали формы своей бессмертной комедии.
