Н. В. Водовозов. "История древней русской литературы" Издательство "Просвещение", Москва, 1972 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
Но после присоединения в 1556 году Астраханского царства когда весь волжский путь целиком оказался в пределах русского государства, перед московским правительством со всей остротой встал вопрос о дальнейших задачах внешней политики. Экономическое и политическое развитие страны требовало удобного выхода на побережье Балтийского моря для торговых и культурных связей со странами Западной Европы. Для этого необходимо было воссоединить с Россией Ригу и Ревель (Таллин), захваченные в XIII веке крестоносцами и жестоко ими угнетаемые. Иван IV проявил ясное понимание этой важнейшей государственной задачи. «...Сознательной целью» Грозного, указывает К. Маркс, «было дать России выход к Балтийскому морю». Грозного целиком поддерживало русское купечество и служилое дворянство, заинтересованные в укреплении военного могущества Русского централизованного государства. Не сочувствовала Ивану IV верхушка феодальной знати, по традиции стоявшая за продолжение борьбы с татарами и турками до полного уничтожения Крымского царства, последнего их оплота на юге России. Выразителем этой политики феодальных верхов стал князь Андрей Курбский, один из наиболее образованных и одаренных русских писателей XVI века. Вопреки мнению «Избранной Рады», и в том числе князя Курбского, в 1558 году началась война за Прибалтику. Русские войска после ряда блестящих побед овладели Нарвой и Юрьевом (Тарту) и заняли почти всю Ливонию до Риги и Таллина. Успехи русских, которым явно сочувствовало местное население, вызвали тревогу у правительств соседних стран, которые поспешили создать антирусскую коалицию. В войну за Прибалтику вступила Польша, за нею последовала Швеция, война приняла международный характер. В этих условиях обострилась борьба и внутри Русского государства. Тяжелая война на западе требовала напряжения всех сил страны и сопровождалась усилением централизации. В начале 60-х годов прекратила свое существование «Избранная Рада», бывшая правительством компромисса между феодальной знатью и служилым дворянством. Ее виднейшие деятели, Сильвестр и Адашев, были удалены из Москвы. Опираясь на служилое дворянство, царь начал преследование бояр. Андрей Курбский, находившийся в это время в Ливонии, начал тайные переговоры с польским королем Сигизмундом и в апреле 1564 го перебежал на сторону противника, изменив родине. Измена Курбского произвела большое впечатление на современников. Сам Курбский в своем письме, хотя и адресование Ивану IV, но предназначенном для всеобщего сведения, объяснял ее как протест против ничем якобы не вызванных казней бояр Грозным. Это письмо Курбского представляет собой большой интерес не только как политический документ, но и как литературный. Начиная письмо в торжественной манере «макарьевской» школы: «Царю от бога препрославленному, паче во православии пресветлу явившуся», Курбский затем переходит к резко обличительному тону: «Разумеваяй да разумеет совесть прокаженному имуще, якове же ни в безбожных обретается» Чувствуя, что ничем не сдерживаемая ненависть, сквозящая в каждой строке его письма, может произвести неблагоприятное для самого Курбского впечатление, он тут же объясняет, что пишет «от многия горести сердца», вынужденный «гонения ради прегорчайшего от державы твоея... мало изрещи ти, о царю». Далее Курбский ставит перед Грозным вопросы, сформулированные как обвинительный акт: «Почто, царю сильных во Израиле побил еси и воевод, данных ти на враги твоя, различными смертьми расторгл еси, и победоносную святую кровь их во церквах божиях пролиял еси, и мученическими кровьми праги церковные обагрил еси, и на доброхотных твоих и душу за тя полагающих неслыханы от века муки и смерти и гонения умыслил еси, изменами и чяровании и иными неподобными облагая православных, и тщася со усердием свет во тьму прелагати и сладкое горько прозывати?» С недоумением и скорбью спрашивает Курбский Грозного, чем провинились перед ним эти люди? Не тем ли, что прегордые «царства разорили и подручными тобе их во всем сотворили, у них же прежде в работе были праотцы наши? Не претвердые ли грады ерманские тщанием разума их от бога тебе даны бысть? Сия ли нам, бедным, воздал еси, всенародно погубляя нас?» Таким образом, Курбский все успехи в Казанском походе и в Ливонской войне приписывает исключительно заслугам феодальной знати, занимавшей высшие места в войсках и в государственном управлении. Но Курбскому недостаточно было одних упреков царю в жестокости, он стремился задеть более чувствительную сторону Ивана IV, укоряя его в ереси, самом тяжелом грехе с точки зрения средневековых представлений. «Али ты бесмертен, цари мнишеся, и в небытную ерест прельщен, аки не хотя уже при стати неумытному (неподкупному) судье, надежде христьянск богу начяльному Иисусу, хотящему судити вселенней в правя паче же не обинуяся пред гордым гонителем и хотяще изтязати их до власти прегрешения их, яко же словеса глаголют?» После этого Курбский переходит к рассказу о личных бедствиях и преследованиях, которым он подвергся без всякой вины. Он не щадил себя, много лет проливая за царя кровь, «яко воду». И вот теперь его кровь вопиет к богу, который должен стать судьей между Курбским и Грозным. «И еще, царю, сказую ти к тому: уже не узриши, мню, лица моего до дни Страшного суда», на котором «разсеченныя от тебя, у престола господня стояще, отмщение на тя просят». Заканчивает Курбский свою эпистолию патетическим восклицанием: «А писаньице сие, слезами измоченное, во гроб с собой повелю вложить, грядущи с тобою на суд бога моего». В конце письма Курбский ядовито отмечает, что оно им писано во граде Волмере, господаря моего, Августа Жигимонта короля, от него же надеян много пожалован быти и утешен ото всех скорбей моих, милостию его господарскою». «Письмо» Курбского, как и рассчитывал его автор, не только дошло до Грозного, но и стало известно широким кругам современников. Оно неоднократно переписывалось с другими сочинениями Курбского в отдельные сборники и сохранилось до нашего времени в большом количестве списков. Разумеется, оставить без ответа письмо Курбского, представлявшее собой искусно написанный обвинительный акт против царя, Иван IV не мог. Грозный пишет взволнованное и страстное «Царево государево послание во все его Российское царство на клятвопреступников его, на князя Андрея Курбского с товарищи о их измене». «Послание» Грозного, как это видно из самого его названия, было обращено ко всему русскому народу, хотя формально царь отвечал Курбскому. «Послание» Ивана IV явилось целым трактатом по вопросу о существе самодержавной власти и излагало программу внутренней и внешней политики царя. Теоретический характер «Послания» сочетался с публицистической остротой и выразительной силой живого русского просторечия. Выступая в «Послании» апологетом неограниченного единодержавия, Грозный объясняет свое отношение к непокорным боярам следующим образом: «А жаловати есмя своих холопов вольны, а и казнить вольны же». Переходя к обоим рассуждениям об управлении государством, он так возражает Курбскому на слова последнего о необходимости царю править вместе со своими советниками — знатными феодалами: "Ино се ли совесть прокаженна, яко свое царьство во своей руце держати, а работным своим владети не давати? И се ли сопротивен разумом, еже не хотети быти работными своими обладанному и овладенному? И се ли православие пресветлое, еже рабы обладанну и повеленну быти?» Грозный хорошо понимает, чего добивается феодальная оппозиция: «еже вам на градех и властех совладати, иде же вам быти не подобает. И что от сего случишася в Росии, егда быша в коеждом граде градоначяльницы и местоблюстители, и каковы разорения быша от сего и сам беззаконныма очима видел еси, и отселе можеши разумети, что сие есть?» Многократно возвращаясь к этой основной своей мысли о пагубности феодального многовластия, Грозный напоминает Курбскому о прошлом: «Речеши ли убо яко едино слово обращуся семо и овамо, пишу? Понеже бо есь вина и главизна всем делом вашего злобесного умышления, понеже с попом (Сильвестром) положисте совет, дабы яз лишь словом был государь, а вы б с попом во всем действе были государи: сего ради вся сия сключишася, понеже доныне не простите, умышляюще советы злы». В доказательство того, что без единодержавия гибнут царства, Грозный приводит историю падения Константинополя пользуясь аргументацией, в значительной степени близкой к рассуждениям на ту же тему Ивана Пересветова. Но так как историческим образцом боярского самовластия было время малолетства самого Ивана IV, то Грозный переходит к воспоминаниям о собственном детстве, указывая на гибельные последствия правления бояр. Шаг за шагом следует Грозный в своем ответном послании за обвинениями Курбского и не только возражает на каждое из них, но и сам переходит к обвинениям. «Писание же твое, — говорит Грозный, — принято бысть и вразумлено внятельно. И понеже убо положил еси яд аспиден под устами своими, исполнено бо меда и соти, по твоему разуму, горчяйши же пелыни обретающееся». Как может говорить Курбский о благочестии, когда он отверг сам спасение своей души, предавшись врагам и воюя против своей родины? Ведь он должен теперь разорять русские церкви, топтать конскими копытами тела невинных младенцев. Он продал свою душу за тело, т. е. спасая жизнь от ожидавшей его казни, тем самым обрек свою душу на гибель. Грозный напоминает слова апостола Павла: «Кто власти противится, тот богу противится». Следовательно, Курбский восстал не только против своего царя, но и против самого бога. А это уж тягчайшая ересь. Таким образом, Иван IV возвращает Курбскому его же обвинение в ереси. Душевной скорби и слезам Курбского Грозный противопоставляет свою скорбь и слезы, испытанные им от своих «воевод, ипатов и стратигов». Они во время детства царя перебили всех сторонников его отца, расхитили царскую казну: «казну деда и отца нашего бесчисленную себе поимаша; и тако в той нашей казне исковаше себе сосуды златы и сребряны и имена на них родителей своих подписаше, будто их родительское стяжание. А всем людям заведомо при матери нашей и у князя Ивана Шуйского шуба была мухояр зелен на куницах, да и те ветхи. И коли бы то была их старина, и чем было суды ковати, ино путем с шуба переменити да во излишнем суды ковати». Перечисляя все вины вельмож своих, Грозный в запальчивости обвиняет их даже в подстрекательстве московского восстания 1547 года, забывая, что оно было направлено как раз против феодальной знати. Отрицает Грозный и заслуги воевод в Казанском походе, говоря, что они свою службу считали опалой и только по принуждению шли в поход. А под Казанью, когда истощились припасы, они истаивали на возвращении в Москву, боясь предстоящих лишений. «Послание» Грозного не выдержано в едином стиле, изобилует повторениями, неожиданными переходами от одной темы к другой, сменой настроений. Словом, в «Послании» с необычайной яркостью выразился характер самого Грозного, с его раздражительностью, неумением сдерживаться, остроумием и язвительностью. Грозный знает цену слова, силу убеждения и охотно прибегает к перу для оправдания своих крайностей. Начитанность его изумительна. Он цитирует наизусть библейские тексты, русские летописи, польские и литовские хроники. И в то же время, по справедливому замечанию исследователя, «вряд ли существует в средневековье еще другой писатель, который бы так мало сознавал себя писателем, как Грозный, и вместе с тем каждое литературное выступление которого обладало бы с самого начала таким властным авторитетом. Все написанное Грозным написано по случаю, по конкретному поводу, вызвано живой необходимостью современной ему политической действительности. И именно это наложило сильнейший отпечаток на его произведения. Он нарушает все литературные жанры, все литературные традиции, как только они становятся ему помехой. Он заботится о стиле своих произведений лишь постольку, поскольку это нужно ему, чтобы высмеять или убедить своих противников, доказать то или иное положение» (1). «Послание» Ивана Грозного — это не столько литературное произведение, сколько живой, темпераментный монолог царя, задетого письмом Курбского и желающего доказать всему русскому народу правоту своих действий. В связи с этим «Послание» становится то важно, то скорбно, то иронично, то ядовито. Даже лексика «Послания» постоянно меняется — то звучит торжественной риторикой в духе «макарьевской» школы, то переходит в просторечие. Отрицая право Курбского на обличение, Грозный с негодованием говорит, что тот «ни от кого же рукоположен, учительский сан восхищает», и тут же переходит к обывательскому злословию: «Лице же свое, пишешь, не явити до дне страшного суда божия: кто же убо восхощет такового ефиопского лица видети?» Сравнивая прежнее положение Курбского на службе у царя и нынешнее его положение изменника родины, Грозный так обращается к нему: «бывшему прежде преславного истинного христианства и нашего содержания боярину и совет-
---------------------------------------
1. Д. С. Лихачев. Иван Грозный — писатель. В кн. "Послания Ивана Грозного". М. — Л., Изд-во АН СССР, 1951, стр. 454.
---------------------------------------
нику и воеводе, ныне же преступнику чеснаго и животворяще креста господня, и губителю христианскому, и ко врагом христианским слугатаю... князю Андрею Михайловичу Курбском восхотевшему своим изменным обычаем быти Ярославскому владыце». Вряд ли Грозный сам верил в то, что Курбский хотел быть независимым ярославским князем, но в борьбе с противником считал возможным приписать ему любые враждебны замыслы. Когда до Курбского дошло «Царево государево послание» он написал второе письмо: «Краткое отвещевание князя Андрея Курбского на зело широкую епистолию великого князя московского». Не желая повторять уже высказанные в первом письме обвинения, Курбский на этот раз подверг осмеянию форму «Послания» Грозного. «Широковещательное и многошумящее твое послание приях, и вразумех, и познах, иже от неукротимого гнева с ядовитыми словесы отрыгано, еже не токмо цареви, так великому и во вселенной славиму, но и простому, убогому воину сие было недостойно; а наипаче так ото многих священных словес хватано, и те со многою яростию и лютостию, ни строками, а ни стихами, яко обычай искусней и ученей, аще о чем случится кому будет писати, в кратких словесах мног разум замыкающе; но зело паче меры преизлишно и звягливо целыми книгами, и паремиями целыми, и посланьми. Туто же о постелях, о телогреях, и иные бесчисленные, воистину, якобы неистовых баб басни; и тако варварско, яко не токмо ученей и искусней мужем, но и простым, и детям со удивлением и смехом, наипаче же в чюжую землю, идеже некоторые человеци обретаются, не токмо в грамматических и риторских, но и в диалектических и философских учениях». Несмотря на ядовитость этой характеристики «Послания», нельзя не признать ее меткости. С точки зрения Курбского, воспитанного на литературных традициях, смелые, новаторские приемы писания Грозного были совершенно неприемлемы. Но если подойти к «Посланию» Грозного с точки зрения развития русского литературного языка, то отмеченные Курбским недостатки стиля Грозного станут бесспорным достоинством. Язык «Послания» Грозного отличается большой конкретностью. Грозный не любит отвлеченных рассуждений, он постоянно обращается за примерами или к собственной жизни, или к бытовым ситуациям, хорошо знакомым его читателю. Владея риторикой, Грозный не злоупотребляет ею и быстро переходит к живой разговорной речи, пересыпая ее народными выражениями: «маленько», «аз на то плюнул», «а он мужик очюнный врет, сам не ведает что», и бранными словами: «собака», «пес», «собачий», «дурость», «дурует» и т. д. Грозный любит пословичные выражения и метко пользуется ими: «дати волю царю ино и псарю», «дати слабость вельможе, ино и простому». Он не взвешивает каждой фразы, не забоится о композиции своего «Послания», но как бы запросто обращается к читателю в непринужденном разговоре: «видети ли», «а ты, брат, како?», «милые мои», пересыпая свою речь эмоциональными восклицаниями: «ох!», «увы, увы мне!» и т. п. Начатая в 1564 году переписка между Курбским и Грозным возобновилась через тринадцать лет, на этот раз по инициативе царя. В 1577 году русские войска взяли город Вольмар, куда в свое время бежал Курбский. Грозный не мог удержаться, чтобы не уколоть своего врага, вынужденного снова спасаться бегством. «И где еси хотел успокоен быти ото всех трудов твоих, в Вольмере, — пишет во втором «Послании» Грозный Курбскому,— и тут на покой твой бог нас принес; и где чаял ушел, а мы тут за божиею волею, сугнали». Далее Грозный повторяет обвинения, уже высказанные в первом «Послании»: «Вы хотесте с попом Селивестром и Олексеем Адашевым и со всеми своими семьями под ногами своими всю Рускую землю видети». Снова он припоминает случаи, доказывающие ненависть бояр к нему и ко всей царской семье: «дочерям Курлятева всякое узорочие покупай — благословно и здорово, а моим дочерям — проклято да за упокой». В силу своей мнительности и подозрительности Грозный даже смерть своей первой жены приписывает теперь злоумышлению бояр. «А с женою вы меня про что разлучили? Только бы у меня не отняли юницы моей, ино бы Кроновы жертвы не было». Как навязчивая идея повторяется у него мысль о том, что бояре хотели «князя Владимира на царство... а меня и з детьми извести». Второе «Послание» Грозного уже имеет такого широкого общественного значения, как первое, оно в значительной степени носит личный характер и звано желанием доказать правоту своих действий блестящими военными успехами в последний период длительной Ливонской войны.
Однако успехи эти оказались непрочными. Уже через два года после написания второго «Послания» Грозным
литовско-польские войска Стефана Батория захватили старинный русский город Полоцк. Теперь Курбский поспешил отправить еще два письма Грозному. В первом из них он со злорадством сообцщл, что пишет «во преславном граде Полоцку государя нашего, светлого короля Стефана, паче же преславна суща в богатырских вещах». Неудачами русских войск Курбский недостойно воспользовался, чтобы снова повторить Грозному, что прежними успехами царь был обязан только доблести своих воевод, ныне казненных или изгнанных из Руси. Таким образом, и эти письма Курбского ничего не прибавляют к его первой блестящей по форме и остро публицистической эпистолии. Кроме рассмотренных посланий, Ивану IV принадлежит ряд других: Василию Грязному, монахам Кирилло-Белозерского монастыря, английской королеве Елизавете, шведскому королю Иоганну III, польскому королю Стефану Баторию и иным лицам. Хотя автографы Ивана Грозного не сохранились, его писательский почерк отчетливо проступает во всех этих посланиях. Особенно он заметен в таком сугубо личном произведении, как известное завещание Ивана IV, написанное в 1572 году, после массовых казней в Новгороде и крупных неудач в Ливонской войне. По беспощадной силе самообличения это завещание представляет собой, пожалуй, самую смелую исповедь во всей русской средневековой литературе. «Се аз многогрешный и худый раб божий Иоанн, — так начинает свое завещание Грозный,— пишу сие исповедование, своим целым разумом... Душою убо осквернен есмь и телом окалях. Яко же убо от Иерусалима божественных заповедей ко ерихонским страстем пришед, и житейских ради подвиг прелстился мира сего мимотекущею красотою; якоже к мирней гражданем привед, и багряницею светлости и златоблещанием предахся умом, и в разбойники впадох мысленныя и чувственныя, помыслом и делом; усыпения благодати совлечен одеяния, и ранены исполумертв оставлен, но паче нежели возмнитися видящим, но аще и жив, но богу скареднеми своими делы паче мертвеца смерднейший и гнуснейший. Понеже от Адама и до сего дни всех применух в беззакониях согрешивших, сего ради всеми ненавидим есмь!.. аз разумом растлен бых, и скотен умом и проразумеванием, понеже убо самую главу оскверних желанием и мыслию неподобных дел, уста рассуждением убийства и блуда и всякого злого деяния, язык срамословия и сквернословия, и гнева и ярости, и невоздержания всяко: неподобного дела, выя и перси гордости и чаяния высокоглаголевого разума, руце осязания неподобных, и грабления несытно, и продерзания и убийства внутрення, ея же помыслы всякими скверными и неподобными оскверних, объяденнии и пиянствы, чресла чрезъестественныя блужения, и неподобного воздержания и опоясания на всяко дело зло, нозе течением быстрейших ко всякому делу злу, и сквернодеяния и убивства, и грабления несытного богатства, и иных неподобных глумлений».
Изнемогая от одиночества, подозревая всех и ни от кого не жидая сочувствия, Иван IV с тоской говорит о человеческой любви. «Се заповедую вам,— обращается он к своим сыновьям,— а любите друг друга». И опять о себе: «А что по множеству беззаконий моих, божию гневу, распростешуся, изгнан есмь от бояр, самовольства их ради, от своего достояния и скитаюсь по странам», и вновь к детям: «и вам есми грехом своим многие беды нанесены, бога ради, не пренемогайте в скорбех... А докудова Бас бог помилует, свободит от бед, и вы ничем не разделяйтесь... и оба вы есте жили заодин». С завещанием Грозного своеобразно перекликается «История о великом князе московском», написанная Андреем Курбским в 1576—1578 годах. «История» представляет собой связный рассказ о жизни Ивана IV, начиная с его детства и кончая 1578 годом. Курбский не прочь сгустить краски, рисуя биографию Грозного. Поскольку Иван IV родился от второй жены своего отца при жизни первой жены, заточенной в монастыре Василием III, Курбский само рождение Ивана считает происшедшим «в законопреступлении». По словам автора «Истории», Иван IV еще ребенком проявлял склонность к беспричинной жестокости, бросая домашних животных ради забавы с высокого крыльца или терема. Затем, сделавшись юношей, Иван начал разъезжать по городу, давя и избивая народ. В этом проявлении «лютости» Курбский усматривает последствия давнего обычая рода московских князей «желать братии своих крови и губить их убогих ради и окаянных вотчин, несытства ради своего». Окружающие Ивана IV льстецы восхищались таким его поведением и говорили: «О, храбр будет сей царь и мужествен!» Они же научили Ивана убить князя Вельского, «мужа пресильного, храброго стратига и великородного». Пожар Москвы и народное восстание 1547 года, когда был убит дядя Ивана IV Юрий Глинский, а другой дядя Михаил Глинский вынужден был бежать, произвели впечатление на молодого царя. Тогда же явился к Ивану один муж, пресвитер чином Сильвестр, и еще один благородный юноша Алексей Адашев. Оба они стали наставлять царя в благочестии, отогнали от него «прелютейших зверей, сиречь, ласкалей и человекоугодников». Под влиянием этих людей и других призванных ими на помощь советников Иван IV исправился, хотяще покою наслаждатися, в прекрасных покоях затворясь пребывати, яко есть нынешним западным царем обычай все целые нощи истребляти, над карты сидяще и над прочими бесовскими бреднями». С удовлетворением описывая деятельность царя Ивана в период правления «Избранной Рады», Курбский далее ставит своей задачей выяснить в «Истории о великом князе московском», как из прославленного добрыми делами царя образовался нее «прегордый мучитель». По мнению Курбского, главным новником этого был старец Вассиан Топорков, с которым Иван IV имел беседу в Кирилло-Белозерском монастыре, куда царь ездил после своей болезни. Иван спросил старца: «Како бы могл добре царствовати и великих и сильных своих в послу шестве имети?» На это Вассиан дал ему такой совет: «Аще хощеши самодержцем быти, не держи себе советника ни единого мудрейшего себя, понеже сам еси всех лучше; тако будеши тверд на царстве и все имети будеши в руках своих». За этот «сатанинский» совет царь поцеловал руку старца и сказал: «О, аще и отец был бы жив, такового глагола полезного не поведал бы ми». «О, глас воистину диавольский, — восклицает Курбский,— всякия злости и презорства и забвения преполон!» От этого совета, по утверждению автора «Истории», и возгорелся во всей «святорусской пожар лют». Но истинное «начало злу» произошло после смерти царицы Анастасии в 1560 году, когда клеветники ложно обвинили Сильвестра и Адашева в том, что они «аки бы счаровали» царицу. «Царь же убийства исполнився, абие им веру ял» и удалил от себя своих лучших советников. Когда же те пытались оправдаться, «презлые ласкатели» стали внушать царю: «Аще припустишь их себе на очи, очаруют тебя и детей твоих». Сильвестр по приказанию царя был заточен в Соловецком монастыре, а Адашев отправлен в Ливонию, где и погиб. Начались массовые казни, перечень которых заполняет весь остальной текст «Истории». Расправы царя над своими приближенными, производившиеся без суда и следствия, вызывают гневное восклицание Курбского: «а не в поганских судах, а ни в варварских престолах таковые когда случись; а ни скифы, а ни Сармаци когда судили суд повелети единой стороне заочне на оклеветанных». Курбский понимает, что расправа царя с боярами была в интересах «презлых ласкателей», непримиримых врагов родовитой феодальной знати. Это прежде всего служилое дворянство и слой приказных людей, «писарей руских, им же князь великий зело верит, а избирает их не от шляхетского роду, ни от благородна, но паче от поповичей, или от простого всенародства, а то ненавн дячи творит вельмож своих». На головы этих «ласкателей» Курбский изливает не только свой гнев, но и проклятие потомства: «О злые и всякие презлости и лукавства исполненные своего отечества губители, паче же рещи, всяго святорусского царства! Что вам принесет сие за полезное? Вначале узрите над собою делом исполняемо и над чады своими и услышите от грядущих род проклятие всегдашнее». Подводя итог своей «Истории о великом князе московск Курбский говорит о том, что побудило его написать это про ведение: «А сему уже и конец положил: понеже и сие краткое сего ради произволихом написати, да не отнюдь в забвение придут: ибо того ради славные и нарочитые исправления великих мужей от мудрых человеков историями описашася, да ревнуют им грядущие роды; а презлых и лукавых пагубные и скверные дела того ради написаны, иже бе стреглись и соблюдались от них человецы, яко от смертоносных ядов, или поветрия, не токмо телесного, но и душевного». В 1583 году закончилась Ливонская война, продолжавшаяся почти четверть века. Эта война, потребовавшая исключительного напряжения народных сил, истощила ресурсы Русского государства. Правда, и его противники оказались не в лучшем положении. Мир для них был настолько же необходим, как и для Русской земли. На заключительном этапе войны решающую роль сыграла героическая оборона Пскова от польско-литовских войск, предводимых Стефаном Баторием. Сравнительно немногочисленный гарнизон крепости, поддерживаемый мирными жителями, мужчинами и даже женщинами, сумел не только устоять в неравной борьбе со стотысячной армией противника, в которой, помимо поляков и литовцев, было немало венгров, румын, австрийцев, немцев, шведов и датчан, но и заставил их всех потерять веру в победу и снять осаду, признав свое бессилие. После поражения под Псковом Стефан Баторий отказался от продолжения войны и подписал соглашение о перемирии на десять лет на условии сохранения старых государственных границ Русского государства.
О беспримерной осаде Пскова Баторием была написана современником и участником ее превосходная по форме и по силе авторского патриотизма «Повесть о прихождении Стефана Батория на град Псков». Захватив летом 1581 года русские города: Великие Луки, Заволочье и некоторые другие, Баторий двинулся на Псков, чтобы под стенами этого города сокрушительным ударом победоносно завершить многолетнюю тяжелую войну. В августе 1581 года, когда польский король подошел к Пскову «со всеми своими многими силами», пред ним открылась величественная картина древнего русского города, окруженного высокими крепостными стенами с башнями и бойницами, над которыми сверкали, переливаясь на солнце, золотые купола церквей и кровли бесчисленных строений. Секретарь походной канцелярии короля ксендз Я. Пиотровский восторженно записал в дневнике: «Любуемся Псковом. Господи, какой большой город! Точно Париж! Помоги нам, боже, с ним справиться» (1). Псковичи в свою очередь с пристальным вниманием рассматривали королевские войска, которые непрерывным потоком в течение нескольких часов, как на параде, шли перед ними, гремя
--------------------------------------
«Дневник последнего похода Стефана Батория на Россию», пер. с польского Э. Н. Милевского. Псков, 1882, стр. 92.
--------------------------------------
литаврами, сверкая оружием, передвигая осадную артиллерию. Среди псковичей, смотревших с крепостных стен на это зрелище находился и будущий автор «Повести о прихождении Стефана Батория на град Псков» изограф (художник) Василий. Ему, живописцу, эта картина особенно запомнилась. В «Повести» он воспроизвел ее по всем правилам средневековой символики - «Спешне же и радостне ко Пскову, яко из великих пещер лютый великий змий летяще, страшилища же свои, яко искры огнены и дым темен на Псков меташе; не долетев, во утробе у себя того Пскова слышати схазоваше. Аспиды же свои и приближенные змеи и скорпеи великий той змей, литовский король, блеванием насытити хваляшеся. И тако все, яко змей на крылех на Псков летяше и сего горделивством своим, яко крилами, повалити мнешеся. Вся же в нем благая во своих адовых утробах во свою Литву отнести хваляшеся, достальныя же живыя люди, яко сокровище, на хоботех по себе в домы своя принести глаголаху».
С обеих сторон шла деятельная подготовка к сражению.
