Н. В. Водовозов. "История древней русской литературы" Издательство "Просвещение", Москва, 1972 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
Став киевским князем, Владимир Мономах сохранил и свою "отчину" — княжество Переяславльское, а также Суздальскую землю и Ростовскую. Признал власть Владимира и Великий Новгород, повинуясь его распоряжениям и принимая от него князей. В 1118 году Владимир потребовал к себе «вся бояры новгородськыя» для приведения их к присяге. Часть из них он отпустил обратно в Новгород, а «иныя у себя остави». При Владимире восстановилась прежняя военная мощь древнерусского государства, ослабленная предшествовавшими феодальными распрями. Половцам был нанесен сокрушительный удар, и они не осмеливались нападать на Русскую землю. Владимир сознательно укреплял на Руси культ Бориса и Глеба в целях борьбы с братоубийственными междоусобными войнами русских князей. В 1115 году он торжественно отметил столетнюю годовщину смерти Бориса и Глеба. В связи с этим появилось новое литературное произведение «Сказание о Борисе и Глебе», затмившее в глазах современников и последующих поколений русских читателей «Чтение о Борисе и Глебе» Нестора. В русской науке имеются две точки зрения на время написания «Сказания». Так, С. А. Бугославский делит этот памятник на две части: 1) «Житие Бориса и Глеба», возникшее будто бы еще при Ярославе Мудром, и 2) «Сказание о чудесах, творимых Борисом и Глебом», составленное не одним, а тремя авторами и механически присоединенное потом к «Житию». Другой точки зрения придерживаются такие крупные ученые, как Шахматов, Серебрянский и Абрамович, считавшие, что «Сказание» в дошедшем до нас виде, вероятно, сложилось в начале XII века. Эта точка зрения в настоящее время убедительно аргументирована советским исследователем Н. Н. Ворониным (1). Н. Н. Воронин предполагает, что «Сказание о Борисе и Глебе» было написано в 1115 году в связи с торжествами перенесения мощей Бориса и Глеба во вновь построенную великолепную Церковь в Вышгороде. Это вполне вероятно. Н. Н. Ворониным выдвинута также новая гипотеза относительно автора «Сказания». Некоторые исследователи приписывали «Сказание» перу
----------------------------------
1. Н. Н. Воронин. Анонимное «Сказание о Борисе и Глебе», его время, стиль и автор. ТОДРЛ, т. XIII. М. — Л., Изд-во АН СССР, 1957.
----------------------------------
Иакова мниха, отождествляя его с тем Иаковом, на которого Феодосий Печерский указывал перед своей смертью как на возможного своего преемника по управлению Киево-Печерским монастырем. С этим решительно не согласились А. А. Шахматов Н. К. Никольский и некоторые другие. Однако и новая гипотеза Н. Н. Воронина относительно автора «Сказания» вызывает законное сомнение. В «Сказании о Борисе и Глебе» приводится рассказ об исцелении сухорукой женщины после ее молитвы у гроба святых. В этот рассказ, по мнению Н. Н. Воронина, подчеркнуто введен поп Лазарь, старейшина Вышгородских клириков, очевидно причастный к съезду Ярославичей 1072 года. Далее исследователь высказывает предположение, что само это чудо было организовано в начале 70-х годов при участии Лазаря, поместившего затем полный конкретных подробностей рассказ о чуде в «Сказании», принадлежавшем его руке. Основываясь на этом довольно шатком утверждении, Н. Н. Воронин считает вопрос об авторстве попа Лазаря в отношении «Сказания» вполне решенным. Лазарь, по мнению исследователя, — крупнейший писатель времен Мономаха, блестяще владевший разнообразными приемами литературного искусства и отчетливо понимавший причины народных восстаний против феодалов и церкви. Стремясь к установлению гражданского мира, он поднялся до резкого обличения кровавых преступлений феодалов, искусно придав культу Бориса и Глеба черты народности и сблизив изложение событий их жизни и смерти и чудес с выразительным и полным непосредственных чувств, плачей и причетов народным рассказом. Отсюда долговечность «Сказания» Лазаря, интерес к нему на протяжении полутысячелетия. Можно вполне согласиться с высокой оценкой Н. Н. Ворониным литературных достоинств «Сказания о Борисе и Глебе», но нельзя признать вопрос об авторстве попа Лазаря полностью решенным. Слишком недостаточны для этого основания, приведенные исследователем. Впрочем, вопрос об имени автора «Сказания» мало что дает для понимания самого памятника. Несомненно, автор «Сказания» был человеком замечательно одаренным в литературном отношении. В основу своей работы он положил летописную «Повесть о Борисе и Глебе», но умело ее развил, дополнил лирическими вставками и драматическими диалогами. В результате он по-новому воссоздал художественно образы обоих князей: мужественного Бориса, предпочитающего смерть братоубийственной войне, и юного Глеба, мучительно переживающего свои предсмертные минуты, но все же следующего примеру старшего брата. В лирических монологах обоих братьев автор «Сказания» искусно раскрывает их индивидуальный характер, умело используя при этом устнопоэтические традиции народного плача по умершим. Вот, например, как выражает свое горе
Борис, получив известие о смерти отца: "Увы мне, свете очию моею, сияние и заре лица моего, брьздо уности моее, наказание недоразумения моего. Увы мне, отче и господине мой! К кому прибегну, к кому возьрю? Кде ли насыщюся таковааго благааго учения и казания разума твоего? Увы, мне, увы мне..." По-другому, значительно мягче, лиричнее, звучит плач юного Глеба, сразу оплакивающего и отца и старшего брата: «О увы мне господине мой! От двою плачю плачюся и стешо, двое сетованию сетую и тужю. Увы мне, увы мне! Плачю зело по отци, паче же плачюся и отчаяхся по тебе, брате и господине Борисе...» Отчаянием и робкой надеждой исполнены мольбы Глеба к подошедшим убийцам: «Не пожьнете меня от жити не созърела, не пожьнете класа, не уже созъревши, но млеко безъзлобия носяща. Не порежьте лозы, не до конца воздрастша, а плод имуща». Исключительной высоты торжественного славословия в честь погибших князей-мучеников достигает одическая похвала им, завершающая житийную часть «Сказания». Автор применяет в ней самые разнообразные стилистические приемы, от риторических вопросов до панегирических восклицаний: «Тем же вая како похвалит — не съвем, или чьто рещи — недоумею и не възмогу. Ангели ли вы нареку, имьже в скоре обретаетась близ скърбящих? Но плътъскы на земли пожили еста в человечьстве! Человека ли вы именую? То паче всего человеческа ума преходита множьствъмь чюдес и посещениемь немощьныих. Цесаря ли, княза ли вы проглаголю? Нъ паче человека убо проста и съмерена... По истине вы цесаря цесарем и князя князем, ибо ваю пособиемь и защищением князи наши противу въстающая дьржавьно побежають и ваю помощию хваляться... вы убо небесьная человека еста, земельная ангела, стьлпы и утвьржение земле нашея». Автор «Сказания» концентрически развивает свою похвалу, обращаясь сначала к гробницам Бориса и Глеба, затем к церкви, в которую перенесены гробницы, потом к Вышгороду, где находится эта церковь, и завершает похвалу молитвой к обоим князьям, называя их «забралом Руской земле», обоюдоострым
мечом, низвергающим «дерзость поганьскую». «Сказание о Борисе и Глебе», в отличие от несторовского "Чтения", не ограничивается выражением идеи необходимости послушания младших князей в отошении старших, но утверждает культ Бориса и Глеба как защитников Русской земли от всех ее недругов. Преодолевая узкие феодальные представления, автор "Сказания" поднимается до сознания единой «Русской великой страны». Вторая часть «Сказания», представляющая собой, как и у Нестора, рассказы о чудесах, посмертно творимых Борисом и Глебом, органически связана с первой. Единство стиля и идейного замысла обеих частей «Сказания» действительно не позволяет разрывать его на отдельные части и тем более относить к разному времени и разным авторам. Это единое произведение, написанное одним автором. Если первая часть «Сказания» завершалась торжественным славословием в честь Бориса и Глеба, то вторая часть заканчивается панегирическим, по отношению к Владимиру Мономаху, описанием освящения в мае 1115 года Вышгородской церкви и перенесения в нее мощей обоих князей. Но наряду с прославлением Владимира Мономаха как достойного потомка «рода правых», т. е. Бориса и Глеба, автор «Сказания» во второй части своего труда обвиняет современный ему феодальный класс во многих грехах и беззакониях. Автор «Сказания» пишет по свежим следам только что успокоенного Мономахом народного восстания в Киеве в 1113 году. Автор знает, что причиной восстания была алчность Святополка и близкой к нему феодальной верхушки. Как и Мономах, автор «Сказания» полагал необходимым смягчить феодальный гнет, чтобы сохранить мир в стране и феодальный порядок в целом. Вот почему в «Сказании», в отличие от несторовского «Чтения», названы имена и указаны места, где совершались беззакония феодалов. Если Нестор в рассказе об исцелении сухорукой женщины объясняет причину ее болезни непочтением к церковному празднику (она работала в праздник и была за это наказана святым Николаем), то автор «Сказания» дает совсем другое объяснение ее несчастью. «В граде Дорогобуже, — пишет он, — некая жена, раба сущи, делаше в вежи, повелениемь госпожа своея, в дьнь святого Николы». Таким образом, виновной оказалась не сама пострадавшая, а ее госпожа, принудившая работать свою служанку в праздник. Далее автор «Сказания» приводит в своем рассказе такие подробности, которых нет у Нестора, но которые превращают весь рассказ о сухорукой женщине в обличение злоупотреблений феодального класса. Когда женщина стала сухорукой и не могла больше работать, ее госпожа «отъгна ю от себе, а отрочища ее, в свободи родивъшася, поработиша я». Автор «Сказания» возмущается произволом госпожи и вполне оправдывает решение суда, который «не послабиша тому такому быти, нъ господе ее повелеша лихом быти цены тое, а онех свои боде съподобиша, зане же по неволи делавъши казнь прияли есть». Автор «Сказания», подчеркивая правосудие властей, сделавших свободною рабыню, пострадавшую от произвола своей гocпожи, конечно, знал, что так далеко не всегда было в его время. Он не мог не знать, что в том же Дорогобуже в 70-х годах XI века произошло убийство конюха князя Изяслава, о которой упоминается в «Правде Ярославичей». Народное возмущение против феодалов и их пособников объяснялось быстрым ростом феодального землевладения во второй половине XI века. Феодальное хозяйство, разрастаясь, требовало увеличения дворовых слуг, которые, защищая интересы своего господина, становились во враждебные отношения к сельскому населению и городскому ремесленному люду. В результате стали учащаться нападения на представителей феодальной администрации. По-видимому, убийство княжеского конюха в Дорогобуже было вызвано какими-нибудь вымогательствами его, связанными с повинностями, наложенными на население Дорогобужа в отношении княжеского конского хозяйства. «Правда Ярославичей» пыталась законодательным порядком защитить жизнь феодальной администрации. Если раньше за убийство княжеского слуги полагался обычный денежный штраф, то теперь размер этого штрафа повышался вдвое. Рост классовых противоречий в феодальном обществе не мог не получить отражения в художественной литературе. Автор «Сказания», передовой человек своего времени, горячо сочувствовал Владимиру Мономаху в стремлении последнего несколько ограничить произвол феодалов и тем сохранить социальный мир в стране. Автор «Сказания» сам выступает как обличитель социальной неправды не только в рассказе о сухорукой женщине, но и в других рассказах «о чудесах», особенно в рассказе о чудесном освобождении невинно заключенных Святополком узников. Если Нестор в «Чтении», не указывая времени и места, писал: «В некоем граде беша мужи осужени от старейшин града того и всажени в погреб», то автор «Сказания» говорит об этом, не скрывая, кто был этот «старейшина» и почему он осудил невинных: «Святоплък князь въсадил бяше в погреб два мужа, не в которой вине худе окозана, и не справив нъ послуша облыгающих... Въсадив же убо сия, и в забыть я положи».
Таким образом, рассказ сразу же приобретает политическую окраску. Показана не только несправедливость Святополка, но
и его подозрительность, в силу которой он по ложному обвинению, не задумываясь, бросает в темницу невинных людей и потом забывает о них. Жестокость и произвол Святополка вызывает еще большее возмущение читателей благодаря яркому реалистическому описанию места заключения невинных узников: "Двьрмь сущем погребеным заклющеном, онемь же утрь съпящема, и инем многом, лествицы же вьне лежащи извлечени..." Когда же один из этих мужей, чудесно освобожденный, очнулся, то "вьзърев, виде железа, иже беша на немь и на подрузе его, изломана лежаща окрьст и обруча, яже о ногу его, извита акы уже".
Святополк, устрашенный чудом, захотел воздвигнуть новую церковь в честь Бориса и Глеба, но "сему же умышлению
не сбывъшюся, по божию повелению и по воле святою мученику". Вина Святополка так велика, что даже добрым делом он уже не может ее загладить. Зато Владимир Мономах, услышав о происшедшем чуде, ночью потихоньку пришел в церковь и украсил гробницы Бориса и Глеба золотом и серебром. «И на утрия пришедъше, с радостию узьревъше, покланяхуся, хвалу въздаще богу и святыима мученикома, яко таку мысль въложивъщю в сердьце благоверьнему князю». Как велико было воздействие «Сказания о Борисе и Глебе» на русских читателей, можно судить по тому, что оно в течение ряда столетий, вплоть до XVIII века, интенсивно переписывалось и дошло до нас в огромном количестве списков. Одной из мер при вокняжении Владимира Мономаха в Киеве в 1113 году было исправление несторовской «Повести временных лет» с целью более правильного освещения правления Святополка Изяславича, ненавистного киевскому трудовому народу. Это дело Мономах поручил игумену Выдубецкого монастыря Сильвестру. Выдубецкий монастырь был основан отцом Владимира Мономаха, князем Всеволодом Ярославичем, и, естественно, держал сторону этого князя, а после его смерти — сторону его сына. Сильвестр добросовестно выполнил порученное ему дело. Он переписал «Повесть временных лет» и дополнил ее несколькими вставками об отрицательных поступках Святополка. Так, Сильвестр ввел в «Повесть временных лет» под 1097 годом рассказ попа Василия об ослеплении Василька Ростиславича. Затем по-новому он изложил историю похода русских князей против половцев в 1103 году. Хотя этот поход возглавлялся Святополком, как старшим киевским князем, пером Сильвестра Святополк был отодвинут на второй план, а на первое место поставлен Владимир Мономах, действительно участвовавший в этом походе, но не руководивший им. То, что эта версия не могла принадлежать Нестору, монаху Киево-Печерского монастыря, ясно из сопоставления с нею рассказа о том же самом походе, имеющегося в «Киево-Печерском патерике», идущем, вероятно, по традиции от самого Нестора. В рассказе «Патерика» Владимир Мономах даже не упомянут, а победа над половцами приписывается одному Святополку, который получил благословение перед походом от монахов Киево-Печерского монастыря. Редактируя «Повесть временных лет» Нестора, Сильвестр не продолжил ее ни на один год, но выпустил указание на авторство киево-печерского монаха. Под тем же 1110 годом Сильвестр сделал такую приписку: «Игумен Сильвестр святого Михаила написах книгы си, летописець, надеяся от бога милость прияти при князи Володимере, княжащю ему Кыеве, а мне в то время игуменящю у святого Михаила, в лето 6624 (1116) индикта 9. А иже чтеть книгы сия, то буди ми в молитвах». Поскольку редакция Сильвестра получила официальное признание, она легла в основу всего дальнейшего русского летописания и дошла до нас во множестве позднейших летописных списков. Несторовский же текст «Повести временных лет», оставшийся достоянием только киево-печерской традиции, до нас не дошел, хотя некоторые следы отличий этого текста от сильвестровской редакции сохранились, как уже сказано, в отдельных рассказах более позднего «Киево-Печерского патерика». В этом «Патерике» сохранилось и указание на Нестора, написавшего русский «летописец». В 1118 году сильвестровская редакция «Повести временных лет» была продолжена, по-видимому, в связи с включением в нее написанного в этом году известного «Поучения Владимира Мономаха». По убедительному предположению М. Приселкова, дополнение сделал сын Владимира Мономаха Мстислав, находившийся тогда в Новгороде. Большой интерес среди этих дополнений представляют два рассказа о северных странах, слышанные автором в 1114 году, когда он присутствовал при закладке каменной стены в Ладоге. Ладожский посадник Павел рассказал ему о северных странах, находящихся за Югрою и Самоядью. Другой же рассказ об этих странах, слышанный автором от новгородца Гюряты Роговича, помещен под 1096 годом, с указанием, что он был услышан «прежи сих 4 лет». Так как оба рассказа тесно связаны между собой по содержанию, то слова «прежи сих 4 лет» следует отнести ко времени написания этой вставки в 1118 году, когда был услышан автором и первый рассказ.. Поскольку до нас не дошел подлинник рукописи Мстислава, а только ее позднейшие списки, то единственным объяснением получившейся путаницы может быть случайная перестановка листов оригинала, с которых потом делались эти списки. Такое предположение тем более допустимо, что в имеющихся списках под 1096 годом находится и «Поучение Владимира Мономаха», написанное не ранее 1117 года. Вероятнее всего, что конец подлинника Мстиславовой рукописи со временем оторвался и для сохранности его вложили между теми листами книги, где уже водилось «Письмо» Владимира Мономаха его двоюродному брату Олегу Святославичу, т. е. под 1096 годом. Позднейшие же переписчики, не проверяя хронологии, переписали все эти листы подряд, нарушив естественную последовательность текста Мстиславовой рукописи 1118 года. Желание Мстислава включить в «Повесть временных лет» "Поучение" своего отца и было, по-видимому, причиной появления третьей редакции этого летописного свода. В чем же заключалось историко-литературное значение "Поучения Владимира Мономаха"? Первый издатель «Поучения» А. И. Мусин-Пушкин назвал его "Духовной", т.е. завещанием, великого князя Владимира Всеволодовича Мономаха своим детям. Это, действительно, скорее завещание, чем поучение, и притом не только детям своим. Недаром сам Мономах пишет: «Дети мои или ин кто, слышав сю грамтицю... примет е в сердце свое и не ленитися начнеть також и тружатися». Нельзя не согласиться с теми исследователями, которые относят написание «Поучения» к 1117 году, когда Мономаху было уже 64 года и он мог подвести итог всей своей деятельности.
Мономах действовал в условиях обострившейся классовой борьбы в результате роста феодальной эксплуатации в стране. Он сам был современником киевского восстания 1113 года, приведшего его на княжение в Киев. Подобно автору «Изборника 1076 года», призывавшему феодальный класс к умеренности ради предотвращения гнева эксплуатируемого населения, Владимир Мономах в своем «Поучении» говорит о необходимости учитывать нужды трудового населения и не допускать произвола феодальной верхушки. Для большей убедительности Мономах в «Поучении» приводит собственный пример управления народом. «Еже было творити отроку моему, — пишет он, — то сам есмь створил дела на войне, и на ловех, ночь и день, на зною и на зиме, не дая собе упокоя. На посадники не зря, ни на биричи, сам творил, что было надобе... Тоже и худого смерда и убогые вдовице не дал есмь сильным обидети...» Приведя себя в качестве примера, Мономах не хочет, чтобы его поняли так, будто он пишет ради прославления себя самого. Нет, говорит он, «да зазрите ми, дети мои, ни ин кто прочет; не хвалю бо ся ни дерзости своея, но хвалю бога и прославьляю милость его, иже мя грешного и худого селико лет сблюд от тех час смертных, и не ленива мя был створил худого на все делан человечская потребна. Да сю грамотицю прочитаючи, потъсиетеся на вся дела добрая...» Мономах имел основание думать, чтя читатели с полным доверием отнесутся к его словам о самом себе. Такую же характеристику ему дает киевский митрополит Никифор. Этот князь, говорит Никифор о Мономахе, «больше на сырой земле спит, дома избегает, и платье светлое отвергает, по лесам ходя, сиротинскую носит одежду, и, только входя в город, одевается, как властелин». Придавая своему «Поучению» большое общественно-политическое значение, Мономах развертывает в нем целую программу действий для господствовавшего феодального класса. «Bсего же паче, — пишет он, — убогых не забывайте, но елико могуще по силе кормите и придайте сироте, и вдовицю оправдите сами, а не вдавайте сильным погубити человека. Ни права, ни крива не убивайте, ни повелевайте убити его; аще будет повинен смерти, душа не погубляйте никакоя же хрестьяны... Аще ли вы будете крест целовати к братьи или г кому, али управивъше сердце свое на нем не можете устояти, тоже целуйте и целовавше блюдете, да не преступни погубите душе своея... Паче всего гордости не имейте в сердци и в уме, но рцем: смертни есми, днесь живи, а заутра в гроб... Старыя чти, яко отца, а молодыя яко братью. В дому своем не ленитеся, но все видите; не зрите на тивуна ни на отрока, да не посмеются приходящий к вам ни дому вашему, ни обеду вашему. На войну вышед, не ленитеся, не зрите на воеводы; ни питью, ни еденью не лагодити, ни спанью; и стороже сами наряживайте, и ночь отвсюду нарядивше около вои тоже лязите, а рано встанете, а оружья не снимайте с себе вборзе, не розглядавше ленощами, внезапу бо человек погыбаеть. Лже блюдися и пьяньства и блуда, в том бо душа погыбаеть и тело. Куда же ходяще путем по своим землям, не дайте пакости деяти отроком — ни своим, ни чюжим, ни в селех, ни в житех; да не кляти вас начнуть. Куда же пойдите, идеже станете, напойте, накормите унеина; и более же чтите гость, откуду же к вам придеть, или прост или добр или сол: аще не можете даром, брашном и питьемь: ти бо мимоходячи прославять человека по всем землям любо добрым, любо злым. Болного присетите; над мертвеця идете, яко вси мертвени есмы. И человека не минете, не привечавше, добро слово ему дадите... Аще забываете сего, а часто прочитайте: и мне будет бе-сорома, и вам будеть добро. Его же умеючи того не забывайте доброго, а его же не умеючи, а тому ся учите, яко же бо отець мой, дома седя, изумеяше 5 язык, в том бо честь есть от инех земль».
Личность Владимира Мономаха, без сомнения, была выдающейся для своего времени, хотя и типичной для раннего русского средневековья. Мономах при всех своих неотъемлемых качествах все же был сыном своего века. Он не пролагал новых путей, не задумывался над социальными реформами. Его программа смягчения классовых противоречий, вызванных ростом феодализма в древнерусском государстве, была не только умеренной, но и не новой. Мы уже видели, что в «Изборнике 1076 года» намечались те же самые пути укрепления внутреннего мира в стране — некоторое самоограничение произвола правящего класса при условии сохранения всех его основных привилегий. Своим «Поучением» Мономах нисколько не задержал дальнейшего развития противоречий в феодальном обществе, но справедливость требует признать, что во время правления самого Мономаха были достигнуты замечательные успехи, обеспечившие на время процветание древнерусского государства. Присоединив в 1113 году к своим наследственным владениям земли умершего Святополка, Владимир Мономах сосредоточил в своих руках не менее
трех четвертей тогдашней Руси, причем его владения составляли сплошную территорию. Он не удовлетворился положением первого среди других, равных ему русских князей. Он восстановил прежнюю формулу великокняжеской власти: "в отца место". Суровой рукой подавлял он любое нарушение его воли. Когда в 1116 году Глеб Минский напал на чужую территорию, Мономах вооруженной рукой лишил его Минского княжества и увел в Киев. Кстати, рассказом об этом походе заканчивается «Поучение».
Вероятно, одной из задач «Поучения» было предупреждение некоторых русских князей о последствиях своевольства и нарушения установленной Мономахом феодальной субординации. С этой целью автор «Поучения» приводит и более ранний случай: в 1100 году на съезде князей в Витичеве после ослепления Василька было вынесено следующее решение: Давиду не давать Владимирского княжения за то, что он «ввергл ecи ножь в ны, его же не было в Русской земли». А Володарю Ростиславичу было сказано: «Поими брата своего Василка к собе, и буди вама едина власть, Перемышль. Да аще вам любо, да седита, еще ли ни, — да пусти Василка семо, да его кормим сде». Когда же Ростиславичи не согласились с этим решением, другие князья хотели принудить их силой и послали сказать Владимиру Мономаху, находившемуся тогда на Волге, о своем намерении. «Усретоша бо мя слы от братья моея на Волзе, — пишет Мономах в «Поучении», — и реша: Потъснися к нам, да выженем Ростиславича и волость их отъимем; иже не поидеши с нами, то мы собе будем, а ты собе». Мономах отказался участвовать в междоусобной войне и ответил с твердостью: «аще вы ся и гневаете, не могу вы я ити, ни креста переступити».
Феодальные усобицы конца XI — начала XII в. были одними из тягчайших народных бедствий. Чтобы избежать их, князья заключали соглашения, закрепляя их «крестоцеловальной» клятвой. Конечно, это мало помогало, но Мономах строго придерживался соблюдения таких соглашений и не нарушал их, даже рискуя поссориться с другими князьями. «Поучение» Владимира Мономаха представляет собой литературный памятник выдающегося значения. В нем с необыкновенной яркостью отразились высота культуры древней Руси и та роль, которую играла литература в общественной и государственной жизни русского народа того времени.
Владимир Мономах был настоящим писателем-художником. Через все его «Поучение» проходит лейтмотив: призыв «печаловаться» о своей Русской земле, о ее тружениках, но не ограничиваться пассивным сожалением, а бороться активно со всеми отрицательными явлениями феодальной действительности. С большим художественным мастерством написаны многие места «Поучения». Показателен в этом отношении рассказ об осаде Чернигова Олегом Святославичем, приведшим с собой множество половцев. Не видя возможности победить врагов, Мономах согласился уйти из Чернигова. С замечательной яркостью и выразительностью говорит он о том, как приходилось ему идти с малой дружиной через все неприятельское войско: «Придохом на святого Бориса день из Чернигова, и ехахом сквозе полкы половьчские не в 100 дружине, и с детьми и с женами, и облизахутся на нас (половцы), акы волцы стояще, и от перевоза и з гор, о бог и святый Борис не да им мене в користь». В простой, лапидарной форме Мономах передает огромное внутреннее напряжение этой сцены, заставляя читателя переживать те же самые чувства, которые испытал в свое время автор. В приведенных словах явно ощущается песенная ритмика, можно уловить даже приблизительную рифму:
бог и святый Борис не да им мене в користь.
Поэтическая натура Мономаха сказывается в его отношении к природе, вызывающем у автора «Поучения» мысли об устройстве вселенной и о месте человека в ней. «Како небо устроено,— восклицает Мономах,— како ли солнце, како ли луна, како ли звезды, и тма и свет... И сему чюду дивуемъся... како образи разноличнии в человечьскых лицих,— аще и весь мир совокупить не вси в один образ, но кый же своим лиць образом... И сему ся подивуемы како птица небесныя из ирья идуть и первее в наши руце, и не ставятся на единой земли, но и силныя и худыя идуть по всем землям...» Мономах был начитанным человеком, и по его «Поучению» можно видеть, что он был хорошо знаком с «Изборником 1076 года». Одна из статей этого сборника («Слово некоего отца к сыну своему»), возможно, и послужила образцом для «Поучения». Но «Поучение» Владимира Мономаха гораздо конкретнее статьи «Изборника». Бытовые подробности, обильно представленные в «Поучении», настолько характерны, что, если бы даже автор его не назвал себя в предисловии, читатели легко могли бы угадать его имя по перечню событий его жизни, упомянутых в этом первом автобиографическом произведении русской литературы. Владимир Мономах умер в 1125 году. Через семьсот лет, в 1821 году, близ Чернигова был найден золотой круглый амулет диаметром 7,2 см с изображениями и надписью, в которой упоминается имя Василий, бывшее христианским именем Владимира Мономаха. На лицевой стороне амулета изображена фигура архангела в рост, с длинными крыльями, с лабаром в правой руке и с державой — в левой. На оборотной стороне амулета имеется женская поясная фигура, у которой вместо плеч и рук две змеиные головы, а вместо ног два скрученных вместе змеиных туловища, каждое с двумя головами. Это — изображение внутреннего злого недуга в человеческом теле, которое по-гречески называлось «истера». Вокруг изображения «истеры» идут две круговые надписи: внутренняя — славянская, внешняя — греческая. Характер славянских уставных букв позволяет отнести их к концу XI - началу XII в. Нельзя сомневаться в том, что амулет принадлежал русскому князю с христианским именем Василий. Таковым в то время был только Владимир Мономах. Трудно сказать, когда и при каких обстоятельствах потерял он этот высокохудожественный драгоценный амулет из чистого золота. Возможно, он сбросил его, когда ехал из Чернигова через ряды половцев, облизывавшихся на него подобно волкам, чтобы не возбуждать в них чрезмерной алчности. Как бы там ни было, этот золотой амулет, хранящийся ныне в Ленинградском Государственном Эрмитаже, является еще одним памятником замечательного искусства нашей древности. Во второй половине XII века высокий уровень, достигнутый русской литературой, не только сохранился, но даже стал еще выше. В это время действуют такие писатели, как Климент Смолятич, Кирилл Туровский и неизвестный нам по имени автор гениального «Слова о полку Игореве». Климент Смолятич, как указывает его прозвище, был уроженцем города Смоленска. В 1146 году, по предложению киевского князя Изяслава Мстиславича, собор русских епископов избрал Климента Смолятича митрополитом. Это был второй митрополит из русских (первым был известный Иларион), избранный без согласия константинопольского патриарха. Летописный свод XII века дает лестную характеристику Смолятичу: «бысть книжник и философ так, яко же в русской земли не бяшеть, бе зело книжен и учителен и философ велий, и, много писания написав, предаде». К сожалению, из многочисленных писаний Климента до нас дошло только одно его послание к пресвитеру (священнику) Фоме. Судя по содержанию послания, оно было написано по следующему поводу. Брат Изяслава, смоленский князь Ростислава Мстиславич, опираясь на авторитет константинопольского патриарха, не признал законным постановление собора русских епископов об избрании Климента Смолятича митрополитом. Вероятно, Ростислав не хотел усиления власти киевского князя вследствие поддержки ее авторитетом митрополита, выбранного по указанию Изяслава. Поскольку Смолятич был уроженцем Смоленского княжества, Ростислав написал ему письмо, ссылаясь на мнение пресвитера Фомы (вероятно, смоленского священника), упрекавшего Климента в самомнении и тщеславии, побудивших его занять без согласия патриарха митрополичью кафедру. Ответом на упреки Фомы и явилось дошедшее до нас послание Климента Смолятича. В начале послания Климент пишет, что Фома напрасно укоряет его в стремлении к личной славе. Он, «окаянный Климь», не искал для себя ни митрополичьей власти, ни богатства и ничего не имеет общего с теми людьми, «иже прилагают дом к дому, и села к селом, изгои же и сябры, и бортни, и пожни, ляда же и старины». Отведя упреки Фомы в личной заинтересованности, Климент далее отвергает и мнение о желании его, Климента Смолятича, прослыть «философом», писать не от «почитаемых писаний», а от языческих писателей, «от Омира (Гомера) и от Аристотеля, и от Платона... иже во елиньскых нырех славна беша». На самом же деле, утверждает Климент, его писания являются опытом «духовного», т. е. символического, толкования христианских книг. Без такого толкования, замечает Климент, многое в «божественных писаниях» остается непонятным. Поэтому необходимо «пытати» их «потонку», «переводне». И Климент в своем послании дает пример такого толкования. Символическое толкование библейских текстов еще за сто лет до Климента Смолятича было блестяще использовано Иларионом в его «Слове о законе и благодати» для доказательства равноправия всех христианских народов. Но в XII веке истолковательное искусство русских писателей-проповедников перестало быть выражением народного патриотизма и государственных интересов. Поэтому, несмотря на мастерство изложения и остроумие Климента Смолятича, его послание ни в какое сравнение не может идти со «Словом» Илариона. Самым выдающимся мастером «торжественного» красноречия в XII веке был Кирилл Туровский, о котором современники писали так: «Златоуст, паче всех воссиявший нам на Руси». Время жизни Кирилла определяется примерно 30—80 годами XII века. Из древнего жизнеописания его мы узнаем, что он был сыном богатых родителей и родился в городе Турове. С ранних лет он изучал «божественные книги» и рано постригся в монахи. Его строгий образ жизни и незаурядная начитанность обратили на него внимание туровского князя и всего местного населения. Вскоре он становится туровским епископом и видным церковным писателем. Из подлинных произведений Кирилла Туровского нам известны следующие: «Притча о душе и теле», «Повесть о беспечном царе и его мудром советнике», «Сказание о черно-ризчестемь чину», «Речи», или «Слова», на христианские праздники. Кроме того, Кириллу принадлежат тексты многочисленных молитв.
Особую популярность у современников имели «Слова» Кирилла Туровского. Каждое из этих «Слов» начиналось лирическим вступлением, имеющим целью объяснить значение того праздника, которому «Слово» посвящено. Далее идет рассказ о том событии, в честь которого установлен праздник. Заканчивается «Слово» похвалой этому празднику. Подобно Клименту Смолятичу, Кирилл Туровский как церковный оратор понимал свою задачу в смысле истолкования сокровенного значения текста христианских книг. При этом он стремился драматизировать эти тексты, заставляя действующих в них лиуц вести пространные диалоги и выражать свои чувства при помощи монологов и «плачей». «Слова» Кирилла Туровского пользовались в свое время громкой известностью. Очень paнo они были включены в сборники-антологии «Торжественник» и «Златоуст», в составе которых вплоть до XVII века и переписывались наряду с речами крупнейших классиков церковной ораторской прозы бережно и точно, редко подвергаясь редакционной переработке. В научной литературе в настоящее время существует предположение (1), что даже к лику святых Кирилл был причислен церковью (не позже, видимо, XIII века) «и из соображений национального престижа», как выдающийся писатель, в искусстве «витийства» равный своим прославленным греческим предшественникам» (2). Но наибольший интерес для нас, пожалуй, представляет «Притча о человечестей души и о телеси», являющаяся памятником публицистической деятельности Кирилла Туровского. Эта «Притча» в форме замаскированного памфлета направлена была против князя Андрея Боголюбского и ростовского епископа Федора, объявившего себя, при поддержке князя, автокефальным, т. е. независимым от киевской митрополии. Этот поступок был естественным следствием продолжавшегося феодального дробления древнерусского государства, когда сильное Владимиро-Суздальское княжество, обособившись от Киева в политическом отношении, захотело быть независимым и в церковных делах. «Феодорца же,— пишет древний биограф Кирилла,— за укоризну тако нарицаема, сего блаженный Кирилл от божественных писаний ересь обличи и проклят его: Андрею Боголюбскому князю многа послания написа от евангельских и пророческих указаний». К сожалению, послания Кирилла Туровского к князю Андрею Боголюбскому до нас не дошли. Во всяком случае, борьба Кирилла за сохранение единства русской церкви в условиях XII века была прогрессивной. Единая церковная организация поддерживала идею государственного единства Русской земли, что было особенно важно в эпоху феодальной раздробленности. В этом отношении интересна и «Притча о человечестей души и о телеси». В основе «Притчи» лежит известный рассказ о том, как некий человек поручил стеречь свой сад двум сторожам: безногому и слепому. Хозяин сада рассчитывал, что безногий не сможет войти в сад и нарвать там плодов, а слепой если и пойдет, то собьется с дороги. Зато стеречь сад они смогут: безногий увидит вора, а слепой услышит его. Однако расчет хозяина зался недальновидным. Сторожа перехитрили его. Слепой посадил на себя безногого, и тот указал ему путь в сад. Символи-
-----------------------------------
1. См.: И. Будовниц. Общественно-политическая мысль древней Руси (XI—XIV вв.). М., Изд-во АН СССР, I960, стр. 268.
2. И. Еремин. Ораторское искусство Кирилла Туровского. ТОДРЛ. т. XVIII. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1962, стр. 58.
-----------------------------------
ка "Притчи" не вызывает сомнений. Сад — это церковь. Хозяин, оберегаюший сад от грабежа,— это князь. Безногий и слепой — это те недостойные служители «олтаря», которые хитростью разоряют церковь, заботясь лишь о своих интересах. «Притча» изобилует выпадами против «сановников и буем в иереях», а в одном месте даже указывает прямо на современного «церковника», который «недостоин иерейства», потому что «имени деля высока и славна жития на епископский взыти дерзну сан». Вероятно, Феодорец без труда понял этот намек. Несмотря на то что произведения Кирилла Туровского создали ему громкую славу при жизни, он сам признавал, что церковным писателям есть чему поучиться у писателей светских в отношении художественности и мастерства. «Если историки и витии, то есть летописцы и песнотворцы,— говорит Кирилл в «Слове о памяти отцов Никейского собора»,— преклоняют свой слух к рассказам о бывших между царями ратях и ополчениях, чтобы украсить словами услышанное ими и возвеличить, венчая похвалами, крепко боровшихся за своего царя и не обратившихся в бегство пред врагами, то тем паче нам подобает приложить хвалу к хвале храбрым и великим воеводам божиим, крепко подвизавшимся за сына божия, своего царя, господа нашего Иисуса Христа». Хотя это высказывание Кирилла Туровского является переводом греческого текста Георгия Амартола, все же оно показательно как оценка современником русской литературы XII века. И она не покажется нам чрезмерно высокой, если мы вспомним, что Кирилл Туровский жил в одно время с величайшим древнерусским поэтом — автором бессмертного «Слова о полку Игореве». Но прежде чем перейти к рассмотрению «Слова о полку Игореве», остановимся еще на одном памятнике конца XII века, обычно называемом в рукописях «Словом о князьях», или «Словом похвальным на перенесение мощей святых страстотерпец Бориса и Глеба». Есть основание полагать, что это «Слово» было произнесено в Чернигове в 1175 году по поводу раздоров черниговского князя Святослава Всеволодовича с новгород-северским князем Олегом Святославичем. «Слово» было приурочено к церковному празднику перенесения мощей Бориса и Глеба, отмечавшемуся 2 мая. Автор «Слова о князьях», явно выходя за рамки обычной повалы святым, обращался к современным ему русским князьям с призывом прекратить междоусобия и не призывать себе на помощь половцев, врагов русского народа. Замечательный патриот, автор «Слова о князьях» напоминает русским князьям об их долге защищать Русскую землю, а не свои корыстные интересы. "Слышите князи, противящеся старейшей братьи и рать воздвижуще и поганыя на свою братию возводяше, — гневно восклицает он,— не обличил ти есть бог на страшном судище! Како святые Борис и Глеб претерпеста брату стерпети не можете и за малу обиду вражду смертоносную возвижете, помощь приемлете от поганых на свою братию!» Не довольствуясь указанием на далекий пример Бориса и Глеба, автор «Слова о князьях» приводит более близкий по времени пример поведения черниговского князя Давида Святославича, умершего в 1123 году. Этот князь, по утверждению автора «Слова», никого не обидел, никому не сделал зла. Поэтому «братья же его, видяще тако суща, вси слушахуть его, яко отца, и покоряются ему, яко господину». Заканчивает автор «Слово о князьях» патриотической инвективой: «Постыдитеся, враждующи ня братию свою и на единеверники своя, вострепещете, восплачете пред богом — паки славы отпадаете за едино злопомнение».
