Н. В. Водовозов. "История древней русской литературы" Издательство "Просвещение", Москва, 1972 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
На рубеже XV века развертывается творчество выдающегося русского писателя Епифания Премудрого. Сведения о его биографии довольно скудны. Даже относительно объема его творчества многое остается невыясненным. Бесспорно, ему принадлежит «Житие Стефана Пермского». Второе произведение Епифания — «Житие Сергия Радонежского» — сохранилось лишь в позднейшей переработке. Предположительно принадлежит Епифанию «Слово о житии и о преставлении Дмитрия Донского». Родился Епифаний, по-видимому, в Ростовской области, но год его рождения точно не установлен. В молодых годах он становится иноком Ростовского монастыря. На этот путь, вероятнее всего, его толкнула жажда знаний. «В граде Ростове,— указывает он сам,— у святого Григория Богослова, в монастыри, нарицаемом Затворе близ епископии... книги многы бяху ту доволны».
Хотя Епифаний в «Житии Стефана Пермского» говорит о себе: «худ разум и промысел вредоумен, не бывшю ни в Афинах от уности, и не научихся у философов их ни плетениа риторьска, ни витийскых глагол, ни Платоновых, ни Аристотелевых бесед не стяжах, ни философия, ни хитроречия не навыкох», тем не менее он был одним из образованнейших людей своего времени. О начитанности Епифания В. О. Ключевский говорит: «По цитатам в трудах его видно... что он читал хронографы, палею, лествицу, патерик и другие церковно-исторические источники, также сочинения черноризца Храбра. В житии Сергия он приводит выдержки из житий Алимпия и Симеона Столпников, Федора Сикста, Ефимия Великого, Антония, Феодора Едеского, Саввы освяшенного, Феодосия и Петра митрополита по редакции Киприана; наконец характер изложения обличает в Епифании обширную начитанность в литературе церковного красноречия» (1). Помимо литературы, Епифаний был знатоком и других видов искусства. В письме к Киприану он говорит о живописи Феофана Грека, о приемах его работы и о собственных копиях с рисунков этого прославленного древнерусского художника. В письме Епифаний даже называет себя изографом (художником), что позволяет судить о разносторонности его дарования. Из Ростовского монастыря Епифаний еще в юности перешел в монастырь Сергия Радонежского, что свидетельствует о близости его общественно-политических взглядов взглядам друга и единомышленника Дмитрия Донского. Умер Епифаний в начале 20-х годов XV века. Самым крупным законченным произведением Епифания Премудрого является «Житие Стефана Пермского», написанное на самом рубеже XV столетия. Некоторые исследователи датируют «Житие» 1397 годом, так как Стефан Пермский умер в 1396 году, а в тексте «Жития» говорится, что пермские жители остались без церковного руководства. Поскольку новый епископ был назначен в Пермскую землю уже в 1398 году, то, по предположению этих исследователей, «Житие» было написано до 1398 года. Однако с таким доказательством нельзя согласиться. Если бы даже «Житие Стефана» писалось после 1398 года, то все равно пермские жители в тексте «Жития» должны были говорить, что они остались без руководителя. Писатель, воспроизводя обстановку 1396 года, конечно, не мог заставить пермских жителей говорить о том, что произойдет лишь через два года. Кроме того, нам известна писательская манера Епифания, его неторопливость, тщательная подборка материала для работы. Даже если бы он начал писать «Житие» сразу после смерти Стефана, завершить работу он, вероятнее всего, мог бы лишь в начале XV столетия. С какой целью было написано «Житие Стефана Пермского» Епифанием Премудрым? Конечно, не по личным мотивам. Как в свое время канонизация митрополита Петра нужна была для укрепления авторитета Москвы и оправдания ее политического возвышения, так точно и канонизация Стефана Пермского, а затем и Сергия Радонежского имела большое значение для объединения русских земель вокруг Москвы. Стефан и Сергий ревностно служили московским князьям. Они, по словам В. О. Ключевского, «подвизаясь каждый на своем поприще, делали одно общее дело, которое простиралось далеко за пределы церковной жизни и широко захватило политическое положение всего народа. Это дело — укрепление Русского государства» (2).
------------------------------------
1. В. О. Ключевский. Древнерусские жития как исторический источник. М., 1871, стр. 91—92.
2. В. О. Ключевский. Очерки и речи. Второй сборник статей. Пг., 1919, стр. 195
------------------------------------
Стефан выполнял свою миссию в Пермской земле с позволения и с помощью великого князя московского. Само поставление Стефана в епископы произошло изволением князя великого, как пишет Епифаний. Во время болезни Стефана «сам князь великий прихожаши на посещение его». Канонизация Стефан явилась бы высшим признанием его заслуг, а также поощрением тех церковников, которые активно проводили объединительную политику московских властей. Но для канонизации необходимо было составить «Житие» канонизируемого, свидетельствующее о его праве на канонизацию. Эту задачу и взял на себя Епифаний, имевший уже, как можно предположить, известный опыт в составлении «Слова о житии и о преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русьского». Начинается «Житие Стефана Пермского» рассказом о детстве будущего святого. Стефан родился на севере, в городе Устюге. Отец его был причетником местного собора. Стефан, обладая хорошими способностями, выучился рано грамоте и прочитал все книги, которые смог найти в Устюге. Подросши, он отправился в Ростов и постригся там в монахи, чтобы отдаться чтению книг богатой монастырской библиотеки. Помимо чтения, Стефан любил беседовать с каждым «книжнем» мужем и «разумничнем» старцем. В монастыре Стефан изучил греческий язык и свободно стал читать греческие книги. Там же он продолжал совершенствовать свое знание пермского языка, полученное им еще в детстве. В связи с этим у него созрел замысел «еже ити в Пермьскую землю и учити я... Слышал бяше преподобный сый о Пермьской земли, яко идолослужители в ней суть, яко действо дьявольское царюет в ней. Бяху бо в Перми человеци всегда жруще глухим кумирам и бесам моляхуся, влъшвением обдержимы суще, верующе в бесование и в чарование и в кудесы». Для этого Стефан «и грамоту нову пермьскую сложи и азбуки незиаеми счини... и книги русския на пермьский язык преведе и преложи, и преписа». Стефан решил отправиться в Пермскую землю, чтобы не дать ее населению погибнуть в язычестве «в последниа дни, во скончанье лет, во остаточнаа времена, на исходе числа седмая тысяща лет». (В средние века времяисчисление велось от так называемого «сотворения мира». Верили, что мир должен был существовать poвно семь тысяч лет. В 1492 году истекал этот семитысячелетнии срок.) В начале деятельности Стефана в Пермской земле его проповедь почти не имела успеха. Ему пришлось испытать «озлобление, роптание, хухнание, укорение, уничижение, досаждение, поношение, и пакость, овогда же прещение» со стороны язычников, которые, вооружившись «ослопами» и «уразами» (палками и дубинками), угрожали проповеднику смертью. Все же Стефан удалось крестить некоторых пермяков. С их помощью он построил церковь «высоку и хорошу», «красну и добру». Для того чтобы успешнее проповедовать христианство, Стефан решил разрушить наиболее почитаемую местную кумирницу и сжег ее вместе с идолами, в ней находившимися. Видя это,
язычники «с многою яростию и великым гневом и воплем, яко звери дивии, устремишася нань, единаче с дреколием, друзии же
от них мнози похващаху топоры об одну страну остры в руках их, обоступиша же его отвсюда, и напрасно острием топоров
своих хотяху ссещи его, кличюще вкупе и нелепая глаголюще и бесчинныя гласы испущающе нань». Однако Стефан остался цел и с еще большей энергией продолжая свое дело. Ему удалось обучить пермской грамоте некоторых людей, из которых он выбрал себе в помощь чтецов, псаломщиков и дьяконов. Тогда против Стефана выступил пермский «лукавый» волхв, по имени Пам. Это был «лютый супротивник», «великий злоратоборец» и «неукротимый супостат» московского миссионера. Пам говорил землякам: «Мене слушайте, а не слушайте Стефана, иже новопришедшего от Москвы. От Москвы может ли что добро быти нам? Не оттуда ли нам тяжести быша и дани тяжкие и насильства, и тивуны, и довотщицы и приставницы? Сего ради не слушайте его, но паче мене послушайте, добра вам хотящего: аз бо есмь род ваш и единоя земля с вами, и един род и единоплеменен, и едино колено, и един язык». Хотя Епифаний изображает Пама как лжеца и обманщика, однако, вопреки намерению автора, чувствуется за словами «лукавого» волхва значительная доля жизненной правды. Москва, действительно, твердой рукой добивалась присоединения новых территорий к объединяемому ею Русскому государству. Прогрессивная с исторической точки зрения роль Москвы встречала противодействие со стороны местных сил, не желавших терять своих позиций. Чтобы испытать искренность побуждений Стефана и силу его веры, Пам предложил ему пройти через испытание огнем и водой. Узнав о предстоящем испытании, в назначенном месте собралось множество народа. Развели костер, Стефан взял за руку Пама и предложил ему вместе войти в огонь. Пам, испугавшись «шума огненного», наотрез отказался. Тогда приступили к испытанию водой. В реке на некотором расстоянии вырубили во льду две проруби. Стефан, взяв Пама за руку, предложил ему опуститься в воду через одну прорубь, пройти по дну реки и выйти через другую прорубь. Пам вторично отказался от испытания. Тогда толпа, видя страх волхва, хотела убить его как обманщика. Стефан уговорил людей ограничиться одним изгнанием Пама из Пермской земли. После такого успеха Стефана крещение пермяков пошло беспрепятственно. Вскоре появилась потребность в местном епископе, который возглавил бы новую пермскую церковь, «нонеже до митрополита и до Москвы далече сущи, елико далече отстоит Царьград от Москвы, тако удалена от Москвы дальняя Пермь». Стефан поехал в Москву. По решению митрополита и московского великого князя, хорошо понимавших значение для Москвы миссионерской деятельности Стефана, он был рукоположен в пермские епископы. Говоря о поставлении Стефана, Епифаний
особо отмечает его честность и бескорыстие, вместе с тем автор «Жития» невольно рисует картину обычного подкупа и интриг применявшихся в погоне за высшими церковными должностями. Стефан, пишет Епифаний, «не бо ведал бывающего, яко быти ему епископомь тем, и не добивался владычества, ни вертелся, ни тщался, ни наскакивал, ни накупался, ни посуливался посулы; не дал бо никому же ничтоже и не взял у него от поставления никто же ничтоже — ни дара, ни посула, ни мзды; нечего бо бяше было и дати ему, не стяжанию стажявшу ему, но и самому сдаваша елико потребнаа, елико милостиви и христолюбци и страннолюбци, видяще бога ради бывающее творимо. И митрополит бога ради поставль его и спасения ради обращающихся новокрещенных людей». Однако поставление Стефана в епископы происходило далеко не гладко. У него в Москве были противники и завистники, рассматривавшие назначение в Пермскую землю епископом как выгодное дело. Поэтому перед избранием Стефана выдвигались и другие кандидаты: «Овии же сего поминаху, другие же другого вдергиваху». Противники Стефана не верили в его бескорыстие и называли его Храпом. Стремясь опровергнуть обвинение в личной заинтересованности Стефана быть пермским епископом, Епифаний приводит примеры его бескорыстия. Так, разрушая языческие кумирни в Пермской земле, Стефан, по словам Епифания, «соболи или куници, или горностаи, или лисици, или бобра, или медведиа, или рыси, или белки — то все, собрав во едину кущу, съкладе, и огневе предаст я... себе же в приобретение того избытка не принимаше, но огнем съжегше я, яко ее чясть есть неприязнена. И о сем зело дивяхуся пермене, глаголюще и како не принимаше всего того себе в корысть?» Мало этого, «возбранил преподобный учеником своим и отроком си, служащим ему не повелел отинуть взята что от кумирниць или златое, или серебряное, или медь, или железо, или олово, или что иное, и прочее от прежереченных». Впрочем, по мнению Епифания, если бы Стефан даже воспользовался этим богатством, такой поступок был бы естественной наградой за его подвиг. Поэтому «в един же от дний приидоше пермяне к нему, и въпросише его, глаголюще: молим тя, добрый наш учителю и правоверна наставниче, рци нам, что ради изгубил еси себе толико богатства, еже предреченаа вся обретаемая в кумирницах наших, и изволил еси огнем ижжещи, паче, нежели к себе в казну взяти, в свою ризницу на потребу свою и служащим ти учеником с тобою по реченному: достоин бо есть делатель мзды своеа». Поддержка со стороны московских властей была оказана Стефану
потому, что он действовал в их интересах. Присоединение северных земель, богатых пушным зверем, было важно в политическом и экономическом отношении. Тем более, что это присоединение достигалось без кровопролитной войны, а средствами мирного подчинения обращенного в христианство населения церковным властям, присланным из Москвы. «Епископы были подчинены, с одной стороны, митрополиту, дававшему им посвящение, с другой стороны, местному князю, который выдвигал кандидата, лишь утверждавшегося на соборе епископов; право князя основывалось на том, что он считал себя обладателем dominiurn directum (право прямого владения) над всеми землями данного княжества. В силу этого князь также получал с епископа некоторую
условленную ежегодную «дань» и мог согнать с кафедры любого неугодного ему архиерея» (1). Этот порядок делает вполне понятным одобрение Дмитрием Донским инициативы Стефана, задумавшего обратить в христианство население Пермской земли. Рукоположенный в епископы, Стефан вернулся в Пермскую землю в качестве ее духовного главы. С этого момента фактическое управление населением Перми стало осуществляться из Москвы. Заканчивает Епифаний «Житие Стефана Пермского» рассказом о его смерти и тройным плачем об умершем: плачем пермских людей, плачем церкви пермской, «егда овдове, и плакася по епископе си», и плачем «инока списающа», т. е. самого автора «Жития». В работе над «Житием Стефана Пермского» Епифаний не мог не встретить больших трудностей. Обычным условием канонизации и составления «Жития» были записи чудес у гроба святого. После смерти Стефана таких чудес организовать было нельзя, так как личные враги умершего епископа их опротестовали бы. Нельзя было по той же причине приписать самому Стефану особые христианские подвиги, которых он не совершил. Епифаний как писатель из этого затруднительного положения вышел блестящим образом. Вместо рассказа о «чудесных» происшествиях в жизни своего героя он окружил Стефана восторженным «плетением словес», создавшим ореол исключительности и богоизбранности пермского вероучителя. Так, характеризуя Стефана, Епифаний нагромождает горы разнообразнейших положительных эпитетов, которыми хочет, но не может до конца исчерпать Достоинства своего героя. «Что тя нареку? — восклицает Епифаний и тут же поясняет: — Вожа заблужьшим, обретателя погыбшим, наставника прельщенным, руководителя умом ослепленным, чистителя оскверненным, взыскателя расточенным, стража ратным, утешителя печальным, кормителя алчущим, подателя
----------------------------------
Н. М. Никольский. История русской церкви. М., 1931, стр. 79.
----------------------------------
требующим, наказателя несмысленнем, помощника обидимым молитвенника тепла, ходатая верна, поганым спасителя, бесом проклинателя, кумирам потребителя, идолом попрателя, боги служителя, мудрости рачителя, философии любителя и целомудрия делателя, правде творителя, книгам сказателя, грамоте пермстей списателя». Епифаний Премудрый виртуозно использовал неистощимые богатства эпитетики русского языка, он показал необычайное искусство в использовании словесного материала. Его манера создавать панегирические характеристики без указания на конкретные поступки, одним нагнетением искусно подобранных похвал, послужила образцом для всей торжественной русской литературы на протяжении последующих трех столетий.
Не видя особых духовных подвигов в жизни Стефана и не желая их выдумывать, Епифаний сделал другое: он постарался о простых вещах говорить как о необыкновенных. Так, например, рассказывая об изобретении Стефаном пермской азбуки, что было довольно простым делом для высокообразованного монаха того времени, Епифаний описывает заслугу Стефана следующим сбразом: «Коль много мнози философи еленстии собирали и составливали грамоту греческую, и едва уставили мноземи труды, к многымк времены, едва сложили; пермьскую же грамоту, един чрьнець сложил, един составил, един счинил, един калогер, един мних, един инок, Стефан глаголю, приснопомнимый епископ, един, в едино время, а не по многа времена и лета, яко же и они, но един инок, един вьединенье и уединяася, един, уединеный, един у единого бога помощи прося, един единого бога на помощь призваа, един единому богу моляся...» Епифаний, конечно, понимал разницу в составлении греческой азбуки и пермской, но приемом гиперболизации заслуг своего героя он достигал поставленной цели: труд одного Стефана, создавшего новую азбуку в короткий срок, оказывался большим, чем труд множества греческих философов, создавших греческий алфавит усилиями ряда поколений.
Сравнивая деятельность Стефана как изобретателя пермской азбуки и Кирилла, изобретателя славянской азбуки, Епифаний говорит: «Тамо Кирилл, зде же Стефан, оба сиа мужа добра и мудра быста, и равна суща мудрованием, оба единако равны подвиг обависты и подъяста...» Более того, «Кириллу философу сподобляше многажды брат его, Мефодий, или грамоту складывать или азбуку составливати, или книги переводити: Стефану же никто не обретеся помощник, разве только един господь наш» Хотя Епифаний не делал сам вывода из такого сопоставления, но вывод напрашивается сам собой. Если Кирилл и Мефодий — составители славянской азбуки — признаны святыми, то тем более заслуживает такого признания Стефан, единый составитель пермской азбуки. За больший труд должна следовать не меньшая награда. В «Житии Стефана» Епифаний сообщает некоторые сведения и о
себе, как о человеке, близко знавшем умершего. Епифаний вспоминает о своих спорах со Стефаном по поводу отдельного
стиха, строки или даже слова в церковных книгах. Епифаний особенно ценит Стефана за его образованность, за то, что он был
"чюдный дидаскал", ученый-богослов, умевший писать книги "хитре и горазде и борзо", за то, что Стефан изучил греческий язык, знакомый и автору «Жития». Изощренный писатель, исключительно чуткий к оттенкам речи, умевший писать пышно и патетически, Епифаний был знатоком и простой разговорной речи. В его писаниях встречаются народные бытовые выражения: «побивачи», «смехи ткати» и др. Но эти выражения всегда оправданы контекстом, применяются в описаниях бытовых эпизодов. Можно сказать, что Епифаний не только использовал все богатство книжной средневековой русской культуры, созданное до него, но и развил далее, создал новые приемы литературно-художественного изображения; раскрыл поистине неисчерпаемую сокровищницу русского языка, получившего под пером Епифания особый блеск и выразительность. Поэтическая речь его при всем своем неистощимом разнообразии нигде не обнаруживает произвольной игры словами, но всегда подчинена идейному замыслу писателя. Это мастерство владения искусством письменного слова по праву стяжало Епифанию у современников и потомства почетное прозвище Премудрого. Второе крупное произведение Епифания — «Житие Сергия Радонежского», по-видимому, не было им закончено. Начал писать его Епифаний «по лете убо единем или по двою по преставлении старцеве,— как говорит он сам,— начях подробну мало нечто писати...» Так как Сергий умер в 1392 году, то, следовательно, писать Епифаний начал в 1393 или 1394 году. Свыше четверти века продолжалась работа Епифания над составлением этого «Жития». Конечно, дело было не только в медлительности самого Епифания. Вокруг вопроса о канонизации Сергия развернулась такая же борьба, как и вокруг канонизации Дмитрия Донского. Защитники старых феодальных порядков, враждебные объединительной политике Москвы, не хотели, чтобы церковь санкционировала своим авторитетом главных выразителей этой политики. Но к 20-м годам XV века значение Москвы как центра всей Русской земли было уже настолько общепризнанным, что сопротивляться канонизации Сергия, так много потрудившегося для достижения этого, было уже бесполезно. Епифаний смог приступить к завершению своей работы, «имеях же у себе за 20 лет приготованы такового списания свитки...» Поскольку в середине XV века "Житие Сергия", написанное Епифанием, было доработано Пахомием Сербом, можно думать, что смерть помешала Епифанию до конца довести его работу над «Житием». На одном из списков "Сергия" имеется, по крайней мере, такая пометка: «Списася от священноинока Епифания, ученика бывшего игуме на Сергия и духовника обители его; а преведено бысть от Священноинока Пахомия святые горы» (1).
По мнению издателя «Жития Сергия» архимандрита Леонида, текст Епифания получил некоторые добавления, сделанные Пахомием. «Прибавлениями» к житию, написанному Епифанием,— говорит Леонид,— можно с некоторой вероятностью считать всего лишь два места: окончание главы об Андронниковом монастыре, именно: заметку о построении в оном каменной церкви игуменом Александром и расписание оной им же, игуменом Александром, вкупе с иноком той же обители, известным живописцем Андреем Рублевым, и о их отшествии ко господу. Игумен Александр, по соображениям, управлял монастырем между 1418 и 1427 годами, а Андрей Рублев скончался около 1427 года, и потому полагают, что эта заметка не принадлежит самому Епифанию, скончавшемуся ранее 1422 года. Профессор Ключевский считает еще за вставку в житие епифаниевской редакции, в рассказе о кончине Сергия, заметку об ученике и преемнике его Никоне... Других «вставок» в житие епифаниевской редакции доселе не усмотрено...» (2)
Поскольку канонизация Сергия имела важное значение для укрепления авторитета Москвы, ревностным сторонником которой он был, Епифаний начинает его житие с рассказа о чудесах, предшествовавших рождению будущего святого. Так, незадолго до рождения Сергия, когда его мать пришла в церковь и священнослужители «хотяху начати чести святое евангелие... Бнезапу младенець начят въпити во утробе материе... Паки ж, егда преже начинаниа еже пети херувимскую песнь... внезапу младенець гласом начя вельми верещати в утробе вторицею после прьвого... Внегда же иереи възгласи: «Вонмемь, святаа святым! тогда пакы младенець третицею вельми възопи: мати же его мало не паде на землю от многа страха...» После крещения, когда иерей, «огласив его и много молитвовав над нимь», младенец «в среду и в пяток не принимаше ни от същу, ни от млека кравья... и не ядущу пребываста ему весь день». По достижении Сергием семилетнего возраста его стали учить грамоте. Но грамота плохо давалась ему. Родители бранили за это Сергия, учителя строго наказывали, а сверстники Сергия смеялись над ним. Сергий стал горячо молиться, чтобы бог ему помог в учении. Однажды в поле Сергий увидел старца, молящегося под дубом. Старец подозвал мальчика и спросил, чего он хочет. Сергий рассказал о своих неуспехах в учении. Тогда старец вынул из сумки «нечто, образом аки анафоры, видением аки мал кус хлеба пшенична, еже от святыя просфоры» и дал Сергию. После этого Сергий стал отлично учиться. Вскоре родители Сергия впали в бедность. Епифаний объясняет это разорительными татарскими нашествиями, поездками с князем в Орду и усилением власти московского князя Ивана Калиты. «Увы, увы тогда граду Ростову, — восклицает Епифаний, - паче же и князем их, яко отъяся от них власть и княже-
-----------------------------------
1. «Пахомий Серб, писатель XV века». «Записки Новороссийского унив ситета», т. V. Одесса, 1871, стр. 82.
2. «Памятники древней письменности». СПб., 1885, стр. 111.
-----------------------------------
ние, и имение, и честь, и слава; и вся прочая потягну к Москве». Епифаний рассказывает о самоуправстве наместника, поставленного Иваном Калитой в Ростове. Это был воевода Василий Кочнев, жестоко обращавшийся с населением, в результате чего многие ростовцы «москвичем имения своя с нуждою отдаваху, а сами противу того раны на телеси своем со укоризною взимающе и тщими руками отхождаху, иже последнего беденства образ, яко не токмо имения обнажени быша, но и раны на плоти своей подъяша и язвы жалости на себя носиша и претерпеша». Заключает картину издевательств московского воеводы над жителями Ростова Епифаний следующими словами: «И бысть страх велик на всех слышащих и видящих сия не только во граде Ростове, но и во всех пределах его». Объединительная политика Москвы проводилась суровыми мерами. Правда, страдали от нее в первую очередь феодальные верхи тех княжеств, которые Москва подчиняла себе, страдали главным образом за то, что не хотели этого подчинения, боролись против него за сохранение старых феодальных порядков. Епифаний нарисовал правдивую картину русской жизни первой половины XIV века, когда память о ней еще свежа была у современников Епифания. Но не правы те исследователи, которые видят в вышеприведенных описаниях выражение «антимосковских» настроений Епифания. Все содержание «Жития Сергия» опрокидывает такое утверждение. Епифаний показывает, что Сергий, несмотря на то, что родители его покинули родной город из-за притеснений московского наместника, в дальнейшем делается самым энергичным проводником именно московской объединительной политики. Он решительно поддержал Дмитрия Донского (внука Калиты) в его борьбе с суздальским князем Дмитрием Константиновичем за великое Владимирское княжение, он полностью одобрял Дмитрия в решении начать борьбу с Мамаем, он примирил Дмитрия Донского с Олегом Рязанским, когда это стало нужно для Москвы. Конечно, в «Житии Сергия» Епифаний избегает открыто говорить о политической деятельности своего учителя; перед писателем стояла другая задача: доказать «святость» Сергия. Но, признавая Сергия «угодником божьим», Епифаний тем самым освящал в глазах средневековых читателей прежде всего политическую деятельность Сергия. Вот почему враги Сергия так упорно и долго мешали Епифанию написать «Житие» его учителя, являвшееся предпосылкой к канонизации Сергия. «Двадцать шесть лет прииде,— говорит сам Епифаний в «Житии Сергия»,— никтож недръзняше писати о немь, ни дальний, ближний, ни болшие, ни меншие: болшие убо яко не изволяху меншие яко не смеяху». «Житие Сергия» написано Епифанием более сжато, более фактично и последовательно, чем «Житие Стефана Пермского». Возможно, в манере изложения сказались возраст писателя, его: большая жизненная умудренность, опыт в распоряжении изобразительными средствами, их экономия. В «Житии Сергия» чувствуется большая художественная зрелость писателя, выражающаяся в сдержанности и выразительности описаний. Вот, например, описание жизни Сергия в дремучем лесу: «Мнози бо зверие в той пустыни тогда обретахуся: овии стадом выюще, ревуще прихождаху; а друзии же не по мнозе, но или два, или трие, или един по единому мимо течаху; овии же отдалеча, а друзии близ блаженного приближахуся и окружаху его, яко и нюхаюгце его». Далее Епифаний рассказывает о таком случае: к Сергию повадился ходить один медведь, но «не злобы ради», а чтобы получить «от брашна мало нечто в пищу себе». Сергий стал класть на пень кусок хлеба; медведь брал хлеб и уходил. Если же Сергий забывал положить хлеб, медведь не уходил и ждал своего куска. Так продолжалось около года. Чудесные происшествия в жизни Сергия как в детстве, так и в зрелом возрасте составляют основное содержание «Жития». Но именно это больше всего и действовало на эмоции средневекового читателя. В этом отношении средневековая литература разделяла общую судьбу с жанром народных сказок. Их фантастическое содержание не противостояло реальной действительности, но служило этой действительности своими специфическими средствами. Произведения Епифания Премудрого представляют собой выдающиеся памятники русской литературы начала XV века, в которых подводился своего рода итог литературной традиции прошлого и в то же время «зарождался новый стиль из сочетания и взаимопроникновения элементов украшенной и простонародной речи, из материала наблюдений над действительностью, из преданий, легенд» (1). Вторая четверть XV столетия имела большое значение в истории формирования единого Русского государства. После смерти московского князя Василия Дмитриевича между потомками Дмитрия Донского разыгралась последняя феодальная междусобная война. Конец этой войны означал полную победу объединительных тенденций в Русской земле. После этого укрепление Русского государства начинает идти стремительными темпами. Совсем по-другому складывалась во второй четверти XV века
------------------------------------
1. «История русской литературы», т. II, АН СССР, 1945, стр. 238.
------------------------------------
политическая обстановка в Византии. Теряя под ударами турецких завоевателей свою территорию и последние остатки независимости, некогда великая Византийская империя к 30-м годам XV века вынуждена была искать помощи на Западе. Византийский император Иоанн Палеолог обратился к римскому папе, соглашаясь за военную поддержку католических государей пойти на соединение восточной церкви с западной. В связи с этим было решено созвать в 1439 году в итальянском городе Ферраре церковный собор для заключения унии. От Русского государства представителем на соборе должен был выступить московский митрополит Исидор, грек по национальности. В сентябре 1437 года Исидор выехал из Москвы, сопровождаемый многочисленной свитой. В этой свите находился также суздальский епископ Авраам, вероятный автор «Дневника путешествия Исидора в Западную Европу». Хотя авторство Авраама ставилось под сомнение, поскольку русский епископ должен был более отрицательно отнестись к католическим обрядам, чем это выражено в «Дневнике», но не следует забывать, что Авраам поставил свою подпись под актом унии: «Смиренай епископ Аврааме суждальскый подписую», да и митрополит Исидор, ярый сторонник унии, брал в свою свиту людей по выбору, которые не стали бы возражать против принятия унии. Правда, возвратившись в Москву, где уния была решительно отвергнута, Авраам заявил, что его принудили подписать унию. Но этот факт лишний раз подтверждает беспринципность «суждальского» епископа в вопросах веры и вполне объясняет отсутствие в «Дневнике» враждебного осуждения «латинства». «Путешествие русской делегации на Ферраро-Флорентийский собор,— пишет современный исследователь,— продолжалось около трех лет — с 1437 по 1440 г. Оно было примечательным событием для Московского государства, поскольку позволяло основательно ознакомиться с экономикой, политической жизнью и культурой Западной Европы, в особенности с Венецией и Флоренцией, где начала расцветать великая культура нового времени, культура эпохи Возрождения. В некоторых странах Западной Европы в это время происходили крестьянские войны и свирепствовали эпидемии. Когда собор приступил к работе в Ферраре, то в городе вспыхнула эпидемия чумы, а в его окрестностях активизировались действия повстанческих отрядов Николо Пиччино. Повстанцы овладели Болоньей и Равенной и угрожали нападением на Феррару. Папа под предлогом того, что Николо Пиччино в случае внезапного нападения может захватить папскую казну, а самого главу католической церкви отрезать от его владений, настоял перенести заседание собора из Феррары во Флоренцию. В эти же годы происходит крестьянская война в Чехии (табориты и чашники); хотя в битве у Липан в 1434 г. табориты потерпели поражение, но Табор, превращенный еще Яном Жижкой в мощную крепость, продолжал борьбу и был подавлен международной феодальной реакцией только в 1452 г.» (1).
«Дневник» писался во время самого путешествия, но потом по возвращении в Россию, он был переработан, как предполагают, суздальским монахом Симеоном, враждебно относившимся к Исидору и составившим даже особую повесть под названием «Исидоров собор и хождение его». Наличие переработки легко обнаруживается при сличении различных редакций «Дневника». В первоначальной редакции, например, приезд русского посольства в город Юрьев (современный Тарту) описывается кратко - «И приехал господин (митрополит) к Юрьеву и сретоша его посадники тут и ратманы далече и священники со кресты и множество народа города того и даша ему честь велию». Речь в этом описании идет только о встрече посольства православными священниками. Иное дело в позднейшей редакции: в ней уже намеренно подчеркиваются пренебрежение Исидора к православным крестам и предпочтительное отношение к латинским крестам (крыжам, от латинского слова crux — крест). «И приехал владыко [митрополит] к Юрьеву, и сретоша его посадники и ратманы далече и священники со кресты и живущие в нем людие православнии латыни же и немцы крыж изнесоша противу его почести ради; он же, преступив тяжкую клятву свою, ею же клятся о благочестии великому князю Василию Васильевичу всея Руси, по реченному пророком: яко забы бога, спасающего и, преж бо взоре и поклонися и притече и любезно целова и знаменася на крыж латинской, а по сих прииде ко святым крестам православным, последоваше же и провожаше и чтяше крыж латинский и иде с ним до костела, сиречь до церкви их, а святых крестах православия, не брежаше, не провожаще; видев же сие боголюбивый Авраамий, владыка суздальский, и вси на том пути бывшие с ним православные христиане, еже таковая нечестия от него святым крестам бываема, в том часе ужасом одержимы быша, зане бо, не дошед Рима, таковая богоотступная деяша». «Дневник путешествия» представляет собой описание пути русского посольства от Москвы до Феррары и Флоренции (куда был позднее перенесен Феррарский собор, получивший название Ферраро-Флорентийского) и обратно от Флоренции до Будапешта. В «Дневнике» перечисляются города, через которые ехало посольство, указываются расстояния между ними и дается описание достопримечательностей, привлекших внимание русских путешественников. Словом, «Дневник путешествия» представляет собой типичный литературный жанр «хождений», уже известный нам по более ранним памятникам средневековой русской пись-
-----------------------------------
1. Н. И. Прокофьев. Русские хождения XII—XV вв. «Ученые записки МГПИ им. В. И. Ленина», т. 363. («Литература древней Руси и XVIII в.»)- М., 1970, стр. 191.
----------------------------------- менности.
Так как Исидор из Риги отправился морем в Любек, а оттуда ехал в Феррару через Макленбург, Брауншвейг, Лейпциг, Бамберг, Нюренберг, Аугсбург, Инсбрук и Падую, то «Дневник» дольно полно передает впечатления русского человека о городах Западной Европы середины XV века. Автор «Дневника» интересуется архитектурой и благоустройством этих городов. В Люнебурге его заинтересовали, например, скульптурные украшения фонтанов. «Люди приряжены около, — записал он, — тою же едью и истекают ис тех людей изо всех воды сладки и студены у единого из уст, а у иного из уха, а у другого из ока, а у иного из локтя, а у иного из ноздрию». Но не столько скульптуры сами по себе заинтересовали русского автора, сколько то обстоятельство, что «те бо люди напояють весь град той и скоты». В XI — XII веках, до татаро-монгольского нашествия, в крупнейших русских городах, например Новгороде и Киеве, имелся водопровод, остатки деревянных труб которого обнаружены археологами. Даже городские мостовые в названных русских городах появились раньше, чем в Лондоне и Париже. К XV столетию положение резко изменилось. Татаро-монгольское иго отбросило русскую культуру на несколько столетий назад. Русские путешественники этого столетия дивятся в западноевропейских городах тому, чему дивились западноевропейские путешественники на Руси XI века. Любознательного автора «Дневника» интересует развитие ремесла и торговли в Западной Европе. Он пишет о Венеции как городе международной торговли: «А той град стоит на море, а сухого пути к нему нет, от берега стоит 13 больших попрещ в море; а среди его проходят корабли и катархи, а по всем улицам воды, и ездят на барках. А град той велик вельми, а палаты в нем чудныя, а иные позлащены, и товара в нем всякого много, за неже корабли приходят изо всех земель от Иерусалима и от Царяграда, и от Азова, и из Турские земли, и из Срачин, и из немец». С одобрением пишет автор о больнице в городе Флоренции «за тысящу кроватей», причем ему особенно понравилось, что «и на последней кровати перины чюдны и одеялы драгы», что больница устроена главным образом «маломощнем пришельцемь и страннемь и иных земель». Понравилось ему и книгохранилище, в котором он видел «более тысящи книг». Ничто не ускользало от наблюдательности автора «Дневника». Проезжая по Германии, он отметил, что в Любеке и Нюренберге немецкий язык неодинаков и отличается так же, как «Русь и Сербы». Очутившись в Италии, русский автор обратил внимание на горы, покрытые снегом. Кедры ему напомнили «русскую сосну», а «кипарис корою яко липа, а хвоею яко ель, но мала хвоя кудреваа мяхка», а шишки похожи на сосновые. Интересно, что предметы религиозные привлекают внимание автора «Дневника» не более, чем сукновальни и мельницы, приводимые в действие водой.
Осторожность автора «Дневника» в отношении религиозных вопросов становится особенно заметна, когда он переходит к рассказу об окончании Ферраро-Флорентийского собора. Избегая какой бы то ни было оценки принятой унии, он ограничивается лишь кратким сообщением о ее принятии: «и тогда написащ грамоты собора их, како веровати в святую трокцю, и подписа папа Еугений и царь греческый Иоан, и вси гардиналове и митрополиты подписаша на грамотах коиждо своею рукою».
Автор «Дневника» (Авраам суздальский или кто-либо другой) чувствовал свою зависимость от митрополита Исидора, возглавлявшего русское посольство и имевшего полную возможность жестоко расправиться с любым его участником.
