Н. В. Водовозов. "История древней русской литературы" Издательство "Просвещение", Москва, 1972 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
Когда прения между греческим и латинским духовенством, продолжавшиеся до 24 марта 1439 года, не привели ни к чему, Исидор выступил решительно за «соединение с папою на условии требуемых последним уступок, и не может подлежать сомнению, что он именно был главным творцом этой флорентийской унии» (1). Когда в Москве после возвращения Исидора узнали, что его стараниями была заключена уния, митрополит был по приказанию великого князя арестован и посажен в темницу как изменник православию. Именно в это время «Дневник путешествия» был переработан путем некоторого сокращения и главным образом дополнения новыми вставками полемического в отношении латинян характера. Кроме того, была составлена суздальским дьяконом Симеоном новая повесть о Ферраро-Флорентийском соборе — «Исидоров собор и хождение его», резко обличающая действия митрополита.
Реакция московского правительства на действия Исидора была вполне понятна. Со времен Калиты русская церковь была сильнейшим помощником московских князей в их политике по объединению Русского государства. Подчинение русской церкви Ватикану означало бы утрату влияния на нее со стороны светской русской власти, утрату крупнейшей силы в борьбе за централизацию страны. Вот почему Исидор, надеявшийся на то, что ему удастся убедить в ученой дискуссии князя Василия Васильевича, без всяких рассуждений был взят под стражу, а затем ему дали возможность бежать из Москвы. Отвергнув унию, московское правительство перестало считаться теперь и с константинопольским патриархом, ставшим униатом. После 1439 года русская церковь зависела только от московского великого князя, по своему усмотрению выдвигавшего кандидатов на пост главы церкви — митрополита всея Руси. Ничего не выиграла от заключения унии и Византия. Обещанная помошь с Запада не пришла. Византия по-прежнему оставалась в одиночестве перед растущей турецкой агрессией.
--------------------------------
1. Е. Голубинский. История русской церкви, т. II, М., 1917, стр. 441
--------------------------------
В 1451 году умер султан Мурад II, его наследником стал Магомет II, немедленно начавший готовиться к захвату Константинополя. Бесчисленные турецкие силы двинулись к великому городу и осадили его с моря и суши. 29 мая 1453 года после упорной и длительной борьбы Константинополь был взят войсками Магомета. Византийская империя перестала существовать. Падение Константинополя, событие всемирно-исторического значения, произвело огромное впечатление на русских людей. Почти половину тысячелетия Царьград был тесно связан в культурном и религиозном отношении с Русской землей. Необходимо было откликнуться на это событие, осознать его значение, ознакомить с ним во всех подробностях русских читателей. Такую задачу выполнила замечательная «Повесть о Царьграде, о создании его и взятии турками в 1453 году», написанная русским писателем, участником самой осады Константинополя. «Повесть» состоит из двух частей. В первой части рассказывается об основании Царьграда и о появившихся в связи с этим знамениях. Во второй части, похожей на дневниковые записи, автор шаг за шагом описывает осаду и взятие города турками. Такая форма «Повести», по-видимому, была определена условиями работы автора, о которых он сам сообщает в специальном послесловии: «Списатель сиа аз многогрешный и беззаконний Нестер Искандер измлада взят быв и обрезан, много времени пострадах в разных хождениях, укрываяся семо и овамо, да не умру в окаянной сей вере. Так и ныне в сем великом и страшном деле, ухитрялся овогда болезнью, овогда скрыванием, овогда же совещанием приятелей своих, уловляя время дозрением и испытанием великим, писах каждый день творимая деяния вне града от турков. И пакы, егда попущением божиим внидохом в град временем испытах и собрах от достоверных и великих мужей вся творимая деяния во граде противу безверных и вкратце изложих и христианом предах, на воспоминание преужасному и предивному изволению божию».
В послесловии Нестер Искандер предельно сжато изображает свою личную трагедию насильственно омусульманенного человека, которого заставили служить чужому, враждебному ему делу. Эта личная трагедия, как в малой капле воды, отражает всемирно-историческую трагедию захвата великого города, тысячелетие бывшего светочем культуры для человечества, полудикими варварами, превратившими затем этот город в центр безжалостного управления порабощенными народами. Но послесловие, как и вся «Повесть» Нестера Искандера, не пессимистично. Начало и конец «Повести» проникнуты провиденциальной верой освобождение Царырада, в торжество цивилизации над варварством. Роль освободителя, по убеждению Нестера Искандера должен выполнить «русый» народ, в котором русские читатели «Повести» легко могли увидеть намек на «русский» народ. «Повесть» замечательна стройностью изложения и множеством деталей, поддерживающих непрерывный интерес к описываемым событиям. В первой части «Повести» автор рассказывает о том, как римский император Константин, задумав основать новую столицу империи, разослал гонцов по Азии, Ливии и Европе, поручив им выбрать удобное для построения города место. Когда гонцы вернулись и рассказали, что они видели, Константин услышал во сне голос, повелевший ему строить новую столицу в Византии, на берегу Босфора. Когда начали ровнять место для будущего города, из одной расщелины вылез змей. Мгновенно с воздуха на змея бросился орел, схватил его когтями и унес в поднебесье. Но борьба продолжалась и там. Змей ужалил орла, и они оба упали на землю. Подбежавшие люди убили змея и освободили орла. На вопрос Константина, что означает это происшествие, мудрецы ответили: орел — символ христианства, змей — символ безбожия, басурманства. Как сначала орел одолел змея, так точно и на этом месте сначала восторжествует христианство. Потом змей одолел орла. Значит, басурманство одолеет христиан. Но пришли люди, убили змея и освободили орла. Следовательно, христианство в будущем снова восторжествует здесь над басурманством. Итак, в первой части «Повести» дается своего рода пролог к последующему рассказу о завоевании Константинополя турками. Вторая часть «Повести» подробно, день за днем, рисует историю осады города и его падение. Узнав о движении огромной турецкой армии к Царьграду, император Константин деятельно готовится к обороне города. Он обходит городские укрепления, ободряя их защитников — «да не отпадут надежею». Начинается осада Константинополя. «Турки же по вся места бьяхуся без опочивания, день и ночь, переменяющеся, не дающе ни мало опочити градцким, но да ся утрудят, зане уготовляхуся к приступу». Через две недели после начала осады турки поставили тяжелые орудия и стали «бить город». Немногочисленные защитники вынуждены были сойти со стен в укрытия. «Егда же турки начааху, уже всих людей со стен сбиша, абие вскрычавше все воинство и нападоша на град вкупе со всех стран... и бысть сеча велия и преужасна: от пушечного и пищального стуку и от трескоты оружия, яко молния бо блистаху от обоих оружия, также и от плача и рыдания градцких людей и жен, молящеся, небу и земли совокупитися и обоим колебатися. И не бе слышати друг друга, что глаголить: совокупиша бо ся вопли и кричания и плач и рыдания людей и стук дальный и звон клакольный в един звук, я бысть, яко гром велий. И паки от множества огней и стреляния обоих стран дымное курение сгустився, накрыло бяше град и войско все, яко не видеть друг друга, с кем ся бьет, и от зелейного духу многим умерти. И тако сечахуся и маяся на всех стенах, дондеже ночная тьма их раздели». На помощь осажденному городу прибыл только небольшой отряд, численностью в 600 человек, генуэзцев под начальством Джустиниана (Зустунея в «Повести»), которому удалось прорваться на двух кораблях через морскую блокаду турок. Даже незначительная помощь подняла дух осажденных. Военный опыт и знания Джустиниана пригодились при восстановлении проломов в городских стенах, разбиваемых огромными турецкими пушками. Когда же турки, отлив на месте гигантскую пушку, сбили из нее семь зубцов стены, Джустиниан метким выстрелом разбил у этой пушки «зелейник» (зарядную часть) и вывел ее из строя. Увидав это, султан Магомет закричал в ярости: «ягма, ягма!» (то есть — «на разграбление»). Турки немедленно бросились на штурм города. Все жители города вышли на стены. Цесарь находился среди них, обращаясь к стратигам и простым воинам с призывом не ослаблять усилий. Нестер Искандер скупыми словами рисует страшную картину этой битвы за город: «Кый язык может исповедати или изрещи тоя беды и страсти: падаху бо трупиа обоих стран, яко снопы, с забрал, и кровь их течаше, яко реки по стенам; от вопля же и кричания людского обоих и от плача и рыдания градского, и от звуку клакольного, и от стуку оружия, и от блистания мняшеся всему граду от основания превратитися. И наполнишася рвы трупия человеча до верху, яко чрез них ходити турком, аки по степеней и битись: мертвые бо им бяху мост и лестница ко граду. Тако и потоци вси наполнишаси и брегы вкруг града трупиа, и крови им акы потоком сильным тещи и пажушине. Галатцкой, сиречь ильменю, всему кроваву быти, и облизу рвов по удолиям наполнитись крови». Несмотря на героизм обороняющихся, город был бы взят турками, но наступившая ночь прервала борьбу. Патриарх и все вельможи стали уговаривать Константина уехать из города. Но Цесарь отвечал: «Како се сотворю и оставлю священство, церкви божия, цесарство и всих людей, и что ми сорчет вселенная, молю вы, рците ми! Ни, господии мои, ни! Но да умру зде с вами!» Турки, понимая, что силы осажденных иссякают, стали готовиться к новому, еще более страшному приступу. К стенам города были придвинуты туры (тараны), рвы завалены мешками с землей. Осажденные делали вылазки и старались уничтожить эти приготовления. Поврежденную большую пушку турки заново перелили и выстрелами из нее разрушили значительную часть стены. Но жители ночью застроили этот пролом «баштой». Наутро турки расширили пролом еще более. Приближалась роковая минута. Все чаще удавалось туркам врываться в стенные проломы и схватываться в рукопашном бою с защитниками города.
Однажды туркам удалось даже ворваться в самый город. Только вмешательство цесаря Константина спасло положение. «Исполин силою», цесарь Константин, подобно русскому былинному богатырю, «зопияше на своих, укрепляя их и, ззрыкав яко лев, нападе на турки со избранными своими пешцы и конники и сечаше их крепко: их же достизаше, рассекаше их на двое, и иных пресекая наполы, не удержаваше бо ся мечь его ни о чем». Весь день продолжалось сражение. К ночи турки были отбиты. Но неизбежная развязка приближалась. Ночью 21 мая внезапно «осветися град весь». Казалось, турки ворвались в город и зажгли его. Вскоре все выяснилось: из купола собора св. Софии поднялось пламя. Патриарх объяснил Константину, что исполнилось пророчество: христианская благодать покинула город и он будет взят турками. Бесстрашный воин, не боявшийся смерти, цесарь от этого известия упал без чувств. С трудом ему возвратили сознание. 26 мая начался штурм города. Бесчисленные турецкие войска со всех сторон устремились к стенным проломам. Константин обратился с речью к защитникам: «О братия и друзи, ныне время обрести славу вечную... и сотворити что «мужественное на память последним». Цесарь, «обнажив мечь, обратился на турки, и якоже кого достигаше, мечем по раму или по ребрам — просекаше их... стратиги же и воины и вся люди, очютившее своего цесаря, охрабришася вси, и скакаху на турки, аки дивии звери». Весь следующий день бой продолжался с неослабевающей силой. Ворвавшиеся в город турки были снова отброшены к проломам, где защитники «закалаху их, аки свиней». Казалось, что овладеть городом никогда не удастся. Магомет даже собрал военный совет, чтобы обсудить вопрос о снятии осады. Но в это время над городом внезапно сгустилась тьма, «плачевным образом низпущающе, аки слезы, капли велици, подобные величеством и взором буйвольному оку, черлены, и терпяху на земли не долог час». Греки и турки поняли, что это знамение окончательного падения города. Магомет приказал готовиться к нанесению последнего удара. 29 мая начался последний, самый ожесточенный штурм. Силы защитников города таяли буквально с каждой минутой. Не думая о своем спасении, греки хотели спасти хотя бы цесаря. Но он, «плача горько, рече им: помните слово, еже рех вам и обет положих: не дейте мене, да умру зде с вами». С оставшимися немногими воинами Константин поспешил к Златым воротам навстречу войскам «безбожных» и погиб в неравной сече с турками. «И сбысться реченное: Костянтином создался и паки Костянтином и окончася»,— так заканчивает Нестер Искандер свое трагическое повествование о последних днях Константинополя. Даже султан Магомет II был изумлен героической защитой города. На площади у Софийского собора он, сойдя с коня, пал лицом на землю, посыпал «перстью» голову и сказал: «Воистину люди сии быша и преидоша, а ини по них сим подобны не будут!». С глубокой скорбью говорит Нестер Искандер о том, что «беззаконный», то есть Магомет, сел на престоле царства «благороднейша суше всех, иже под солнцем», завладел двумя частями вселенной, победил победителей гордого Артаксеркса и истребил «потребивших Троию предивну с семидесятью и четырьмя кралями обороняему». В заключение Нестер Искандер приводит свое знаменитое пророчество о «русом» народе: «Но разумей, оканный, что если все предсказания Мефодия Патарского и Льва Премудрого о граде сем и знаменья сбылись, то и следующие не минуют, но также сбудутся, ибо написано русии же род с предсоздательными Измаилита победит и Седмохолмого (Константинополя) приимут с преждезаконными его и в нем воцарятся и судержат Седмохолмого русый язык шестой и пятый и насадит в нем земле, и снедят от него мнози во отмщение святым». Нестер Искандер, как справедливо замечает М. Скрипиль, «был в курсе современной ему греческой легендарно-политической литературы, предсказывавшей будущую судьбу Царьграда. В популярном «Видении Даниила» будущим освободителем Царьграда назван «русый язык» (т. е. народ), у Григория Схолария это — «род русых» и т. д. Русский автор глубоко усвоил «историко-философские взгляды и мистические настроения греков и с исключительной талантливостью и последовательностью провел их через все свое произведение, тем самым перенося читателя в тревожную и трагическую обстановку гибели мирового, по средневековым представлениям, города» (1). «Повесть» Нестера Искандера вызвала к себе исключительный интерес и внимание русских читателей, не только современников, но и следующих поколений. Она была внесена в Хронограф 1533 года, оттуда попала к сербам и болгарам, а также была включена в русские летописи XVI века: Воскресенскую и Никоновскую. Многочисленные переписывания «Повести» сопровождались сокращением и видоизменением основного текста, известного нам по единственному полному списку, изданному в 1886 году (2). Содержание «Повести», фактические данные, приведенные в ней, позволяют сделать предположение, что ее автор был воином-профессионалом, занимавшим видное положение в турецкой армии, осаждавшей Царьград. Во всяком случае, он хорошо был осведомлен о турецких планах военных действий, правильно оценивает отдельные моменты осады и дает характеристику Магомету в полном соответствии с исторической действительностью.
------------------------------------------
1. О. Скрипиль. История о взятии Царьграда турками Н. Искандера. ИДРЛ, т. X. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1954, стр. 179.
2. См.: «Памятники древней письменности». СПб., Общество любителей древней письменности. 1886.
------------------------------------------
Магомет II в его изображении искусный полководец, то безудержно храбрый, то поддающийся панике, то жестокий, то великодушный. Изображая Магомета II вполне реалистически, Нестер Искандер образ цесаря Константина явно идеализирует, наделяя его исполинской силой, львиной отвагой, редкой самоотверженностью, умением воодушевлять людей своим примером. Отдельные эпизоды «Повести» свидетельствуют о том, что она создавалась под непосредственным впечатлением виденных автором картин. Только личные наблюдения могли сохранить с такой подробностью отдельные сцены, происходившие в огромной, движущейся панораме исторической осады Царьграда. Вот, для примера, описание поединка Амербея с Рахкавеем: «Он же (Амербей), видев Рахкавея люте секуща турок, обнажив мечь нападе нань, и сечахуся обои люте. Рахкавей же, наступив на камень, удари его мечем по плечю оберучь и разсече его на двое: силу бо имяше велию в руках». «В этом описании поединка Амербея и Рахкавея, - пишет исследователь «Повести», — замечательно указание на то, что пехотинец может с силой, не потеряв равновесия, ударить врага мечом «оберучь» только тогда, когда его нога найдет опору» (1). Такую деталь не выдумаешь, ее надо было самому видеть в действительности. «Повесть» Нестера Искандера, написанная им вдали от родины, обличает в ее авторе знатока древнерусских воинских повестей, откуда он умело, с большим изяществом и художественным вкусом переносит некоторые традиционные формулы описаний битвы в свое произведение. Это обстоятельство наталкивало дореволюционных исследователей на мысль, что оригинал «Повести» Нестера Искандера был обработан уже на Руси каким-то книжником, знатоком древнерусской письменности. Эта мысль подкреплялась также ссылкой на собственные слова Нестера Искандера о том, что он «измлада» был взят в плен и «потурчен», следовательно, хорошо узнать древнерусскую письменность не имел времени. Но как понимать слово «измлада»? «Повесть» Нестера Искандера свидетельствует о зрелом возрасте ее автора. Превосходная осведомленность в военных предприятиях турецкой армии показывает его близость к ее верхам. Очутившись в Царьграде после его взятия турками, Нестер Искандер беседует с «великими мужами», т. е. греческими вельможами, уцелевшими в городе. Вряд ли все это было бы возможно простому воину. Если же мы предположим, что Нестер Искандер успел выслужиться до высокого положения в турецкой армии и в то же время сохранил хорошее знание русского языка, о чем свидетельствует его «Повесть», то его возраст в 1453 году можно будет приблизительно определит пятьюдесятью годами, а время его взятия в плен отнести к тридцатилетнему его возрасту. Очевидно, в плен он попал вполне грамотным человеком. Ведь не учился же он у турок русской грамоте? Тогда будут объяснимы и его знание русской письменности, и прекрасная осведомленность в военной области, и обилие турецких и греческих слов, прочно вошедших в русскую лексику его "Повести", например: фламбурар, мегистан, беглербей, протостратор, ягма, балтаугли и др.
«Повесть» Нестера Искандера принадлежит к числу лучших произведений русской литературы середины XV века. Из всех свидетельств современников о трагических событиях 1453 года «Повесть» русского автора является наиболее полной, достоверной и талантливой. Эти качества заслужили ей мировое признание. Повесть переведена на многие иностранные языки.
Вторая половина XV века, особенно время правления великого московского князя Ивана Васильевича III (1462—1505 гг.), является временем завершения создания единого Русского национального государства на востоке Европы. «В начале своего царствования, — пишет К. Маркс, — Иван III все еще был татарским данником: его власть все еще оспаривалась удельными князьями; Новгород, стоявший во главе русских республик, господствовал на севере России, Польско-Литовское государство стремилось к завоеванию Московии, наконец, ливонские рыцари еще не сложили оружия. К концу царствования мы видим Ивана III сидящим на вполне независимом троне об руку с дочерью последнего византийского императора; мы видим Казань у его ног, мы видим, как остатки Золотой Орды толпятся у его двора; Новгород и другие русские республики покорны; Литва уменьшилась в своих пределах, и ее король является послушным орудием в руках Ивана; ливонские рыцари разбиты. Изумленная Европа, в начале царствования Ивана III едва ли подозревавшая о существовании Московии, затиснутой между Литвой и татарами, была ошеломлена внезапным появлением огромной империи на ее восточных границах, и сам султан Баязет, перед которым она трепетала, услышал впервые от московитов надменные речи» (2). Страх перед турками, которые после захвата Константинополя в 1453 году стали быстро продвигаться в центральную Европу, захватили в 1459 году Сербию, в 1462 году — Грецию и Валахию, а в 1463 году вошли в Боснию, вызвал смятение в Западной Европе и заставил правителей западноевропейских стран обратиться к Ивану III за помощью. Мысль противопоставить Россию Турции оказалась настолько заманчивой, что изворотливая папская курия немедленно приступила к ее осуществлению. В 1469 году папа Павел II предложил Ивану III вступить
-------------------------------------
1. ТОДРЛ, т. X. М.—Л., Изд-во АН СССР, 1954, стр. 175.
2. К. Маркс. Секретная дипломатия XVIII века.
-------------------------------------
в брак с племянницей последнего византийского императора Софией Палеолог, находившейся тогда в Риме. Значение этого предложения было раскрыто в официальном обращении сениории Венеции, писавшей Ивану III после его брака с Софией Палеолог, что Византия «за прекращением императорского рода в мужском колене должна принадлежать вашему высочеству в силу вашего благополучнейшего брака». Иван III не дал обмануть себя западной дипломатии. Борьба с Турцией только отвлекла бы его от основной политики Московского государства: довершения объединения всех русских земель вокруг Москвы. Вместо войны
с Турцией Иван III продолжал развивать торговые и политические связи Руси с ближними и дальними странами. Именно в этих условиях становится понятно великое путешествие Афанасия Никитина, закончившееся в 1469 году первым «открытием» Индии русскими. В русской средневековой литературе существует обширная литература о «хождениях» русских людей в далекие страны. Первым образцом этой литературы было «Хождение Даниила» в начале XII века. Последующие авторы в значительной степени подражали этому образцу. В чужих землях Даниил ни на минуту не забывал, что он русский человек, что он пишет для русских читателей, что ему надо писать о том, что важно и нужно для его родины. Несмотря на феодальную раздробленность Русской земли в начале XII века, Даниил постоянно думал о ней как о едином государстве единого русского народа, чувствовал себя представителем этого государства на чужбине и стремился поддержать честь и достоинство своей родины. Именно эти черты «Хождения Даниила» сделали его книгу особенно ценимой поколениями русских читателей и образцом для многочисленных «хождений» последующих столетий. Ближний Восток, Царьград, Западная Европа были подробно описаны русскими средневековыми писателями-путешественниками. Афанасий Никитин, таким образом, мог опереться на имеющиеся литературные традиции, создавая свое «Хождение за три моря» — замечательную книгу о первом «открытии» далекой Индийской
страны. По роду занятий Афанасий Никитин был купцом. В XV веке, особенно во второй его половине, купечество уже играло заметную роль в Русском государстве. Русское купечество непосредственно было заинтересовано в централизации государства, в ликвидации феодальной раздробленности Руси, мешавшей развитию торговли как внутри страны, так и за ее пределами.
Насколько значительна была русская торговля за рубежом, можно судить по тому, что в Кафе и Судаке (Суроже) находилась в XV веке многочисленная русская колония, в которой русские купцы жили или постоянно, или проездом, так как из Крыма они отправлялись далее, в так называемое Заморье, т. е. в города малоазиатского побережья — Синоп и Трапезунд, откуда сухим путем они ехали в Бруссу, в Токат, в Амасию. Правитель Амасии и Токата писал в то время, что «великого князя Ивана многие гости (купцы) в наш Токат ходят». Русские купцы ездили в Шемаху, Персию и Среднюю Азию, покупая там главным образом шелк, жемчуг, называвшийся тогда на Руси «гурмызским зерном» (по острову Ормузу, где он добывался), и пряности: перец, шафран, мускус, а также краски, которыми славились восточные страны. Предметами вывоза из Руси были по преимуществу меха, так называемая мягкая рухлядь, затем воск, мед, кожи, холсты и охотничьи птицы — соколы и кречеты. Поэтому нет ничего удивительного в том, что когда в 1466 году в Москву прибыло посольство от Ширван-шаха Ферух-Ясара, владетеля Шемахи, этим обстоятельством воспользовались предприимчивые русские купцы, чтобы организовать торговый караван и под охраной ответного посольства московского правительства поехать со своими товарами в Шемаху. «Головою» этого каравана был выбран наш великий путешественник и выдающийся русский писатель XV века Афанасий Никитин. По-видимому, до своего путешествия в Индию Афанасий Никитин уже поездил по белому свету. По крайней мере, перечисляя в своей книге виденные им страны, он упоминает Грузию, Подолию и Валахию. Если в Грузии он мог побывать мимоходом во время путешествия в Индию, то в Подолии и Валахии, находящихся в стороне от его последних странствований, он мог быть только во время какого-то другого своего путешествия. По некоторым намекам в его книге можно предположить, что до своего путешествия в Индию он побывал также в Константинополе, вероятно, еще до захвата города турками в 1453 году. Следовательно, Афанасий Никитин, отправляясь в 1466 году в далекое путешествие, не был новичком в этом деле, и избрание его «головою» каравана являлось признанием его авторитета среди русского купечества. Возможно, что и московские власти, давая ему охранную грамоту для проезда с посольством, делали это потому, что Афанасий Никитин был небезызвестным для них человеком. Только наличием предварительной договоренности между Афанасием Никитиным и дьяками московского великого князя можно объяснить на первый взгляд загадочный факт внесения «Хождения» Афанасия Никитина в такой официальный государственный документ, каким в XV веке была русская летопись.
Советскими литературоведами уже отмечалось своеобразие писательской манеры Афанасия Никитина. Вполне образованный для своего времени человек, он, конечно, хорошо знал книжную традицию средневековья, но в своей книге он почти не прибегает к цитированию библейских текстов. Зато он свободно пользуется конструкцией разговорной речи, строя повествовательно-описательную часть своей книги на основе простых предложений, соединяемых повторяющимися союзами «а», «да», или начинающихся с глагола настоящего времени «есть». Например: «а голова не покрыта... а волосы в одну косу плетены...», «а детей у них много». Или: «да на них ученены городкы, да в городке по 12 человек в доспесех, да все с пушками, да стрелами...» Или: «есть у них одно место...», «есть в том алянде...», «есть хоросанец и т. д. Высокое литературное достоинство книги Афанасия Никитина заключается в том, что она открывает собой новую страницу истории русского литературного языка. Афанасий Никитин как писатель создал свою собственную литературную манеру, свой особый, неповторимый литературный стиль. И это стало возможным потому, что он первый смело обратился к живой образности русского разговорного языка своего времени. Так, например, рассказывая об ограблении русских купцов татарами, он выразительно скажет, что татары отпустили ограбленных купцов «голыми головами». Описывая свой приезд в Индию, он отметит: «яз куды хожу, ино за мною людей много, дивятся белому человеку». Наряду с этим Афанасий Никитин не боится вводить в свою речь сугубо деловые обороты официальных документов московских приказов, видимо, также хорошо знакомых ему. Он кратко, например, пишет: «бил есми челом... чтобы ся печаловал о людех..» Особый локальный колорит речи Афанасия Никитина достигался умелым введением в текст его книги иноязычных слов: тюркских, арабских и персидских. Что он делал это намеренно, в литературных целях, а не потому, что за долгие годы странствований привык думать на языке той страны, где он в то время находился, видно из даваемых им тут же пояснений и переводов. Например, приводя слова арабской и персидской молитвы «олло бервогыдирь, олло конъкар, бизим бати мудна насип болмышьты», он тут же сам переводит ее: «а по-русски языком молвят: боже осподарю, боже, боже вышний, царю небесный, зде нам судил еси погыбнути». Советские исследователи справедливо отмечают, что «обилие автобиографического элемента в «Хождении» Афанасия Никитина — в виде рассказов о событиях его жизни в пути и в форме лирических эпизодов — выделяет эти путевые записки из всей литературы путешествий русского средневековья. Но в то же время именно эта особенность связывает Никитина с новыми течениями в биографических жанрах русской литературы XV века. Интерес к внутреннему миру героя, анализ его душевных переживаний врываются именно в XV веке в традиционную форму «жития» и исторического рассказа, личность самого автора вопреки традициям прошлого проявляется перед читателем главным образом в виде лирических отступлений, нравоучительных сентенций и оценок изображаемых фактов. Рамки чисто эпического повествования раздвигаются, давая место выражению эмоций и размышлений и героя и автора. Афанасий Никитин предстает перед нами писателем своего времени, когда он и эпическую ткань путевых записок расцвечивает и оживляет рассказами о своих впечатлениях, настроениях, обращениями к читателям-соотечественникам с нравоучительными предостережениями, сравнительными оценками своего, родного — и чужого» (1).
----------------------------------------
1. Адрианова-Перетц. Афанасий Никитин — путешественник-писатель. См. «Хождение Афанасия Никитина за три моря». М.— Л., Изд-во АН СССР, 1948, стр. 117.
----------------------------------------
Все это делает книгу Афанасия Никитина одним из самых замечательных памятников русской средневековой литературы. Нельзя не согласиться с ее оценкой, данной академиком И. Срезневским, более 100 лет назад писавшим: «Записки Никитина о странствованиях по Персии и Индии в 1466—1472 гг.— памятник в своем роде и для своего времени... в такой же мере единственный и важный, как «Слово о полку Игореве» (1). Обратимся теперь к содержанию самой книги Афанасия Никитина. Как уже было сказано, он отправился с торговым караваном, ехавшим под охраной посольства, возвращавшегося в Шемаху, на Северный Кавказ. В составе каравана было шесть московских купцов и шесть тверских. От Нижнего Новгорода они плыли вниз по Волге без остановок. Благополучно миновав Казань и другие татарские города на Волге (Орду, Услан, Сарай и Берекезаны), оба корабля, посольский и купеческий, выплыли в Бузань-реку, один из рукавов Волги под Астраханью. Здесь к каравану подъехали на лодке трое татар и сообщили, что астраханский хан Коисым, узнав о предстоящем проезда каравана, устроил ему засаду.
Афанасий Никитин коротко рассказывает о том, что произошло в дальнейшем. Лунной ночью караван осторожно двигался мимо Астрахани. Афанасий Никитин на всякий случай пересел со своего корабля на посольский. Вдруг в тишине раздался крик: «Качьма, не бегите!» Это астраханские татары увидели караван и погнались за ним. Завязалось сражение. Со стороны русских был убит один человек, у татар — двое. Возможно, каравану удалось бы прорваться и выйти в Каспийское море, где татары на своих лодках их бы не догнали. Но, на беду, корабль Афанасия Никитина наскочил на заграждения для рыбной ловли и остановился. Татары немедленно захватили его и разграбили. Посольский корабль, на котором теперь находился Афанасий Никитин, ушел было вперед, но в устье Волги стал на мель, где его также захватили татары. Оставив у себя четырех купцов, за которых они могли получить выкуп, татары отпустили остальных на двух кораблях, по образному выражению Афанасия Никитина, «голими головами за море», т. е. обобрав их догола. Тут пропали у Афанасия Никитина книги, которые он вез с собой и о потере которых вспоминал потом с сожалением. На Каспийском море разыгралась буря. Посольский корабль на котором находился Афанасий Никитин, благополучно прибыл в Дербент, а второй корабль с купцами был выброшен на бepег и захвачен местными жителями — кайтаками. Когда об этом узнали в Дербенте, Афанасий Никитин, как «голова» купеческой каравана, бил челом московскому послу Василию Папину, нахо-
----------------------------------------
1. И. Срезневский. Хождение Афанасия Никитина за три моря, 1857, стр. 19.
----------------------------------------
дившемуся в Дербенте, чтобы он заступился за попавших в плен русских купцов. Василий Папин с Афанасием Никитиным отправились к Щирван-шаху Ферух-Ясару и при его помощи добились освобождения русских купцов. Но в новой просьбе Афанасия Никитина - помочь русским купцам «чем дойти до Руси» — Ширван-шах отказал. «И нам не дал ничего,— пишет с огорчением Афанасий Никитин,— ано нас много». Положение ограбленных купцов было незавидное. Кто из них еще имел что-нибудь на Руси, отправился домой на свой страх и риск, а те, которые брали товар в долг, как например Афанасий Никитин, те «заплакав да
разошлися кои куды». Сам Афанасий Никитин пошел в город Баку, «где огнь горит гасимы», к сожалению, Афанасий Никитин не говорит, сколько времени он пробыл в Баку и чем там занимался. По-видимому, он все же сумел там заработать достаточно денег для оплаты проезда по Каспийскому морю в персидский порт Чапокур, о чем сообщает кратко: «Из Баки пошел есми за море к Чебокару». Город Чебокар, или Чапокур, находится в области Мазандаран на севере современного Ирана. Афанасий Никитин прожил здесь полгода. Он ничего не пишет о своих занятиях и делах в Чапокуре. Не описывает он и города. Последнее объясняется, вероятно, тем, что в Иране, как и в соседней Средней Азии, русские купцы были часто и о местных городах знали. Ведь еще в 1404 году кастильский посол Рюи Гонсалес де Клавихо, ездивший ко двору Тамерлана, встречал русских купцов на улицах и базарах Самарканда. Вот почему все путешествие Афанасия Никитина через Персию, от берегов Каспийского моря до Персидского залива, хотя и продолжавшееся около двух лет, описано им в книге очень скупо. За два года своих странствований по Ирану Афанасий Никитин все время настойчиво продвигался в южном направлении, стремясь выйти к берегам Персидского, или «Гондустаньского», как он его называет, моря, откуда прямой путь вел в Индию. В марте 1469 года наш путешественник был уже в старом Гурмызе, или Бедере, что по-персидски означает гавань, порт: «И тут есть пристанище Гурмызьское, и тут есть море Индейское, а Паресейским (персидским) языком и Гондустаньскаа дория». Дория, или дарья,— слово персидское, означающее море, большую реку. Из старого Гурмыза Афанасий Никитин переправился через морской пролив на остров Ормуз, или Новый Гурмыз, славившийся добычей лучшего в мире жемчуга. Афанасий Никитин прожил на острове Гурмызе целый месяц. Здесь он впервые увидал большие океанские приливы и отливы, о чем выразительно записал в своей книге: «А Гурмыз есть на острове, а ежедень поимает его море по дважды на день». Поразила его также влажная тропическая жара острова. «А в Гурмызе,— записал он,— есть варное солнце, человека съжжет». Из Нового Гурмыза Афанасий Никитин отправился прямо в Индию. Мимоходом он упоминает прибрежные города, в которые заходил его корабль: Москат, известный своей бедностью и жарким климатом, Дога, или Дохач, последний город на персидской побережье, затем первый индийский порт Конбат, находящийся на одноименном заливе в области Гуджерат. О Конбате Афанасий Никитин сообщает, что там изготавливалась «краска да лек», то есть лак, или индиго — синяя краска необыкновенной прочности, служившая главным предметом индо-иранской торговли. Отметил он и текстильную промышленность Гуджарата, изготовлявшую аллачи — ткань из крученых шелковых ниток, киндяк — набойчатую ткань, употреблявшуюся в древней Руси на подкладку, и пестрядь — разноцветную ткань, как это видно по самому ее названию.
Наконец, после шестинедельного плавания великий русский путешественник впервые очутился на индийской земле в портовом городе Чауле на Малабарском побережье, немного южнее современного города Бомбея. Впечатление было сильное. «И тут есть Индийская страна,— записывает он с удовлетворением, но и не без удивления,— и люди ходят нагы все... а мужы и жены все черны». Если внешний вид индийцев поразил его, то и индийцы были удивлены не менее, впервые увидев белокурого русского человека, прибывшего к ним с далекого севера. Афанасий Никитин в первые же дни своего пребывания в Чауле отметил резкий контраст во внешнем виде местного коренного населения, индуистов по религии, и правящего класса, в основном состоявшего из пришлого элемента — мусульман-«хоросанцев». Если первые были, по его словам, «голы вельми», то последние отличались богатством своей одежды.
