И. И. Канаев. "Карл Фридрих Кильмейер" Издательство "Наука", Ленинград, 1974 г. OCR Biografia.Ru
продолжение книги...
Школа Кильмейера
Первым по времени и первым по значению учеником Кильмейера был Жорж Кювье (G. Cuvier, 1769— 1832). (14) Он был года на 4 моложе Кильмейера и соответственно моложе по классу в школе. Кювье по происхождению француз, родился и жил в городке Монбельяре, принадлежавшем герцогу Вюртенбергскому. Как способного мальчика герцог взял Кювье в свою школу, где преподавание шло на немецком языке, которым Кювье вполне овладел. Кювье, как уже указывалось, поступил в Карлсшуле в 1784 г., когда Кильмейер уже приближался к окончанию ее и в следующем году, 1785-м, начал читать курс естествознания будущим лесничим герцогства. В 1786 г. Кильмейер уже защитил докторскую диссертацию и уехал в Гёттинген. Так что знакомство Кильмейера с Кювье в школе длилось всего около двух лет. В эти годы в Карлсшуле образовался небольшой кружок друзей — 8 человек, интерсовавшихся естествознанием. Кильмейер был среди них старшим и самым авторитетным. В этом кружке особенно сблизились с Кильмейером два студента — Кювье и Паррот. (15) Весной 1786 г. перед отъездом Кильмейера эта дружба троих выразилась в надписи, ко-
----------------------------------------------
14. О Кювье см.: Канаев, 1963, и другие источники, указанные в этой книге.
15. Жорж Паррот (1767—1852), математик и физик, стал впоследствии русским академиком в Петербурге, где его звали Егором Ивановичем Парротом.
----------------------------------------------
торую они вырезали в коре одного дерева в саду «Академии»: «Amicitia conjuncti sorte disjuncti» (16) и инициалы друзей. И хотя судьба навсегда разъединила Кильмейера с Кювье, своей юношеской дружбе они остались верны до смерти. Со временем между ними установилась переписка, посвященная главным образом научным вопросам. Из нее видно, что Кильмейер дежался в этих вопросах как равный с Кювье и порой как учитель. Кювье сообщал ему о своих работах, иллюстрируя их в письмах рисунками, изящно выполненными, спрашивал совета у друга. Это отличает письма Кювье к Кильмейеру от писем Кювье к другим товарищам — друзьям по школе, например к Пфаффу. Кювье еще студентом выделялся среди других своей талантливостью и эрудицией, поэтому товарищи относились к нему соответственно как получающие к дающему. Лишь Кильмейер стоял с ним на равной ноге или же как дающий по отношению к получающему. К сожалению, переписка между Кильмейером и Кювье полностью не сохранилась, а из сохранившегося далеко не все опубликовано и лежит в архивах обоих друзей, а также, вероятно, в других местах. Из писем Кювье видно, что, став уже известным ученым, он сохранил дружеские чувства к Кильмейеру и признавал его своим учителем: «Если мое место дает мне возможность быть Вам полезным, Вам остается только приказывать. Я был бы весьма счастлив оказать услугу другу, которого я всегда считал своим учителем и гением которого я так же всегда восхищался, как любил его персонально». Кювье приглашал своего друга в Париж, но Кильмейер так и не собрался (из письма Кювье Кильмейеру от 25 октября 1795 (?). В предисловии к своим лекциям по сравнительной анатомии (1800) Кювье сообщает имена людей, от которых он получил исходные данные для своей работы, и среди них назван Кильмейер (Cuvier, 1800—1805, р. XVIII). Важно отметить, что Кювье первые годы после отъезда из Штутгарта, когда он жил никому не известным домашним учителем в Нормандии, усердно переписывался с одним из друзей по Карлсшуле — Пфаффом, который слушал курс Кильмейера. Кювье очень интересовался содержанием лекций Кильмейера, и Пфафф систематически
--------------------------------------------
16. «Дружбою соединены судьбой разъединены» (лат.).
--------------------------------------------
сообщал ему о них. В одном из писем Кювье, посылая поклон Кильмейеру, просит Пфаффа передать ему прилагаемые анатомические описания и добавляет: «... он был в этом отношении моим первым учителем и заслуживает с моей стороны горячую благодарность» (Piaff, 1858, р. 183). В другом письме Кювье просит передать Кильмейеру, что с нетерпением ждет от него письма, и т. д. К сожалению, письма Пфаффа, в которых сообщается содержание лекций Кильмейера, не были напечатаны. Сохранились ли эти письма? Вероятно, хоть часть их имеется в архиве Кювье («Fonds Cuvier») в Париже. Судя по тому, что известно о содержании писем Кильмейера к Кювье, в них было много интересного для познания образа мыслей Кильмейера. Примером может служит письмо 1797 г., в котором он сообщает свою классификацию низших беспозвоночных (класса Черви Линнея), о которой выше была речь (стр. 46). Эта работа, вероятно, не могла не повлиять на систематику Кювье. Другое письмо Кильмейера от 9 марта 1801 г., где речь идет об эволюции органического мира, было приведено на стр. 43—45. Но в письмах Кильмейера к Кювье речь шла не только о зоологии, но и об общих философских вопросах. Так, в период расцвета в Германии натурфилософии в духе Шеллинга Кювье запросил Кильмейера, что он о ней думает. На этот вопрос Кильмейер ответил письмом, в декабре 1807 г., на 12 убористо написанных страницах, где изложил свои философские взгляды. Об этом письме, напечатанном в собрании сочинений Кильмейера, речь была выше (стр. 46). Это письмо показало, что Кильмейер не сочувствовал натурфилософии, хотя кое-кто, по недоразумению, считал его «отцом натурфилософии» и учителем натурфилософа Шеллинга, что было просто ошибкой, ибо у Кильмейера учился брат философа, а не он сам. Кювье и его немецкие друзья были против натурфилософии. 11 марта 1808 г., отвечая на письмо Кювье,Кильмейер писал: «То, что Вы в Вашем письме говорите о философском чудовище (Unwesen) в Германии... уже давно мною было одобрено и в значительной мере является выражением моих собственных мыслей» (Коhlbrugge, 1912, S. 293). Однако Кильмейер, методологически расходясь с Шеллингом, при этом считал, что у натурфилософов могут быть ценные идеи; к Шеллингу лично он относился дружелюбно. В связи с вышесказанном об отрицательном отношении Кильмейера к натурфилософии странно видеть, что в курсе истории естественных наук, который Кювье читал в последние годы своей жизни, Кильмейер попал в главу о натурфилософии в качестве предшественника Шеллинга. Правда, этот последний, пятый, том «Истории естественных наук», где говорится о Кильмейере, вышедший в 1845 г. (т. е. после смерти Кювье), был «дополнен» и отредактирован Т. М. де Сент-Ажи (Т. М. де Saint- Agy). Возможно, что те странные высказывания, которые встретятся в приводимой ниже цитате из этой книги, принадлежат перу Сент-Ажи, который Кильмейера не знал. Несмотря на эти сомнительные места, я все же приведу главные мысли о Кильмейере, предполагая, что они принадлежат Кювье и отражают то, что он думал в историческом плане о своем старом друге в конце своей жизни. Глава в «Истории естественных наук», в которой около 4 страниц отведено Кильмейеру, называется «О философии природы в Германии и Франции». В начале главы дается краткий обзор взаимоотношения философии и естествознания и речь доходит до Шеллинга и его натурфилософии. «Прежде чем излагать ее, я поведаю об авторах, от которых Шеллинг мог заимствовать идеи для основания ее», — написано в этой главе (Cuvier, 1845, р. 314). Эти авторы Гёте и Кильмейер. Почти 4,5 страницы посвящены критическому анализу учения Гёте о метаморфозе растений и сравнительной анатомии. Эти работы Кювье явно не нравятся: «Эта манера философствовать с помощью смутных представлений и общих правил, не проверенных на фактах, может привести к большим ошибкам» (там же, стр. 318). «Другой автор, который мог снабдить Шеллинга идеями для основания его философии природы, есть Кильмейер» (там же, стр. 319). Далее сообщается, что, став профессором в Тюбингене в 1796 г. (дата верная), он произнес речь о постепенном развитии различных организмов и об отношениях, которые они имеют между собой, не исключая и самых высоких. Эта маленькая речь — почти единственное произведение, написанное Кильмейером, которая была зародышем (Germe) всех идей, воспроизведенных на тысячу ладов, о развитии животных путем перехода из одного класса в другой, о различных последовательных состояниях высших животных, состояниях, которые соответствовали таковому каждого класса низших животных. Кильмейер допускает в своей речи, как это повторяли начиная с него, что эмбрион в своем примитивном состоянии, даже человеческий эмбрион, похож на червя. «Действительно, эмбрионы, будь то в яйце, будь в матке, кажутся сначала как бы простой полоской; не видно ни конечностей, ни членов, ни головы; там ничего не развито. Примитивная полоска постепенно организуется, различаются точки, которые станут позвонками... Кильмейер обнаруживает много ума и гениальности, стремясь установить, что каждый из разных классов животных представляет собой одно из состояний, через которое наиболее высокий класс должен пройти, чтобы достигнуть своего полного развития» (там же, стр. 320). В качестве примера сказанного рассматривается превращение головастика в зрелую форму. «Из рыб, каковыми они (головастики, — И. К.) были, они таким образом стали рептилиями (амфибиями, — И. К.), они перешли из одного класса в другой. Согласно Кильмейеру, можно допустить, основываясь на этом факте метаморфоза, что всякое животное есть червь в своем первоначальном состоянии; что затем он переходит в более высокий класс, именно рыб, далее — рептилий. Эти отличаются от высших животных, таких как четвероногие (млекопитающие, — И. К.) или человек, по органам кровообращения» (там же, стр. 320—321). Далее Кювье разъясняет различие в строении сердца и циркуляции крови амфибий и млекопитающих. Подытоживая, он пишет: «Эти классы (низшие, — И. К.) оказались бы, таким образом, лишь организациями, остановившимися на различных этапах развития» (там же стр. 321). Словом, Кювье приписывает Кильмейеру открытие идеи «биогенетического закона в той редакции, которую он имел до Геккеля. Это не совсем верно, ибо эта идея, в более туманном виде, существовала, по-видимому, еще до Кильмейера. «Во всех этих идеях есть что-то хорошо придуманное
(ingenieux), что нравится уму, благодаря их кажущейся простоте. Но если рассматривать детали, то видно, что черты сходства далеко не так полны, как они казались при первом взгляде, и что в каждом классе есть постоянная и характерная форма (здесь, очевидно, Кювье имеет
в виду свои типы, — И. К.). Эти идеи в лучшем случае были хороши в то время, когда они были высказаны» (там же, стр. 321—322).
Иначе говоря, Кювье в мягкой форме отвергает изложенную идею, считая ее не обоснованной фактами. В этом отношении Кювье лишь частично прав. В старой редакции, в которой она здесь изложена, идея биогенетического закона неприемлема. Но в новой форме эта идея вполне жизнеспособна. Другая идея, которую дальше обсуждает Кювье, — это полярность. К царству животных ее применил Кильмейер, хотя он этого в книгах не обнародовал. Его авторство видно из лекций, читанных им в Штутгарте и Тюбингене. «Он рассматривал противоположности, существующие между задними и передними конечностями животных, как своего рода поляризацию, подобную таковой электричества». И пояснив представление о поляризации, Кювье продолжал: «Кильмейер, однако, скорее играл с этой идеей, нежели выдавал ее за положительную, он думал, что некая поляризующая сила могла также действовать в организмах, вызывать у одной конечности один эффект, а у противоположной конечности — другой эффект, в известном роде противоположный, но, с другой стороны, все же похожий. Он распространял на оба пола эту поляризацию» (там же, стр. 322). Сообщив дополнительно некоторые сведения об электричестве и прочем, Кювье следующими словами заключает сказанное о Кильмейере: «Почти все эти идеи существовали в науке, когда Шеллинг занялся своей системой философии, возбужденный воззрениями Кильмейера, учеником которого он был» (там же, стр. 322). В приведенных из книги Кювье цитатах о Кильмейере есть по крайней мере две фактические ошибки. Первая — относительно даты речи Кильмейера. Он произнес ее не в связи с поступлением в Тюбингенский университет в 1796 г., а раньше — в 1793 г. Вторая ошибка — в утверждении, что Шеллинг был учеником Кильмейера, о чем говорилось выше. Первую ошибку Кювье едва ли мог допустить, хорошо зная жизнь Кильмейера. Вторая ошибка была, по-видимому, одно время ходячей и со стороны Кювье тоже маловероятной. Мне кажется, что обе ошибки надо отнести к «дополнениям» Сент-Ажи, который и сказанное об идеях Кильмейера мог «поправить» по-своему. Это можно было бы установить только в том случае, если бы удалось сверить печатный текст с рукописью Кювье, однако это невозможно, так как Кювье, вероятно, не написал свои лекции, они стенографировались.
Приведенные размышления Кювье о Кильмейере все же, мне кажется, отражают существенные черты научного мировоззрения последнего. Кювье привел только то, что считал нужным сообщить широкой публике о немецком натуралисте. Вляние его на свою работу Кювье не находил нужным освещать. И хотя он Кильмейера не называет натурфилософом в точном значении этого слова, все же тем, что он счел его в какой-то мере только предшественником Шеллинга, не отводя ему места среди настоящих ученых, он, несмотря на старую дружбу, навел на его образ известную тень. Чем это вызвано, остается открытым вопросом. Заслуживает внимания, что Кильмейер в конце жизни написал биографию Кювье, она найдена в архиве Кильмейера и впоследствии была напечатана (Kielmeyer, 1846, см.: Martius, 1866, р. 205). После всего здесь сказанного может возникнуть вопрос: чему же Кильмейер научил Кювье? Прямого ответа, документально подтвержденного, нет. Можно найти лишь скудные указания. Так, например, ученик Кильмейера Г. Йегер считает, что Кильмейер несомненно был в сравнительной анатомии и в зоологии, а также в манере их разработки («Art ihrer Behandlung») непосредственным предшественником Кювье (Jaeger, 1845, p. XLI). Это можно, понимать в том смысле, что Кювье узнал от Кильмейера нечто новое, прежде всего методические идеи в области сравнительной анатомии и зоологии. Другой современник Кильмейера — ботаник Мартиус — писал: «Органическое слияние зоологии с сравнительной анатомией и физиологией было ведущей и тогда новой мыслью этих лекций» (Martius, 1866, S. 186). Автор имел в виду курс Кильмейера в Карлсшуле, которым так интересовался Кювье, судя по письмам к Пфаффу, о чем упоминалось выше. Сам Кильмейер, как говорилось, черпал материал для размышлений больше из книг, нежели из реальных, анатомических наблюдений, добытых путем рассечения животных. Кювье же прежде всего таким путем исследовал строение и функции органов животных и намного опередил своего учителя. Как известно, Кювье систематически сравнивал строение, а в связи с ним и функцию отдельных органов и систем их в пределах отдельных классов животных, что до него в таком объеме и с такой глубиной никто еще не делал. И действительно, это сравнение органов дало возможность выяснить такие особенности каждого из них и для всех их частей, что по одной из этих частей можно узнать класс, род и часто вид животного, от которого она происходит, как писал Кювье в зрелом возрасте. Так должно было быть неизбежно, ибо все органы одного и того же животного образуют уникальную систему, все части которой держатся друг за друга (se tiennent), действуют и реагируют друг на друта; и не может быть изменений в одной части этой системы, которые не вызвали бы аналогичных изменений во всех частях. На этом принципе основан метод, придуманный Кювье, по которому можно определить животное по одной кости, по одному обломку кости; метод, который привел его к столь любопытным результатам относительно ископаемых животных.
«Так анатомия освещает даже теорию Земли; так все естественные науки образуют единую науку, различные ветви которой более или менее прямо сообщаются между собой и взаимно освещают друг друга»,— писал Кювье в своей «Истории прогресса естественных наук» (Cuvier, 1837, р. 147). В этих словах кратко сформулирована сущность научного метода Кювье, давшего такие замечательные результаты. Можно предположить, что в основе этого метода лежит мысль его учителя Кильмейера, хотя достоверных доказательств этого предположения нет.
Теперь обратимся к другим ученикам Кильмейера. Они многочисленны, но среди нет ни одной звезды, которая по блеску хотя бы отдаленно напоминала Кювье. О Кильмейере-учителе сохранились некоторые высказывания его непосредственного ученика Г. Йегера, в eго речи, посвященной памяти учителя, в следующем после его смерти году, 1845-м. На нее уже неоднократно приходилось ссылаться. Йегер отмечает, что круг научных мыслей Кильмейера трудно узнать из малочисленных печатных работ его, о нем можно судить по «свету, который он при жизни рассылал в разноцветных лучах. . . Из этого пламени отдалилось немало искр, попавших даже в далекие страны, в которых такая искра посредством духа того, кто, быть может, бессознательно воспринял ее, или благодаря благоприятным внешним условиям снова стала блестящим светом для отдельных областей науки, или теперь светочем индустриальной жизни, которая, поглощенная своим делом, нередко забывает, что она своим первым питанием обязана науке» (Jaeger, 1845, р. XX). Далее, назвав 5 мелких печатных работ Кильмейера, из которых самой значительной является его речь 1793 г., Йегер пишет: «Так как идеи Кильмейера главным образом распространились благодаря записям его лекций, по чисто античной манере; теперь же его рукописи переданы его вдовой королевской публичной библиотеке» (там же, стр. XXIX). Йегер выражает надежду, что самые важные из этих рукописей будут опубликованы. Это частично сбылось только недавно, с появлением собрания избранных сочинений Кильмейера в 1938 г. Целые курсы его, по-видимому, в рукописях полностью не существовали и если сохранились, то только в записях учеников. Но, насколько мне известно, в печати они не появлялись. Йегер пытается описать особенности изложения материала в лекциях Кильмейера: «Испытав каждое отдельное явление само по себе и отдельные моменты его, он показывал отличие его от других, далее сходство как родство с другими. И таким образом в сравнивании упражнялась острота ума и именно потому постановка условий и законов явлений выводились как следствие предпосылок, к которым вновь применялся масштаб критики. Это делалось до того, как предпринимался дальнейший шаг к выявлению причин явления. При дальнейших шагах вновь сначала исследовалась почва, на которую должна была стать нога. Лекции Кильмейера были в этом отношении школой строжайшей логики и добросовестности в исследовании, которые вместе с тем должны были побуждать ученика к скромности, раз он видел мастера, упражняющегося в ней. Именно благодаря этому ученик настраивался надлежащим образом, чтобы прежде всего усвоить факты. Понимание их облегчалось слушателям тем, что Кильмейер один и тот же тезис обычно поворачивал на разные лады, чтобы больше осветить ту или другую сторону, «эторой этот тезис был бы легче воспринят. И при этом Кильмейер постоянно возвращался к ранее сказанному, чтобы закрепить взаимосвязь фактов и выводимых из них следствий. Этим лекция в смысле ясности и понятности по своей структуре достигала совершенства; такая форма ее при письменном изложении, быть может, вызвала бы упрек» (Jaeger, 1845, p. LXXV—LXXVI). Йегер считает, что, по-видимому, Кильмейер сам это замечал, и, может быть, частично от этого зависела его робость перед печатанием своих курсов. Далее Йегер говорит о значении устного преподавания Кильмейера: «Ученик чувствовал себя тем более увлеченным при переходе к более высоким комбинациям, которыми сам учитель был восхищен. Часто казалось, будто бы в отдельных элементах этих комбинаций воспринимаются отдельные тона в их чистоте, которые вскоре превращались в созвучные аккорды; затем они в своем соединении создавали гармонию мыслей, которые так же, как музыка, создавая гармонические колебания нервов, вызывали воодушевление по отношению к науке» (тамже, стр. LXXVI). И дальше Йегер говорит о том, что это чувство, раз пережитое в молодости, оставляет по крайней мере длительную склонность к науке и потребность посвятить себя служению ей. И добродетель должна бы быть любима ради нее самой, хотя она, как и наука, часто оправдывается лишь ее позднейшими успехами, и т. д. Сказанное Йегером можно дополнить словами Карла Мартиуса, очевидно, лично слышавшего лекции Кильмейера: «Кто слышал его говорящим о высоких вопросах науки, кто внял мягким звукам его осторожной речи, кто видел при этом его светло-голубые, мечтательные, полупросветленные глаза, тонкую игру его красноречивых и все же, даже при самых пламенных словах, почти робких губ, — тот, вероятно, как и я, получил впечатление, что выступавший здесь говорил, как какой-нибудь мудрец древности, скажем, Демокрит... Все в этом муже имело отпечаток классичности» (Martius, 1866, S. 190). И в другом месте: «Кильмейер принадлежал к гениям. Он обладал единичным и делал из него целое, этот характер гениальной общности и был источником бесконечной прелести его лекций. Это заставляло звучать его имя среди всех стремящихся к просвещению юношей германских университетов и влекло самых возбудимых, усердных и одухотворенных в его аудиторию» (там же, стр. 184). Переходя к деятельности учеников Кильмейера, йегер пишет, что он «именно потому является основателем школы, что она преимущественно отличается своим направлением и методом исследования в естественных науках» (S. LXXVII). Для основания этой школы, считает Йегер, сыграла известную роль и взаимная приязнь между учителем и учеником, сохранявшаяся и после университетских лет, и эта связь нередко была плодо; творна для науки. В подтверждение этого Йегер приводит список имен учеников Кильмейера по Штутгартской академии (Карлсшуле) и Тюбингену, из которых большинство стало известно как писатели о естественнонаучных предметах. Йегер называет 29 фамилий, среди них Аутенрит, Кювье, Пфафф, Рейс (в Москве), Дювернуа, три Гмелина, сам Йегер, Шеллинг (брат философа) и другие, имена которых, за редким исключением, в наше время, по-видимому, забыты. Продолжая, Йегер сказал: «Эта личная привязанность (ученика к учителю, — И. К.), однако, имела вместе с тем свое основание в моральных свойствах (Кильмейера,— И. К.), благодаря которым он приобрел всеобщее уважение среди студентов. Его отличала строгая справедливость, беспартийность и самостоятельность» (там же). Эти свойства Кильмейера способствовали соблюдению «академической свободы» тогдашнего немецкого университета, а также воздержанию от «эксцессов». Кильмейер обнаруживал «большую добросовестность как учитель не только в том, что старательно готовился к лекциям, но также в отношении отдельных студентов в частных случаях» (там же). Он был очень щедр в отношении более бедных студентов, и ему казалось, что получать гонорар за науку — это оскорбление ее (в те времена студенты платили профессору за курс лекций). Кроме часов подготовки к своим лекциям, Кильмейер был легко доступен тем из его слушателей, которые серьезно относились к учению; он способствовал развитию индивидуальных научных интересов своих студентов. «Благодаря этому развивались, в известных пределах, дружеские отношения между учителем и учеником; и позже эти отношения поддерживались посредством письменных сообщений и обсуждений при научных работах, или поощрения научной карьеры или судьбы вообще через его (Кильмейера, — И. К.) рекомендацию, часто без знания этого заинтересованным лицом» (там же, стр. LXXVIII). Кильмейер допускал, чтобы в гостиницу, где он ужинал (пока был холост), к нему приходили ученики и за столом велась беседа, надо думать, на научные темы. И Йегер хвалит эти старые, «патриархальные» отношения между учителем и учеником, которые питали научное развитие учащихся. В том же духе, как Йегер, высказывается и Карл Мартиус. Отметив, что Кильмейер мало печатал, Мартиус пишет: «... но он, подобно мудрецу древности, непосредственно и тепло учил многочисленных учеников и распространил массу идей и знаний. Еще теперь с благодарностью признают это мужи, которые воодушевленными юношами сидели у его ног» (Martius, 1866, S. 182). «Когда он здесь от спокойных, остроанализирующих слов поднимался в свободную область общих идей, то он, как волшебством, увлекал своих слушателей вместе с собою, и как некую добродетель пили они из уст его любовь к науке. Этическое влияние, многостороннее применение, которое его учения обнаруживали в практической жизни, общее образование, которое они сообщали,— все это делало Кильмейера незабываемым для его учеников» (там же, стр. 204). Особое «волшебство» его лекций зависело от его метода. «В нем счастливым образом сочетался аналитический путь исследования с синтетическим» - (там же, стр. 189). Из сказанного о Кильмейере как учителе видно, что он с большим мастерством строил свои лекции и с увлечением излагал материал. Он начинал с разностороннего рассмотрения фактов, заботясь о понятности и ясности их подачи. Путем сравнений и обобщений он шел к выводам и заключениям, от частного к общему. Стройность, логичность и увлекательность его лекций пленяли слушателей, будили в душах их восхищение наукой. Сам профессор был примером такого восхищения наукой, что не могло не влиять на его слушателей. Его честность как ученого и лектора, его справедливость и самостоятельность в людских отношениях, его доброжелательное и дружеское отношение к ученикам — все это способствовало тому, что ученики относились к нему с большим уважением и любовью. Кильмейер был, по-видимому, образцовым профессором своей эпохи «патриархальных» отношений учителя и учеников: «философ природы», но не натурфилософ, большой ученый, человек морально чистой и возвышенной души, энтузиаст своего дела, друг своих слушателей.
Йегер (Jaeger, 1845, S. XXX—XXXII) приводит также список диссертаций, сделанных в Тюбингене под руководством Кильмейера за 1802—1817 годы. В списке их 25. Все они написание по-латыни на различные темы, преимущественно по вопросам химии, влияния химических веществ на организмы, а также по ботанике, анатомии животных и на другие темы. Фамилии авторов этих диссертаций в истории науки, по-видимому, не сохранилось. Среди диссертантов числится также Йегер, автор статьи о Кильмейере. Йегер написал в 1808 г. диссертацию о влиянии мышьяка на разные организмы. Он был членом Академии естествоиспытателей, когда в 1845 г. выступал с речью о своем учителе Кильмейере.
Разнообразие тем диссертаций лишний раз свидетельствует о том, что Кильмейер не был узким специалистом и мог возбудить у своих учеников интерес к разным вопросам естествознания. Нельзя не отметить, что школа Кильмейера прекратила свое существование с уходом его из Тюбингенского университета. Достойных преемников у него не оказалось. Мне неизвестно, кому досталась его кафедра после его ухода. Современники об этом ничего не сказали, возможно, потому, что нечего было сказать.
