Глубокий идейный смысл и художественное своеобразие пьесы «Вишнёвый сад» были поняты далеко не сразу. Ее истинное понимание рождалось в ожесточенных спорах, в преодолении ложных мнений о ней реакционной, либерально-буржуазной, формалистической и вульгарно-социологической критики. Чего только не писали об этой пьесе!
Обличительные тенденции «Вишнёвого сада», направленные против эксплуататорских классов, вызывали недовольство консервативной критики, и она стремилась опорочить эту пьесу.
Так, критик газеты «Московские ведомости» писал: «Безжалостный художественный скептицизм автора пьесы нас порядочно-таки раздражает. Везде только чувство беспокойства, неудовлетворенности, жалоба, но совсем нет указаний на положительные, зиждительные начала жизни, если не считать таковыми призывы к удалению от житейских мелочей и пошлостей» (Exter, «Вишнёвый сад» на сцене Художественного театра, «Московские ведомости», 1904, № 38). Особенное недовольство этого критика вызвали бал в день торгов на имение и появление забытого Фирса в заключительной сцене. Он считает эти эпизоды фальшивыми, настраивающими читателей и зрителей к Раневской и Гаеву «почти враждебно». Критика «Московских ведомостей» раздражал не только скептицизм Чехова по отношению к дворянству и буржуазии, но и сочувствие к Трофимову и Ане, порывающим с прошлым и рвущимся к новой жизни. Он не принимал эти образы и осуждал Чехова за их изображение как положительных, жизнедеятельных. «В общем от пьесы,— замечал он,— получается такое впечатление: автор дает своим жизнеспособным персонажам — Трофимову и Ане — в руки по фонарику и предлагает им пуститься в неведомый путь ночью... Рискованное путешествие! Вера в жизнь — великое дело. Но необходимо ещё и знание жизни, понимание своих относительных, определяемых местом и временем, задач. Уйти от людей, осужденных нами за «пошлое и мелкое», конечно, нетрудно. Но стать спиною к прошлому ещё не значит совершить великое дело». Неудовлетворенный обличительной направленностью пьесы, критик «Московских ведомостей» в то же время отметил как достоинство пьесы то, что она написана в мягком тоне, «в тоне все и всех уравнивающего сострадания». Заключая свою статью, он выразил надежду, что любовь персонажей друг к другу и взаимопомощь, «обусловленная общностью несчастья, помогут им, рано или поздно, найти свои дороги». По его мнению, в этом сочувствии персонажей друг другу «дано в пьесе начало примирения с дурной действительностью и вместе залог обновления жизни». Критик из газеты «Гражданин» сузил идейно-тематическое значение пьесы, свел ее смысл к показу лишь отрицательных сторон из жизни дворянства средней руки — «пассивного, безвольногo, не умеющего побеждать обстоятельства и уступающего место предприимчивому кулаку-торговцу» (Homunculus. Факты и впечатления, «Гражданин», 1904, № 7, стр: ll — 12). Лишив пьесу тематической широты и идейной остроты, критик опорочил и ее художественные достоинства. Во-первых, он отказал ей в драматизме; по его словам, это «беллетристика, изложенная в диалогической форме» (Т а м ж е, стр. 11). Во-вторых, он подчёркивал «усталость автора» и, в сравнении с его предшествующими пьесами, побледнение красок.
Но эта статья, как видно, показалась редакции «Гражданнна» слишком мягкой. И вслед за ней появилась статья А. Бабецкого, выступившего против пьесы со злобой взбесившегося защитника самодержавно-крепостнического режима, относящегося ко всему новому со слепой ненавистью.
Видя в жизни всеобщее измельчание и вырождение, А. Бабецкий выражает крайнее недовольство тем, что «Чехов-пессимист превратился нежданно-негаданно в туманного символиста» (А. Б а б е ц к и й, Аристократизм, мещанство и босячество, «Гражданин», 1904, № 39. стр, 5), в провозвестника нового пути. Он считает сюжет пьесы и взаимоотношения ее действующих лиц абсурдными, а новый путь, намечаемый Чеховым,— ложным. С его точки зрения, Петя Трофимов смахивает на Илью Обломова и несёт чепуху, а Аня Раневская — кисейная барышня. А. Бабецкий признаваЛ в «Вишневом саде» лишь трагизм гибели Гаевых и Раневских и предрекал пьесе скорое забвение.
В этой «новой пьесе Чехова, — писал А. Бабецкий, — много фальши, тенденциозности», и «образы, созданные Чеховым и Горьким, едва ли переживут их самих» (А. Б а б е ц к и й, Аристократизм, мещанство и босячество, «Гражданин», 1904, № 39, стр. 4 — 5). Часть консервативной критики принимала пьесу Чехова, но истолковывая её в собственных интересах, затушевывая ее обличительные тенденции, грубо искажая её смысл. Так, А. Басаргин из «Московских ведомостей» рассматривал «Вишнёвый сад» как пьесу, проникнутую внеклассовым гуманизмом и будящую сочувствие одинаково ко всем действующим лицам, даже к Лопахину, так как он «не знает, на что ему деньги».
Утверждая объективистскую сущность «Вишнёвого сада», Басаргин заключил свой разбор пьесы следующим выводом: «Эту, все и всех уравновешивающую сострадательность, при решительном отсутствии тенденции, каких-либо следов возбуждения общественного антагонизма, мы, со своей стороны, должны признать самым ценным в новой пьесе — и с чисто художественной и с общественной точек зрения» (А.Басаргин, Художник-скептик, «Московские, ведомости», 1904, № 24).
Критик журнала «Семья» выступил с прямой защитой изображенного в пьесе дворянства и при этом доказывал, что Чехов выступает хранителем традиций и рисует «не одни только отрицательные моменты прошлого», но главным образом положительные. «Вишневый сад» и «для самих персонажей драмы, — пишет критик,- символ чего-то светлого, прекрасного и... утраченного» (В.П., «Вишневый сад», «Семья», 1904, № 4, стр, 6 — 7). Отстаивая Гаевых и Раневских, критик утверждал, что их
«нельзя судить... не приняв в расчет того прошлого, которое создало их, не приспособило их к жизни, сделало их ненужными людьми» (Там же, стр. 6). По его мнению, в жалости автора, читателей и зрителей пьесы к Раневской и Гаеву «есть что-то настоящее, хорошее, справедливость, есть и правда, и поэзия» (Там же, стр. 7). Противопоставляя дворянство буржуазии, критик заметил: «А Лопахины - бог весть, в какую окончательную форму они выльются». Не принимая новых людей, он дал им отрицательную оценку: «Трофимовы пока только мечтают и теоретизируют насчет будущего» (Там же, стр. 6). Символисты резко разошлись в оценке «Вишневого сада». А. Белый, считая пьесу символической, утверждал, что действующие лица являются в ней «воплощением рокового хаоса», а вся она не что иное, как «полет в Вечность» (А. Б е л ы й, «Вишневый сад», «Весы»,1904, № 2, стр. 48). 3. Гиппиус (Антон Крайний) не признавала ни идейного, ни художественного значения пьесы. Она видела в Трофимове пережиток прошлого, лишь комическое лицо. «Знает ли Чехов,— спрашивала она, — что и все слова студента Пети, — этого «облезлого барина», — не высокие слова, а только старые калоши?» И отвечала: «Я думаю, полузнает». Отрицая Трофимова как представителя прогрессивной идейности, издеваясь над ним, она писала: «Мажорный аккорд» Чехова оказывается весьма печальным, ибо утверждаются изношенные калоши!» (Антон К р а й н и й, Что и как, «Новый путь», 1904, май, стр. 255). 3. Гиппиус характеризовала Чехова не поэтом «тонкостей», а «пассивным эстетическим страдальцем», последним певцом «разлагающихся мелочей» (Т а м ж е, стр. 256). В оценке «Вишнёвого сада» строгого единомыслия не было и в лагере либеральной критики.
Подавляющая часть либеральных критиков восприняла пьесу как поэтизацию грусти, угасания и смерти, как идеализацию отживающих дворянских гнёзд и их владельцев. Так, В. Дорошевич утверждал, что «Вишневый сад» полон щемящей грусти, что «это комедия по названию, драма по содержанию» (В. Д о р о ш е в и ч, «Вишневый сад» в Художественном театре, «Русское слово» от 19 января 1904 г.). «Встреча со смертью»,— так раскрывал идею пьесы А. Кугель, представляя Чехова безнадёжно унылым пессимистом (А. К у г е л ь, 0 Чехове, «Театр и искусство», 1904, № 28, стр. 518).
П. Безобразов оценил пьесу, как «драму жизни», «трагедию дворянства», грустную пьесу, написанную «нежными, изящными тонами» о хороших людях, попавших «в безвыходное положение благодаря своему безволию и полной неспособности «к какой бы то ни было деятельности» (Л. Б е з о б р а з о в, «Вишневый сад», «Русь», 1904, 20 января). Рецензент «Петрбургской газеты» рассматривал пьесу как поэтизацию «отходящего в историю дворянского уклада» и утверждал, что она «не вплела нового лавра в венок писателя» (Ч а ц к и й, «Вишневый сад», «Петербургская газета», 1904, № 19). Ю. Беляев воспринимал пьесу как выражение «устало-вечернего настроения», как воплощение ликвидации отживающего мира. «Пьесу можно назвать,— писал он,— «ликвидация». Да, это полная ликвидация того жизненного строя, тех явлений и характеров, которые Чехов только и наблюдает в русской жизни и которые только любит изображать» (Ю. Б е л я е в, «Вишневый сад», «Новое время», 1904, № 10087). Ю. Беляев не отрицал в пьесе и намеков «на что-то новое, светлое, что ждёт впереди», но, с его точки зрения, эти намеки, брошенные вскользь, «не составляют сути дела». И. Игнатов принимал изображение в пьесе обломков дворянства, «основанного на чужой работе» (И. И г н а то в, «Вишневый сад», «Русские ведомости», 1904, № 19), но не удовлетворялся смутностью и неопределённостью фигур Лопахина и Трофимова.
Из представителей либерально-буржуазной критики наиболее правильную оценку «Вишнёвого сада» дал А. В. Амфитеатров. По мнению этого критика, Чехов верно отобразил в своей пьесе «пораженное на смерть» и «ползущее к могиле» (А. В. А м ф и т е а т р о в, «Вишневый сад», «Русь», 1904, № 110) дворянство. «Вчера,— писал он,—панихидный колокол театра звонил торжественно и скорбно: отпевали в «Вишнёвом саду» российского интеллигентного, но оскуделого дворянина, хоронили эстетическую, но праздную и не приглядную «жизнь вне жизни», поставили памятник над могилой симпатичных белоручек орхидей, отцветших за чужим горбом. Да, они симпатичны, эти гибнущие бессильные белоручки-орхидеи! Симпатичны и жалки. Понятна и не внушает ни малейшего негодования железная необходимость, непреложною тяжестью которой давят их колёса жизни,— но трагическая беспомощность, с какою лежат они под этими колёсами, вялое покорство и кротость их наполняют сердце ужасом и жалостью, конечно, сентиментальною и напрасною, но невольною — жалостью инстинкта» (Там же). В соответствии со своими либерально-буржуазными взглядами Амфитеатров идеализирует образ Лопахина и подчёркивает в нем трудовую энергию, стремление работать на общее благо, мечты о будущем. «Не надо считать его,— заявляет он,— грубым хищником, рвачом и работником на собственную свою утробу. И он, по-своему, мечтатель, и у него пред глазами вертится свой заманчивый - не эгостический, но общественный идеал. Хозяйственная идея разбить огромный вишнёвый сад на дачные участки превращается у него, из первоначального практического искательства возможно большей ренты, в мечту о своего рода мелкой земской единице, о будущем дачнике-фермере, о новом земледельческом сословии, которое будет со временем большой силой. Лопахин не грабитель земляной, но хищник-эксплуататор дворянской нищеты вроде щедринских Колупаева с Разуваевым. Он — работник с идеей и сам мечтатель, в своем роде... Лопахин — выразитель нового буржуазного строя и не с дурной... его стороны». Амфитеатров идеализировал не только Лопахина, но и Трофимова, и Аню. В этих образах он видел подлинных провозвестников новой жизни, светлую зарю будущего.
Сопоставляя их с картиной Репина «Какой простор!», он писал: «Картина эта многим показалась мистификацией, так темен для массы показался ее смысл... Пойдите смотреть «Вишневый сад» — в Пете и Ане вы увидите знакомую пару: это те самые студент с курсисткой, что на репинской картине — против ветра бегут по камушкам обнаженного дна навстречу наплывающей волне... Бегут и поют сквозь шум прибоя вещий гимн о соколе:
Безумству храбрых поем мы песню! Безумству храбрых поём мы славу!
Безумство храбрых — вот мудрость жизни!
Амфитеатров сожалеет, что Чехов не ответил на вопрос о том, какая будет новая жизнь. Но он восхищается тем, что молодежь, изображенная Чеховым, вступает в новую жизнь «гордо и без оглядок: Ане — не надо вишневого сада,— отплакала она уже по нём свои девичьи слезы! Пете не надо услуг буржуа Лопахина и толстого его бумажника: он смеется над деньгами... Чайка и Буревестник — нищие и свободные — встрепенулись и с криком взвились в воздух... Счастливый путь! Летите — и да хранит вас бог, племя молодое, незнакомое! Храни бог цветы, которые распустятся на старых могилах!»
Основы научного истолкования идейно-художественного смысла пьесы «Вишнёвый сад», её достоинств и недочётов, были заложены демократической критикой. Демократическая критика увидела в пьесе и осмеяние уходящего, и горячую веру в лучшее будущее, и призыв к деятельному его осуществлению. Ф. Батюшков оценил пьесу «Вишневый сад» как яркое проявление идейного и художественного становления Чехова. По его мнению, призывы Чехова к улучшению, к «трансформации» жизни, его мечты о будущем с наибольшей силой проявились именно в этой пьесе. Основная идея пьесы «Вишневый сад» представляется «скорее утешительной, — писал он, — несмотря на преобладание отрицательных свойств в выставленных личностях, на определенную сатирическую окраску; приданную всему произведению, на отсутствие вполне новых типов и в особенности типов положительных. Некоторые намеки на положительное миросозерцание усматривались в речах студента Трофимова и в стремлениях Ани, которую сопоставляли с героиней одного из последних рассказов Чехова — «Невеста». Однако нетрудно заметить, что автор отнюдь не имел в виду выставить Аню и Трофимова какими-то героями: Трофимова он наделил некоторыми «смешными» чертами «облезлого барина» с явно обличительными намерениями; Аню представил в бледных тонах, как самую обыденную, «среднюю» девушку, которая ни по личным свойствам, ни, в особености, по полученному бестолковому воспитанию не подходит к роли героини. Кто-то сравнивал эту парочку с картиной Репина «Какой простор!», и сравнение это вполне верно. Юношеский порыв есть, но в переносном смысле. Аня и Трофимов так же, как студент и молодая девушка на картине Репина, словно плывут на какой-то льдине, едва держащейся у берега, навстречу волнам, охваченные жаждой простора, но без ясной программы жизни, без определенно выраженной цели и направления деятельности. Они показатели среднего уровня» (Ф. Б а т ю ш к о в, Предсмертный завет Антона П. Чехова. «Мир божий», 1904, № 8, стр. 4 — 5). Лопахин в оценке Батюшкова — сложный, мастерски очерченный образ. Это талантливый, умный предприниматель, но «недоделанный», приобревший некоторый внешний лоск цивилизованного человека, но не имеющий настоящей культурности. «Он в вечном противоречии с собой... и в нём постоянно чередуются кулак и порядочный человек, как двоится его образ на редкость смышленого предпринимателя с «неотесанным мужиком», окутанным потемками невежества» (Там же, стр.6). Батюшков находит, что «недоделанность» Лопахина зависит исключительно «от общего состояния культурных условий в России. Когда переменятся эти условия, он станет цельным и сильным человеком. Он уже сам теперь содействует в известном смысле их изменению, ибо умеет работать. Пройдёт немного времени, и между Лопахиными и томящимися по живому делу Трофимовыми, которые пока умеют только «хорошие слова» говорить, установится большая близость на почве взаимного восполнения: слова и дела сольются, мысли воплотятся в работе» (Т а м ж е, стр. 7).
Ведущим идейным мотивом пьесы «Вишневый сад» Батюшков считал энергичный призыв к созидательной деятельности, к улучшению жизни, к её переустройству. «Предсмертный завет Чехова, — писал он, — далёк от того, чтобы вселять уныние. Это бодрый призыв к толковой и плодотворной работе, к довершению культуры, к тому, чтобы обратиться к настоящему делу. Не определяя схематичной программой, в чем должна заключаться эта работа, к которой он нас призывает (такая программа, конечно, не могла и не должна была войти в рамки художественного произведения), автор даёт нам ее почувствовать по контрасту с тем, как поступают действующие лица; он указывает также, из чего новое может сложиться, по отстранении недостатков того старого, которое должно быть разрушено. Именно отстраняя предрассудки прошлого, изобличая «суеверия»,— и это относится ко всей его деятельности,— он открывает путь к лучшему будущему» (Там же, стр. 10). М. Неведомский воспринимал «Вишнёвый сад» как новую ступень в творческом развитии Чехова, как свидетельство перехода к созданию таких художественных образов, которые, оставаясь живыми типами реальной действительности, в то же время приобретают свойства символов. Большим достоинством «Вишнёвого сада» Неведомский считает глубокое воплощение внутренней, психологической несостоятельности представителей разлагающихся дворянских гнезд. «У нас много писали на тему о дворянском «оскудении», о практической неприспособленности дворянства к изменившимся, усложнившимся условиям сельского быта. Но, кажется, никто до Чехова не заглянул так глубоко именно в психику, порождающую всю эту практическую несостоятельность и беспомощность. Вскормленная и вспоенная «вишнёвыми садами» душа страдает, по мысли Чехова, особым видом бессилия воли — крайней непрочностью, переменчивостью психических состояний, отсутствием глубины воли, если можно так выразиться» (М. Н е в е д о м с к и й, 0 современном художестве. «Мир божий», 1904, № 8, стр. 20). Но при всем том Неведомский указал, что Чехов, подводя итог барской жизни и барской психике, дал его «более чем мягко» (Т а м ж е, стр. 22). Пьеса не является обличительной драмой, в ней нет «сарказма и иронии», она полна "грустного юмора и даже любовных, нежных тонов" (Т а м ж е, стр. 23). Это невольно вызывает симпатии к безалаберным и никчемным представителям прошлого. М.Неведомскому кажется не совсем ясной фигура Лопахина, которого автор напрасно наделил «глубоким самосознанием, раздвоенной, рефлектирующей психикой» (Т а м ж е, стр. 25). Но самой ущербной стороной пьесы Неведомский признает образы Трофимова и Ани. Аня, на его взгляд, «какая-то несовременная гимназистка, слишком сентиментальная, слишком неопределённо-восторженная» (Там же, стр. 24). Трофимов поражает опрометчивостью и сумбурностью своих взглядов и представлений. «Спору нет, — пишет критик,— много противоречивого, невыясненного, туманного можно усмотреть в умах и особенно речах наших «вечных студентов». Многое в них «молодо-зелено», говоря словами старого Фирса. Но всё это окрашено достаточно определённым общественным настроением с одной стороны, а во-вторых, — объединено в известном синтезе из этого настроения и плохо ли, хорошо ли воспринятых научных теорий, моральных идей какого-нибудь облюбованного мыслителя... Ни этого настроения, ни тем паче этого внутреннего, всегда ощущаемого, несмотря на видимый разброд мыслей, единства - в фигуре Трофимова нет» (М. Н е в е д о м с к и й; О современном художестве, «Мир божий», 1904, № 8, стр. 24). Н. Коробка охарактеризовал «Вишневый сад» как драму, переживаемую не только русским обществом, но и всем человечеством той поры. В образах-символах этой пьесы показано умирание старого, временное торжество мещанства, пошлости и зарождение новой силы. Смерть старого мира более или менее чувствуется всеми. Но не у всех находится мужество, чтобы прямо взглянуть в глаза гибнущему, в котором ещё много дорогого и привычного. «Одни закрывают глаза на гибель старого мира, хотя не могут подавить инстинктивной тревоги; другие пытаются спастись от гибели компромиссами, уничтожающими лучшее, что было в старом мире, но всё же неспособными заглушить ту же тревогу за целость привычного и удобного положения; наконец, у третьих хватает смелости приветствовать гибель старого мира, как зарю нового, лучшего... Вот схема драмы современного человечества и... чеховского «Вишневого сада» (Н. К о р об к а, «Вишневый сад» в исполнении артистов Московского Художественного театра, «Вестник и библиотека самообразования», 1904, № 17, стр. 682). В острой социально-политической борьбе, развернувшейся накануне 1905 года, передовая критика требовала от Чехова более определённого выражения своих идейных убеждений. Ей хотелось более резкого осуждения представителей уходившего мира и более четкого показа новых людей. А. В. Луначарский с восхищением писал о правдивой и высокохудожественной картине жизни, раскрывающейся в пьесе, но его не удовлетворила идея «бессилия человека перед жизнью», перед «бессмысленностью совершающегося процесса». В этой связи он критиковал образы Трофимова и Ани, которым явно не хватает энергии, практического дела. «Трофимов, — писал он,— тоже знает цель жизни: идти вперед к лучезарной звезде грядущего счастья. Но ведь это одни слова. Ведь он только вечный студент, «недотёпа». Мечтает о счастье, а сам не умеет даже любить, мечтает о грядущих радостях, а сам закупорился от живой жизни в свой полинялый студенческий мундирчик и не может выбиться из самой крайней нищеты. Трофимов — юродивый, он уклонился от тяжести жизни путем счастливого и невинного психоза. А Аня? — пока молода, она надеется, она заслушивается звучных, но пустопорожних, в сущности, речей Трофимова. Но что-то будет! Ведь это соломинка, брошенная без всякой поддержки среди бурного житейского моря» (А. Л у н а ч а р с к и й, «Вишневый сад» Чехова, «Киевские отклики», 1904, № 246). Среди представителей демократической общественности наиболее критически о пьесе «Вишневый сад» высказались В. Г. Короленко и М. Горький. Короленко не мог принять ноток сочувствия в изображении дворянства, неопределенности в зарисовках положительных образов и находил, что «Вишневый сад» производит более слабое впечатление, чем предшествующие пьесы и рассказы Чехова. Считая непонятным и ненатуральным изображение будущего комической фигурой «облезлого барина», «вечного студента», В. Г. Короленко писал:
«А фигура «облезлого студента», в котором должны звучать ноты бодрости и надежды, производит впечатление невыясненности и недоумения: почему надежда на будущее ассоциирована с внушающей уныние полинялостью и безнадежною тусклостью» (В. Г. К о р о л е н к о, 0 сборниках товарищества «Знание». Полное собрание сочинений, изд. А. Ф. Маркса, 1914, т. 5, стр. 381).
Большой недостаток пьесы писатель находил в отсутствии «ясного художественно-определенного рисунка в изображении действующих лиц. Он писал: «Раневская — дворянская клушка, ни к чему не годная, благополучно уезжающая к своему парижскому содержанту. А Чехов все-таки затушевал ее, окружив каким-то чувствительным облаком. Точно так же для меня облезлое «лучшее будущее» — что-то непонятное и ненатуральное. Ох уж эти оттенки и полутоны. Хороши они, когда верны и сильны основные ноты... Жизнь стучится, нужна определенность и в приёмах ее отражения» (В. Г. Короленко, Из письма к Ф. Д. Батюшкову от 2 сентября 1904 г. Избранные письма, т. 3, Гослитиздат, М., 1935, стр. 170). М. Горький горячо приветствовал новаторскую драматургию Чехова. Известны его восторженные оценки пьес «Дядя Ваня», «Чайка», «Три сестры». В декабре 1898 года он писал Чехову: «...вы талант, разительно сильный. Ваше заявление о том, что вам не хочется писать для театра, заставляет меня сказать вам несколько слов о том, как понимающая вас публика относится к вашим пьесам. Говорят, например, что «Дядя Ваня» и «Чайка» — новый род драматического искусства, в котором реализм возвышается до одухотворенного и глубоко продуманного символа. Я нахожу, что это очень верно говорят» (М. Гор ьк и й, А. П. Чехов, См. «М. Горький и Чехов». Сборник материалов, Гослитиздат, М., 1951, стр. 28). Но Максиму Горькому, сознательному защитнику интересов рабочего класса, активному участнику тогда ширившегося революционного движения, хотелось от новой пьесы Чехова более решительного поворота к тем вопросам, которые волновали самую передовую общественность в канун первой русской революции. На эти желания пьеса Чехова не ответила. «Слушал пьесу Чехова, — писал Горький в письме к К. П. Пятницкому от 21 или 22 октября 1903 года, — в чтении она не производит впечатления крупной вещи. Нового — ни слова. Все - настроения, идеи — если можно говорить о них - лица,- все это уже было в его пьесах. Конечно — красиво, и- разумеется- со сцены повеет на публику зеленой тоской. А— о чем тоска- не знаю» (М. Г о р ь к и й, Собрание сочинений в тридцати томах, т. 28, Гослитиздат, М., 1954, стр. 292).
Горького, создавшего к тому времени образы Нила («Мещане») и Синцова («Враги»), в особенности не удовлетворила фигура Трофимова как провозвестника новой жизни. «Дрянненький студент Трофимов, — писал он в 1905 году,— красиво говорит о необходимости работать и — бездельничает, от скуки развлекаясь глупым издевательством над Варей, работающей не покладая рук для благополучия бездельников» (М, Г о р ь к и й, А. П. Чехов. См. «М. Горький и Чехов». Сборник материалов, Гослитиздат, М., 1951, стр. 138). Пьеса «Вишневый сад» не оказалась в своей идейно-политической сущности той, какой бы ее хотелось видеть Горькому. Этим и объясняется его резкий отзыв. Но Горький и после ознакомления с пьесой «Вишневый сад» очень желал ее опубликования в им редактируемом первом сборнике «Знание». Он называл пьесы Чехова, в том числе и «Вишневый сад», изящными. Разноголосица мнений о пьесе «Вишневый сад», обнаружившаяся в пору её появления на сцене и в печати, продолжалась и в дальнейшем. Так, в 1910 году, в условиях усиливавшейся реакции, священник Григорий Петров выступил со статьёй «В защиту Лопахина», в которой утверждал, что Чехов изобразил в Лопахине будущее России. Тунеядцы Раневские и Гаевы — «ходячие трупы, догнивающие пни, — заявлял он, — а Лопахины — живая рабочая сила», «грубый материал для будущего строя» (Г р и го р и й П е т р о в, В защиту Лопахина, «Русское слово», 1910, № 19). Славя Лопахина, Петров обвинял не только Гаевых и Раневских, но и Трофимовых.
«Трофимов смеется над Лопахиным, — писал Г. Петров, — что тот размахивает руками. Называет Лопахина хищным зверем. Но Лопахин не только руками машет. У него есть и размах».
Старое барство, олицетворенное в образах Раневской и Гаева, кичилось своей культурой, но ничего не дало культуре своей страны, уверял он, а Лопахины, если не сами, то в лице своих сыновей и внуков создали картинные галереи, музеи, открыли театры, построили клиники и больницы.
По мнению Г. Петрова, Чехов не презирал, а любил Лопахина. У Лопахиных — нежная душа, острый ум, широкий размах, тонкие пальцы артистов-художников. «Поэтому не смутимся тем, что они сейчас иногда грубо и нескладно размахивают руками. Это — признак большой, здоровой силы..Потребность большого, достойного великанов, дела. Лопахины не сметут и не сомнут культуры. Они подымут ее на высоту, достойную России. И сделают не вишневым, лишь барским садом, а достоянием всего народа. Всю Россию обратят в один великий, чудный и прекрасный сад» (Г р и г о р и й П е т р о в, В защиту Лопахина, "Русское слово", 1910, № 19). Ложные взгляды и оценки о пьесе высказывались вульгарно-социологической и формалистической критикой и в послеоктябрьской действительности. Так, например, В. М. Фриче, утверждая Лопахина последовательно-положительным типом, в котором якобы наиболее полно раскрываются идейные симпатии Чехова, писал: «Лопахин — центральная, — по объяснению самого автора, — фигура пьесы, — это до известной степени сам Чехов» (В. Ф р и ч е, А. П. Чехов, Полное собрание сочинений А. П. Чехова, т 1, Гослитиздат, 1930, стр. 82). Но наряду с ложными мнениями, грубо искажавшими идейную сущность «Вишневого сада», начиная с 1904 года в критике наметились, как мы видели, и тенденции правильной ее оценки. Развивая правильные высказывания дооктябрьской прогрессивной критики, советская критика подчеркивает глубоко оптимистический характер пьесы «Вишневый сад».
