Н. В. Водовозов. "История древней русской литературы" Издательство "Просвещение", Москва, 1972 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
Вторая группа рассказов Поликарпа наиболее интересна. В ней сохранилось много ярких бытовых зарисовок. Например, рассказе о Спиридоне просфорнике описывается монастырская пекарня, тушение начавшегося в ней пожара и т. д. В другом рассказе, об Алимпии живописце, изображается работа художника, приготовление им красок, в рассказе о Марке могильщике говорится о погребальном обряде и о том, как утомившийся Марк приказывает покойнику самому лить на себя елей, что последний и выполняет с готовностью. Историческую ценность представляет третья группа рассказов Поликарпа, в которой показаны отношения киевских князей к Печерскому монастырю. В рассказе о Прохоре чудотворце осуждается правление князя Святополка Изяславича, когда «быша брани многы от половець, к сим же и усобица бысть в те времена и глад крепок от скудота велиа по всей Руской земли... И бе видети тогда люди, сущаа в велицей печали и изнемогших от глада, от рати, не имеху бо ни пшеницы, ниже соли, чем бы скудость препроводити». Алчный Святополк, пользуясь этим, стал продавать соль по высокой цене, возбуждая негодование народа. Тогда киево-печерский монах Прохор стал чудесно превращать в соль печную золу и раздавать ее даром беднейшему населению. Святополк приказал отобрать всю соль у монастыря, но привезенная на княжеский двор эта соль опять обратилась в золу. В рассказе о Федоре и Василии обличается жестокость другого князя, Мстислава, сына Святополка. Мстислав, по наущению «люта и свирепа советника», приказал допросить печерского монаха Федора о будто бы скрытом им кладе. Когда Федор ни о не сказал, «князь повеле его мучити крепко, яко омочиться власянице от крови. И по сем повеле его в дыме повесити и привязати его опакы и огнь возгненити». Пьяный, или, как пишет Поликарп, «шумне быв от вина», Мстислав «стрелой уязви» аха Василия, друга Федора. Тот «изем стрелу от утробы своеа, верже ю к князю и рече: "сею стрелою сам уязвлен будеши". В последовавшей затем битве Мстислав, как пишет Поликарп, был убит именно этой стрелой. Обличению жестокости и произвола князей посвящен также рассказ о Григории чудотворце. Монах Григорий мыл на берегу Днепра грязный сосуд, когда мимо проезжали братья-князья Владимир Мономах и Ростислав со своими дружинами, отправляясь на войну с половцами. Ростислав начал смеяться над монахом, за что тот предрек ему скорую смерть. Разгневанный Ростислав приказал утопить Григория в Днепре. В происшедшей затем битве братья-князья потерпели поражение. Ростислав, спасаясь бегством, стал переправляться через речку Стугну и утонул в ней. О безвременной гибели Ростислава вспомнил и автор «Слова о полку Игореве», но он горячо сочувствовал юноше, смело сражавшемуся за родину с врагами. Под пером Поликарпа гибель Ростислава получила объяснение как небесная кара князю за смерть монаха. Рассказы Симона и Поликарпа, позднее объединенные, стали основой «Киево-Печерского патерика», древнейший список которого с присоединением к нему «Жития Феодосия», написанного Нестором, и некоторых других добавлений дошел до нас в редакции 1406 года, получившей название «Арсеньевской», по имени тверского епископа Арсения, ее инициатора. В 1462 году появилась новая редакция «Патерика», составленная в Киево-Печерском монастыре монахом Кассианом и названная по его имени «Кассиановской». Широкая популярность «Киево-Печерского патерика» на протяжении нескольких столетий обусловливалась тем, что это произведение в условиях наступившего на Руси татаро-монгольского ига, которое «не только давило, но и оскорбляло и иссушало самую душу народа, ставшего его жертвой», напоминало своим многочисленным читателям о былой славе древнерусского государства, пропагандировало в художественной, а следовательно, в понятной и доходчивой форме наиболее важную и прогрессивную идею русской, средневековой литературы — идею единства всей Русской земли как основу ее независимости, процветания и могущества. Вот почему «Киево-Печерский патерик» многократно переписывался, а в XIX веке получил высокую оценку величайшего национального поэта России А. С. Пушкина, определившего «Патерик» как «прелесть простоты и вымысла». «Киево-Печерский патерик», написанный Симоном и Поликарпом в конце первой четверти XII столетия (Симон умер в 1226 г.), был последним произведением русской древней литературы, созданным до установления татаро-монгольского ига на Руси. В 1237 году, после тринадцатилетней тщательной подготовки, татаро-монголы возобновили свое страшное движение на Запад. Из глубин Средней Азии вновь хлынули орды завоевателей к рубежам Русской земли. Феодальная раздробленность Руси немало способствовала их успеху. Несмотря на героическое сопротивление русского народа захватчикам, отдельные княжества одно за другим становились добычей татаро-монголов. Первой жертвой нашествия явилась Рязань, уничтоженная ими в 1237 году. Этому горестному событию посвящена одна из самых волнующих русских воинских повестей XIII века — "Повесть о разорении Рязани Батыем". Эта высокохудожественная "Повесть" состоит как бы из двух самостоятельных частей, идейно и художественно органически связанных между собой. В первой части «Повести» рассказывается о событиях, случившихся в крымском городе Корсуне за двенадцать лет до гибели Рязани. Корсунь, вместе с Сурожем, Керчью и Тьмутараканью издавна играл большую роль в торговле древнерусского государства. Через эти портовые города шла вся русская торговля с Византией, Балканскими странами и Кавказом. Захваченные половцами в XII веке названные города продолжали сохранять свое торговое значение и по составу своего населения в значительной степени оставались городами русскими. Поэтому, когда в 1222 году татары вторглись в Крым и разграбили Сурож, остальные приморские города Крыма могли ожидать такой же участи. Корсунянин Евстафий, священник той самой церкви в Корсуне, в которой, по преданию, крестился князь Владимир Святославич, решил уехать из родного города в Русскую землю, взяв с собой особо чтимую икону Николы. Привезя эту святыню на Русь, Евстафий мог рассчитывать на самый радушный прием со стороны верующих русских людей.
Как типичный человек средневековья, когда «догматы церкви стали одновременно и политическими аксиомами, а библейские тексты получили во всяком суде силу закона» (1), священник Евстафий свое решение уехать из родного города и увезти с собой икону Николы мог себе представить только как внушение свыше. Забрав свою семью, состоявшую из жены и сына, называвшегося также Евстафием, Евстафий Корсунянин отправился в Русскую землю кружным путем, так как в причерноморских степях еще находились татары, от которых он в сущности и бежал. Ехать ему пришлось морем вокруг всей Европы. Почти через три года он прибыл через Ригу и Кесь (современный латвийский город Цесис) в Новгород, а оттуда направился в «рязанские пределы», поскольку Рязань была в то время богатым торговым городом, издавна связанным с Крымом прочными экономическими интересами. На этом, собственно, и кончается первая часть «Повести». Вторая часть «Повести» начинается следующими словами: "В лето 6745 (1237), во второе на десять лето по принесении чюдотворного Николина образа из Корсуня, прииде безбожный Батый на Рускую землю со многими вои татарскыми, и стане на Воронеже близ Резанскиа земли". Эти слова являются не
только формальной связью между обеими частями «Повес-
-------------------------------
1. К. Mаркс и Ф. Энгельс. Сочинения, изд. 2-е, т. 7, стр. 360.
-------------------------------
ти». В них дана внутренняя связь между первым вторжением татар в Европу в 1222 году и вторым, окончательным нашествием в 1237 году. В глазах средневековых русских читателей перенесение чудотворного образа в «рязанские пределы» приобретало значение символа предстоящих страданий русского народа от начавшегося татарского погрома. Рязанский князь Юрий Ингоревич, узнав о вторжении татар, обратился за помощью к суздальскому князю Юрию Всеволодовичу, но тот не захотел помочь ему. Не помогли рязанцам также князья черниговские и северские под тем предлогом, что рязанцы не участвовали в битве с татарами на реке Калке. Так взаимные счеты русских князей облегчили татарам их страшное дело. Только ближайшие родичи Юрия Ингоревича, местные рязанские князья да пронский князь Всеволод Михайлович с одним из муромских князей откликнулись на его призыв. Рязанскому княжеству предстояло теперь одному принять всю тяжесть удара татарского нашествия, рассчитанного на покорение всего европейского Запада. В этой неравной и безнадежной борьбе рязанцы проявили такой героизм, такое величие духа, что трагическая судьба маленького русского княжества стала в веках символом русской доблести и беззаветной любви к отечеству. Вот почему повесть об этой борьбе «удальцов и резвецов» рязанских смело может быть поставлена в один ряд с величайшими созданиями художественного гения русского народа. Имя автора «Повести о разорении Рязани Батыем», к счастью, сохранилось. В конце «Повести» есть приписка: «Сие написа Еустафей вторый Еустафьев сын Корсунскова на память последнему роду своему». Таким образом, мы знаем, что автором «Повести» был современник, переживший все ужасы татарского нашествия на Рязань. Отсюда понятна его осведомленность во всех перипетиях этой титанической борьбы горсточки русских людей с бесчисленными полчищами татаро-монголов. Д. С. Лихачев в своей статье «Вопросы атрибуции произведений древнерусской литературы» об авторстве Евстафия пишет следующее: «В своде повестей о Николае Заразском есть прямое авторское указание: «Сие написа Еустафей вторый Еустафьев сын Корсунскова на память последнему роду своему» или «Сия бо написа правнук Еустафиев на память роду своему. Аминь». Даже если мы вполне доверимся правдивости этой записи, — продолжав Д. С. Лихачев, — то что следует понимать под этим «сие» или «сия»: только ли статью о роде служителей Николы Заразского, или и Повесть о перенесении образа Николы Заразского из Корсуня, или еще Повесть о разорении Рязани Батыем, а может быть еще и рассказы о чудесах от иконы Николы Заразского? (ТОДРЛ, т. XVII. Изд-во АН СССР, 1961, стр. 25—26). Ошибка Д. С. Лихачева заключается в том, что обе приведенные им записи он относит к одному лицу. А между тем вторая запись сделана под списком «рода служителей», начинающегося словами: «1. Поп Еустафей, что пришел из Корсуни с чудотворным образом Николиным. 2. Поп сын Еустафиев Еустафей...» и т. д. Следовательно, запись "Сия бо написа правнук Еустафиев" сделана не сыном корсунского попа, а его далеким потомком и не может быть отнесена к ЕвстаФию второму. Д. С. Лихачев просто смешал двух совершенно различных Евстафиев, один из которых жил в XIII веке, а другой - в XVI. Первый был автором Повести о перенесении образа Николы Заразского из Корсуня в Рязань и Повести о разорении Рязани Батыем, являющихся двумя частями единого, вполне целостного произведения, а другому Евстафию принадлежат список Еустафиева роду единого, ис Корсуни пришедша, доведенный до 1560 года, и, возможно, рассказы о чудесах, относящиеся также к XVI веку. "Повесть" Евстафия второго принадлежит к лучшим образцам древнерусской воинской повести и по праву может быть поставлена рядом со «Словом о полку Игореве». Особое место в «Повести» занимает описание подвига Евпатия Коловрата. Исследователи видят в нем передачу древнейшей русской былины о борьбе народного богатыря с татарами. Конечно, в «Повести» былина передается не дословно, но основные особенности устнопоэтического произведения в ней сохранены. Легко, например, восстанавливается ритмически песенная основа этого эпизода «Повести»:
И погнаша во след безбожного царя, И едва угнаша его в земли Суздальстей. И внезапу нападоша на станы Батыевы, И начаша сечи без милости, И сметоша яко все полки татарския.
Здесь полностью сохранена типичная для народной поэзии форма анафоры (единоначатия) строки и прием гиперболизации подвигов русского богатыря, избивающего всю силу татарскую. Еще ближе стоит к русским народным былинам следующий отрывок:
Царь Батый начал вопрошати: «Коеа веры еста вы и коеа земли? И что мне много зла творите?» Они же реша: «Веры христианския есве, Храбры великого князя Юрия Ингоревича Рязанского, А от полку Евпатиева Коловрата. Посланы от князя Ингваря Ингоревича Рязанского Тебя сильна царя почтити И честно проводити, И честь тебе воздати. Да не подиви, царю, не успевати Наливати чаш на великую силу-рать татарскую!»
Эта близость «Повести» к устному народному творчеству свидетельствует о демократических симпатиях ее автора. Несмотря на трагическое содержание, «Повесть» лишена пессимизма и безнадежности. Как и народному творчеству, ей свойственна уверенность в победе над ненавистными захватчиками, вера в неиссякаемые творческие силы народа. Особенно замечательна в этом отношении сцена восстановления разрушенной Рязани. Город вновь населяется русскими людьми, спасшимися от истребления неумолимыми ордами «зловерного царя Батыя». Русские воины, князья и дружина, изображены в Повести в ореоле беззаветного мужества и доблести. Так же, как в «Слове о полку Игореве», в «Повести» показаны рыцарские отношения между князьями и дружиной. Князья гордятся своей дружиной заботятся о ней и оплакивают павших в бою воинов. И как в «Слове о полку Игореве» дружина ищет «себе чти, а князю славе», так в «Повести» воодушевленные верностью своим вождям «удальцы и резвецы рязанские» сражаются с врагами земли Русской «крепко и нещадно, яко и земле постонати», готовые «пити смертную чашу с своими государями равно». Мужественная борьба рязанских князей с беспощадным и превосходящим силой противником, борьба, закончившаяся их героической гибелью, вызвала у автора «Повести» восторженную похвалу им, которой так изумительно заканчивается «Повесть». «С точки зрения литературной отделки, тонкости литературного рисунка,— справедливо замечает Д. С. Лихачев,— похвала эта своего рода образцовое произведение, «шедевр», какой средневековые ремесленники обязаны были выполнить перед вступлением в цех для доказательства своего мастерства. Ее сжатость, отточенность формулировок, ритм синтаксических оборотов, напоминающий повторяемость орнаментальных мотивов, позволяет сравнивать ее с произведениями столь развитого на Рязани ювелирного искусства. Стилистическая выделка этой краткой похвалы доведена до медальонной чеканности. Только при внимательном наблюдении можно заметить некоторые швы и спайки, допущенные в этом поразительном по законченности групповом портрете рязанских князей: «на пирование тщивы», но и «плоти угодие не творяще», «взором грозны», но и «сердцем легкы» (1). Автор «Повести» знал, по всей вероятности, «Повесть временных лет» (по крайней мере рассказ о крещении Владимира Святославича в Корсуне он излагает в соответствии с летописным рассказом), возможно, он читал или слышал «Слово о полку Игореве», влияние которого сказалось в той части «Повести», где родословная рязанских князей возводится к Святославу Ольговичу Черниговскому, отцу прославленного «Словом» Игоря Святославича. Высокоодаренный писатель, знакомый как с устной народной поэзией, так и с древнерусской письменностью, Евстафий второй
------------------------------------------
1. «Воинские повести древней Руси». М. — Л., Изд-во АН СССР,1949, стр. 136.
------------------------------------------
Корсунянин создал выдающееся, неумирающее художественное произведение, истинно народную поэму о самом трагическом событии всей русской истории — Батыевом нашествии 1237 года, результаты которого сказались не только на дальнейшей судьбе Pусского народа, но и на судьбе других народов Европы. Хотя к концу 1238 года вся Северо-Восточная Русь лежала в дымящихся развалинах, непреклонное сопротивление русского народа нашествию настолько ослабило татар, что они не пошли в Новгородскую, Псковскую и Смоленскую земли. Только после двухгодичной передышки они могли возобновить движение на запад, избрав на этот раз южное направление. В конце 1240 года татары овладели Киевом, а затем Галицко-Волынской землей.
В Галицко-Волынской летописи сохранилась краткая «Повесть о разрушении Киева Батыем», восходящая, несомненно, к устнопоэтической народной песне об этом горестном событии. Несмотря на то что эта песня XIII века попала в летопись в книжной переработке, она сохранила поразительную близость к русским народным былинам, записанным лишь в XVIII—XIX столетиях, но рассказывающим об осаде Киева татарами. В «Повести» XIII века так описывается появление Батыевых орд под Киевом: «Приде Батый Киеву в силе тяжьце, многом множьством силы своей, и окружи град, и остолпи сила татарьская, и бысть град во обьдержании велице. И не бе Батый у города, и отроци его объседяху град, и не бе слышати от гласа скрипания телег его, множества ревения вельблуд его и рьжания от гласа стад конь его. И бе исполнена земля Русская ратных». В былине о Калине царе, записанной Киршей Даниловым в XVIII веке, находится почти такое же описание осады Киева:
Збиралося с ним силы на сто верст, Во все те четыре стороны. Зачем мать сыра земля не погнется, Зачем не расступитца. А от пару было от кониного А и месяц, сонцо померкнуло, Не видать луча света белова,
А от духу татарского Не мощно крещеным нам живым быть.
Далее в «Повести» рассказывается о том, как Батый приказал установить стенобитные орудия и бить беспрестанно день и стены города. Разбив стены, татары бросились в город, но встретили жестокий отпор. Началось сражение, во время которого от тучи стрел не видно было солнца, а от треска копий и ударов по щитам не слышно голоса человеческого. Татарам удалось сбить киевлян с разбитых стен. Но за ночь горожане построили другую стену около Десятинной церкви. На другой день татары возобновили свой натиск, под их напором люди в отчаянии бросились к церкви, заполнили ее всю, поднялись на церковные своды, захватывая с собой имущество. От тяжести церковные своды рухнули, задавив множество людей. Город был захвачен татарами. В 1939 году во время археологических раскопок Десятинной церкви в Киеве выяснилась следующая картина: «Около входных дверей в Десятинную церковь был начат вертикальный подземный ход квадратного сечения около двух метров в каждой стороне. На дне подземного хода найдены заступы и ведра с веревками для вытаскивания земли. От вертикальной шахты был начат боковой ход к обрыву берега, но дорыть его не успели. На дне колодца оказались скелеты старухи в богатых одеждах и юноши. Выше колодец был заполнен строительным мусором, перемешанным с костями, бытовыми предметами и оружием. На половине глубины колодца были найдены скелеты трех человек упавших сюда сверху...» (1). Так через семьсот лет данные летописи и археологии соединились, чтобы воскресить ужасающие подробности рокового события. Разорив Киев и западные земли древнерусского государства, весной 1241 года одна часть татаро-монгольского войска, предводимая Бурундаем, двинулась на Польшу, а другая, под командованием самого Батыя, перейдя Карпаты, обрушилась на Венгрию, 9 апреля у Лигинца произошла кровопролитная битва, кончившаяся поражением польского войска, возглавлявшегося краковским князем Генрихом Благочестивым. А 12 апреля шестидесятитысячная армия венгерского короля Белы IV была наголову разбита Батыем на реке Сайо. К началу 1242 года Венгрия настолько прочно была захвачена татарами, что они начали чеканить там собственную монету, рассчитывая, по-видимому, надолго остаться на Дунайской равнине. Действуя по заранее продуманному плану, весной того же года татары вторглись в Хорватию и Далмацию, разрушили Загреб и Котор, выйдя в окрестностях Дубровника ка побережье Адриатического моря. Ошеломляющие победы татар и быстрота их движения вызвали небывалую панику в Западной Европе. Даже в Англии был запрещен выход судов в море из опасения татарского вторжения на остров. Только новые героические подвиги русского народа, совершенные в 1240 и 1242 годах, заставили татар отказаться от немедленного завоевания Западной Европы и вернуться назад, чтобы спасти свой тыл на востоке от неожиданно обнаружившейся русской военной мощи, которую татары считали сломленной. В эти годы, подстрекаемые Ватиканом, стремившимся использовать татарский погром на Руси в интересах усиления своего
------------------------------------
1. Б А. Рыбаков. Ремесло древней Руси. Изд-во АН СССР, 1948, стр. 273.
------------------------------------
влияния, шведские войска короля Эриха Картавого в сопровождении многочисленных авантюристов из западноевропейских стран вероломно напали на новгородские владения. Встретившись на реке Неве с новгородской дружиной молодого полководца Александра Ярославича, получившего прозвище Невского, шведы были наголову разбиты за в 1240 году. На смену шведам с благословения римского выступили крестоносцы Ливонского ордена, но Александр Невский нанес им еще более страшное поражение весной 1242 года на льду Чудского озера. Эти победы показали миру, и прежде всего татаро-монголам, что русский народ, несмотря на неслыханное опустошение почти всей его территории, обладает еще достаточной военной мощью для борьбы со своими врагами. Именно это заставило Батыя внезапно, без всякой видимой причины прекратить свои завоевания в Западной Европе, повернуть назад и, удовольствовавшись получением регулярной дани с Русской земли, основать в заволжских степях свое татарское государство, получившее название Золотой Орды. Таким образом, всемирно-историческое значение побед великого русского полководца над шведами и ливонскими рыцарями заключалось в том, что они одновременно нанесли сокрушительный удар как по проискам папской курии на востоке, так и по татарскому завоеванию на западе, что было, впрочем, тесно связано одно с другим. Деятельность великого русского патриота Александра Ярославича Невского, имевшая такое исключительное значение в истории русского народа, получила достойное отражение в замечательном литературном произведении того времни — в «Сказании о подвигах и жизни великого князя Александра Ярославича Невского», возникшем, вероятно, сразу же после смерти Александра в 1263 году.
В истории русской средневековой литературы это произведениe является одним из наименее исследованных. Неясным казалось даже то, что говорил в нем автор о самом себе. С одной стороны, называя себя «худым и грешным, малосмысленным», ссылаясь на сообщения «святых отец своих», автор следовал устойчивым традициям агиографической («житийной») церковной литературы и, казалось, не был современником Александра Невского. С другой стороны, автор «Сказания» приводил о себе иные данные, прямо противоположные первым. Он говорил, что был "самовидец возраста его", т. е. знал Александра с детства, что "си же вся слышах от господина своего великого князя Олександра и от инех, иже в то время обретошася в сечи той". Следовательно, автор лично знал князя, был близок к нему. Еще отчетливее эта близость выражена в конце «Сказания» в словах: «Горе тобе, бедный человече, како можеши написать кончину господ на своего... отца бо оставити человек может, а добра ради господина, аще бы льзе, во гроб бы лезл с ним». В этих искренних выражениях чувств автора нельзя, конечно, не видеть прямого свидетельства о принадлежности его к числу ближайших слуг великого князя. Дополнительной трудностью в изучении «Сказания» было то, что в некоторых списках оно имело особое предисловие, или вступление, казавшееся самостоятельным литературным произведением. X. М. Лопарев, первый открывший и издавший это предисловие под названием «Слово о погибели Руския земли» считал его началом самостоятельной поэмы, представлявшей собой первую часть литературной трилогии. Вторая часть этой трилогии вместе с концом «Слова о погибели», по мнению Лопарева, до нас не дошла. А третьей частью трилогии является, думал он, именно то «Сказание об Александре Невском» которому предшествовало в найденной рукописи «Слово о погибели». По гипотезе Лопарева, содержание трилогии охватывало хронологически первые десятилетия русской жизни после установления татаро-монгольского ига. Первая часть, возникшая не позднее 1238 года (судя по упоминанию в ней о великом суздальском князе Юрии Всеволодовиче как о еще живущем), оплакивала гибель Русской земли и прославляла ее былую красоту, славу и величие. О содержании второй части можно было говорить лишь предположительно, поскольку в названии найденного списка указывалось: «Слово о погибели Руския земли и о смерти великого князя Ярослава». Так как Ярослав умер в 1246 году, то вторая часть трилогии могла быть написана примерно в конце сороковых годов XIII века. Датировка третьей, сохранившейся полностью части ни у кого не вызывала сомнений. В настоящее время гипотеза Лопарева о существовании такой трилогии должна быть признана несостоятельной, поскольку в 1946 году был найден второй список «Сказания об Александре Невском», в котором «Слово о погибели» оказалось неразрывно слитым с текстом «Сказания» и даже имело общее название с ним. Впрочем, вопрос об отношении «Слова» к «Сказанию» и после этой находки не получил окончательного разрешения. Так, уже в 1951 году М. Н. Тихомиров в статье «Где и когда было написано «Слово о погибели Русской земли»?» вновь заговорил о самостоятельности этого отрывка по отношению к «Сказанию об Александре Невском». Приводя известное перечисление в «Слове о погибели» всех соседящих с Русской землей народов, исследователь следуют образом устанавливает время написания этого произведения: «Как мы видим, географические термины автора и его политические намеки ведут нас опять к определенному времени — второму-третьему десятилетиям XIII в., к определенным лицам — князьям Юрию и Ярославу Всеволодовичам» (1). Таким образом, «Слово о погибели Руския земли» отделяетот времени написания от «Сказания об Александре Невском» солидным промежутком, по крайней мере в четверть века. Трудно согласиться с другим утверждением М. Н. Тихомирова, что "Слово о погибели" получило «относительно большое распространение и было использовано одним из редакторов или составителем жития Александра Невского как подходящее по своему содержанию и настроению к этому произведению» (2). Если бы «Слово о погибели» было широко распространено самостоятельное произведение, то до нас дошли бы отдельные его списки, а не только такие, в которых оно является лишь предисловием к «Сказанию об Александре Невском». Кроме того, явная незаконченность «Слова о погибели» свидетельствует о том, что оно не могло рассматриваться современниками как самостоятельное произведение. Вероятнее предположить, что автор «Слова о погибели», потрясенный событиями 1237 года, начал свое взволнованное и патриотическое воспоминание о былой славе и могуществе Русской земли, но горестная действительность первых лет татарского ига помешала ему завершить начатое произведение. Только через двадцать пять лет, когда смерть Александра Невского — великого русского патриота, так много сделавшего в условиях татарского ига для своей родины, потрясла его современников, автор «Слова о погибели» написал новое замечательное произведение — «Сказание о подвигах и жизни великого князя Александра Ярославича Невского». Но почему среди многочисленных сохранившихся списков «Сказания» только два имеют в качестве предисловия «Слово о погибели»? Очевидно, не сам автор объединил эти свои произведения. Об этом свидетельствует незавершенность «Слова о погибели» и отсутствие логического перехода от одного произведения к другому. Вероятнее предположить, что уже после смерти автора какой-то переписчик объединил оставшееся в авторской рукописи незаконченное произведение с известным всем и принадлежавшим тому же автору «Сказанием об Александре Невском». Аналогичный пример уже был в литературе XII века, когда переписчик объединил в летописи «Поучение» князя Владимира Момаха с его же «Письмом» к Олегу Святославичу. Если вопрос об отношении «Слова о погибели» к «Сказанию об Александре Невском» в известной мере разъясняется приведенными соображениями, то второй вопрос, о том, кто был
-----------------------------------
1. См. Труды отдела древнерусской литературы», т. VIII. Изд-во АН СССР, 1951 стр. 239. 2. Там же, стр. 244.
-----------------------------------
автором «Сказания», в настоящее время может быть решен только предположительно. Исследователи древнерусской литературы уже давно называли одно имя в связи со «Словом о погибели». Еще X. М. Лопарев обратил внимание на то, что слово «ритори» (рыцари) встречается лишь в двух памятниках первой половины XIII века: в «Слове о погибели» и в «Слове Даниила Заточника». И только в двух произведениях: «Слове Даниила Заточника» и «Сказании об Александре Невском» авторы одинаково называют себя рабами, один — Ярослава Всеволодовича, а другой — его сына Александра Невского. Лопарев первый высказал мысль, что автор «Слова Даниила Заточника» и автор «Слова о погибели Руския земли» одно и то же лицо. К Лопареву позднее присоединился академик В. М. Истрин, писавший в своей статье «Из области древнерусской литературы»: «Не будет ничего невозможного в предположении, что автор того и другого произведения один и тот же» (1). Нам осталась неизвестна дальнейшая судьба Даниила после его обращения к князю Ярославу Всеволодовичу. Но вполне естественно предположить, что опала Даниила со временем кончилась и он, как человек выдающегося ума, образования и таланта, вернулся опять на службу к своему князю. Это тем более естественно предположить, что Даниил был искренним сторонником сильной княжеской власти, что не могло не нравиться властолюбивому Ярославу. Правда, образ князя, так ярко нарисованный Даниилом в его «Слове», не совсем подходил к историческому князю Ярославу Всеволодовичу, но зато соответствовал представлениям самого Даниила. «Князь щедр,— писал он,— отец есть слугам многым; мнозии бо оставляют отца и матерь, к нему прибегають». Замечательно, что буквально те же слова повторяются в «Сказании об Александре Невском», только уже не в общей форме, а в конкретном применении к этому князю, как бы воплотившему в себе политический идеал Даниила: «отца бо оставить человек может, а добра ради господина, аще бы льзе, во гроб бы лезл с ним». А ведь Александр Ярославич, выдающийся государственный деятель и образованнейший человек своего времени, не мог не знать «Слова Даниила Заточника», адресованного его отцу, князю Ярославу. Именно такой князь, о котором писал Даниил, исторически нужен был Русской земле в тот страшный период татарского ига, о котором его современник Серапион писал: «Се уже к 40 лет приближаеть томление и мука и дане тяжкия на н не престану, глади, морове живот наших; и в сласть хлеба своего изьести не можем; и воздыхание и печаль сушит кости наша».
---------------------------------------
1. «Журнал Министерства народного просвещения». СПб., 1905, стр. 267.
---------------------------------------
Мог ли молчать Даниил, когда Русская земля лишилась такого сына, как Александр Невский? Если он был жив (а это вполне вероятно, так как в год смерти Александра ему было бы лет 65 или только немногим более), то кто же, как не он взялся бы за благодарную задачу рассказать о жизни и подвигах такого человека, который не только соответствовал его идеалу главы государства, но и превосходил этот идеал. В «Сказании» автор с восторгом и волнением говорит о выдающихся личных качествах князя Александра Невского, а в "Слове" Даниил намечает лишь в качестве желательных такие для князя, которому он служит. В «Сказании» и в "Слове" видны не только одинаковые политические идеи автора, но и одинаковая литературная манера. В обоих произведениях бросается в глаза обширная начитанность автора в тогдашней литературе, но в «Сказании», как более позднем и зрелом произведении эта начитанность менее подчеркивается самим автором. В обоих произведениях видны демократические симпатии и связи автора в его обращении к устному народному творчеству. По всему тексту «Слова» щедро разбросаны «мирские притчи» — пословицы: «безумных бо не сеют, не орют, ни прядут, ни ткут, но сами ся ражают», «не едал бо есми от песка масла, а от козла млека, ни безумного мудрости глаголюща» и т. д. Помимо пословиц, автор «Слова» хорошо знает народный эпос и пользуется его привычными сравнениями. Так, своему князю он желает иметь «силу Самсонову, храбрость Александрову, Иосифов разум, мудрость Соломоню, кротость Давидову». Аналогичные сравнения находятся в русских народных былинах, сохранивших их неизменными в течение столетий:
Не было на силу Самсона Колыбанова, Не было на сметку осударя Ильи Муромца, На вежество Добрынюшки Никитича, На ярость Олеши Поповича, На золоту казну Дюка Степанова,
На богатство Садко купца богатого, На хитрость, на мудрость Соломона, На красоту Василия царя Окульева (1).
Понятно, что для образа идеального князя автор «Слова» не просто взял сравнения из устного народного эпоса, относившиеся к народным богатырям, он ограничился лишь теми из них, которые имели библейский характер, что соответствовало высокому социальному положению его адресата. В «Сказании» уже не в качестве пожелания, а как об осуществленном самой жизнью говористя об Александре Невском: «лице его, яко лице Сила же бе ему, часть бе от силы Самсоня.
----------------------------------------
1. Тихонравов и В. Миллер. Русские былины старой и новой записи, ч. 2, 1894, стр. 246.
----------------------------------------
И премудрость бе ему Соломоня, дал бог храбрство же царя римского Еуспасиана». Но кем бы ни был автор «Сказания», он, во всяком случае принадлежит к числу лучших, передовых русских писателей второй половины XIII века. Ему, бесспорно, удалось создать выдающееся художественное произведение, которое известный русский критик Н. А. Полевой еще свыше ста лет тому назад определил как «явную поэму, только в прозе» (1). А позднее, по утверждению А. И. Соболевского, академик Тихонравов говорил о «Сказании» так: «Кроме «Слова о полку Игореве», есть еще очень ценный поэтический памятник: это некоторые редакции «Жития Александра Невского» (2). К концу XIII века была завершена работа над таким значительным литературным памятником этой эпохи, как «Галицко-Волынская летопись», состоящая из двух частей: 1) Галицкой летописи, охватывающей события от 1201 до 1267 года, и 2) Волынской летописи, продолжающей предыдущую до 1290 года. Несмотря на то что обе летописи по содержанию следуют непосредственно одна за другой, по литературной манере и по художественной одаренности их авторов они значительно различаются. Галицкая летопись имеет заголовок: «Начало княжения великого князя Романа, самодержца бывша всей Руской земли, князя Галичкого». Таким образом, Галицкая летопись с самых первых слов подчеркивает свой общерусский характер, несмотря на то что собственно галицкие события в ней преобладают. Хотя галицкая летопись начинается с похвалы князю Роману Мстиславичу, умершему в 1205 году, и его предку Владимиру Мономаху, героем всего дальнейшего содержания этой летописи является сын Романа, князь, а впоследствии король Даниил Романович. Поскольку Галицкая летопись первоначально не имела погодного деления, ее правильнее было бы назвать «Повестью о жизни и подвигах князя (или короля) Даниила Галицкого». Автор летописи намеренно предупреждает читателей, что он не следует принципу хронологического изложения, а ведет рассказ, подчиняясь внутренней логике событий. «Хронографу же, то есть историку ,— говорит он,— нужа есть писати все вся бывшая, овогда же писати в передняя, овогда же вьступати в задняя: чьтый мудрый же разумееть; число же летомь зде не писахом». Выдающийся литературный талант автора Галицкой летописи ярко проявляется уже во вступлении. После краткой характеристики князя Романа, о котором говорится, что он побеждал врагов мудростью ума своего, устремлялся на них, словно был сердит, как рысь, летал, как орел, был храбр, как тур, и во всем
подражал деду своему Владимиру Мономаху, автор приводит поэтическую легенду о Владимире Мономахе, победившем половецких ханов Отрока и Сырчана. Отрок бежал от Мономаха за Железные ворота к обезам (абхазцам), а Сырчан скитался за Доном, питаясь рыбой. Когда же Мономах умер, Сырчан послал
---------------------------------------
1. «Московский телеграф», 1833, т. 50 (№ 7, апрель), стр. 419—442.
2. «Слово о полку Игореве». Сборник исследований и статей. М.—Л., и во АН СССР, 1950, стр. 290. Примечание 1.
---------------------------------------
брату звать его домой. «Если же он не захочет вернуться,— сказал Сырчан своему послу,— то дай ему понюхать степную траву емшан». Посол так и сделал. Отрок, понюхав степной травы воскликнул: «Луче есть на своей земле костью лечь, нели на чуже славну быти». Отрок вернулся в родные степи, и от него родился Кончак, о котором говорится в «Слове о полку Игореве».
После смерти князя Романа и во времена малолетства Даниила, оставшегося после отца четырех лет от роду, галицкие бояре пригласили к себе княжить черниговских князей, сыновей Игоря Святославича, героя «Слова о полку Игореве». По-видимому, галицкие бояре судили о них по «Слову», а потому жестоко просчитались. Сыновья Игоря, ставшие галицкими князьями, сурово расправлялись с неугодными им лицами, вели себя самовластно и вызвали озлобление против себя. Поэтому, когда подросший Даниил начал борьбу за возвращение себе Галицкого княжества, галицкие бояре его поддержали, а Игоревичей выгнали, и двух из них, Святослава и Романа, повесили. С крутым нравом галицких бояр, с их вероломством и эгоизмом пришлось столкнуться позднее и Даниилу. Автор летописи, горячо сочувствовавший Даниилу, неоднократно возвращается к рассказу о борьбе его с боярами. «Начнемь же сказати,— пишет автор,— бесчисленные рати и великая труды, и частыя войны, и многая крамолы, и частыя восстания, и многие мятежи, из млада бо не бы има (то есть Даниилу и его младшему брату Васильку) покоя». Галицкая летопись заметно отличается от других своим исключительно светским характером. Много места занимают в ней характеристики русских князей, описания их домашнего быта, придворного обихода и т. д. Все это обличает в ее авторе человека, близко стоявшего к феодальным верхам и принимавшего непосредственное участие в описанных им событиях в качестве убежденного сторонника князя Даниила. С гордостью говорит автор о том, что, помимо Даниила, никто из русских князей, кроме Владимира Святославича, не входил «толь глубоко» в Половую землю. На войне Даниил всегда был «дерз и храбор, от главы и до ногу его не бе на немь порока». Все, что касается Даниила, вызывает восхищение автора. Воинская дружина князя одним своим видом изумляла видевших: «беша бо кони в личинах и коярех кожаных, и людие во ярыцех, и бе полков его светлость велика, от оружия блистающася. Сам же (Даниил) еха подле короля (венгерского) по обычаю русску: бе бо конь под нимь дивлению подобен, и седло от злата жьжена, и стрелы, и сабля златом украшена, иными хитростьми, якоже дивитися, кожюх же оловира грецького, и кружеви златыми плоскими обшит и сапози зеленого хъза шиты золотом». Сам автор откровенно любуется «светлостью» полков своего героя, их сверкающим оружием, боевыми латами, попонами и броней коней. Но прекраснее всех сам Даниил — рыцарь без страха и упрека! На его коне седло из жженого золота, стрелы и сабля украшены золотом, платье Даниила из драгоценной византийской ткани, обшитое кружевами и полосками золота. Даже сафьяновые зеленые сапоги расшиты золотом.
Но как бы ни была красива и богата одежда князя и его воинов, еще лучше боевое вооружение галицких дружин: «Щите же их яко заря бе, шелом же их яко солнцю восходящю, копиемь же их дрьжащим в руках яко тръсти мнози, стрельцемь же оба пол идущим и держащим в руках рожанци свое, и положившим на не стрелы своя противу ратным». И эта грозная картина заканчивается указанием на верховную роль князя: «Данилови же на коне седяху и вое редящу». Автор Галицкой летописи — современник татарского нашествия, о котором он пишет с глубокой горестью. Русский патриот, он хорошо понимает, что судьба Галицкого княжества тесно связана с судьбой всей Русской земли. Поэтому он включает в свою летопись «Повесть о битве на реке Калке», созданную участником этой битвы. Его особенно радует рыцарское поведение Даниила в этом страшном побоище. Несмотря на свою юность, восемнадцатилетний галицкий князь проявил исключительный героизм и заслужил всеобщую похвалу. Раненный в грудь, он продолжал сражаться, не чувствуя раны, «младства ради и буести». Включил в свое произведение галицкий автор и драматическую «Повесть о разрушении Батыем Киева», представляющую собой, как уже говорилось, по-видимому, книжную запись эпической народной песни об этом роковом событии русской истории. Чувство глубочайшего унижения и скорби переживает автор-летописец, когда рассказывает о том, как его непобедимый герой вынужден был явиться в ставку Батыя на поклон татарскому хану. Хотя Батый оказал честь Даниилу, но «злее зла честь татарская!»— с горечью восклицает он. Русский патриот, автор летописи не может сдержать своего негодования. «Данилови Романовичю,— пишет он с возмущением,— князю бывшему велику, обладавшу Рускою землею, Кыевом и Володимером (волынским) и Галичем, со братом си, и инеми странми, ныне седить на колену и холопом называеться, и дани хотять, живота не часть, и грозы приходять. О злая честь татарьская! Его же отець бе царь в Руской земли, иже покори Половецкую землю и воева на иные страны все; сын того не прия чести, то иный кто может прияти?»
С ненавистью пишет автор о галицких боярах, своими крамолами мешавших князю Даниилу укреплять обороноспособность Русской земли. Одного из них, «льстивого» боярина Жирослава, язык которого «лжею питашеся», автор проклинает в следующих словах: «проклят ти буди, стоня и трясыся на земли... да будет ему пристанъка во всех землях, в русских и во угорьских и ни в ких же странах, да ходит шатайся во странах желани брашна да будеть ему, вина же и ону поскуду да будет ему, дудеть двор его пуст и в селе его не будеть живущего». Автор негодующе пишет, как бояре оскорбляли Даниила, как один из них на пиру выплеснул чашу вина в лицо князю. Гротескно даются автором портреты галицких бояр. У боярина Семьюнка лицо красное, как у лисицы. Боярин Доброслав из гордости даже не смотрит на землю. Когда побежденные бояре выходят навстречу Даниилу, у них притворные слезы на глазах и они осклабляют лица, облизывая сухие губы. Сторонник сильной княжеской власти, автор никогда не забывает подчеркнуть государственную деятельность Даниила. Он строит новые города после татарского погрома, к нему устремляются русские люди, «яко дети ко отчю, яко пчелы к матце, жажющи воды к источнику».
Автор Галицкой летописи — человек большой книжной культуры. Он любит изысканные сочетания слов, красивую фразу, яркий образ. Он обнаруживает склонность к афористическим крылатым выражениям. Обличая льстивость бояр, он скажет: «О лесть зла есть! Яко же Омир (Гомер) пишет: до обличения сладка есть, обличена же зла есть; кто в ней ходить, конец зол приметь, а злее зла зло есть». В другом месте, рассказывая о победе Даниила над венграми в 1229 году на берегу Днестра, он скажет: «Днестр злу игру сыгра угром». На всем протяжении Галицкой летописи автор остается вдохновенным поэтом, страстным патриотом и изощренным мастером художественного слова. Продолжением Галицкой летописи является Волынская летопись, начинающаяся с 1257 года. Возможно, в ее составлении участвовало несколько авторов, а не один, как в Галицкой. Изложение Волынской летописи лишено поэтической образности и цельности. Главным героем ее является князь Владимир Василькович, племянник Даниила. Хорошая осведомленность летописи тем, что касается этого князя, заставляет предполагать в ее авторе тоже близкого к князю человека. С любовью и уважением говорится в Волынской летописи о князе Владимире Васильковиче, храбром на охоте, приветливом с окружающими, умном и справедливом. «Бяшеть бо и сам ловець добр, хоробор, николи же ко вепреве и ни к медведе не ждаше слуги своих, а быша ему помогли, скоро сам убиваше всякие зверь; темже и прослыл бяшеть по всей земле, понеже дал бяшеть ему бог вазнь (удачу) не токмо и на одних ловех, но и во всемь, за его добро и правду».
Мудрость Владимира Васильковича летописец иллюстрирует следующим эпизодом: Лев Данилович Галицкий, двоюродный брат Владимира, прислал к нему епископа с просьбой подарить Льву Даниловичу город Берестье. Когда епископ сказал Владимиру: «Брат твой, господин, говорит: король Даниил, твой дядя а мой отец, лежит в Холме у святой богородицы, а также и сыновья его, братья твои и мои, Роман и Сварн — всех кости там лежат: а ныне, брат, мы слышим про твой великий недуг, и ты,, брат, не погасил бы свечи над гробом дяди твоего и братьев твоих, и дал бы город свой Берестье, и то была бы твоя свеча». Владимир понял эту притчу и темные слова и, поговорив много с епископом — «от книг», потому что он был великий книжник и философ, какого не было на всей земле и не будет после него, ответил: «Брат князь Лев, скажи ему: или ты меня считаешь безумным, думая, что я не понимаю этой хитрости? Разве мало тебе, скажи, своей земли, что ты хочешь Берестья, сам владея гремя княжествами — Галицким, Перемешльским и Бельзским? И всего этого тебе недостаточно? И опять же скажи: мой отец, а твой дядя, лежит в епископии у святой богородицы во Владимире (волынском), а много ли свечей ты над ним поставил? Дал ли ты какой-нибудь город, чтобы то была свеча? Просил ты, скажи, для живых, а теперь для мертвых просишь. Не дам не то что города, но и села не возьмешь у меня. Понимаю твою хитрость, не дам». Волынский летописец интересуется не столько военными подвигами князя Владимира Васильковича, сколько его мирным устроением своего княжества. В изображении летописца Владимир прежде всего хороший хозяин, любитель и почитатель книжного дела. Рассказав о том, как перед своей смертью князь раздает свои богатства бедным, а золотые и серебряные вещи приказывает перелить в гривны для раздачи милостыни, летописец говорит затем, что не только жена князя, но все люди в княжестве и даже приезжие купцы новгородские, немецкие и генуэзские оплакивали его болезнь и смерть. Завершив свое жизнеописание князя Владимира Васильковича обширной похвалой умершему, волынский летописец обрывает на этом свой литературный труд.
