Н. В. Водовозов. "История древней русской литературы" Издательство "Просвещение", Москва, 1972 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
Он умело, с большим тактом и художественным вкусом перефразирует их в соответствии с собственным замыслом. Если в "Слове" призыв автора к объединению князей остается без ответа, то в «Задонщине» говорится о великой победе, достигнутой благодаря совершившемуся объединению русских князей. Игорь Всеволод в «Слове» своей невоздержанностью навлекли беду на Русскую землю, а Дмитрий Донской и его брат Владимир Серпуховской в «Задонщине» своей осторожностью и твердостью спасли от беды Русскую землю. Словом, Софоний-рязанец создал вполне оригинальное, самобытное художественное произведение, использовав для этого величайший образец древней русской литературы периода ее высокого развития (1). В «Задонщине» признанным главой всей Русской земли является один московский великий князь Дмитрий Иванович. Не только русские князья, но и литовские, даже братья Ягайла князья Андрей и Дмитрий Ольгердовичи, считают своим долгом сражаться под знаменем московского князя с татарами. Даже не участвовавшие в Куликовской битве новгородцы в изображении автора «Задонщины» мысленно стремятся на помощь Дмитрию. «Звонят колокола вечные в Великом Новгороде, стоят мужи новгородцы у святой Софии, аркучи таковую жалобу: «Уже нам, братия, не поспети на пособь великому князю». Но Софонию для картины полного объединения всей Русской земли вокруг Москвы и московского великого князя кажется недостаточным показать только желание новгородцев участвовать в битве, он так искусно говорит о выезде новгородцев из Новгорода, что у читателей создается впечатление, будто и новгородцы принимали участие в битве: «То ти не орли слетошася, выехали посадники из Великого Новгорода, съехалися все князи русские к великому князю Дмитрию Ивановичу и брату его, князю Владимиру, на пособь к славному граду Москве, аркучи такс: «Господине, князь великий! Уже поганые татарове на поля на наши наступают, стоят между Доном и Донцом. И мы, господине, пойдем за быструю реку Дон, укупим землям диво, старым повесть, а молодым
---------------------------------------
1. О том, кто такой был Софоний-рязанец, интересную гипотезу высказал проф. В. Ф. Ржига. Цитируя текст жалованной грамоты рязанского князя, относящейся примерно к 1372 году: «...яз, князь Олег Ивановичь, сгадав есм своим отцемь с владыкою Василиемь и с своими бояры. А боя со мною были...» (и далее первым по порядку называется боярин Софоний Алтыкулачевич) , В. Ф. Ржига делает вывод, что незадолго до Мамаева нашествия в 1380 году боярин Софоний занимал видное положение в Рязанском княжестве. Затем в связи с изменой князя Олега общерусскому делу борьбы с татарами Софоний, вероятно, отъехал из Рязани в Москву к князю Дмитрию и стал его ревностным сторонником. «Конечно, — заключает исследователь, — самое отождествление Софония-рязанца с рязанским боярином Софонием Алтыкулачевичем является не более как гипотезой, но все же этой гипотезе нельзя отказать в продуктивности» («Повести о Куликовской битве». М., Изд-во АН СССР, 1959, стр. 401—405).
----------------------------------------
память, а плеч своих испытаем, а реку Дон кровью прольем за землю Русскую и за веру христианскую». Стремление Софония реставрировать художественные формы, выработанные великими русскими писателями в домонгольский период не было случайным или только личным его делом. В конце 14 века, после Куликовской победы, начинается бурный подъем всей русской культуры, своего рода возрождение после стапятидесятилетнего, неслыханного по своей тяжести угнетения. Процесс этот наблюдается не только в литературе, но и в зодчестве и в живописи. Именно в это время появляется гениальный русский художник Андрей Рублев, слава которого к началу XV века получает всеобщее признание. Живописи Рублева свойственны спокойные, ласкающие глаз, голубые, светло-зеленые и сизоватые тона красок. Движения фигур у него сдержанны и исполнены достоинства, композиция простая, ясная, общее впечатление от работ Рублева глубокое, уравновешенное, ритмичное. Живопись Андрея Рублева особенно показательна для эпохи возрождения русского искусства, осознавшего свое национальное значение, уверенного в силе и светлом будущем своего народа. Внутренняя сосредоточенность, человечность и вместе с тем непревзойденное изящество, совершенство рисунка Андрея Рублева делают его по праву одним из величайших художников всех времен и народов. Такой же подъем с конца XIV века наблюдается и в русском зодчестве. Не только строится много новых зданий, но и интенсивно восстанавливаются старые, разрушенные в XIII веке монголами. «На старой основе» реставрируется знаменитый Успенский собор во Владимире и архитектурные памятники домонгольского периода в Ростове, в Твери, в Звенигороде, в Переяславле и других старых русских городах. Величавая архитектура древнерусского государства XI — XII веков, выразившая высоту культуры и политическое его значение в то время, оказывается теперь созвучной переживаниям русского народа после великой победы над татарами.
В этой связи следует рассматривать и московское летописание, сознательно следующее традициям «Повести временных лет», и «Задонщину» Софония-рязанца. Следует отметить, что Софоний видел историческое значение Куликовской победы не только в деле освобождения русского народа от чужеземного ига, но и в освобождении других славянских народов, порабощенных в то время. Недаром он говорит, что громкий гул славной битвы донесся до болгарской столицы Тырново, этот гул должен был ободрить болгарский народ и вдохновить его на борьбу с захватчиками. Услышали этот гул и в далекой Кафе — даннице Золотой Орды, и в Царьграде, теснимом со всех сторон турками. Так победа русского народа над татаро-монголами приобретала всемирно-историческое значение в борьбе угнетенных народов против поработителей за свое национальное освобождение.
Необходимо вспомнить, что именно в это время русские книги начинают все более и более проникать в южнославянские страны, оказывая на них все возрастающее влияние. Так, например, сербский писатель Доментиан образцом для своих сочинении берет «Слово о законе и благодати» Илариона. Растут русские колонии на Афоне и в Константинополе. Константин Костенчский называет русский язык «красивейшим и тончайшим» и ставит его в образец для других славянских наречий. По утверждению И. Ягича русский язык оказал сильное влияние на болгарский язык XIV века (1). Начавшийся с конца XIV века подъем русской литературы в значительной степени был обусловлен тем, что она опиралась на народнопоэтическую основу. Эта основа просвечивает в гениальных творениях Рублева и в скромном труде рязанца Софония. Именно ей обязана «Задонщина» выразительностью и мелодичностью своих описаний. Вот, например, картина сбора новгородцев в «Задонщине»:
Пашутся хоругови берчаты,
светятся калантыри злачены,
звонят колоколы вечные в великом Новгороде,
стоят мужи новгородцы у святой Софии.
Или картина всенародного русского ополчения:
А уже соколы и кречеты и белозерские ястребы
рвахуся от золотых колец из камена града Москвы,
обрываху шелковые опутины,
возвеваючися под синие небеса,
возгремеша злачеными колоколы на быстром Дону,
хотят ударить на многие стада гусиные и лебединые.
В «Задонщине» нередки отрицательные эпитеты, характерные для устной народной поэзии. Например: «не стук стучит, не гром гремит», «не гуси возгоготаша, ни лебеди крылы восплескаше», «не турове рано взревели» и т. д. Часты в «Задонщине» постоянные эпитеты народной поэзии: «сырая земля», «белая ковыль», «хоробрая дружина», «чистое поле», «белые кречеты» и т. д. Есть формулы эпического былинного сказа: «старым повесть, а молодым память», «сужено место» и многие другие.
Вместе с тем «Задонщина» не избежала влияния современной ей книжной традиции. Отсюда идет прославление героев поэмы в Духе агиографической (житийной) литературы. Русские воины сражаются «за святые церкви». Борис и Глеб «молитву воздают за сродники своя». Дмитрий Донской обращается к павшим воинам со словами: «простите мя, братие, и благословите в сем веце и в будущем». В целом «Задонщина» выразила главную идею своего времени: сознание общерусского единства и непрерывности развития Русского государства от времен Владимира киевского до дней Дмитрия московского. «Задонщина» показала значение Москвы в деле воссоединения всех русских земель и роль московского великого князя как главы всего Русского государства. «Задон-
---------------------------------------
1. См. И. Ягич. Исследование по русскому языку, т. 1, Спб., 1895, стр. 396
---------------------------------------
щина» на примере Куликовской битвы доказывала, что только объединенные усилия всего русского народа могут привести к окончательному и полному освобождению от татаро-монгольского ига. Идеи, выраженные в «Задонщине», были прогрессивны и жизненны. Ближайшие годы подтвердили их своевременность и справедливость. Уже в 1386 году Дмитрию Донскому удалось восстановить поколебленное нашествием Тахтамыша значение Москвы. Когда в этом году новгородские ушкуйники совершили налеты на волжские города Ярославль, Кострому и Нижний Новгород Дмитрий Донской «с великою силой» двинулся к Новгороду, чтобы прекратить такое самоуправство. Даже новгородские пригороды поддержали московского великого князя, выступавшего в качестве признанного главы всего Русского государства. Новгород не осмелился оказать сопротивление, уплатил Дмитрию Донскому большую контрибуцию и обязался не пускать своих ушкуйников «на низ». Не менее властно вел себя Дмитрий Донской и в отношении Золотой Орды. После 1382 года Тахтамыш держал у себя в качестве заложника сына Дмитрия Василия. Но Василий вскоре бежал из Орды к отцу. Дмитрий Донской встретил сына торжественно, нисколько не считаясь с тем, как будет реагировать на это Тахтамыш. Более того, когда Тахтамыш, следуя прежней политике золотоордынских ханов, выдал суздальскому князю ярлык на княжение не в Нижнем Новгороде, а в Городце, Дмитрий Донской, подчеркивая пренебрежение к воле хана, помог суздальскому князю силой завладеть Нижним Новгородом. И Тахтамыш промолчал, понимая, что 1382 год более не повторится. Кипучая деятельность Дмитрия Донского преждевременно и неожиданно оборвалась в 1389 году. Московскому князю было в то время всего 39 лет. Смерть выдающегося русского полководца и государственного деятеля вызвала всенародное горе. Русская литература откликнулась на него новым замечательным произведением. Оно называлось «Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русьского». По композиции это «Слово» близко к жанру «княжеских житий», прославляющих не столько воинские подвиги или государственную деятельность князей, сколько их благочестие и христианские добродетели. «Слово» начинается с рассказа о младенчестве Дмитрия, о том, что он был сыном благочестивых родителей — «благоплодная отрасль царя Владимира, нового Константина», родственник Бориса и Глеба. Далее говорится, что Дмитрий остался после отца девяти лет от роду, «еще млад сы възрастом, но духовных прилежаше делес. Пустошных бесед не творяше и срамных глагол не любляше, а злонравных человек отвращащеся, а с благыми всегда беседоваша, а божественнь писаний всегда с умилением послушаше». Таким образом, начало "Слова" целиком следует обычному агиографическому канону. В том же духе рассказывается о женитьбе и брачной жизни молодого князя («По браце целомудренно живяста... плотоугодиа не творяху»).
Но затем автор «Слова» начинает проявлять самостоятельность. Он, правда кратко, рассказывает о битве на реке Воже и на Куликовом поле и говорит, что Дмитрий «ратным же всегда во бранях страшен являшеся», что он укрепил Москву каменными стенами и «во всем мире славен бысть». После этого в торжественно-приподнятом стиле идет характеристика самого Дмитрия - «Высокопарливый орел, огнь, попаляя нечестие, баня мыюшимся от скверние, гумно чистоте, ветер, плевелы развевая, одр трудившимся по бозе, труба спящим, воевода мирный, венец победе, стена нерушимая, плавающим пристанище, корабль богатству, оружие на враги, меч ярости, степень непоколебаема, зерцало житиа, с богом се творя и по бозе побораа, высокий ум, смиренный смысл, пучина разума» и т. д. Приведя ряд фактов из жизни Дмитрия, автор вновь обращается к пышной риторике, когда начинает рассказывать о смерти и погребении великого князя. «О страшное чюдо, братие, и диво исполнено! О пречистое видеши и ужас обдержаша! Слыши небо и внуши земли! Како возмогу или како возглаголю о преставлении сего великого князя! От горести души язык связывается, уста заграждаются, гортань пересохла есть, смысл изменяется, зрак отускневает, крепость изнемогает...» Смерть Дмитрия Донского оплакивают не только люди, но и сама природа. «Егда же успе вечным сном великий князь Русскиа земли Дмитрий Иванович, — пишет автор, — аер (воздух) возмутися, земля трясашеся и человеци смутишася».
Похвала умершему князю под пером автора «Слова» принимает поистине гиперболические размеры. Он не знает, кому
уподобить Дмитрия: ангелу или человеку! Подражая «Слову» Илариона, автор говорит: «земля Римская похваляет Петра и
Павла, Асийская - Иоанна Богослова, Индийская - Фому, Киевская — Владимира, а тебя, великий князь, вся Русская земля». По-видимому, это заключение было написано с целью обосновать право Дмитрия на канонизацию. Разумеется, подобная
инициатива не могла исходить лично от автора «Слова». Он мог это сделать лишь с согласия или по прямому указанию высшей
духовной власти. Сам же автор ведет себя весьма осторожно. Он признает, что обо всем следует говорить «на двое»: «аще
разумно, на похвалу, се ли съгрешается от правосудства — на хулу". Так, по его мнению, и два лучших в мире философа, «две
главы" - Платон и Пифагор, об одном «благословенно» рассказывали, а о другом - благоразумно умалчивали. Подчеркивая,
что им выполняется заказ высокопоставленного духовного лица, автор говорит: «нашему худовьству» «твое преподобьство» поручило написать это «Слово». Следовательно, это "преподобьство" и должно хорошенько позаботиться о том, чтобы автор успешно справился с порученной ему работой. Кто мог быть автором этого в высшей степени оригинально «Слова»? «Вглядываясь в приемы автора в первой части «Слова о житии»,— пишет В. П. Адрианова-Перетц,- не можем не заметить сходства их с манерой Епифания Премудрого. Жития Стефана Пермского и Сергия Радонежского и похвальное слово Сергию родственны некоторыми сторонами своего изложени «Слову о житии» Дмитрия Донского. Сходство обнаруживаете прежде всего в одинаковом пристрастии обоих авторов к библейскому языку, причем они прибегают иногда к одним и тем же образам, повторяют одни и те же цитаты... Эпитеты великого князя в «Слове о житии» и эпитеты героев сочинений Епифания Премудрого также обнаруживают нередко сходство... «Слово о житии и преставлении Дмитрия Донского» своим необычным заглавием напоминает столь же необычное для жития заглавие биографии Стефана Пермского: «Слово о житии и учении» Совпадают в языке Епифания Премудрого и автора «Слова о житии» Дмитрия Донского и отдельные традиционные выражения: «Дмитрий от самех пелен бога възлюби» и Сергей «от самых пелен богу освятися» (житие); «честь» Дмитрия «превознесеся» «от моря и до моря» — «добродетельному житию» Сергия «почюдишася» «от моря и до моря...» Особенно обращает на себя внимание то, что житие Дмитрия, как и житие Стефана Пермского, заканчивается плачем: в первом — вдовы княгини Евдокии, во втором — церкви пермской, овдовевшей со смертью Стефана» (1). Действительно, в конце «Слова о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русьского» и в конце «Жития Стефана Пермского» находятся плачи, народная основа которых несомненна. Слова вдовы Дмитрия: «Солнце мое, рано заходиши, месяц мой красный, рано погибаеши, звезде восточная, почто к западу грядеши» находят полное соответствие в устнопоэтических народных плачах, записанных в XIX веке: «Красно солнышко в затвор да выкатается. Как светел месяц за облаку туляется, часты звездочки теперь да потухают». Княгиня Евдокия причитает: «Старые вдовы, потешите меня, а молодые вдовы, поплачите со мною, вдовья бо беда горчее всех людей». В народном причете говорится: «На тебя смотрю, спорядную суседушку, на тебя да я вдову благочестивую. Отдаль ходишь, суседушка, туляешься со мной на речи, победнушка, не ставишься». В плаче Евдокии: «Не слышишь ли, господине, бедных моих слез и словес». В народном плаче: «Не на што моя надежа не откликнется, не на ласковы приветные словечушка, не на эти мои да горючи слезы» и т. д.
------------------------------------
1. В. П. Адрианова-Перетц. Слово о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русьского. ТОДРЛ, т. V, М.-Л., Изд-во АН СССР, 1947, стр. 82-84.
------------------------------------
Конечно, плач Евдокии и плач пермской церкви не в точности воспроизводят устнопоэтические народные плачи. Но только большой писатель-художник, знаток народной поэзии, мог так воспользоваться этим жанром народной поэзии и свободно разработать его в нужном для себя направлении. Недаром такой знаток средневековой русской литературы, как В. О. Ключевский, отметил особое искусство Епифания Премудрого в использовании жанра плача для написания торжественного славословия. «Такая оригинальная форма похвального слова,- писал В. О. Ключевский, — безраздельно принадлежит одному Епифанию: ни в одном греческом переводном житии не мог он найти ее, и ни одно русское позднейшее, заимствуя отдельные места из похвалы Епифания, не отважилось воспроизвести ее литературную форму». А А. Шахматов и С. К. Шамбинаго считали автора «Слова о житии и о преставлении Дмитрия Донского» современником князя присутствовавшим при его погребении. В самом «Слове» об этом сказано так: «Не токмо слышах мног народ глаголющь: о горе нам, братие, князь князьмь успе». Таким современником и автором «Слова» вполне мог быть наиболее выдающийся русский писатель конца XIV — начала XV века Епифании Премудрый. Хотя биографические сведения о Епифании скудны, но, по его собственному признанию, он в 1393 году начал писать «Житие Сергия Радонежского». Вполне можно допустить, что за три-четыре года до этого он написал «Слово» о Дмитрии Донском. Тем не менее некоторые исследователи не находили возможным признать Епифания автором «Слова о житии». Даже В. П. Адрианова-Перетц считает, что такому предположению «противоречит прежде всего то, что Епифании обычно надписывал своим именем все, написанное им... В «Слове о житии» автор лишь глухо назвал внутри похвалы — «наше худовьство». Нетрудно увидеть, что возражение исследовательницы не очень убедительно. «Слово о житии» могло быть первым произведением автора, а потому и неподписанным. Когда же это произведение принесло емУ громкую известность, он счел возможным подписывать все последующие свои произведения. Только литературоведческий анализ может решить вопрос об авторстве Епифания в отношении «Слова о житии».
Почему в данном случае этот вопрос важен? Потому что он может помочь определить значение и место самого «Слова о житии». Историко-литературный процесс имеет свою закономерность, игнорировать которую не следует. Отрицая без достаточных оснований авторство Епифания Премудрого в отношении «Слова о житии», В. П. Адрианова-Перетц вынуждена следующим образом определить время написания «Слова»: «Если же неизвестный этот автор,— пишет исследовательница,— был знаком с писаниями Епифания Премудрого и даже в своем стиле отразил это знакомство, то «Слово о житии» придется датировать уже не 1390-ми годами, а временем не раньше 1417—1418 гг., когда было написано житие Сергия Радонежского». Последнее предположение идет вразрез с логикой самого историко-литературного развития. Почему «Слово о житии и о преставлении Дмитрия Донского» появилось спустя тридцать лет после смерти князя? Почему в течение тридцати лет не было потребности в появлении такого произведения, а через тридцать лет после смерти Дмитрия Донского такая потребность появилась? Ни на один из этих вопросов исследовательница не дает ответа. А между тем если признать, что «Слово» написано под непосредственным впечатлением смерти Дмитрия Донского, то отсутствие подписи автора можно будет объяснить даже вынужденными обстоятельствами. Из текста «Слова» известно, что оно было написано по предложению какого-то высокопоставленного духовного лица («твое преподобство», как называет его автор «Слова»). Этим лицом не мог быть тогдашний митрополит Киприан, враждовавший с Дмитрием при жизни последнего и вряд ли желавший посмертного прославления великого князя. Вторым лицом после митрополита был Сергий Радонежский, неизменный друг и помощник Дмитрия Донского. Именно он и мог поручить автору написание «Слова». А так как молодой Епифаний был близок к Сергию в последние годы жизни «преподобного», то есть в конце 80 — начале 90-х годов, то естественнее всего
предположить, что Сергий поручил Епифанию написать "Слово" о князе, убежденным сторонником которого он был всю жизнь.
Известно, что митрополит Киприан бежал из Москвы перед нашествием Тахтамыша в 1382 году. За это Дмитрий Донской не пускал его в столицу до своей смерти. Киприан возвратился в Москву только в 1390 году. Конечно, он не был заинтересован в возвеличивании своего политического противника и мог жестоко расправиться с автором «Слова о житии» великого князя. Епифанию прямой расчет был не только скрыть свое имя, но и спрятаться за такую сильную личность, как Сергий, назвав «его преподобьство» инициатором своего литературного произведения. Какое значение придавал Киприан литературе, видно по тому, как он постарался реабилитировать себя в глазах современников после смерти Дмитрия. Конечно, Киприан не мог написать о себе сам панегирическое «Слово», но он поступил, пожалуй, еще остроумнее. Он лично переработал «Житие митрополита Петра», составленное Прохором ростовским в 20-х годах XIV века, таким образом, что «Житие» патронального святого Москвы превратилось в апологию самого Киприана. Для этого он, где можно, отметил сходство биографии Петра со своей собственной биографией. Петра долго не хотел признавать тверской князь Михаил, а Киприана — московский князь Дмитрий. Тверской князь выдвинул против кандидатуры Петра в митрополиты своего ставленника Терентия, московский князь против Киприана выдвинул кандидатуру Митяя. Используя это внешнее сходство, Киприан, говоря о праве Петра на митрополию, обосновывает по существу собственное право и осуждает самый принцип выдвижения светской властью кандидатов в митрополиты. Назначение русских митрополитов Киприан считает непререкаемой прерогативой константинопольских патриархов и тем умаляет значение Русской церкви, поддерживавшей московских князей в их борьбе за объединение всей Русской земли. Киприан писал в конце XIV века, когда русская литература после Куликовской победы вступила на путь быстрого подъема и расцвета. Его редакция «Жития митрополита Петра» не только по политической тенденции, но и по литературной манере решительно отличается от редакции Прохора ростовского. Вне всякого сомнения, Киприан, знакомый со «Словом о житии и о преставлении Дмитрия Донского», испытал на себе влияние этого произведения. Стоит только сравнить редакцию Прохора с редакцией Киприана, чтобы в этом убедиться. Вот как пишет об учении Петра грамоте Прохор: «Родился отроча и бысть 7 лет, нача учити грамату сию, вскоре навык всей мудрости". Для литературного стиля Прохора, писавшего в 20-х годах 14 века, характерны предельная простота, лаконизм и отсутствие всяких словесных украшений. Иное дело редакция Киприана. В литературном отношении она представляет собой искусно сплетенную словесную ткань, при помощи которой простая фактическая справка превращается в необычное, исключительно важное событие. «Рождыду же ся отрочати,— пищет Киприан,— и седьмаго лета, возраста достигшу вдан бывает родителема учитися; но убо учителеви с прилежанием ему прилежащу, отроку же не спешно учению творящеся, но косно и всячески непрележно. И о сем убо не мала печаль бяше родителям его и не малу тщету совменяше себе и учитель его. Единою же яко во сне виде отрок некоего мужа во святительских одеждах при-шедша и сташа над ним и рекша ему: отверзи, чадо мое, уста своя. Оному же отверзшу, святитель десною рукою прикоснуся языку его, и благословишу его, и якоже некою сладостию гортань его налиявшу, и абие возбудися отроча, и никого же виде и от того убо часа елико написоваше ему учитель его, малем проучением изучеваше, яко по мале времени всех сверстников своих превзыде и предвари». Когда писал Прохор, Москва еще имела сильного соперника в лице Твери. Борьба между этими двумя центрами за первенствующую роль в деле собирания Русского государства не была еще закончена. Поэтому вполне понятно, что Прохор в «Житии митрополита Петра» довольно скромно говорит о Москве: «град честен кротостью». В конце XIV века, после Куликовской битвы, определить значение Москвы столь лаконично было уже невозможно. Киприан в своей редакции «Жития» вкладывает в уста Петра следующее пророчество о Москве. Петр говорит Ивану Калите: «Аще мине, сыну, послушаеши, и храм пречистая богородицы воздвигнеши в своем граде, и сам прославишься паче инех князей, и сынове и внуци твои в роды, и град сей славен будет во всех градех русских и святители поживут в нем, еще же и мои кости в нем положены будут». Если митрополит Петр был только деятельным помощником московского князя, то в редакции Киприана Петр, вопреки исторической правде, является руководителем Ивана Калиты. «Князю убо во всем послушающу, и честь велию подавающу отцу своему по господнему повелению, еже рече к своим учеником: приемляй вас, мене приемлет». Подчеркивая влияние митрополита Петра на московского князя, Киприан раскрывает свое собственное стремление к первенствующей роли в государстве. Завершае Киприан свою редакцию «Жития Петра» рассказом о чуде, происшедшем с самим Киприаном. Однажды Киприан заболел и «призвах на помощь святого святителя Петра, глаголюще сиие «Рабе божий и угодниче спасов... аще убо угодно есть тебе твоего ми престола дойти, и гробу твоему поклонитися, дай же помощь и болезни облехчение». Веруйте яко от оного часа с лезни оны нестерпимые престаша... Тогда убо приять нас радостию и честию великий благоверный и великий князь всеа Руси Дмитрий». Так уже после смерти Дмитрия Донского Киприан авторитетом Петра хотел убедить читателей в хорошем отношении к нему Дмитрия Донского. На примере двух редакций «Жития митрополита Петра», прохоровской и киприановской, ясно видна связь памятников средневековой русской литературы с политическими задачами своего времени не только в отношении содержания, но и в отношении самой их литературной формы. В 1335 году на юго-восточных пределах Руси появился один
из наиболее свирепых монголо-тюркских завоевателей — Тимур, прозванный Аксаком (хромым). Соединяя в себе безграничную жестокость с крайним аморализмом, Тимур достиг беспредельной власти в Центральной Азии. В свое время Тимур оказал поддержку Тахтамышу, когда тот боролся за власть в Золотой Орде. Но став золотоордынским ханом, Тахтамыш захотел освободиться от опеки своего покровителя и начал борьбу с Тимуром. В 1395 году Тимур, разгромив войска Тахтамыша, вторгся в южнорусские степи, дошел до Ельца и разрушил этот город. Московский князь Василий (сын Дмитрия Донского) выступил навстречу страшному завоевателю с большим войском. Однако Тимур, хорошо осведомленный о недавнем разгроме всех сил Золотой Орды на Куликовом поле, не захотел вступать в борьбу с Василием, чтобы не дать возможности Тахтамышу воспользоваться тяжелым положением, в которое поставила бы Тимура эта трудная борьба, и повернул обратно в Азию, разрушив предварительно Сарай — столицу Тахтамыша. Кратковременное появление Тимура на русской окраине получило отклик в «Повести о Темир-Аксаке», созданной под непосредственным впечатлением от миновавшей страшной опасности. Средневековый автор «Повести», разумеется, неожиданный уход Тимура без сражения не может объяснить иначе, чем вмешательством божественной покровительницы Москвы — самой богородицы. В соответствии с таким пониманием события построена и «Повесть». Она состоит из двух частей. В первой рассказывается легендарная биография Тимура, свидетельствующая о том, что на Руси внимательно следили за успехами восточного завоевателя. Вторая часть посвящена описанию перенесения «чудотворной» иконы богородицы из города Владимира в Москву после того, как получены были известия о появлении Тимура в русских пределах. Автор «Повести» сообщает, что вслед за перенесением иконы в Москву Тимуру привиделся сон, будто на грозно идут «святители с золотыми жезлами» и «жена некая, в багряные ризы одеяна». При виде этой картины Тимур «ужасно вскочи, яко от грома тресновен бысть». Охваченной ужасом, Тимур спрашивает своих приближенных, что такой сон может означать. Ему отвечают, что у русских есть небесная покровительница, перед которой «всуе подвижемся и без успеха мятемся». Тимур, выслушав это, приказал своим войскам немедленно уйти из земли Русской. Уход тимуровых войск не означал полного уничтожения опасности для Русской земли. На ее восточных рубежах продолжалась ожесточенная борьба двух азиатских хищников: Тимура и Тахтамыша. В этих условиях русский народ должен был сохранить бдительность и готовность в любую минуту выступить на защиту родной земли от вторжения завоевателей. Необходимо было вспомнить славный урок недавнего прошлого, когда объединенные усилия русского народа оказались достаточны, чтобы полностью разгромить военную мощь Золотой Орды и удержать от нападения литовского великого князя Ягайлу. Обо всем этом теперь как нельзя более уместно было вспомнить. Таковы были причины, вызвавшие на рубеже XIV—XV столетий появление нового литературного памятника - «Сказания о Мамаевом побоище». В науке существуют различные точки зрения на время написания «Сказания». В работе Л. А. Дмитриева, посвященной этому вопросу, утверждается: «Сказание» не могло быть написано раньше 1406 года, года смерти Киприана, и позже 1434 года, года смерти Ягайлы» (1). Но аргументация, приводимая исследователем, вызывает сомнение. «Замена имени Ягайлы Ольгердом,— пишет он,— могла быть сделана только тогда, когда еще свежа была память об Ольгерде, а Ягайло был жив и называть его врагом Москвы и союзником Мамая было неудобно... В то же время включение в число участников событий 1380 года митрополита Киприана едва ли могло иметь место до его смерти: при жизни Киприана говорить вопреки исторической правде о том, что он находился в 1380 году в Москве, было неудобно. Для Киприана это являлось бы напоминанием об одном из самых неприятных событий в его деятельности на Руси, напоминанием о том, что во время столь важного для истории Москвы, Русской земли и русской церкви события, как Куликовская битва, он находится в Киеве, изгнанный в 1378 году великим князем из Москвы» (2). Трудно понять, почему Л. Дмитриев считает, что искажать исторические факты при жизни Ягайлы и не называть его союзником Мамая в 1380 году было можно, а искажать исторические факты в отношении Киприана и говорить о том, что он в 1380 го-
----------------------------------------
1. Л. А. Дмитриев. О датировке Сказания о Мамаевом побоище. ТОДРЛ, т. X. М. — Л., Изд-во АН СССР, 1954, стр. 195. 2. Там же, стр. 195.
----------------------------------------
ду находился в Москве, при жизни митрополита было нельзя? Скорее наоборот, именно при жизни Киприана автор «Сказания» в угоду митрополиту мог утверждать вопреки фактам, что митрополит в 1380 году был не в ссоре с Дмитрием Донским, а в дружбе с князем и находился в Москве. Ведь сам Киприан в своей редакции «Жития митрополита Петра» не постеснялся исказить исторические факты, хорошо известные его современникам и утверждал, что Дмитрий "принять нас радостью и честию", хотя Дмитрий до самой смерти не примирился с митрополитом. Автору «Сказания» тем легче было несколько нарушить историческую точность, что ссора князя с митрополитом с патриотической точки зрения была вообще нежелательна. Защищая в «Сказании» идею полного единства Русской земли перед лицом захватчиков, автор этого произведения в конце XIV века вполне мог пойти на то, чтобы «забыть» такую ненужную для его концепции деталь, как личная ссора московского князя с митрополитом. Другое дело, если бы автор «Сказания» писал после смерти Киприана, тогда приукрашивать роль митрополита он не имел бы никаких оснований. Таким образом, искажение частного случая, имевшего место в 1380 году, в пользу Киприана можно объяснить только тем, что «Сказание» было написано до 1406 года, вероятнее всего в самом конце XIV века. Даже замена в «Сказании» имени Ягайлы именем его отца Ольгерда объясняется исторической обстановкой именно второй половины 90-х годов XIV века. В 1396 году состоялась встреча московского князя Василия Дмитриевича с двоюродным братом Ягайлы Витовтом. Во время этой встречи должны были решаться некоторые порубежные вопросы, в частности в отношении Смоленска и Новгородской земли. Естественно, в таких условиях не очень уместно было подчеркивать вражду между братом Витовта и отцом Василия. Ведь литературное произведение не является простым зеркалом, отражающим происходящие события, оно служит острым оружием в идейной и политической борьбе своего времени. Чем прогрессивнее идеи и задачи, за которые борется то или иное произведение литературы, тем выше его значение в истории литературы, тем значительнее его влияние на читателей. Такие произведения часто сохраняют свою ценность
на протяжении ряда веков. В частности, «Сказание о Мамаевом побоище» не переставало интересовать русских читателей ни в XVI, ни в XVII столетиях. Его переписывали во множествe списков и редакций, его текст послужил основой для популярных обработок в XVIII и XIX веках. "Сказание" по своему содержанию значительно отличается от летописной «Повести о побоище на Дону» и от «Задонщины». В нем широко используются народные предания о Куликовской битве. Так, в начале «Сказания» говорится о посылке Дмитрием юноши Захария Тютчева к Мамаю с дарами и о том как Тютчев сумел предупредить Дмитрия о сговоре Мамая с литовским князем и с Олегом рязанским. Второй вставкой в «Сказании» является весь эпизод посещения князем Дмитрием Ивановичем обители Сергия и получения от преподобного двух иноков-богатырей: Осляби и Пересвета. В «Сказание» введена поэтическая сцена: в ночь перед битвой князь Дмитрий «выехав на поле Куликово и ста посреди обою полку и обратися на полк татарскы и слышав стук велик и кличь, яко торг снимается и яко град зиждится, яко труба гласит; и зади их волци воюще грозно вельми; и по десной же стране зверие кличюще; и бысть трепеть и шум птици велики и вороны вельми грающе, по реце же той Непрядве гуси, лебеди крилами плещуще, необычно грозу подающе». Все эти приметы предвещают победу русских и поражение татар. В «Сказание» введен также эпизод с обменом доспехами между князем Дмитрием и боярином Бренком. Князь хочет сражаться впереди русских полков. Но воеводы удерживают его и убеждают обменяться с кем-нибудь своими княжескими доспехами, так как татары, увидав князя, постараются обязательно убить его. Боярин Бренк вызывается сам взять княжеские доспехи и отдать свои князю. Дмитрий согласился. Этим он спас свою жизнь, потому что боярин Бренк, принятый татарами за Дмитрия, действительно был убит в сражении. По «Сказанию», Куликовская битва начинается поединком русского богатыря Пересвета с татарским исполином. «Съехавшеся, ударившася крепко, одва место под ними не проломишася, и спадоша оба с коней своих на землю, ту скончашася оба». Нельзя не согласиться с мнением исследователя рассматриваемого памятника, что «автор «Сказания о Мамаевом побоище» поставил перед собой задачу рассказать о всех событиях Куликовской битвы, охарактеризовать то главное, что обеспечило победу русских над татарами. А этим главным, как мы можем судить по всему содержанию «Сказания» в целом, он считал единение всех русских князей во главе с великим князем московским, личное мужество и отвагу князя московского. Автор «Сказания» хотел на примере событий 1380 года показать силу Москвы, московского великого князя, подчеркнуть, что на первом месте среди всех русских князей стоит великий князь московский, что именно он и Москва должны объединить русских князей и руководить ими» (1). «Сказание о Мамаевом побоище» было своего рода итогом развития русской литературы в XIV веке. Оно проводило, безус-
---------------------------------------
1. Л. А. Дмитриев. Публицистические идеи «Сказания о Мамаевом побоище», ТОДРЛ, т. XI. М. — Л., Изд-во АН СССР, 1955, стр. 140.
---------------------------------------
ловно, прогрессивную идею своего времени: утверждение единовластия московского великого князя, что соответствовало коренным интересам всех слоев русского народа, боровшихся за освобождение своей родины от ненавистного и позорного татаро-монгольского ига. Недаром автор «Сказания» приводит большой писок простых русских людей, героизмом которых была завоевана славная победа на Куликовом поле. В этом списке названы и Юрий Сапожник, и Васюк Сухоборец, и Семен Быков, и Гридня Хрущ, и многие другие, прозвища которых определяют их принадлежность к трудовым слоям населения Русского государства, кровно заинтересованного в судьбах своей родной страны. Этим же объясняется и обращение автора «Сказания» к устнопоэтической традиции русского народного эпоса. Например, в описании поединка богатыря Пересвета с татарским исполином Темир-Мурзою, о котором сказано:
Трою сажен высота его,
А дву сажен ширина его.
Между плеч у него сажень мужа доброго.
А глава его аки пивной котел,
А между ушей у него — стрела мерная,
А между очи у него аки пития чары,
А конь под ним аки гора велия...
Нетрудно узнать в этом описании «общее место» народных русских былин, рисующих внешность врага-татарина.
Воздействие устного песенного творчества на «Сказание» отчетливо видно также в сравнениях и эпитетах, встречающихся в нем. Русские воины сравниваются с «соколами», воеводы называются «добрыми», дубравы — «зелеными», привязи соколиные — «златыми» и т. д. Даже плач великой княгини в «Сказании», несмотря на его книжную обработку, сохраняет в основе своей устную народную традицию. Фольклорный характер многих эпизодов «Сказания», повествующих о героизме и доблести русских людей, защищающих свою родину, сделал это художественное произведение конца XIV века понятным и дорогим для многих поколений читателей. Оно усердно переписывалось на протяжении ряда столетий и дошло до нас во множестве списков и вариантов.
