Н. В. Водовозов. "История древней русской литературы" Издательство "Просвещение", Москва, 1972 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
Со «скоморошиной» сближает «Послание» ритмическая организация речи и наличие рифм, характерных для народного устно-поэтического творчества:
Мне, государь, тульские воры
выломали на пытках руки
и нарядили, что крюки,
да вкинули в тюрьму;
а и лавка, государь, была узка
и взяла меня великая тоска.
А послана рогожа
и спать не погоже.
Сидел девятнадцать недел,
а вон ис тюрьмы глядел.
А мужики, что ляхи,
дважды приводили к плахе,
за старые шашни
хотели скинуть с башни.
А на пытках пытают,
а правды не знают,
правду-де скажи,
а ничего не солжи.
А яз им божился
и с ног свалился
и на бок ложился:
не много у меня ржи,
нет во мне лжи,
истинно глаголю,
воистину не лжу.
И они ни того не знают,
болши того пытают...
Описание своих злоключений Фуников завершает рассказом о бедственном своем положении, так как крестьяне хотя и оставили ему жизнь, но «не оставили шерстинки, ни лошадки, ни коровки, а в земле не сеяно ни горстки, всего у меня было живота корова, и та не здорова; видит бог, сломила рог...» Победа над Болотниковым не укрепила положение «боярского царя» Василия Шуйского. В конце 1607 года польская шляхта выдвинула нового самозванца, получившего в истории имя Лжедмитрия II. Новый самозванец, поддерживаемый польским королем Сигизмундом III, двинулся на Москву. Ему удалось дойти до села Тушино под Москвой, где на его сторону перешла часть бояр, обиженных Василием Шуйским. В Тушине была создана боярская дума, были организованы приказы и даже появился свой «нареченный патриарх московский и всея Руси» Филарет Романов. Польско-шляхетские отряды, представлявшие основную силу Лжедимитрия II, получившего прозвище "тушинского вора", безнаказанно грабили русское население и бесчиннствовали. Крестьяне жаловались самозванцу: интервенты «нас сирот твоих, на смерть пересекли и животишка наши все поимали... не вели нас литовским людям воевати и на смерть побивати, и женишек и детишек наших в полон имати, и животишек наших грабити». Чтобы полностью блокировать Москву и принудить ее к сдаче, польские войска под начальством Сапеги и Лисовского предприняли осаду Троице-Сергиева монастыря, являющегося сильной крепостью на путях, связывавших Москву с богатыми северными районами. Однако героическая защита крепости русскими людьми, заставившими интервентов после полуторагодовой осады уйти от монастыря, сорвала планы польской шляхты овладеть Москвой. В конце 1609 года польские войска во главе с королем Сигизмундом III перешли русскую границу и начали открытую интервенцию. Но под Смоленском они были задержаны. Тем временем молодой талантливый русский полководец Михаил Васильевич Скопин-Шуйский разбил войска Лжедимитрия II и вступил в Москву, приветствуемый жителями столицы. Но неожиданная смерть юного полководца, на которого возлагалось столько надежд в отношении освобождения русского народа от чужеземных захватчиков, вызвала всенародное горе получившее выражение в «Повести о преставлении и о погребении князя Михаила Васильевича Шуйского, рекомого Скопина». Эта талантливая «Повесть», созданная на народно-песенной основе, обвиняла боярскую феодальную знать в умышленном отравлении народного героя, сумевшего быстро завоевать народную любовь и поддержку. Русские народные песни о Скопине, возникшие сразу же после его смерти, удержались в народной памяти до XX столетия, когда их еще продолжали записывать из уст народных сказителей. Книжная «Повесть» XVII века отчетливо сохранила следы такой современной событию народной песни как в отношении содержания, так и в отношении самой песенной формы. Если описание смерти Скопина в «Повести» освободить от явно книжных элементов, то оно примет следующий, близкий к песне вид:
Как будет после честного стола пир на весело,
Марья, кума подкрестная,
подносила чару куму подкрестному,
била челом, здоровала.
И в той чаре уготовано питие смертное.
Князь Михаиле Васильевич выпивает чару досуха,
не ведает, что злое питье лютое смертное.
У князя Михаилы во утробе возмутилося,
не допировал пиру почестного,
поехал к своей матушке.
Как выходит в свои хоромы княженецкие,
очи у него возмутилися,
лице у него кровию знаменуется,
власы, на главе стоя, колеблются.
Восплакаласи мати родимая.
В слезах говорит слово жалостно:
Чадо мое, князь Михайло Васильевич,
чего ради с честного пиру отъехал?
Любо тебе в пиру место было не по отечеству,
или кум и кума подарки дарили не почестные?
Кто тебя на пиру упоил честным питием?
С того тебе пития век будет не проспатися.
Сколько я тебе, чадо, приказывала:
не езди во град Москву,
что лихи в Москве звери лютые,
пышат ядом змеиным, изменничьим.
Это описание пира не только сохранило песенную ритмику, но ярко передало обстановку крестильного пира в доме князя Воротынского, на котором присутствовал молодой воевода в качестве крестного отца новорожденного младенца. Песня отметила, что чашу с отравленным питьем поднесла Скопину Марья, его кума подкрестная (дочь Малюты Скуратова и невестка царя Василия Шуйского). Сохранила песня и подлинно народное отношение к боярам, охарактеризовав их как «лихих зверей лютых», пышаших «ядом змеиным, изменничьим». Интересно заметить, что автор «Повести», вероятно, мелкий приказный, если судить по книжным элементам его речи, выделил также царя из общего круга ненавистных народу бояр, как это делает и сам народ в былинах, выделяя князя Владимира из окружающих его бояр, «злых подмолвщиков, подговорщиков». Поэтому в «Повести» Василий Шуйский оказывается непричастным к совершенному убийству. Народный патриотизм автора «Повести» сказывается в том, что он скорбит о бедствиях, постигших его родину, страстно ненавидит ее врагов, интервентов и их пособников — бояр. Смерть Скопина-Шуйского расценивается им как национальная потеря в тот момент, когда Русскому государству особенно был нужен талантливый и популярный полководец, способный возглавить народную борьбу с захватчиками. В литературной манере средневековья автор-книжник сравнивает своего героя с историческими и легендарными героями, говорит о происхождении Скопина от Александра Невского, отстоявшего в XIII веке Русскую землю от западных агрессоров. Автор «Повести» искусно владеет писательским мастерством. Он умело сочетает торжественный стиль официальных описаний с устнопоэтической народной традицией. В духе народных принтов он передает народную скорбь о смерти Скопина. Особенно выразителен у него плач русских воинов, взывающих к умершему полководцу: «нас еси кому ты остави? И хто у нас грозно и Раведно и хоробро полки урядит, и кому нас приказал служити, у ково нам жалованья просити, и за кем нам радошно и весело на враги ехать ко брани?» Даже начальник шведского отряда Яков Делагарди, помогавший Скопину, с неподдельной горечью восклицает: «Уже де нашего кормильца и вашего доброхота Русския земли столпа и забрала, крепкого воеводы не стало». О горе народа автор говорит так: «не бе гласа поющих слышати (во время погребения) и мнетися... яко и воздуху потускнути и земли стонати и камению колебатися, не токмо церкви
стенам, но и граду». Заканчивается «Повесть рассказом о «видении» некоему «жителю града» за пятнадцать дней до смерти Скопина. Человек этот стоял «на площади государеве меж Пречистою (Успенским собором) и Архангелом (Архангельским собором). И позрех на царские палаты. И се видит ми ся, яко един столп развалися и потече из него вода, но вельми черна, что смола или декоть. Та же полстолпа отломився паде и по сем не вдолзе и другая полстолпа сокрушися, и обое ни во что бысть. И падение оно помнихо ми ся страшно». Видение означало, что «некоторому великому мужу от палаты царевы смертное посечение приближается». «Повесть» в оригинальной художественной манере выразила патриотизм различных слоев русского народа: посадских людей, простых воинов и даже «рабов», т. е. крепостных крестьян, объединенных в общей думе о судьбах своей страдающей родины. Именно этим слоям предстояло в ближайшем будущем создать народное ополчение, которое под руководством Минина и Пожарского изгнало всех интервентов из Русской земли. Смерть Скопина-Шуйского явилась прологом к падению боярского царя Василия Шуйского. Войска Василия Шуйского, оставшиеся без талантливого полководца, были разбиты, и сам царь, по словам современников, стал подобен «орлу безперу и неимущу клюва и когтей». В Москве вспыхнуло восстание. Никем не поддержанный, боярский царь был арестован и насильно пострижен в монахи. Власть временно оказалась в руках боярской думы, составившейся из семи бояр («семибоярщина»). Страх перед народным восстанием среди феодальной знати был так велик, что заставил боярскую думу пойти на прямое предательство национальных интересов. Боярская дума вступила в переговоры с польским королем, безуспешно осаждавшим Смоленск, и согласилась признать русским царем его сына Владислава, предпочитая подчиниться иноземцу, «нежели от холопей своих побитым быти». Сигизмунд отправил из-под Смоленска, где бесплодно стояли польские войска, русского предателя Федора Андронова в Москву с требованием присяги ему самому, а не его сыну. Боярская дума, понимая, что население Москвы
восстанет против такой присяги, обратилась к польскому гетману Жолкевскому с предложением тайно ввести в столицу польские войска. Прибытие польских интервенционистских войск в Москву тактически означало переход власти из рук боярской думы в руки польского военного командования. Для русского народа становится ясным, что дело своего освобождения он должен выполнить сам. Действительно, национальное самосознание с этого времени начинает разгораться ярким пламенем. По Москве распространялись прокламации, призывавшие народ восстать против интервентов и их пособников — русских бояр. В этих прокламациях классовые интересы тесно переплетались с национальными. Образцом таких прокламаций может служить «Новая повесть о преславном Российском царстве и великом государстве Московском», написанная, как это видно из ее содержания, в конце декабря 1610 года или в начале января следующего года. Автор ее, по понятным причинам не назвавший своего имени, был, вероятно, сыном боярским или приказным дьяком, открыто заявлявшим о своей ненависти к «земледержцам и правителям», т. е. к боярству. «Новая повесть», несмотря на свой значительный размер, представляет по существу форму подметного письма, обращенного ко всем «преименитого великого государства... православном християном всяких чинов людем, которые еще душь своих от бога не отщетили, и от православные веры не отступили, и верою прелести не последуют и держатся благочестия, и к соперником своим не прилепилися, и паки хотят за православную свою веру стояти до крове». Выдерживая стиль подметных писем, автор обращается с призывом: «А сему бы есте писму верили без всякого сумнения» и «кто сие письмо возмет и прочтет, и он бы ево не таил, давал бы рассматряючи и ведаючи, своей братие, православным христианом, прочитате вкратце, которые за православную веру умрети хотят, чтобы им было ведомо, а не тайно». Следовательно, автор «Письма» не только разъяснял русскому народу сложившуюся в стране политическую обстановку, но и думал об организации сил для борьбы с врагами родины, призывая тех, кто готов «умрети» за народное дело, показывать друг другу его «Письмо», подбирая тем самым надежных людей. Автор особенно предостерегает, чтобы его «Письмо» не попало в руки врагов, которые «хотят нас до конца погубити». Автор правильно понимал, что народное восстание тем будет успешнее, чем менее враги будут о нем осведомлены. "Новая повесть" представляет собой замечательный образец русской демократической литературы начала XVII века. Автор ее с большим патриотическим воодушевлением рисует картину бедственного положения, в котором очутилось Русское государство вследствие предательства господствующего класса, вызвавшего иностранную кровавую интервенцию. В "Новой повести" говорится об исключительном мужестве русских патриотов, защищающих древний Смоленск от войск польского короля, в то время как в Москве бояре-предатели во главе с Михаилом Салтыковым и Федором Андроновым стали послушными марионетками польских воевод Жолкевского и Гонсевского. С уважением говорит автор «Новой повести» о мужестве московского патриарха Гермогена, отказавшегося подчиниться интервентам и заточенного ими в Чудовом монастыре Кремля.
Автор «Новой повести» обращается с прямым призывом ко всем русским патриотам: «Вооружимся на общих сопостат наших и врагов и постоим вкупе крепостне за православную веру и за святыя божия церкви и за свои души и за свое отечество и за достояние, еже нам господь дал». С душевной болью говоря о том, что Москва — «мати градовом в Российском государстве всеми стенами и многими главами и душами врагом и губителем покорилася и предалася и в волю их далася», автор «Новой повести» приводит в пример москвичам героическую защиту Смоленска, жители которого «великую всякую скорбь и тесноту терпят, а общему нашему сопостату и врагу королю не покорятся и не здадутся». Разоблачая московских бояр, заключивших договор с Жолкевским, подручником того же короля, автор называет их презрительно: «Земледержцы, ныне же... землесъедцы», характеризует их как «правителей, ныне же, близ рещи, и кривителей». Указывая на то, что осуществлению захватнических планов Сигизмунда главным образом мешает героическая оборона Смоленска, который «злого короля за самое злонравное и жестокое сердце ухватил», автор «Новой повести» считает, что для полной победы над интервентами необходимо подняться на борьбу всему русскому народу. Поэтому первую часть своей «Новой повести» автор и заканчивает такими словами: «Мужайтеся и вооружайтеся, и тщитеся на враги свои, како б их побити и царство свободити». Во второй части «Новой повести» автор-патриот описывает бесчинства интервентов в Москве, где они «всем нам смерть показуют, и поругаются и насилуют нас, и посекают нас и дом наша у нас отнимают, и поносят нам в лепоту». Помощника интервентов являются изменники-бояре, которые хотят прежде всего погубить патриарха, который «ныне един уединен стоит и всех держит и врагом сурово прет». Но автор не уверен, что Гермоген сможет дать «словесное приказание и рукописание» к народному восстанию. Поэтому автор сам обращается с таким призывом: "Время пришло... Станем храборски за православную веру и за все великое государство, за православное христианство!" В третьей части «Новой повести» развивается мысль о необходимости народного восстания без приказания патриарха. Автор вновь напоминает о насилиях интервентов в Москве, притесняющих, насилующих и убивающих русских людей. «То ли Бам не весть, то ли вам не повеление, то ли вам не наказание, то ли вам не писание?» — страстно восклицает он. С гневом говорит он и о поведении русских изменников, особенно Федора Андронова, назначенного в Москве по распоряжению польского короля казначеем. Андронов вместе с другими боярами-изменниками опустошает государственную казну: «злата и сребра и бисерия велия ковчеги насыпает и к тому прежереченому сопостату, нашему врагу, королю-похитителю, под оный заступный наш город (Смоленск) посылает». Заканчивается «Новая повесть» третьим призывом: «Не давайте сами себя в руки врагом своим!.., дерзайте на врагов своих» и тогда бог «победу даст и избавит и спасет нас от них». В послесловии автор «Новой повести» просто, искренне, без литературных украшений рассказывает о себе, почему он скрыл от читателей свое имя. Страх преследования и наказания за смелое слово обличения заставил его сделать это. И не столько страх за себя лично, сколько за свою семью: «ино жена и дети осиротити, меж двор пустити, или будет всего того горши, — на позор дати». Проникнутая трепетным чувством любви к родине, болью за ее страдания, гневным призывом к мести врагам ее, «Новая повесть» далека от деловой точности и фактичности исторического рассказа. Наоборот, она волнует читателя страстной убежденностью речи, горячим пламенем призывов. Широко начитанный в литературе средневековья, автор «Новой повести» умело пользуется книжной риторикой, но нигде не злоупотребляет ею. В его произведение вливается широкой струей народная речь с ее меткими сравнениями, острой игрой слов и склонностью к ритмическому построению фразы. Стремясь быть более понятным читателям, автор «Новой повести» спешит сам пояснить вырвавшееся у него специфически книжное слово или выражение. Так, например, говоря о приглашении на московский престол сына польского короля, при условии принятия им православия, автор пишет об этом сначала в торжественном стиле: «чтобы от того гнилого и нетвердого горького и кривого корени и древа... токмо за величество рода хотящую нама ветвь от него отвратити... и на высоком и преславном месте посадити... И рости бо той ветви и цвести во свете благоверия и своея бы ей горести отбыти, и претворитися бы в сладость и всем людей плодовати плот сладок». Однако эту сложную книжную фразу он тут же поясняет простым народным языком в ритмично-сказовой манере:
...рожденного бы от него у него испросити
и к нам с ним прийти,
и нам бы его по нашему закону аки новородити...
и на великий престол возвести и посадити,
и скрипетр Российского царства вручити.
И ему бы у нас вся добрая творити,
и закона бы нашего и устава ничем не разоряти...
Тяготение к народно-сказовой речи можно отметить во многих местах «Новой повести». Так, говоря о желании поляков в Москве «врата затворити и замки закрепити, а другие буттося отворити», чтобы жителей «всегда в них теснити», автор тут же поясняет это простонародным выражением: «аки мышей давити». Любовь к меткому слову, к игре словами сказывается у автора в острых характеристиках, которые он дает врагам родины. Федора Андронова, говорит он, следовало бы назвать не «во имя преподобного, но во имя неподобного», не «во имя страстотерпца, но во имя землеедца», не «во имя святителя, но во имя мучителя». Бояре служат, по его словам, «двоедушно, а не единодушно» и т. д. В изображении автора «Новой повести» московские бояре «славою мира сего прельстилися, просто рещи подавилися и к тем врагам приклонилися и творят их волю». Каламбур как одна из изобразительных средств используется автором не только с целью сделать смешными тех, против кого он направлен, но и вызвать по отношению к ним народное презрение и негодование. Так, автор иронически изображает польского короля Сигизмунда III, ожидающего момента, чтобы захватить русский престол: «...чаяти, яко и на месте мало сидит, или такоже мало и спит от великия тоя своея радости». Польский король уподобляется автором жениху, не получающему от невесты согласия, а потому вынужденному подкупать «сродников и доброхотов невестеных», т. е. русских изменников, которые «от него ныне прельщены».
Общественный резонанс, вызванный произведениями литературы, подобными «Новой повести», можно хорошо увидеть из того факта, что Сигизмунд вынужден был оправдываться в тех обвинениях, которые против него здесь высказывались. Так, он говорил чинам русского посольства под Смоленском, что в Москве много «о нас пишут», и заявлял, что «то все за злосердие и неправду делают» (1). В 1611 году 13 июля пал Смоленск. Последние защитники города, не желая сдаваться врагу, взорвали сами себя в городском соборе. Через несколько дней после падения Смоленска «свейские немцы», т. е. шведы, захватили Новгород. Со стороны могло показаться, что Русское государство находится на краю
-------------------------------------------
1. С. Ф. Платонов. Древнерусские сказания и повести о «смутном времени» XVII века как исторический источник. СПб., 1913, стр. 120.
-------------------------------------------
гибели. Именно такое настроение выразила «Повесть о видении мниxy Варлааму в великом Новгороде». Образцом для этой повести послужила «Повесть о видении» протопопа Терентия. В «тонком сне» Варлаам увидел богородицу, сидящую на престоле в Новгородской Софии. Ее окружали ангелы с огненным орудием. Они просят ее не предавать города «безбожным немцам». Но богородица отвечает, что за грехи жителей город будет предан неверным людям «свейской земли». В том же 1611 году появилось еще два «Видения»: в Нижнем Новгороде и во Владимире. В нижнегородском «Видении» некий Григорий в «тонцем сне» услышал, как Христос в разговоре с «человеком в белых ризах» обещал не только отвратить от русских людей «праведный гнев свой», но и дать спасение всем покаявшимся в грехах своих. Во владимирском «Видении» богородица сказала некоей жене мясника Мелании, что если русские люди нравственно укрепятся, перестанут жить неправдою, то бог «отвратит праведный гнев свой, победит врагов... и даст земле тишину и благодетельное житие».
Вполне понятно, что призывы к посту, покаянию, нравственному обновлению в исторических условиях того времени, когда польско-шведские интервенты разоряли Русскую землю и убивали русских людей, имели положительное значение для укрепления морально-политического единства русского народа, для поднятия его на борьбу за спасение родины от чужеземных захватчиков. «Грехи», о которых говорилось в «Видениях», были реальным социальным злом в Русском государстве, помехой на пути к национальному единству народа. К таким «грехам» относились безразличие к общественным интересам, малодушие, эгоизм, предательство, трусость и т. д. Поэтому призывы к покаянию хотя и принимали привычную для средневековья форму церковной фразеологии, тем не менее содействовали подъему морально-нравственного состояния народа, необходимому для успешного завершения великой освободительной народной войны. Ведь элементы средневековой церковной мистики были отмечены Ф. Энгельсом еще в революционной оппозиции против феодализма в Германии XVI века. В России начала XVII столетия этот элемент был выражен слабее, в нем не было той экзальтации, которая так характерна для западноевропейских средневековых реформаторов.
Той же великой цели вовлечения широких народных масс в начавшееся в 1611 году движение против интервентов послужил и «Плач о пленении и о конечном разорении превысокого и пресветлейшего Московского государства», написанный не позднее лета 1612 года. Автор «Плача» начинает свое произведение патриотическим вступлением, напоминающим по силе и искренности чувств «Слово о погибели Русской земли», сохранившееся с XIII века в некоторых списках «Повести об Александре Невском». «Откуда начнем плакати, - восклицает автор «Плача»,— увы толикого падения преславныя ясносияющия превеликий России? Которем началом воздвигнем пучину слез рыдание нашего и стенания? О, коликих бед и горестей сподобилося видети око наше!»
Автор «Плача» - начитанный книжник, хорошо владеющий «украшенным» стилем русской средневековой литературы. Рассказывая о приходе в Москву самозванца — «предтечу богоборного антихриста, сына тьмы, сродника погибели», он в торжественных выражениях говорит о прежнем величии Московского государства: «Колики быша царские многоценные палаты, внутрь золотом украшены и шары доброцветущими устроени! колико сокровищ чюдных царьских диадим и пресветлых царьских багряниц и порфир!..» И что же осталось от этой красоты и пышности после захвата Кремля интервентами? «Ни едина книга богословия, ниже жития святых, и ни философские, ни царственные книги, ни гранографы, ни историки, ни прочие повестные книги не произнесоша нам такого наказания ни на едину монархию, ниже на царства и княжения, еже случися над превысочайшею Россиею». Автор «Плача» не ограничивается описанием бедственного положения, в котором очутилась его великая родина, он по-своему старается объяснить, как это могло случиться. В полном согласии со всеми своими современниками-патриотами причину несчастий русского народа он видит в том, «что правда в человецех оскуде, и воцарися неправда, и всяка злоба и ненависть и безмерное пиянство и блуд и несытное мздоимание и братоненавидение умножися, яко оскуде доброта, и обнажися злоба, и покрыхомся лжею». Поэтому автор «Плача» также призывает к покаянию, «дабы премилостивый бог наш... пощадил остатне рода христианского и потребил от нас врагов наших и злолукавый совет их искоренил и остаток бы Российских царств и градов и весей миром оградил и всякая благодати исполнил». Автор «Плача» зовет не к пассивному, безвольному покаянию, а к активной самоотверженной деятельности для спасения родины и возвращения ее городам и селам благоденствия. Написанный до осени 1612 года (автор еще не знает об освобождении Москвы от интервентов вторым народным ополчением Минина и Пожарского), «Плач» способствовал патриотическому одушевлению русских людей в решающий момент исторической борьбы, напоминал им о прошлом величии, славе и силе «превысокого и пресветлейшего» Русского государства. «Плач» по своей тонкой литературной форме требовал подготовленного в книжном отношении читателя. Поэтому для более широких кругов читателей он был переработан в более доступном виде, как «Плач земли Российской», близкий по форме к народному лирическому, «умиленному» стиху. Вот его начало:
Плачется земля благочестивая христианский веры,
Российская страна, Московское царство,
поминаючи прежних своих содержателей,
мудрых князей и разумных властей,
како они перед богом праведно жили
и царство небесное наследовали.
И ныне убо найди всемирное согрешение,
от князей неуправление
и от властей церквам нестроение,
и слову божию неисправление,
и иерей о стаде христове нерадение,
от простых же людей презрение
закону божию и прочее.
Вовсе человеци неправду возлюбиша,
любови отбеже, страх божий далече отринута.
Призри, творче, на мое рыдание,
и горькое воздыхание,
даруй жалость в вере живущим,
да же не погибну до конца
от тех нерадивых злых властолюбцев
и злонравных сребролюбцев.
В конце августа 1612 года второе народное ополчение, руководимое К. Мининым и Д. Пожарским, выиграло главное сражение с войсками интервентов. Войска гетмана Ходкевича, спешившие на помощь польскому гарнизону, осажденному в Кремле, были отброшены от русской столицы. В октябре сдались остатки польского гарнизона. Столица нашей родины была полностью освобождена героическим подвигом восставшего на врагов народа. Однако положение в стране оставалось тяжелым.
