Н. В. Водовозов. "История древней русской литературы" Издательство "Просвещение", Москва, 1972 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
Запустение земель, сопровождавшееся резким уменьшением количества населения в городах и деревнях, было ужасающим. «Число заброшенных селений достигало половины всех населенных пунктов, в сохранившихся деревнях преобладали дворы полуразоренных бобылей (в Угличском уезде — 56,6%, в Дмитровском - 48,4%)» (1). В таких условиях в феврале 1613 года на земском соборе было создано новое правительство и выбран царем шестнадцатилетний боярин Михаил Романов, отец которого патриарх Филарет находился в польском плену в качестве заложника. Власть фактически оказалась в руках служилого боярства, сумевшего быстро укрепить свои классовые позиции после трудных лет крестьянской войны и польско-шведской интервенции. События трагического пятнадцатилетия (1598—1613 гг.) не могли не оставить заметного следа в сознании людей, переживших эти годы. Грандиозная крестьянская война и героическая борьба русского народа за спасение своей государственности наглядно показали решающую роль масс в исторической жизни и судьбах всей страны. Пробудился небывалый до того времени интерес к простому человеку, к его личности, биографии, психологическим переживаниям. Этот интерес сказался прежде всего в русском искусстве XVII столетия. Русская живопись, начиная со второго десятилетия XVII века, отходит от условности древнерусской иконописи и все более начинает тяготеть к реалистическому изображению человека, к портретности. Так, уже после погребения Михаила Скопина-Шуйского создается его «парсуна», т. е. портрет, призванный раскрыть индивидуальный характер юного полководца. То же явление наблюдается и в литературе. Значительный интерес в этом отношении представляет «Повесть об Улиянии Осорьиной», написанная сыном Улиянии Дружиной (Калистратом) Осорьиным вскоре после 1614 года. Об авторе «Повести» нам известно немного. Он родился около 1570 года и умер приблизительно в 1640 году. Последние пятнадцать лет своей жизни он был «губным старостой» в Муроме. Эта должность была учреждена еще Иваном Грозным для того, чтобы «обыскивати и имати лихих людей разбойников». Так как на должность губного старосты назначались лица или из детей боярских, или из дворян, притом обязательно «прожиточных», т. е. материально обеспеченных, то социальное положение Дружины Осорьина этим вполне определяется. «Повесть об Улиянии Осорьиной» была написана ее сыном в плане светской биографии, хотя автор полностью не отказался от агиографической традиции средневековой русской литературы. Дань этой традиции выразилась в общей характеристике Улиянии, которая, по словам автора, обнаруживала исключительную религиозность уже в раннем детстве. «Сия же блаженая
-----------------------------------------
1. «Очерки истории СССР. Период феодализма. Конец XV — начало XVII в.». М., Изд-во АН СССР, 1955, стр. 596.
-----------------------------------------
Улияния от младых ног и бога возлюбя»,— пишет ее сын. Той же традиции обязана «Повесть» лементами «чудесного», появляющимися в рассказе об искушениях Улиянии бесами. В целом же «Повесть» далеко отходит от «житийного» жанра и представляет собой первую в русской средневековой литературе биографию обыкновенной женщины. В некоторых списках «Повесть» начинается следующими словами автора: «Сказую же вам повесть дивну, бывшую в роде нашем». Это дает основание рассматривать «Повесть» не только как биографию Улиянии, но даже как своего рода «семейную хронику». В начале «Повести» подробно рассказывается о родителях и ближайшей родне Улиянии: «Во дни благоверного царя и великого князя Ивана Васильевича всеа Русии, от его царьского двора был муж благоверен и нищелюбив, именем Иустин, пореклом Недюрев, саном ключник, имея жену такову же боголюбиву и нищелюбиву, именем Стефаниду, Григориеву дщерь Лукина, от града Мурома. И живита во всяком благоверии и чистоте, и имета сыны и дщери, и много богатства, и раб множество. От нею же родися сия блаженная Улияния. Бывши же ей 6 лет, и умре мать ея, и поят ю в пределы муромские баба ея, матери ея мать, вдова Анастасия, Никифорова дщи Дублинского, и воспитающе во всяком благоверии и чистоте 6 же лет. И умре баба ее, и по заповеди ее, поят ю к себе тетка ея Настасья, Путилова жена Арапова». Все названные в «Повести» лица являются вполне реальными, жившими в указанное автором время. Таким образом определяется среда служилого дворянства, в которой выросла героиня «Повести». Характеризуя эту среду в целом как «боголюбивую» и «благоверную», Дружина Осорьин тем не менее отмечает такие бытовые детали, как отрицательное отношение семьи Араповых к аскетическим наклонностям молодой Улиянии или твердое решение Георгия Осорьина, мужа Улиянии, не отпусках жену в монастырь. Поэтому, вопреки намерению автора «прославить» благочестивую жизнь его матери, перед читателем прежде всего возникает жизнь типичной дворянской семьи конца XVI — начала XVII столетия с меткими характеристиками отдельных лиц и окружающей их обстановки. Последнее обстоятельство особенно ценно для «Повести», представляющей собой жанр «семейной хроники» определенного исторического времени. Дружина Осорьин создает образ русской женщины-дворянки, умелой домоправительницы, превосходно ладящей с мужем, свекром и свекровью, заботливо воспитывающей детей и управляющей «многочисленными рабами». Наряду с этими отмеченными автором деловыми качествами Улиянии как-то вскользь и не очень подробно говорится о ее «святости» приверженности к молитвам и аскетическим упражнениям. Так, по словам ее сына, Улияния имела обыкновение по вечерам и по утрам во время молитвы сто раз преклонять колена, спала на подложенных в постель дровах и железных ключах, а позднее стала подкладывать в сапоги ореховую скорлупу или острые черепки, чтобы истязать свое тело. Однако это не мешало ей быть истинной помещицей и «все домовое строение правити». Она в меру «раба же и рабыню удовляше пищею и одежею, и дело по силе налагаше, и никого простым именем назваше, и не требоваше воды ей на омовение рук подающего, ни сапог разрешающего, но все сама собою творяше. А неразумна раба и рабыни смирением и кротостию наказуя, и исправляше, и на ея вину возлагаше; и никого не оклеветаше...» Так на страницах «Повести» вместо образа «святой» женщины возникает образ «идеальной» по тому времени помещицы, умеющей не обострять отношений с крепостными слугами в тот период, когда крестьянская война потрясала основы феодального государства. Песле хозяйственного кризиса в конце XVI века дворяне принимают энергичные меры для восстановления сельского хозяйства. «Основное, — указывает акад. Б. Д. Греков, — что бросается в глаза в этом процессе изживания кризиса, это нажим на крестьянский труд во всех видах и формах, а в частности, усиление барщины. Как раз к этому времени относится и характерное изменение в формуле жалованных поместных грамот: прежняя форма обращения к крестьянам «и вы б, крестьяне, своей помещика чтили и слушали и на суд к нему ходили, и оброк ему платили по старине, а он вас ведает и судит» была заменена другой: «и вы б, крестьяне, пашню на него (помещика) пахали и оброк ему платили, чем он вас изоброчит» (1). Запустение деревни в
---------------------------------------
1. Б. Д. Греков. Главнейшие этапы истории русской феодальной вотчины - «Труды историко-археографического института», т. VIII, стр. XLVI.
---------------------------------------
результате кризиса 70-х годов привело к острому недостатку рабочих рук, к ожесточенной борьбе за «прикрепление» крестьян к земле. В этих условиях помещикам выгоднее было отказываться от «личных услуг» со стороны «рабов», с тем чтобы полнее использовать их труд в сельском хозяйстве. Наиболее умные и дальновидные помещики старались не перегибать палку, налагать «дело по силе», понимая, что беспощадная эксплуатация крестьян может вызвать восстание последних. Отсюда некоторые уступки «неразумным рабам», принятие на себя их «вины», заступничество за них перед другими членами дворянской семьи, не желавшими стеснять себя в требовательности и жестоком отношении к слугам. Именно так и получилось в дворянско-помещичьей семье Осорьиных. Несмотря на доброту Улиянии и ее попытки смягчить участь своих рабов, общий процесс роста крестьянских волнений того времени получил отражение и в ее семье. Автор «Повести», говоря о «неразумных», «строптивых» рабах, готовых и «татьбе коснутся», приводит случай, когда «ненавидяй же добра враг... наусти раба их: и уби сына их старейшего». Легко представить, как накалена была обстановка накануне крестьянской войны, если даже в семье такой помещицы, как Улияния, классовые противоречия принимали столь острые формы. Когда в первые годы XVII столетия в стране начался небывалый голод, Улияния, как и многие помещики в то время, поспешила отпустить своих слуг на волю, чтобы не кормить их дорогим хлебом. Автор «Повести» изображает это как некую заслугу Улиянии. Он пишет: «Она же распусти рабы на волю, да не изнурятся гладом. От них же доброрассуднии обещахуся с нею терпети, а инии отъидоша. Она же со благословением и молитвою отпусти я: не держа гнева ни мало». Конечно, для гнева у Улиянии оснований не было. Те из отпущенных, которые не умрут от голода, все равно после должны были возвратиться к своим помещикам, так как последние своих «холопей ссылали со двора, а отпускных... крепостей им не выдавали». Даже правительство Бориса Годунова вынуждено было приказать помещикам, отпускавших своих крестьян умирать с голоду, «давать отпусти», т. е. освобождать их навсегда от крепостной зависимости. Как видим, Улияния и в этом случае действовала как типичная помещица того времени. В «Повести» Дружины Осорьина нашло также отражение поведение дворян в отношении к церкви и духовенству. До 1584 года монастыри имели право «перевозить» на свои земли крестьян, работавших на помещичьей земле. Учитывая, что от этого страдали интересы служилого дворянства, правительство запретило делать это. Однако недовольство дворян наличием крупных монастырских землевладений сохранилось и после этого. В «Повести об Улиянии Осорьиной» нашло отражение именно такое недовольство дворян. Улияния, несмотря на свое благочестие, почти не посещает церковь. Заметив это, местный поп ска зал Улиянии, что ему был «глас от иконы богородицы: «Шед, рцы милостивой Улианеи, что в церков не ходит на молитву? И домовая ее молитва богоприятна, но не яко церковная». Тем не менее в результате именно «домовой», а не церковной молитвы Улияния, по утверждению автора «Повести», заслужила репутацию «блаженной», что и было подтверждено «чудом», о котором в осторожной форме упоминает Дружина Осорьин в конце своего рассказа. Через десять лет после смерти и похорон Улиянии рядом с ее могилой стали рыть другую, для ее умершего сына. Случайно задели гроб Улиянии, в котором оказалось в полной сохранности ее тело, а исходящей из гроба «перстью» присутствующие люди были исцелены от «различных недуг». Впрочем, из осторожности Дружина Осорьин добавляет: «Мы же сего не смеяхом писати, яко не бе свидетельство». Опытный чиновник, много лет бывший губным старостой в Муроме, он предпочитает уклончивую форму там, где еще не последовало официального признания со стороны светских властей и церкви. «Повесть об Улиянии Осорьиной» представляет собой одно из интереснейших произведений русской литературы первой четверти XVII века. В ней дана зарисовка «широкого бытового и исторического фона русской жизни конца XVI — начала XVII века. В реальной и исторически точной обстановке этого времени Дружина Осорьин нарисовал портрет умной и энергичной женщины. В нем сплелись подлинные черты личности его матери с идеальными качествами русской женщины, как ее представлял себе автор — дворянин начала XVII века. В соответствии с историчностью содержания точность и документальность являются чертами стиля автора, губного старосты, хорошо владевшего канцелярским языком своего времени, как это видно из сохранившихся его грамот» (1). В конце первой четверти XVII века было завершено другим автором, Авраамием Палицыным, одно из самых популярных произведений XVII века — «Сказание» о событиях «смутного времени». Авраамий Палицын — келарь Троице-Сергиева монастыря — был одним из видных политических деятелей конца XVI — начала XVII столетия. Его предок, живший в эпоху Дмитрия Донского, был прозван «Палицею» будто бы за то, что «действовал в боях железной палицей весом в полтора пуда» (2). Год рождения Авраамия (в миру Аверкия) точно не известен. Но судя по тому, что в 80-х годах XVI века Аверкий Палицын был воеводой в городе Коле на Мурманском берегу, время его
--------------------------------------
1. «Русская повесть XVII века». М., Гослитиздат. 1954, стр. 355—356.
2. «Словарь исторический о бывших в России писателях духовного чина», ч. I. СПб., 1827, стр. 4.
--------------------------------------
рождения следует отнести к середине XVI столетия. В 1588 году Палицын подвергся опале, по-видимому, в связи с заговором князей Шуйских против Бориса Годунова. Сосланный в Соловецкий монастырь, Палицын там был насильственно пострижен в монахи и получил имя Авраамия. После вступления на престол Бориса Годунова Палицына возвратили из ссылки, и он некоторое время находился в Троице-Сергиевом монастыре, откуда был отправлен затем в Богородицкий монастырь на административную должность.
В 1608 году, когда царем был уже Василий Шуйский, Авраамия Палицына назначили келарем Троице-Сергиева монастыря, самого богатого и влиятельного монастыря того времени. Когда монастырь подвергся осаде польских войск Сапеги и Лисовского, Авраамий находился в Москве. После свержения Шуйского Авраамий Палицын выехал из Москвы под Смоленск в составе посольства, которое должно было договориться с польским королем Сигизмундом о вступлении королевича Владислава на русский престол. Но так как послы не согласились на условия, выставленные Сигизмундом, то они были задержаны в польском лагере. Однако Палицын был отпущен беспрепятственно и даже получил от Сигизмунда охранные грамоты на земли и права Троице-Сергиева монастыря. Об этом обстоятельстве, сильно его скомпрометировавшем, Палицын ни разу не упоминал впоследствии в своих сочинениях.
Сам Палицын склонен был сильно преувеличивать свое значение в дальнейших исторических событиях. Так, он рассказывает о помощи, оказанной им второму народному ополчению во время боев за освобождение Москвы, и говорит чуть ли не о решающей своей роли в избрании Михаила Романова на царство. Однако он не избежал вторичной ссылки в Соловецкий монастырь в 1619 году, когда из польского плена вернулся отец Михаила Романова, задержанный в свое время Сигизмундом под Смоленском вместе с остальными участниками русского посольства. Очевидно, Филарет имел основание быть недовольным поведением Авраамия Палицына во время переговоров с польским королем. В Соловецком монастыре Палицын работал над своим «Сказанием», которое должно было вместе с тем стать средством его реабилитации в глазах современников и потомства. Умер Авраамий Палицын 13 сентября 1627 года в Соловецком монастыре. «Сказание», или, как его называл сам автор, «История в память предыдущим родам», закончено было в 1620 году. Но, как видно из самого текста, «Сказание» не представляет собой единого целого, написанного по одному плану произведения. Оно состоит из нескольких частей, написанных в разное время и лишь объединенных автором впоследствии. В настоящем своем виде «Сказание» имеет 77 глав, из которых некоторые объединяются общим заглавием и даже имеют свое послесловие. Например, первые шесть глав представляют собой вполне законченный рассказ об исторических событиях, начавшихся после смерти Ивана Грозного и закончившихся свержением царя Василия Шуйского (1584—1610 гг.). Судя по особому заглавию для этих шести глав: «Сказание киих ради грех попусти господь бог наш праведное свое наказание и от конец и до конец всея Росия, и како весь словенский язык возмутися и вся места по Росии огнем и мечем поедены быша», это было вполне самостоятельное произведение. (Кстати, первые шесть глав с указанным названием сохранились в отдельном списке.)
Вторая, самая обширная часть «Сказания» (главы 7—52) имеет также свое особое название: «Сказание, что содеяшася в дому пресвятыя и живоначальная троица и како заступлением пресвятыя богородица и за молитвы великих чюдотворцев Сергия и Николы избавлена бысть обитель сиа от польских и литовских людей и русских изменников». Эта часть имеет свое собственное предисловие, в котором автор объясняет причины, заставившие его взяться за описание минувших событий: «понеже к старости глубоцей уже преклонихся и непщевах быти скорому отложению телесе моею, и убояхся казни раба оного, скрывшего сребро господина своего и прикупа им несотвориша, и еже слышах бывшая чюдеса, ово же и очима своим видех, нужда ми быть писати». Таким образом, вторая часть была задумана и написана много позднее первой и как вполне законченное тоже самостоятельное произведение. Эта часть, подобно первой, встречается в отдельных списках. Третья часть книги Авраамия Палицына (главы 65—70), имеющая подзаголовок: «Сказание о разорении и освобождении Москвы», связана со второй частью хронологически, промежуточными главами 53—64, поскольку события, в них описанные, происходили после осады Троице-Сергиевой лавры.
Четвертая часть «Сказания» (главы 71—73) представляет собой рассказ об избрании на царство Михаила Романова и заканчивается «благодарственным словом» автора. Последняя, пятая часть (главы 74—77), названная автором «Сказанием о приходе из Польши королева сына Жигимонтова Владислава», доведена до заключения Деулинского перемирия в 1618 году и помечена 1620 годом как датой окончания работы над всей книгой. Как видим, сочинение Палицына писалось не сразу и не по единому плану. Некоторыми исследователями высказывались даже сомнения в принадлежности Палицыну первых шести глав «Сказания». Так, например, О. А. Державина полагает, что текст этих глав первоначально был написан Дионисием Зобниковским, который с 1610 года был архимандритом Троице-Сергиева монастыря и близко общался с Палицыным как келарем того же монастыря. «Дионисий,-— пишет исследовательница,— мог передать свое произведение Палицыну, своему сослуживцу и помощнику, зная, что тот работает над описанием событий последних лет, а Палицын включил его в свое повествование, несколько сократив и переделав написанное» (1). Доказательство справедливости своего предположения О. А. Державина видит в том, что «разночтения первой и второй редакций убеждают нас, что над текстами работали люди с различными политическими взглядами» (2). Впрочем, различия эти были уже не столь велики, так как сама исследовательница признает, что у Дионисия и Авраамия «основы их классового мировоззрения были
------------------------------------------------
1. См. статью О. А. Державиной в книге «Сказание Авраамия Палицына». М.—Л., Изд-во АН СССР, 1955, стр. 37. 2. Там же.
------------------------------------------------
общими». Дело, пожалуй, не столько в различии политических взглядов той и другой редакции, сколько в том, что первая редакция писалась в то время, когда исход борьбы с интервентами еще не был ясен для автора, а вторая редакция создавалась спустя несколько лет, когда интервенты были уже разгромлены и у власти находилось правительство Михаила Романова. Конечно, в новых исторических условиях у автора должна была появиться и новая точка зрения на некоторые события прошлого. Кроме того, в 1620 году, во время завершения работы над «Сказанием», Авраамий Палицын находился во вторичной ссылке в Соловках, в то время как Дионисий пользовался прямым покровительством патриарха Филарета. Вряд ли в таких обстоятельствах осторожный писатель, бывший келарь Троице-Сергиева монастыря, рискнул бы выдать под своим именем литературный труд своего бывшего начальника, деятельность которого была всем известна и о писаниях которого не могли не знать современники. Наконец, самый стиль первых шести глав «Сказания» и остальных частей этой книги свидетельствует о принадлежности их одному автору, любящему украшать прозаическую речь стихотворными вставками. Вот, например, стихотворный отрывок из первой части «Сказания»:
...о нищих крепце промышляше,
и милость к таковым от него бываше,
злых же людей люте изгубляше...
...той зле продаваем бываше,
и много снос и убыток платяше;
инии же ради воровства нигде не приемлем бываху,
инии же от неразумия и безвремества погибаху...
А вот отрывок из второй части «Сказания», принадлежность которой Авраамию Палицыну никогда не подвергалась сомнению:
И мнозии руце от брани, престаху,
всегда о дровах бои злы бываху.
Исходяще бо за обитель дров ради добытая,
и во град возращахся не без кровопролития;
и купивше кровию сметие и хврастие,
и тем строяще повседневное ястие.
К мученическим подвигам зелне себя возбуждающе
и друг друга сим спослуждающе.
Идеже сечен бысть младый хвраст,
ту рассечен лежаше храбрых взраст.
И идеже режен бываше младый прут,
ту растерзаем бываше птицами человеческий труп.
Единство стиля первой части «Сказания» с остальными частями можно подтвердить еще таким примером: в первых шести главах автором сохраняется народная речь говорящих. Казаки отзываются о Лжедимитрии II, своем «царике»: «Что солнышку нашему годно, и он творит». Противники Шуйского говорят о боярском царе: «хотя бы нам черт, только бы не тот!» Часто встречаются эпитеты, близкие по типу к устному поэтическому творчеству: «заморские вина», «студеная вода», «красные девицы» и т. д. В остальных частях «Сказания» элементы просторечия сказываются в сравнении монастыря с «лукошком», а монахов с «воронами». В народно-эпическом плане используются троекратные повторы, например: поляки три раза штурмуют монастырь, три раза послы царя Михаила встречаются с польскими послами и т. д. Хотя «Сказание» создавалось Авраамием Палицыным в разное время и без общего плана, в итоге получилось замечательное, глубоко волнующее художественное произведение. Это объясняется прежде всего искренним патриотизмом самого автора, который был непосредственным свидетелем героической борьбы русского народа за освобождение своей родины от интервентов и не мог не отразить в своей книге великого пафоса этой борьбы. Если первая часть «Сказания», создававшаяся в годы «лихолетья», неслыханных по своей тяжести мучений русского народа, преданного верхушкой феодального класса, обличает пороки феодалов, их себялюбие, неправосудие и корысть, то вторая часть, посвященная подробному рассказу об осаде Троице-Сергиева монастыря, говорит о патриотизме простых русских людей, сумевших ценою невероятных лишений и напряжения своих сил победить лучше вооруженных и более многочисленных врагов. Ко второй части, представляющей поистине величественную эпопею русской народной доблести, естественно примыкают последние части «Сказания», описывающие завершение этого исторического народного подвига. Именно то обстоятельство, что подлинными героями этой эпопеи Авраамия Палицына оказываются люди из народа: простые воины, крестьяне, чернецы, придает ей глубоко жизненный характер и свидетельствует о большом художественном даровании автора, сумевшего, вопреки своей классово ограниченной точке зрения, увидеть народную силу и признать правду народной борьбы за освобождение родины. Авраамий Палицын не был очевидцем 16-месячной осады Троице-Сергиева монастыря, но он, по его собственному признанию, пользовался записками участников обороны. Этот материал, среди которого имелись, по-видимому, дневниковые записи о происходивших событиях, позволил автору «Сказания» придать летописный характер изложению второй, центральной части своего труда. Например: «Месяца октября в 3 день начат бити из-за всех туров и биюще по граду шесть недель беспрестанно». Или: «Того жь месяца во 2-й день в 3-м часу нощи в литовских полцех бысть шум велик и заиграша во все игры, иоидоша на приступ». Искусно придавая такими летописными заметками характер современности описываемым событиям, Авраамий Палицын чередует их с пространными описаниями отдельных боевых эпизодов осады. К числу наиболее интересных эпизодов относится рассказ о подкопе, который враги вели под стены монастыря. Вокруг этого эпизода Авраамий Палицьш развертывает картину переживаний защитников крепости, долго и упорно ищущих направление подкопа, грозящего им гибелью. Наконец, им удается обнаружить подкоп и уничтожить его, к общей их радости. Второй эпизод героической обороны связан с появлением среди осажденных эпидемии цинги. Объясняя «мор» наказанием свыше за измены предателей и за «умножение во граде беззакония и неправды», Авраамий Палицын дает ряд зарисовок из жизни защитников крепости и говорит о необходимости искупления таких «грехов» новыми героическими подвигами. Этим приемом автор привлекает внимание читателей к отдельным подвигам рядовых русских воинов и создает из них, как из мозаики, всю несравненную по мужеству и патриотизму картину осады монастыря. С такой целью Палицын даже использует типичные народно-эпические приемы для описания отдельных героических сцен. Вот, например, монастырский служка Ананий Селевин, как былинный богатырь, один бьется против множества неприятелей «и никто же от сильных поляков и русских изменников смеюще наступати на нь, но издалече ловяще из оружия убита; вси бо знаху его». Даже конь у Селевина особенный, богатырский, «и по коне его мнози знающе. Толик бо скор конь той, яко из среды полков литовских утекаше, и не можаху ностигнути его». Для характеристики художественной манеры Палицына важно отметить, что он изображает борьбу русского народа с врагами как борьбу «света» с «тьмой». Эта антитеза имела реальное основание, так как польские феодалы для русских людей были не телько врагами, но и иноверцами, еретиками; поэтому борьба с ними являлась в глазах русских людей начала XVII века не только борьбой политической, но и религиозной и велась, как хочет показать Палицын, под покровительством «божественных сил». Отсюда и эпитеты, применяемые к врагам,— «тьма», «темная сила», «воинство сатанино», «демоны». В то же время мотив «божественного света», «сияния» постоянно разрабатывается при описании геройства защитников монастыря. Так, в одной из глав рассказывается, что во время третьего приступа над монастырем «на воздусе луна, яко огнь скакаху и всю нощь от небесных звезд свет сиял великий, и яко видящеся па даху над монастырем и вокруг монастыря». Той же цели — противопоставлению защитников монастыря врагам-иноверцам - служат и образы, взятые из мира природы: для врагов обычно используются образы хищников — льва и змея, реже — волк и лисы (с последней сравниваются изменники); защитники монастыря изображаются в виде зайцев или овец — стада Христова, пастырем которого является Сергий Радонежский. Монастырь представляется автору кораблем, окруженным волнами бурного моря (врагами) и управляемым умелым кормчим - все тем же Сергием Радонежским. Характерно, что монах Палицын нигде в своем произведении не проповедует христианской морали «непротивления злу насилием», не говорит о христианском отношении к врагам, о человеколюбии и милости по отношению к ним. Наоборот, все его произведение проникнуто призывом к мести за причиненные врагами страдания, призывом к борьбе с интервентами, разоряющими родину (1). Если «Сказание» Авраамия Палицына не может удовлетворить нас в отношении исторической точности, то высокая художественная ценность его бесспорна. Законченное в период полной победы над интервентами «Сказание» проникнуто подлинно народным оптимизмом. Позади остались годы страданий, но они должны стать незабываемым уроком для всех русских людей. Как же надо ценить освобождение своей родины, завоеванное ценою таких невероятных мук и лишений! С неподдельным чувством описывает Палицын всенародную радость при известии об освобождении Москвы от жестоких захватчиков. Особенно взволновал его вид Кремля — этой древней святыни русского народа. «И по молебном пении, — пишет Палицын, — поидоша во град Кремль в бесчисленном множестве народа. И бе воистину плача и умиления достойно видети. Что бо безумия сего безумнейши, еже сотвориша окааннии люторы треклятыми и богомерзкими отступники и прелагатаи, с русскими изменники? Видяху бо святыа божиа церкви осквернены и обруганы и скверных мотыл всяких наполнены. Святые же и поклоняемыя образы владыки Христа и пречистыя его богоматери и всех святых рассечены, и очеса извертаемы, и престолы божия осквернены и ободраны, и всяку святыню, до конца разорену и обругану злым поруганием, и множество трупу человеча разсечены - от человекоядец оных, в сосудах лежащих; и несть возможно толиких бед изрещи, иже сотворише окааннии люторы в царствующем граде Москве грех ради наших». «Исключительно интересное по своему содержанию произведение Палицына, — справедливо пишет О. А. Державина, — выделяется и своими художественными достоинствами и тем новым, что оно вносит в русскую литературу XVII века. Внимание к человеческой личности, яркое изображение основных социальных сдвигов эпохи, новый подход к историческим событиям, изображение подвигов простых людей — героев-патриотов, их роли в деле спасения родины, наконец, открытое заявление
-----------------------------------------
1. См. «Сказание Авраамия Палицына». М.—Л., Изд-во АН СССР, 1955, стр. 51.
-----------------------------------------
своих прав как исторического деятеля и как автора — все это делает «Сказание» Палицына одним из виднейших литературных явлений начала XVII века» (1).
Не меньшую популярность, чем «Сказание» Авраамия Палицына, завоевало второе крупное произведение, посвященное описанию трагических событий конца XVI — начала XVII столетия, названное автором «Повесть книги сея от прежних лет» или, как сказано в послесловии, — «Летописная книга». Книга датирована 28 июля 1626 года. Таким образом, время ее написания не вызывает сомнений, зато имя ее автора до сих пор вызывает споры среди исследователей. Поскольку эта книга дошла до нас не только в отдельных списках, но и в составе «Хронографа» Сергея Кубасова, то первые исследователи ее полагали, что она и написана Кубасовым. Позднее В. Ключевский и некоторые другие ученые, основываясь на заключительных «виршах» книги:
Есть же книгы сей слагатай
Сын предреченного князя Михаила, роду Ростовского сходатай,
Понеже бо он сам сие существенно видел
И иные бо вещи от изящных бесприкладно слышал:
Елико чего изыскал,
Толико сего и написал, —
признали ее автором князя Ивана Михайловича Катырева-Ростовского, родственника новой династии Романовых, современника описанных в книге событий. Из биографии И. М. Катырева-Ростовского известно, что он был в близких отношениях с Борисом Годуновым, а потом и с Лжедимитрием I. По-видимому, за эту близость он поплатился в царствование Василия Шуйского ссылкой в Сибирь, хотя и в качестве воеводы. С 1608 года он жил в Тобольске, следовательно, о событиях последних лет «смуты» знал главным образом по литературным источникам. (Есть основания предполагать, что ему было известно «Иное сказание», влияние которого довольно ощутимо в его книге.) «Летописная книга» получила высокую оценку за свои художественные достоинства не только у современников. Академик А. С. Орлов назвал ее автора лучшим повествователем начала XVII века. «Начинается эта складная повесть, — писал ученый,— с изложения, дорожащего временем и местом. Здесь украшений немного: мимоходом упомянуто вмешательство дьявола, Димитрий-царевич сравнен с заклатым незлобивым агнцем, а русские люди по кончине «благоюродивого» царя Феодора — с «овцами без пастыря». Вот и все. Но как только «Рострига» переходит русский рубеж, начинается живописный
--------------------------------------------
1. «Сказание Авраамня Палицына». М. — Л., Изд-во АН СССР, 1955, стр. 63
--------------------------------------------
рассказ, лучшим украшением которого являются картины природы и частые бои» (1). Действительно, рассказ Катырева-Ростовского отличается связностью и стройностью. «Летописная книга» начинается с описания последних лет царствования Ивана Грозного, затем в ней говорится о царе Федоре, о его кончине, о правлении Бориса Годунова и о появлении самозванца. При этом автор по возможности старается воздерживаться от оценок лиц и событий, передавая главным образом самые факты. Такая «объективность» легко может быть объяснена личным положением автора, близкого к новой династии человека, не желающего в новой обстановке обострять еще не улегшиеся политические страсти. Поэтому, как справедливо сказал С. Ф. Платонов, автор «повествует о событиях, его интересующих, «спокойно зря на правых и виновных, не ведая ни жалости, ни гнева». Усвоенные им красивые эпические формулы прилагает он равно к своим и чужим, в одинаковых словах описывая победы и поражения как москвичей, так и врагов» (2). Катырев-Ростовский с одинаковой добросовестностью отмечает черты героизма, смелость, воинское мастерство и человеческое достоинство как у русских людей, так и у их противников. Только в оценке некоторых исторических деятелей Катырев-Ростовский изменяет своему бесстрастию. Он не жалеет «укоров и поносов» Борису Годунову за то, что тот пресек род истинных государей, которые «вселении быша от великого самодержца Августа кесаря». Этой же политической концепцией, целиком заимствованной из «Сказания о князьях Владимирских», Катырев-Ростовский пользуется и для доказательств прав новой династии, утверждая, что Михаил Романов принадлежит к тому же «царскому корени» и ведет свой род от «Августа кесаря». В последнем случае автор «Летописной книги» также не был оригинален. Еще в официальной «Грамоте утверждений» 1613 года об избрании Михаила Романова уже говорилось о его царском происхождении. В литературном отношении «Книга» Катырева-Ростовского заслуживает внимания как попытка обновить стиль исторического повествования. Это находит выражение в богатстве изобразительных средств, в тяготении к словесной передаче пейзажа, портрета исторических лиц, в интересе к личности человека. Восприятие природы у Катырева-Ростовского не сковано традиционным христианским мировоззрением, как это свойственно было средневековым писателям. Рисуя лирическую картину весны, Катырев-Ростовский намеренно противопоставляет ее радостное настроение тяжелым бедствиям, обрушившимся
---------------------------------------------
1. А. С. Орлов. Повесть Катырева-Ростовского и Троянская история Гвидо де Колумба. Сборник в честь М. К. Любавского. М., 1917, стр. 73.
2. С. Ф. Платонов. Старые сомнения. Сборник в честь М. К. Любавского. М., 1917, стр. 177.
---------------------------------------------
на Русскую землю в результате вторжения войск самозванца. «Растаящу снегу и тихо веющу ветру, и во пространные потоки источницы протекают... зеленеютца поля и новым листвием облагаются древеса и отовсюду украшаются плоды земля, поют птицы сладким воспеванием... В сие же время красовидные годины прежереченный хищный волк собрался со множеством воин полского народу...» Литературное мастерство автора сказывается и в том, как он искусно использует стилистические формулы боя старших воинских повестей, предваряя или заключая их картинами природы.
