Н. В. Водовозов. "История древней русской литературы" Издательство "Просвещение", Москва, 1972 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
В первые годы XIII столетия появилось «Хождение в Царьград» новгородца Добрыни Ядрейковича (Андрейковича), ставшего позднее новгородским архиепископом. Добрыня Ядрейкович в 1200 году поехал в Константинополь и вернулся оттуда в 1204 году. В отличие от «Хождения Даниила», написанного в начале XII столетия, книга Добрыни Ядрейковича представляет собой скорее простой схематический перечень константинопольских «святынь», чем связный рассказ о путешествии. Изложение книги отличается крдткостью и сухостью. Тем не менее «Хождение» Добрыни Ядрейковича имеет большое значение для археологии и для истории древнерусской литературы. Добрыня Ядрейкович побывал в Константинополе как раз накануне захвата его крестоносцами в 1204 году, т. е. до того страшного опустошения, которому подвергли столицу Византии латинские рыцари. Поэтому сведения, находящиеся в "Хождении" Добрыни Ядрейковича, являются важнейшим источником биографии Царьграда начала XIII века. Книга Добрыни Ядрейковича свидетельствует о большом интересе русских средневековых читателей к центру восточного христианства и о постоянных культурных и политических связях древнерусского государства с Византией. Добрыня рассказывает о том, как в Софийском соборе он видел бережно сохраняемое большое золотое блюдо, на котором были преподнесены ценные подарки княгине Ольге от византийского императора и которое Ольга пожертвовала храму после своего крещения. Добрыня отметил также почитание русских святых Бориса и Глеба в Константинополе и записал рассказ о посольстве к русскому князю Роману галицкому, в результате которого этот князь защитил границы Византии от напавших на них половцев. Добрыня не забыл также сообщить о смерти в столице Византии сосланного туда русского князя Бориса Полоцкого и княгини Ксении, жены Брячислава Борисовича. Из кратких, но точных описаний Добрыни хорошо видно искусство, с которым греческое духовенство умело действовать на религиозное сознание верующих. Так, в Софийском соборе ему показали скрижали Моисеева закона и киот с манной, которую будто бы ели евреи в пустыне после выхода их из Египта. Ему показывали также пилы и сверла, при помощи которых был сделан крест, на котором распяли Христа. Там же он видел мраморный камень от колодца, возле которого Христос беседовал с самарянкой. В золотых палатах дворца ему показали терновый венец, губку, гвозди, багряницу, копье, трость и другие предметы страданий Христа. Он даже видел кусок лозы, посаженной Ноем после потопа. Нет необходимости перечислять все множество «святынь», виденных Добрынею. Но, несомненно, на него, как на верующего, это произвело огромное впечатление. С большим воодушевлением описывает Добрыня торжественное богослужение в соборе. «Когда царь входит в церковь, — пишет Добрыня,— то перед ним несут много ксилолоя, темьяна, кладут на уголья, и вся церковь наполняется благоуханием; в церкви раздается такое прекрасное пение, точно ангелы поют на небе, и стоящие перестают различать, где они находятся, в церкви, или на небе, или в раю». Своеобразным продолжением книги Добрыни Ядрейковича явилась «Повесть о взятии Царьграда фрягами (крестоносцами) в 1204 году». Падение столицы Византийской империи, более восьмисот лет являвшейся могущественной державой мира, религиозным и культурным центром для многих европейских народов, не могло не произвести тягостного впечатления на современников. Создавшимся положением не преминул воспользоваться римский папа Иннокентий III, обратившийся с посланием к русской церкви, предлагая ей признать верховную власть Рима, поскольку Константинополь, которому она подчинялась, стал добычей западных крестоносцев. О четвертом крестовом походе и о завершившем его захвате Константинополя сохранились свидетельства очевидцев. Среди них наиболее известны записки маршала Шампани, одного из руководителей похода, и «История» Никиты Хониата — византийца, пережившего осаду и падение великого города. Но оба эти источника недостаточно объективны. Французский автор замалчивает или явно смягчает зверства крестоносцев, восхваляя их воинскую доблесть, а Никита Хониат не жалеет красок для обличения насилий захватчиков над жителями города. Русский автор
"Повести о взятии Царьграда фрягами" выгодно отличается от обоих названных писателей своей беспристрастностью. Он не скрывает алчности латинян, но не оправдывает и византийскую знать, своими интригами и эгоизмом способствовавшую
превращению Константинополя в легкую добычу крестоносцев. Опыт русской жизни научил его понимать, к чему приводит государство междоусобная борьба феодалов, поэтому он главной причиной падения Царьграда считает «сваду цесаревь», т. е. борьбу за власть между византийскими правителями. Автор рассказывает, что в критическую минуту штурма города Византийские вельможи, спасая собственную жизнь, бегут вместе с императором и патриархом из осажденного города. Только простые воины остаются верными своему долгу и гибнут, защищая Царьград от захватчиков.
Автор «Повести», по-видимому, житель русской колонии, которая в то время была весьма многочисленна в Константинополе, с топографической точностью описывает расположение вражеского войска. «Приступиша к граду, — пишет он,— солнчю въсходящю, противу святому Спасу, зовемыи Вергетис, противу Испигасу, сташа же и до Лахерны». С такой же точностью, как очевидец, называет он места города, охваченные пожаром при первом штурме: «и подрумье и до моря, а семо по Цесарев затвор и до Суда погоре». Возможно, сам автор жил в той части Константинополя, которая примыкает к Золотому Рогу (Суду), находясь к северу от Цесарева затвора, т. е. цепи, преграждавшей вражеским судам доступ в залив Золотого Рога. Автор «Повести» хорошо осведомлен о всех перипетиях борьбы за город. Так, он сообщает о корабле крестоносцев, прибитом ветром к городской стене во время штурма, он указывает число крестоносцев, убитых при первом штурме 9 апреля 1204 года: «фряг избиша близ 100 муж». С дневниковой точностью он отмечает, что 12 апреля, после удачного приступа накануне захвата города, крестоносцы провели ночь на месте прежней императорской ставки и только наутро прорвались к храму св. Софии. Прекрасная осведомленность автора «Повести» в военной технике своего времени, детальное описание боевых средств, применявшихся во время осады города, позволяют видеть в авторе светского человека, быть может, даже русского дружинника. Карамзин высказал предположение, не является ли автором "Повести" сам Добрыня Ядрейкович, который мог задержаться в Константинополе до захвата его крестоносцами. В языке "Повести" есть, действительно, много общего с языком "Хождения". Но эта общность выражается главным образом в греческих названиях: «подрумье» (ипподром), «Лахерна» (площадь Константина), «Вергетис» (название монастыря), и т. д. Однако признать Добрыню Ядрейковича автором «Повести» нельзя уже потому, что если бы он оставался в Константинополе до падения города, то в «Хождении» имелось бы указание на это. Ведь «взятие Константинополя в 1204 году латинянами, — как справедливо отмечает один из исследователей «Повести», — сыграло большую род в судьбе памятников его материальной культуры, привлекавших к себе такое пристальное внимание паломников. Оно сопровождалось неслыханным по размерам уничтожением и порчей многих вековых памятников города, следы чего оставались на долгое время. О размерах грандиозного погрома, произведенного крестоносцами в 1204 г., можно судить по впечатлению, произведенному им на современников... Временное господство латинян в Константинополе имело следствием вывоз на Запад громадного количества предметов византийской и античной культуры, обогативших многие центры Западной Европы» (1). Автор «Повести» был талантливым писателем, хорошо владевшим стилистикой русских воинских повестей своего времени. Так, по его словам, поводом для захвата крестоносцами Царьграда было убийство царевича Алексея Исаковича, находившегося в их лагере, после чего крестоносцы заявили грекам: «Оже нам нету Исаковиця, с нимь же есме пришли, да луче ны есть умрети у Царяграда, нежели с срамомь отъити». В "Повести" встречаются готовые формулы, как например: «поискаша под Исаковицем царства», напоминающие известные выражения «Слова о полку Игореве»: "поискати града Тьмутораканя" и т. д. Русский автор «Повести», по-видимому, был далек от византийской знати, зато внимательно прислушивался к тому, что говорил народ в городе, как он объяснял нападение крестоносцев на столицу Византии. Официальную версию этого события рассказывает Никита Хониат, близкий к придворным кругам. Он говорит, что после низложения императора Исаака (Ангела) его братом Алексеем III царевич Алексей Исакович бежал от преследований своего дяди. «Алексей, — пишет Никита Хониат,— без сомнения, по мысли своего отца, условился бежать с одним пизанцем, который командовал большим купеческим кораблем и только ожидал удобного времени ускользнуть морем и закрыть свой след водою. Когда удобное к отплытию время наступило, корабль распустил паруса и с попутным ветром благополучно прибыл в Авлонию на Геллеспонте. Отсюда с корабля отправлена была для принятия Алексея шлюпка в Афиру, по прибытии в которую матросы, чтобы скрыть свое настоящее намерение, начали нагружать песок, как будто бы нужный кораблю по выгрузке его товаров для балласта. Убежав сюда из Дамокритии, Алексей сел на шлюпку и переехал на корабль. Бегство его скоро
---------------------------------
1. «История русской литературы», т. 1. М.—Л., Изд-во АН СССР, СТР. 302.
---------------------------------
было замечено, и император приказал немедленно обыскать корабль; но посланные не могли узнать Алексея: он остриг себе в кружок волосы, нарядился в латинскую одежду, смешался с толпою и таким образом укрылся от сыщиков» (1). Прибыв в Италию, Алексей Исакович просил помощи у папы Иннокентия III и императора Филиппа. Те предложили крестоносцам выступить в защиту его прав против Алексея III. Борьба закончилась взятием Царьграда крестоносцами и образованием на месте Византии Латинской империи. В русской «Повести о взятии Царьграда фрягами» история бегства Алексея Исаковича от его дяди приводится не в официциальной версии, а в соответствии с народными рассказами, расцвеченными вымышленными подробностями. «Царствующу Олексе в Цесариграде, — пишет русский автор, — в царстве Исакове, брата своего, и абие слепивше его, а сам цесарем ста, а сына Олексу затвори в стенах высоких и стража пристави, а сице заповедавши, яко никтоже не внидет зде. И временемь минувшим, дързну Исак молитися о сыну своемь, дабы его испустил ис тверди пред ся; и умоли брата Исак, и прияста извещение с сыном, яко не по-мыслити на царство, и спущен бысть ис тверди и хожашеть по своей воли. Цесарь же Олекса не печаляше о немь, веря брату своему Исакови и сынови его, зане прияста извещение. И потом помыслив Исак и въсхоте царства и учашеть сына, посылая потаи: «яз добро створих брату моему Олексе, от поганых выкупих его, а он противу зло мне воздасть, слепив мя, царство мое взя». И восхоте сын его, якоже учашеть его, и мысляшеть, како ему изыти из града в дальняя страны и оттоле искати царства. И введен бысть в корабль и всажен бысть в бочку, имущи 3 дна при единем конци, за ним же Исаковиць седяше, а в другом конци вода, идеже гвоздь: нелзе бо бяшеть инако изыти из града; и тако изыди из Гречьской земли. И уведав цесарь, и посла искать его в мнозех местех, и внидоша в той корабль, идеже бяше, и вся та обыскаша, а из бочек гвозди выняша и видиша воду текущу и идоша прочь, не обретше его». Фольклорный характер приведенного рассказа не вызывает сомнений. Но автор «Повести» обнаруживает свою осведомленность и в западноевропейской литературе того времени. Так, он, несомненно, читал «Песнь о Нибелунгах», в которой название Вероны приводится, как и у нашего автора, в немецкой форме - Берн.
Автор Повести не был бесстрастным описателем трагических событий 1204 года. Как русский патриот, он хотел, чтобы русские читатели увидели из его «Повести» гибельные последствия, к которым приводят «свады цесарей» величайшие государ-
-------------------------------------
1. Никита Хониат. История, начинающаяся с царствования Иоанна Комнина, т. 2., СП-б., 1862, стр. 268—269.
-------------------------------------
ства мира, и извлекли бы полезный урок для себя. А это особенно важно для русского народа в начале XIII столетия, когда феодальная раздробленность древнерусского государства приняла угрожающие размеры. В 1206 году великий князь Всеволод, о могуществе которого с уважением говорил еще автор «Слова о полку Игореве», посылая своего старшего сына Константина княжить в Новгород, вручил ему по феодальному обычаю меч и крест, сказав: «Поезд в свой город на пасение людей своих от противных». Всеволод надеялся, что в его руках теперь окажется не только самое сильное на Руси Владимиро-Суздальское княжество, но и самая богатая и обширная Новгородская торговая республика. Объединив эти земли, Всеволод фактически установил бы на Руси единовластие и мог бы покончить навсегда с феодальными усобицами. Неожиданная смерть Всеволода в 1212 году разрушила все его планы. Сыновья Всеволода вступили в ожесточенную борьбу за отцовское наследство, приведшую Северо-Восточную Русь к дальнейшему ослаблению. Против старшего брата Константина выступили младшие братья Юрий и Ярослав. В борьбе приняли участие и другие русские князья: Мстислав Удалой, Владимир псковский, Владимир смоленский, князья муромские, городчане и броднйки. Решающая битва между ними произошла в 1216 году на реке Липице. Эта роковая битва получила широкое отражение в русской литературе начала XIII века. Первым откликом на нее была «Повесть о битве на реке Липице», написанная неизвестным нам по имени автором-новгородцем. Рассказав о событиях, предшествовавших битве, автор переходит затем к описанию самого сражения. «Владимир смоленский, — пишет автор-новгородец, — поставил свой полк с краю, за ним стал Мстислав и Всеволод с новгородцами и Владимир псковский с псковичами, а за ним стал Константин с ростовцами. Ярослав же стал со своими полками, с муромцами и с городчанами, и с бродниками против Владимира и смолян, а Юрий стал против Мстислава и новгородцев со всей землей Суздальской, а меньшая братья его — против Константина. Мстислав и Владимир начали ободрять новгородцев и смолян: «Братья! ныне вышли мы в землю сильную и, уповая бога, станем крепко, не оглядываясь назад. Бегством не спасе ся, забудем, братья, дома, жен и детей. А кому не придется умирать? Кто хочет, пусть бьется пеший, а кто хочет — на коне». Новгородцы ответили: «Мы не хотим умирать конные, но к как отцы наши, которые бились на Калокше пешие!» Князь Мстислав рад был это слышать. Новгородцы сошли с коней, сбросили лишнюю одежду и сапоги, босые бросились вперед, за ними помчались смоляне пешие, а за теми послал князь Владимир Ивора Михайловича с полком. Сами же
князья и воеводы последовали за ним на конях. Когда полк Ивора был еще в лесу, споткнулся под Ивором конь. Пешие воины, не дожидаясь Ивора, ударили на Ярославовых воинов, и те с криками одни бросали копья, а другие топоры, чтобы легче и убежать им. Когда же они побежали, их начали бить, подхватив стяг Ярослава. Тут подоспел Ивор со смолянами и пробился до другого стяга Ярослава. А князья еще не доехали. Видя это, князь Мстислав воскликнул: «Не дай бог отстать, брат князь Владимир, от добрых людей!» И он ударил на врагов со своим пешим полком. Владимир со своим, Всеволод Мстиславович с дружиною, а Владимир с псковичами подоспел и князь Константин с ростовцами. Князь Мстислав проехал трижды через полки князя Юрия и Ярослава, избивая людей, ибо был у него топор с привязью на руке, и также князь Владимир. Так, совершая брань великую, пробились они до товаров. Князья Юрий и Ярослав, видя своих воинов, словно на ниве пожинаемые колосья, побежали с младшими братьями и муромскими князьями. Князь Мстислав молвил: «Братья новгородцы! не трогайте товары, не оставляйте сражения, чтобы враги не обернулись на нас и не смяли нас». Новгородцы не ради товаров бились. Но смоляне хватали товары, обдирали мертвых, не заботясь о битве». Так эпически просто и правдиво рассказывает современник о последней ожесточенной войне феодалов между собой, трагически прошумевшей по Русской земле как раз накануне первого нашествия монголов.
Автор «Повести о битве на реке Липице» еще не поднялся до общерусской народной точки зрения на междоусобия князей, его новгородские сепаратистские симпатии слишком очевидны. Он радуется, что в битве мало погибло новгородцев, зато «бесчисленное множество, так что ум человеческий не может постигнуть, убитых воинов князей Юрия и Ярослава». Он не прочь осудить новгородских союзников смолян за склонность к грабежу и равнодушие к исходу битвы. В идейном отношении эта «Повесть» представляет собой шаг назад по сравнению с гениальным «Словом о полку Игореве», созданным на четверть века ранее. Автор "Слова" думал прежде всего об интересах всей Русской земли, о труде мирных ратаев и, безусловно, осуждал всякую междоусобную войну русских князей. Автор «Повести о битве на реке Липице» думает только об интересах одной Новгородской области, его радует ослабление других русских княжеств, феодальное понятие чести у него узко и сословно.
Разбитые наголову в сражении князья Юрий и Ярослав бежали с такой поспешностью, что бросили на поле битвы даже собственное вооружение. Интересно, что в 1808 году на месте Липецкого побоища был найден княжеский шлем, украшенный высоким чеканным серебряным челом с изображением архангела Михаила, четырьмя чеканными лепестками у еловца и орнаментальной полосой по тулье. На челе шлема имелась надпись: «Вьликъи Архистратиже ги Михаиле помози рабу своему Феодору». Так как христианское имя Ярослава было Феодор, то принадлежность шлема этим легко устанавливалась. Недалеко от шлема была найдена также брошенная кольчуга. От шестисотлетнего пребывания в земле кольца кольчуги спаялись, и развернуть ее не удалось. В настоящее время шлем и кольчуга князя Ярослава Всеволодовича находятся в Оружейной палате Московского Кремля. Есть основание полагать что в связи с последствиями Липецкой битвы возник такой интересный литературный памятник, как «Слово Даниила Заточника». Сохранилось две редакции этого памятника. В одной Даниил обращается к князю Ярославу володовичу, участнику Липецкой битвы, в другой — к князк Ярославу Владимировичу. Исследователями этого памятника было высказано предположение, что отчество Владимира появилось в этой редакции в связи с ошибкой переписчика, спутавшего князя Ярослава Всеволодовича с князем Ярославом Владимировичем Мудрым, жившим в XI веке. Некоторые исследователи считали эту редакцию более ранней и относили к XII веку. Более убедительно мнение других исследователей, которые утверждали, что первая редакция «Слова Даниила Заточника» возникла в начале XIII столетия и была адресована именно князю Ярославу Всеволодовичу. «Из нее, и только нее — справедливо пишет Н. К. Гудзий,— уясняются конкретно те личные жизненные обстоятельства, которые побудили автора обратиться за помощью к княжеской власти, усилени которой уже стало историческим фактом» (1).
-----------------------------------
1. Н К. Гудзий. История древней русской литературы, изд. 6. М., Учпедгиз, 1956, стр. 172.
-----------------------------------
"Слово Даниила Заточника" в соответствии с требованием средневековой поэтики состоит из трех частей: 1) вступления, 2) изложения и 3) заключения. Все эти три части взаимосвязаны и каждая последующая расширяет основную тему. Даниил начинает свое «Слово» с торжественного обращения: «Вострубим, братие, аки в златокованную трубу, в разум ума своего, начнем бити в сребреные арганы, и во известие мудрости, и ударим в мысли ума своего, поюще в богодохновенные свирели, да восплачются в нас душеполезныя помыслы». Это вступление имеет вполне реальные черты. Трубы, органы, свирели были необходимой принадлежностью княжеских пиров того времени. Высказывалось даже предположение, что Даниил в качестве княжеского дворянина, то есть служащего при дворе князя, мог быть сам музыкантом или скоморохом. Следующая часть «Слова» представляет собой обращение автора к князю Ярославу Всеволодовичу. «Ведый, господине, твое доброразумие,— пишет Даниил,— притекох ко обычней твоей любви. Глаголет бо святое писание: просите и приимете... Давид рече: не суть речи ни словеса, ихже не слышатся гласи их. Мы же не умолчим, но возглаголем к господину своему, всемилостивому Ярославу Всеволодовичу». Даниил напоминает князю, что он раб его, сын его рабыни. Все люди, говорит Даниил, согреваются милостью князя, как солнцем. Один только Даниил ходит во тьме, отлученный от света очей его, как трава, растущая в тени, на которую и солнце не бросит света и дождь не попадает. Все «напояются от обилия» в доме князя. Один Даниил напрасно жаждет княжеской милости, как олень источника водного. Даниил сравнивает себя с деревом, одиноко стоящим на дороге: все проходящие мимо задевают его. Даниил беден. Богатого человека, говорит он, все знают, даже в чужом городе, а к бедняк даже в своем городе ходит, не знаемый никем. Если заговорит богач, все умолкают и слушают, а потом до небес превозносят сказанное. Когда же заговорит бедняк, все кричат на него. Чьи одежды богаты, того речи чтимы, саркастически замечает Даниил. Поэтому он просит князя не обращать внимания на его внешность, а оценить его внутренние достоинства. Ведь богатый похож на дорогую наволочку, набитую соломой, а бедный - на грязный сосуд, в котором золото. Говоря о себе, Даниил уверяет, что, несмотря на свою юность, он уже имеет "стар смысл", что он парит своей мыслью, как орел по воздуху. Это дает ему право обратиться к князю с просьбой взять его снова на сллужбу. Ведь князь щедр и могуществен, и ему нетрудно исполнить просьбу Даниила. С большой художественной силой и выразительностью Даниил говорит далее Ярославу, каким должен быть идеальный князь - правитель земли и справедливый отец своих подданных. Такой князь любвеобилен, щедр и заботлив к людям. Он должен их согревать, как солнце, и питать от щедрот своих. Как вода - мать рыбам, так князь — его людям. Как весна украшает землю цветами, так и князь должен украшать себя милостями. Подобно тому, как птенцы радуются под защитой крыльев матери, люди должны веселиться под крепкой державой князя. Князь должен покровительствовать мудрым и отстранять от себя неразумных. Самым важным условием Даниил считает наличие ничем не ограниченной власти князя. Как дуб, говорит он, крепится множеством корней, так и город сильной властью князя. Как кормчий — глава кораблю, так и князь — глава своим людям. Полки без хорошего князя то же, что зверь без головы. Князь должен быть не только добр и милостив, но и грозен и внушать страх людям. Лев рыкнет, и кто не устрашится! Как змий страшен свистом своим, так и князь должен быть грозен множеством воинов. Даниил, как видим, был сторонником такой сильной княжеской власти, которая могла бы установить порядок в феодальном хаосе. «Эта точка зрения характерна для момента, когда в прогрессивной части феодального общества назревала потребность в сильной власти. И это признание первенствующей роли для страны княжеской власти обращает на себя внимание в период, когда практически, в связи с военными неудачами, княжеский авторитет был подорван» (1).
Как сторонник княжеской власти, Даниил не хочет служить боярам. Такая служба, по его мнению, «зло есть». Лучше видеть свои ноги обутыми в лапти, но служить князю, пишет он, нежели иметь червленые сапоги и служить боярам. Как золотая серьга в ушах свиньи была бы нелепостью, так и хорошая одежда на боярском холопе. Как котел, к которому приделаны золотые ручки, останется по-прежнему черным, так и боярский холоп не избудет «своего укора». Лучше пить воду на дворе князя, чем пить мед на дворе боярском. Лучше удовольствоваться жареным воробьем из рук князя, нежели бараньим плечом из рук злых
господ-бояр. Даниил не ограничивается желчными выпадами против бояр, он говорит князю, какой вред могут принести его вельможи. Не море потопляет корабли, заявляет он, а ветры. Так и князь не сам впадает в беду, а вводят его в нее «думцы». В этих словах Даниила легко усмотреть намек на воинственные советы некоторых Ярославовых вельмож накануне Липецкой битвы. И Даниил развивает далее этот намек, говоря, что где нет «думы» мудрых, там и сильное войско терпит поражение. От «безнарядья» войска «многажды» погибают.
----------------------------------
1. «История русской литературы», т. II, ч. I. М. - Л., Изд-во АН СССР, 1945, стр. 41.
----------------------------------
Умоляя князя сжалиться над его бедственным положением, Даниил предвидит, что злопамятный князь может назвать его просьбу безумной. Но тогда Даниил спросит: разве безумный высказывает мудрые мысли? Учить безумных уму столь же бесполезно, как дуть в дырявую тыкву. «Безумных бо ни орют, ни сеют, ни ткут, ни прядут, но сами ся ражают». Всякий дворянин должен быть в чести у своего князя, а Даниил тем более, так как он много испытал тяжелого в жизни. "Пшеница, много мучима, чист хлеб являет, а человек, беды подъемля, смысленоумен обретается". В конце своего «Слова» Даниил возвращается опять к искусству скоморохов, которые пользуются милостью даже у поганых султанов, а он опасается надоесть своему князю «многоглаголиeм». Заканчивает Даниил свое «Слово» патриотическим обращением к богу: «...умножи силу князю нашему; укрепи бо ны и утверди ленивыы, вложи ярость страшливым в сердце... Подай же им, господи, победу на вся, востающая на ны. Подай же им, господи, Самсонову силу, Александрову храбрость, Иосифов ум, Соломонову мудрость, кротость Давидову». Один из исследователей «Слова Даниила Заточника» напоминает, что накануне Липецкой битвы в ставке Юрия и Ярослава происходило совещание, на котором один из участников, несмотря на численное превосходство войска обоих князей над их противниками, высказался за примирение с ними. «Твори мир, князь Юрьи и Ярославе,— сказал он,— меньшая братья в вашей воли, оже бы по моему гаданию луче бы мир сътворити и дати старейшинство князю Констянтину. Ци зрим, оже при наших полцех тех мало Ростиславля племени, да князи мудри суть и рядны и хоробри, а мужи их новгородцы и смоляне дерзи к боеви, а Мьстислава Мьстиславича и сами ведаета в том племяни, оже дана ему от бога хоробрость изо всех. А, господина, гадаета». Такой совет мог быть воспринят как проявление трусости говорившего. «И не люба бысть речь си князю Юрью и Ярославу»,— сообщает летописец. Этим советником, по предположению В. М. Гуссова (1), мог быть Даниил, автор «Слова», наказанный Ярославом Всеволодовичем за его осторожность и предусмотрительность. Но, как справедливо указал В. Г. Белинский, «кто бы ни был Даниил Заточник, можно заключить не без основания, что это была одна из тех личностей, которые, на беду себе, слишком умны, слишком даровиты, слишком много знают и, не умея прятать от людей своего превосходства, оскорбляют самолюбивую посредственность, которых сердце болит и снедается ревностию по делам, чуждым им, которые говорят там, где лучше было бы
--------------------------------
1. См. статью В. М. Гуссова «Историческая основа «Моления Даниила Заточника». ТОДРЛ, т. VII. М.-Л., Изд-во АН СССР, 1949.
--------------------------------
молчать, и молчат там, где выгодно говорить; словом, одна из тех личностей, которых люди сперва хвалят, потом сживают со свету и, наконец, уморивши, снова начинают хвалить...» (1). В то время как лучшие, передовые русские писатели настойчиво призывали князей прекратить междоусобные войны, бесплодно истощавшие силы русского народа, и объединиться для защиты государства от чужеземных захватчиков, в далекой Монголии происходили события, последствия которых вскоре ураганом обрушились на народы Европы и Азии. В 1206 году на берегу степной реки Ононе был провозглашен всемопгольским каганом нойон (князь) Темучин, получивший с этого дня имя Чингис-хана. Перед этим в Монголии шла непрерывная борьба между родовыми и племенными вождями, носившими названия: богатур (богатырь), мерген (меткий стрелок), бильге (мудрый) и т. д. Борьба шла за захват лучших пастбищ, за скот, за добычу пленных и за усиление власти победителей. В итоге этой борьбы появилось раннефеодальное монгольское государство, созданное буквально на костях и крови монгольского трудового народа. Методы, которыми Чингис-хан достиг своего могущества, были предельно жестоки. Побеждая отдельные монгольские племена, он большую часть людей убивал, а остальных обращал в рабство. Провозглашенный в 1206 году всемонгольским каганом, Чингис-хан получил полную возможность завершить организацию управления монгольским народом и сделать ее гибким, удобным орудием для предстоящих обширных завоеваний. С этой целью все население было разделено на тьмы (10000), тысячи, сотни и десятки. Себя Чингис-хан окружил отборным войском, которое стало личной его гвардией и предназначалось не только для охраны своего повелителя, но главным образом для выполнения карательной службы внутри государства. В древнем монгольском эпосе «Сокровенном сказании» так говорится об этом: «Чин-гис сказал: «Прежде у меня было только восемьдесят человек ночной стражи и семьдесят охранной стражи, Саньбань. Ныне, когда небо повелело мне править всеми народами, для моей охранной стражи, Саньбань, и других пусть наберут десять тысяч человек из тем, тысяч, сотен. Этих людей, которые будут находиться при моей особе, можно избирать из людей чиновных свободного состояния лиц, и избирать ловких, стойких и крепких. Сын тысячника приведет с собой обычно брата да десять человек товарищей, сын сотника возьмет с собой одного брата и пять товарищей» (2).
--------------------------------------
1. В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, под ред. и с примечаниями С. А. Венгерова, т. VI. СПб., 1903, стр. 380.
2. «Сокровенное сказание», пер. С. А. Козина, стр. 168. Цит. по книге Б. Д. Грекова и А. Ю Якубовского "Золотая Орда и ее падение". — Л., Изд-во АН СССР, 1950.
--------------------------------------
Эта личная гвардия Чингис-хана шла в поход только с самим Темучином и в боях не участвовала. Любой начальник монгольского войска по положению стоял ниже любого рядового воина из личной стражи Чингис-хана. Опираясь на превосходно организованное войско, спаянное железной дисциплиной и устрашаемое личной гвардией, готовой по одному слову своего повелителя убить любого ослушника его воли, Чингис-хан мог начать свои беспримерные завоевания, имея более культурных, но менее организованных противников. В 1209 году им были завоеваны уйгуры в Восточном Туркестане, в 1211 — карлуки в северной части Семиречья. В 1215 году монголами был взят Пекин и весь Северный Китай. В 1218 году началось завоевание Средней Азии. Преследуя бежавшего хорезм-шаха Мухамеда, один отряд монголов прошел в 1220 году южным берегом Каспийского моря, вышел в южнорусские степи, вторгся в 1222 году в Крым, разграбил там город Сурож (Судак), а затем направился на север, где на реке Калке встретился с объединенными русско-половецкими войсками. Кровопролитная Калкская битва, в которой русские князья потерпели поражение и спаслась едва десятая часть всего русского войска, получила отражение в современном ей литературном памятнике — «Повести о битве на реке Калке». Эта замечательная «Повесть» дошла до нас в составе нескольких летописных сводов: 1) в Лаврентьевском (1377 г.), 2) в Синодальном харатейном списке XIV века Новгородской первой летописи, 3) в Ипатьевском списке (начало XV в.) и 4) в Тверском сборнике (1534 г.), составителем которого был, как известно, ростовский автор. Все известные нам списки «Повести» можно разделить по содержанию на две редакции: полную и краткую. Так как полная редакция имеется лишь в более позднем, Тверском сборнике, то исследователи считали ее также поздней, возникшей на основе более ранней краткой редакции, дополненной впоследствии устными преданиями. Однако при сличении всех списков «Повести» оказывается, что полная редакция «Повести о битве на реке Калке» включает в себя все сходные и все различные места известных списков краткой редакции. Если бы полная редакция возникла на основе всех списков краткой редакции, она должна бы представлять механическое их соединение.
Между тем этого нет. Сличение всех текстов позволяет утверждать, что списки краткой редакции являются простым извлечением из текста полной редакции «Повести о битве на реке Калке». Следовательно, она предшествовала всем спискам краткой редакции, хотя и попала в летопись позднее их всех. Полная редакция «Повести» в идейном и художественном отношении является вполне цельным, единым, органическим литературым произведением, хотя и отличается по форме от обычных летописных повестей. По-видимому, она вышла из дружинной среды, написана участником битвы и очень близка в идейном отношении к «Слову о полку Игореве». Она продолжает ту литературную традицию, далекую от воспевания подвигов официального прославления князей-феодалов. В «Повести», кaк и в «Слове», доминирующей мыслью является осуждение князей за их рознь, за неумение блюсти общерусские государственные и народные интересы. В «Повести», как и в «Слове», единственным выходом из этого феодального хаоса представляется объединение всех сил русского народа вокруг киевского великого князя, олицетворявшего в представлении передовых русских людей того времени прошлое величие Русской земли, времена ее могущества и надежду на будущее. Большинство исследователей, писавших об этой «Повести» (Костомаров, О. Миллер, Халанский, Квашнин-Самарин, Дашкевич, Вс. Миллер и др.), признавали доказанным на основании ее свидетельства историческое участие в битве на Калке богатыря Александра Поповича. «Должно признать потому,— писал Вс. Миллер,— за преданием об Александре историческую основу и думать, что сказания о нем возникли историческим путем и личность его историческая» (1). Совершенно другой точки зрения придерживается Д. С. Лихачев. По его мнению, полная редакция «Повести о битве на реке Калке» в Тверской летописи представляет собой позднюю контаминацию местных ростовских народных преданий о богатыре Алеше Поповиче с текстом древней краткой редакции летописной повести о битве на Калке. «Отголоски этих устных преданий, — пишет Д. С. Лихачев, — не составляют единого целого: они вошли в письменность в разное время и затем из различных источников перешли в Тверской сборник». Но этому противоречат слова самого же Д. Лихачева, что оба источника, «и письменный и устный — отличаются цельностью точки зрения и сюжетной связанностью рассказа: устный источник как бы продолжает рассказ письменного» (2). «Повесть о битве на реке Калке» в ее полной редакции (3) начинается с рассказа о ростовском богатыре Александре Поповиче. Сначала Александр Попович был одним из «храбров» великого суздальского князя Всеволода. После смерти последнего он стал служить его старшему сыну Константину и, по словам «Повести», сыграл решающую роль в междоусобной войне сыно-
--------------------------------------
1. Вс. Миллер. Исторические очерки народной словесности, т. VII. М., 1924, стр. 180—181.
2. Д. С. Лихачев. Летописные известия об Александре Поповиче. ТОДРЛ, т. VII. М,—Л., Изд-во АН СССР, 1949, стр. 30 и 36.
3. Подробнее об отношении кратких редакций «Повести» к полной редакции см. статью Н. Водовозова «Повесть о битве на реке Калке» в книге «Русская воинская повесть XIII века». «Ученые записки кафедры русской литературы МГПИ им. В. П. Потемкина», т. XXXVII, вып. 7. М, 1958, стр. 11-28
---------------------------------------
вей Всеволода, обеспечив Константину победу в Липецкой битве. Когда через два года князь Константин умер, Александр Попович должен был служить брату Константина Юрию. Но, опасаясь мщения последнего за поражение в Липецкой битве, Александр Попович обратился ко всем остальным русским «храбрам» с призывом не служить отдельным русским князьям, непрерывно враждующим между собой, а перейти всем на службу к одному киевскому князю, как старшему, и служить в его лице
всей русской земле. Все русские «храбры» согласились с Александром Поповичем и, оставив своих князей, переехали в Киев к киевскому князю Мстиславу Романовичу, который так возгордился этим, что стал хвастаться: «Дондеже есмь на Киеве, то по Яико, и по Понтийское море, и по реку Дунай сабле не махивати!» Как бы в наказание за его хвастовство и княжеское несогласие в 1223 году появились на Руси татары, и в битве на Калке были убиты все русские «храбры» вместе с Александром Поповичем. Заслугой неизвестного нам автора «Повести о битве на реке Калке» является то, что он уже в 20-е годы XIII века сумел правильно оценить поступок Александра Поповича и вместе со своим героем осудил феодальные войны князей, указав на необходимость объединения всех русских сил перед лицом грозного татаро-монгольского нашествия. В оценке событий, современником которых он был, автор «Повести» сумел подняться до точки зрения, на которой стоял сам русский народ. И это высшая похвала, которую может заслужить автор и его произведение. Победа на реке Калке над частью русских войск показала татаро-монголам, какие трудности ожидают их впереди, если они попытаются идти дальше в глубь Русской земли. Не дойдя до Днепра, татары повернули обратно, чтобы лучше подготовиться к предстоящему завоеванию Запада, к чему их обязывала доктрина Чингис-хана о завоевании всей вселенной от моря и до моря. Внезапное исчезновение татар успокоило русских феодалов,
встревоженных грозным нашествием. Князья не извлекли никаких уроков даже из калкского поражения. Но истинные русские
патриоты понимали, что величие Русского государства несовместимо с феодальной раздробленностью страны, и обращались
мыслями к прошлому, к временам Владимира I, Ярослава Мудрого и Владимира Мономаха. Литературным выражением этого
усилившегося интереса русских людей к своему прошлому явился «Киево-Печерский патерик», составленный в конце первой четверти XIII века. Внешним поводом для написания "Киево-Печерского патерика" явилось неоправданное честолюбие одного из монахов этого монастыря — Поликарпа. Добиваясь получения сана епископа, Поликарп вошел в доверие к княгине Верхуславе-Анастасии, сестре суздальского князя Юрия Всеволодовича, и с ее получил назначение на пост епископа суздальского и Владимирского. Но так как это место было уже занято епископом Симоном, прежде бывшим также монахом Киево-Печерского монастыря, то Поликарпа решили сделать его сопрестольником. Возмущенный произволом феодальных властей и карьеризмом Поликарпа, подрывавшими авторитет Киево-Печерского монастыря как общерусской религиозной святыни, Симон обратился к Поликарпу с посланием, в котором обличал честолюбие Поликарпа и приводил ему в пример жизнь прежних киево-печерских монахов. «Аще ми прислушаешься,— писал Симон Поликарпу, - каковой либо власти восхощеши, или епископству или игуменству подвинешися, буди ти клятва, а не благословение, и к тому не внидеши в святое и честное место, в нем же еси остриглся, яко сосуд непотребен будеши, извержен будеши вон и плакатися имаши послежде много без успеха». Угрожая Поликарпу церковным проклятием, Симон отводит от себя подозрение в честолюбии и властолюбии. «Кто не весть з мене,— пишет он,— грешного епископа Симона, сея соборная церкве, красоты Володимерскыя, и другыя Суждальскыа церкви, юже сам создах? Колика имеета градов и сел, и десятину собирают по всей земли той,— и тем всем владеет наша худость». Однако все это ничто по сравнению с честью быть киево-печерским монахом. «Истинно глаголю ти, — заключает свое послание Симон,— яко всю сию славу и честь вскоре яко кал вмених бых, и аще бы ми ся сметием пометену быти в Печерском монастыре и попираему человеки, или единому быти от убогих пред враты честныя тоя лавры и сотворитися просителю,— то лучше бы ми временныя сея чести. Един день в дому божия матере паче тысяща лет, и в нем изводил бых пребывати паче, нежели жити ми в селе грешничих».
К посланию Симон прилагает рассказы о «черноризцах печерских», своею жизнью «просиявших» подобно «лучам солнечным». Всего таких рассказов девять: 1) Об Онисифоре пресвитере и недостойном мнихе, 2) Об Евстратии постнике, 3) О Никоне многотерпеливом и сухом, 4) О священномученике Кукше и Пимене Постнике, 5) Об Афанасии затворнике, 6) О преподобном Святоше, князе Черниговском, 7) О черноризце Еразме, 8) О черноризце Арефе и 9) О Тите священнике и Ефагрии диаконе. Основанные в значительной степени на устных преданиях, эти рассказы Симона изобилуют множеством «чудес», которые в глазах средневекового читателя должны были свидетельствовать о святости Киево-Печерского монастыря как общерусской национальной святыни. Несмотря на фантастический характер некоторых рассказов, они интересны по бытовым зарисовкам, показывающим подлинный монастырский быт XI—XII веков, жизнь монахов и отношение к монастырю различных киевских князей. Почти реалистически описывает Симон в рассказе о Никоне, попавшем в плен к половцам, истязания, которым подвергали пленников кочевники. Желая получить выкуп за Никона, половцы "начаша мучить мниха вельми немилостиво. За три лета по вься дни озлобляем и вяжем, на огни пометаем, ножи разрезаем, окованный имый руце и нозе, на солнце пребываа жгом, от глада и жажды скончеваем; овогда бо чрес день, овогда чрес два дьни или за три дьни ничто же вкуша... Зиме же на снегу и на студени пометаем». Но, несмотря на то что половцы подрезали Никону сухожилия на ногах, чтобы он не сбежал, «смиренный многотерпеливый» черноризец не только сам спасся, но впоследствии «невидимо» помогал другим людям бежать из плена. В рассказе о Тите и Ефагрии Симон осудил взаимную ненависть двух монахов и объяснил ее дьявольскими кознями. Тит и Ефагрий настолько поддались чувству ненависти, что «и в лице не хотяху видети друг друга». В церкви при виде идущего с кадильницей Тита Ефагрий уходил в сторону, а Тит проходил мимо Ефагрия, «не покадив». Этот рассказ, направленный против взаимной ненависти и ссор, звучал вполне актуально в феодальной обстановке начала XIII века. В рассказе о Еразме интересна такая деталь: истратив на украшение церкви свое богатство, Еразм усомнился в правильности своего поступка и подумал, что лучше было бы раздать имущество бедным, так как милостыня угоднее богу, чем украшение храма. Хотя богородица успокоила Еразма, объяснив ему важность церковного великолепия, но все же сомнения Еразма, о которых рассказывает Симон, отражают социальные противоречия феодального строя и напоминают подобные же рассуждения в «Изборнике Святослава» 1076 года. Несомненный интерес по своим литературным достоинствам представляют собой рассказы Симона о чудесном создании печерской церкви. Их пять: 1) Рассказ о Шимоне, князе варяжском, 2) Рассказ о зодчих, 3) Рассказ о живописцах, 4) Рассказ о Иоанне и Сергии и 5) Рассказ о святой Троице. Все пять рассказо взаимосвязаны. Общая их идея — прославление Киево-печерского монастыря как религиозной святыни русского народа. В первом рассказе говорится о приезде в Киев к князю Ярославу Мудрому знатного варяга Шимона, который со своей многочисленной дружиной поступает на службу к русскому князю. После смерти Ярослава Шимон служит его сыновьям, участвует с ними в войне против половцев. Смертельно раненый на поле битвы Шимон исцеляется благодаря чудесной помощи киево-печерских монахов Антония и Феодосия, после чего дарит им золото для построения церкви. Во втором рассказе говорится о помощи богородицы, приславшей зодчих для построения храма. В третьем повествуется о новых чудесах, сопровождавших приезд живописцев для росписи церкви, и т. д. Рассказы Симона о чудесном построении печерской церкви интересны не только элементами фантастики, сближающими их с народными волшебными сказками, но и глубоким патриотическим чувством. В этих рассказах древний Киев рисуется как общерусский культурный и политический центр, имеющий большое международное значение. В Киев съезжаются видные деятели, воины, зодчие, живописцы из Скандинавии, из Греции, с юга и севера, чтобы найти в нем применение своим силам, знаниям и мастерству. Все они приносят дань уважения Русской земле и ее религиозной святыне — Киево-Печерскому монастырю. По-видимому, патриотический пафос рассказов Симона оказал воздействие и на Поликарпа. По крайней мере Поликарп загорелся желанием добавить к рассказам Симона то, что и ему было известно из истории монастыря периода его расцвета. С этой целью Поликарп пишет в форме послания к тогдашнему игумену монастыря Акиндину еще одиннадцать рассказов о киево-печерских монахах: 1) О Никите затворнике, впоследствии епископе новгородском, 2) О Лаврентии затворнике, 3) О святом Агапите, безмездном враче, 4) О Григории чудотворце, 5) Об Иоанне затворнике, 6) О Моисее угрине, 7) О Прохоре лебеднике, чудотворце, 8) О преподобном Марке печернике, 9) О Федоре и Василии, 10) О Спиридоне просфорнике и Алимпии живописце и 11) О многострадальном Пимене. В «Послании к Акиндину» Поликарп объясняет причины, побудившие его взяться за описание «дивных и блаженных муж жития, деяния и знамения, бывших в святом сем монастыри печерском». Оказывается, Акиндин еще раньше предлагал Поликарпу рассказать все, что ему известно о прежней славе монастыря, но Поликарп не осмелился тогда это сделать, потому что «от страха» о многом забыл, а другое «исповеда неразумно». Теперь же, имея пример, он сам захотел «писанием известити» о бывших в монастыре чудесах, «да и сущи по нас черноризцы уведят благодать божию, бывшую в святем месте сем и прославя отца небесного, показавшего таковыя святильникы в Рустеи земле, в Печерском святем монастыри». Из авторской скромности Поликарп добавляет, что писать будет только о том, что сам слышал, и «не может приложить что-нибудь к повести для прикрасы, как это в обычае у хитрословесников». Рассказы Поликарпа написаны так безыскусственно, наивно, так много встречается в них просторечных оборотов типа пословиц, так непосредственно смешивается фантастика с реально-бытовыми деталями, что нетрудно увидеть их устнопоэтическую основу. Рассказы Поликарпа по содержанию могут быть разделены на три группы: 1) об аскетических подвигах киево-печерских монахов, 2) о чудесах, ими совершенных, и 3) о драматических происшествиях в монастыре. К первой группе относится рассказ об Иоанне затворнике,
тридцать лет просидевшем в «тесном и скорбном затворе», зарывшем себя по шею в землю, так что не мог «двигнути ни единым суставом», ноги же его «изо дну» «возгорешася», а кости стали «троскотати». Также рассказ о многострадальном Пимене,
тяжело проболевшем всю свою жизнь, и рассказ о Феофиле, собиравшем свои слезы во время оплакивания грехов в специальный кувшие. Впрочем, после смерти Феофила оказалось, что угодными богу были не слезы, собранные в кувшине, а пролитые
мимо, так как они остались незаметными.
